* * *
Каждый старается быть на своём месте, это несомненно, до боли стиснутая рука запечатлела это мгновение в памяти друга, и постепенно серое облако пыли улеглось на асфальт вслед уехавшему автомобилю, но неожиданно друг отпустил верёвку, что свисала с крюка, выбранная верёвка была безупречна и крепка, но автомобиль тем не мене укатил, не оставив надежды, фактура слов и на этот раз обманула, и хлопнула дверь в пустом подъезде ночью, и укатил автомобиль, это было такси, пухлое как никогда, ничего костлявого на улицах нашего города в ту ночь не наблюдалось, рука друга в руке на краю тротуара, темно-серого из-за плохого освещения;
кто-то уехал – кто-то приехал, надо привыкать;
и опять:
каждый старается быть на своём месте, это несомненно для меня, и я думаю, для всех, до боли стиснутое запястье руки друга запечатлело навсегда это жуткое мгновение в нашей памяти, которая ничего не пропустит, за исключением таких мелочей, как таблица умножения или интегральное исчсление, что одинаково влияет на нас, и конечно, после того, как автомобиль развернулся и уехал, серо-фиолетовое облако на обочине дороги постепенно улеглось, – улеглось спать;
к вечеру в открытое окно прилетают на свет ночные бабочки и кружаться вокруг лампочки, кидая на стены ужасные тени;
да, ужасные;
а завтра, я знаю, взойдет солнце, но где-то далеко от моего города будет существовать город, в котором я живу, но утренняя ласка скрасит и даже, может быть, совсем сотрёт это неприятное ощущение;
да;
утренняя ласка, она заигрывает со мной как девочка и не дает мне заснуть вечерами;
и опять:
каждый старается быть на своем месте, а я мечтаю об утренней ласке;
быть может, Бабол каждый вечер приходит домой злым или грустным, и ему необходимо выговориться, но мать его не слушает, может быть;
я представляю:
Бабол пришёл однажды домой грустным и голодным, в нём борется что-то невидимое даже ему самому, он хочет выговориться, он думает о том, что вот сейчас поест и напишет рассказ о том, что он думает, Бабол жарил себе яичницу с колбасой и, вдыхая воздух, текущий от горячей сковородки, всё острее чувствовал голод и всё больше злился, от той грусти, с которой он пришёл домой, казалось, не осталось и следа, только злость, Бабол тешил себя мыслью, что, как только поест, врежет в своём рассказе по лицу кому следует, тем временем он уже ел;
я понимаю его:
Бабол, может быть, мечтал об утренней ласке, а не получил её и даже взамен её ничего нет, потому, наверное, он и злится, я способен его понять, тем временем Бабол уже съел половину своего ужина, подобрел ко всему миру и захотел спать, он чуть позже подумал, что не обязательно писать рассказ именно сегодня, тем более, что, взглянув на часы, Бабол увидел, что уже за полночь, я отказываюсь понимать его, я не могу им восхищаться;
– Эй, Мистер! – крикнул кто-то.
Мистер остановился и, повернув голову, увидел Мишку Кузнецова, своего бывшего одноклассника.
Они поздоровались за руку и, так как им обоим было нечего делать, бесцельно побрели по улице под деревьями.
Брели долго и вышли на берег Камы. Они оба были готовы к этой встрече. Мишка сидел на низеньком барьерчике и курил, глядя на реку. Мистер сложил руки на груди и смотрел на другой берег, на лес, на лиловый закат.
Говорить было решительно не охота и не о чем. Первым очнулся Мишка.
– Знаешь, мне нужно идти. У меня свидание в семь.
– И мне тоже надо заскочить к одной подруге. Пошли, – сказал Мистер.
Был тёплый летний вечер. Конец июля.
24 июля – 5 августа 1974.