Соседи
Нашими ближайшими соседями долгие годы были Анна и Леонгинас. Их памяти я посвящаю эту зарисовку.
Анна чувствовала, что добром это не кончится. На её глазах рушилось всё:
привычный уклад жизни, дружба с соседями, общие с ними праздники, общее горе, она видела, что с каждым годом всё безлюднее становится их улица, чувствовала, что и сама уже стала другой.
Слабее стал и её Лёнька, косая сажень, силища невозможная. Не тот он уже.
Нет, не сможет она удержать этот мир, распадётся. От этих мучительных постоянных дум у неё начинала болеть голова, она уходила в избу и ложилась на кровать, за печку, задёрнув когда-то яркую желто-оранжевую штору. Иногда она будто проваливалась куда-то, в какой-то тяжёлый сон, где не было ни людей, ни земли, ни неба, а только какая-то тёмная мгла. Иногда ей снились сны, но чаще всего она просто лежала и вспоминала.
Чаще всего о том, как её ещё девчонкой гоняли на торф. Как по колено в воде, сутками лопатила болото, ведро, тачка, опять ведро, опять тачка. В перерыв, минут пятнадцать, не больше, – кусок черного, непропеченного, то крошками в кармане рассыпавшегося, то комком хлеба. В награду – ситцевый отрез на платье да вечные носки, самые толстые, будто с ногой сросшиеся, только калоши на них и налезали, даже в летний зной, ну, и какие после этого танцы.
- Во второй-то раз я уже умнее стала, убежала в Емор*, там и отсиживалась, отец вечером, когда стемнеет, чтоб не выследил кто, приходил, еду приносил. Ночью страшно было, никогда не забуду.
А вот о том, как её литовец от смерти спас, не рассказывала.
Это он, Алексей Иванович, он же Леон, Леонгинас, Лёнька шёл как-то со смены, уже на поселении, а у самых рельсов светлым пятнышком, женщина с ребёнком на руках, и поезд совсем близко, побежал, успел, прижал к себе.
- Она вырывается, кричит, еле удержал, но какой же я шахтёр, если с бабой не справлюсь.
Так и зажили втроём: я, Аннушка моя и доченька – Любушка, потом ещё дочка родилась, Валентина. А умирать нас с Аннушкой к себе Любушка взяла. Она нас и лечила, и по больницам…
А когда я последний раз в Литву ездил, то тоже чуднО было.
Только в Вильнюсе сел в такси, а таксист сразу с вопросом:
- Дед, ты литовец?
- Да.
- Тогда поехали к центру, телевизионному, Литву защищать надо.
Мне там ружьё выдали, до самого утра в обороне простоял….Потом к своим поехал, на хутор, хотя из своих только невестка и племянники. Родители, брат давно умерли.
Когда вернулся в Аннушкину Зарязань и с порога:
- Я Литву защищал!
Она сразу же на меня напустилась.
- От кого, ирод, от нас, от русских?
- Не знаю, мать, от фашистов, наверно.
- Лёнька, опять на Колыму захотел? Забыл как в сорок шестом фашистов бил? Ты что против русских?
- Аннушка, ты же знаешь, я Россию как Литву люблю.
- А зачем с бердянкой стоял?
- Я, мать, Литву защищал, это моя Родина.
Вот и поговорили.
- Лучше б ты не ездил, как поедешь в эту свою Литву, у меня сердце не на месте.
- Так ты, ведь, сама хотела, чтоб я пенсию оформил, как пострадавший, сама гнала.
- Пенсия это другое дело, это ты за своё прошлое получить должен. А сейчас что?
- Я ведь думал, Литва и Россия – одно. А теперь выходит – порознь.
Я,Аннушка, всю жизнь люблю, и тебя, и деток наших, и Родину, она мне всего дороже.
Долго шумели в тот день старики, ветер разносил их слова по округе.
А потом Леонгинас загрустил, сильнее обычного у него ныло тело,
он ворчал на свой хондрос, который совсем замучил.
По вечерам Анна скручивала ему цыгарку, потому что руки его почти не слушались…