Сёма с тех пор, как выпал снег, ни разу не видел Зорьку. То, бывало, идёт она в стаде, а он ждёт, как она обернётся, увидит его, мыкнет вопрошающе. Но всё реже Зорька оборачивалась и мычала, привыкла уже к загону Пархоменковых, туда и направлялась. Дома совсем оставлять её негде, загон развалился, да и Сёме с ней не справиться – вовсе взрослая стала. Вот и отвела её Фрося к матери Вавилы, пусть с их коровой вместе зимует. Но как-то Сёма побывал там, а Зорьки нету...
– Да я её в совхозную базу отвела, – шёпотом сказала ему тогда Фрося.
– Заругают же, нянь...
– Она в укромном уголочке стоит. Впотьмах почти и не видно. Завфермой позволила, а управляющий в тот угол и не проходит.
И вот Фрося прибежала вся в слезах:
– Ой, несчастные мы с тобой, Сёмушка!
– Ты чо? Ты чо? – испугался он.
– Зорька наша отвязалась и боднула корову, – Фрося захлебывалась слезами.
– И чо?
– Корова взяла и околела. Прирезали... почти дохлую.
– Зорька ж не нарошно! – сказал Сёма.
– Конечно, не нарошно, – плакала нянька. – Да управляющий взбеленился, как узнал. Велит нам мясо той дохлой коровы забрать, а Зорьку на ферме оста-а-вить... в совхозном стаде навсегда-а…
Фрося упала на топчан, рыдала, колотила руками по соломенным подушкам, на которых они теперь спали. Мамины, пуховые, продала Фрося, чтоб одежонку себе справить.
– А я не отдам Зорьку! – закричала она, вскакивая. – Зорька по весне телиться должна! Кормилицей нашей станет... Не отдам!
Нянька сорвалась, как угорелая, крича, побежала по деревне.
Сёма забрался на подоконник и стал смотреть на улицу. В груди у него заныло, заболело, к горлу подкатился тяжкий комок.
До самого темна сидел он у окошка, выглядывая няньку. А Фрося пропала где-то, всё не приходила и не приходила. Сёме стало совсем тоскливо и страшно. Не зажигая коптилки, он лёг на топчан, укутался дерюжкой. Лежал долго-долго, всё прислушивался.
Не пришла нянька и утром. Он все глаза проглядел с подоконника, её не было и к обеду. Сёма пошарил на полках, нашёл горбушку хлебушка. По-бабушкиному посыпал сольцой и, запивая холодной водой, поел немного. И опять сел на подоконник. «Была бы обужа, – думал он, прижимаясь лбом к холодному стеклу, – я б счас пошёл на ферму и никому не отдал бы Зорьку! Сел бы с палкой возле – спробуй подойди!»
Совсем смеркалось, когда он увидел на дороге Ленку, Вавилину сестру. Она могла идти только к нему. Запросто так бабка Агриппина ни в жисть её от себя не отпустит.
Ленка вошла в избу, видать, вовсе сердитая, потому что не сказала своей всегдашней речи: «Здравствуйте вам! Наша маменька посылает вам привет!».
– Ждёшь Фроську? – спросила она.
– Умотала, а тут сиди голодом, – обиженно, сквозь слезы, сказал Сёма.
– Не умотала она, – Ленка, не раздеваясь, присела к нему на топчан, – а пропала кудась.
– Как это?
– Управляющий Иванов велел Зорьку вашу в стадо сдать, а Фроська ни в какую! Не дам, кричит, сироту забижать! Упала средь конторы в бесчувствии, аж пена из рота. Её было откачали, водой отлили, да к Таньке Гайдарь отвели, чтоб очухалась… Ты вот на – собирайся, я тебе обужку с одёжкой принесла. У нас пока поживёшь. Маманька сказала... Не чужой, чай. Вот! А с тех пор никто и не видел Фроську. Как в воду канула...
Сёма с Фросей не любили бывать у матери отчима, превредной бабы Грипы. Она вечно ворчала и на Сёмину маму, и на Фросю, и даже на покойную бабушку Олёну. И всегда выходило, что это они все её сыночка Вавилу поедом заели, сгубили вовсе. А отчим, по её, выходил прямо святой. Да знаем мы!
И в этот раз бабка завелась сразу, как только они с Ленкой порог избы переступили:
– Докрутила хвостом твоя Фроська! Заберут тёлку, будете слезьми уливаться да наперед старших слухать! – кричала она, ворочая чугуны в пылающей печи. – Говорила ей: нехай у нас тёлка стоит! Только и делов-то, что весной за кормёжку да уход… телёночка мне отдадите! Зато корова своя будет. Так нет, увела! Теперь и жрите дохлятину ту.
– Бабушка, а где нянька-то? – спросил Сёма.
– Та хто ж её знает! – огрызнулась бабка. – Прячется поди у кого-нибудь... чтоб акт не подписувать. Допрячется – посодют в каталажку за прогулы!
Когда Сёма бывал у Пархоменковых, он всегда подолгу глядел в передний угол. Там, сбоку от иконы Святой Богоматери, висела карточка, на которой вместе со старшими сёстрами Вавилы стояла его мама. Но и тут надо было хорониться, не в открытую глядеть, потому что стоит бабке увидеть, куда он глаза устремил, так сразу и начнёт поносить маму разными словами: и такая, дескать, она, и сякая.
И сейчас Сёма, слушая буркотню бабки, глядел на маму. И можно было б – закричал бы на всю избу, что один он совсем остался. Зорька и та его теперь не оближет.
Фрося появилась через полмесяца. Провёл её по деревне милиционер. Кто-то нашептал управляющему, где она прячется, а тот и вызвал из района милицию. Ленка бегала в контору фермы разузнать что к чему, и Фрося, когда увозили её, крикнула, чтоб та передала Сёме, чтоб ждал её месяца через четыре, больше не дадут ей, потому как она семнадцати годов. И что она, как вернётся, всё равно правду найдёт. Самому Сталину, Ёсиф Виссарионычу, писать будет, и Зорьку возвернут!
– Держи карман! – буркнула баба Грипа. – Мясо и то могуть не отдать. У их свои права...