После того, как Мария Лубина ушла на суд и не вернулась, заведующей молочным гуртом назначили Феню Лымареву. А управляющий крепко задумался, кто же будет доить её коров. Тут ему на глаза попалась Фрося.
– Сколь тебе годков, девонька? – спросил он.
– Пятнадцатый.
– Чего ж не работаешь?
– Да я, дяденька...
– Чай, война идёт, дорогуша! Помлаже девчатки трудятся. Иди на ферму, примешь группу Лымаревой. Да собирайся на выпаса.
И в доме пошла суетня. Бабушка укладывала кое-какой харч – картошку, лук, крупу, соль. Жизнь-то на выпасах долгая – всё лето. Фрося перестирывала и чинила свои и Сёмины тряпки.
– Доню, а як с Зорькой-то? Я одна тут не управлюсь.
– Да говорила я, мамо, управляющему, чтоб допустил в стадо на выпаса. И слухать не хочет. Пускай, говорит, в единоличном ходит...
Сёма с Фросей попали на последнюю подводу, запряжённую двумя коровами. Бедные бурёнки, не окрепшие после зимы, еле тащили телегу, да к тому же обе не были приучены к ярму: то одна тянула сильнее, то другая, и подвода от этого рыскала из стороны в сторону.
С горем пополам к вечеру приехали на место, стали разгружаться возле одного из бараков.
Их было три, барака, по числу гуртов. Стояли в рядок, прямо под берёзами, так что казалось: березы опустили свои ветви на крыши, чтоб заботливо прикрыть их от дождика. Кое-кто из молоденьких доярок зауросничал: мы, мол, подружки, хотим жить вместе. Управляющий рявкнул:
– Вы мне подолами тут не трясите! Подружки, вишь... Живите по гуртам. А после доек можете разбирать, кто кому и какая подружка.
Фросе с Сёмой отвели комнатку с краю барака. В комнатке был узкий деревянный топчан да небольшая плита.
– Во какие хоромы! – воскликнула нянька. – Травки с цветочками на пол накидаем и заживём по-барски, а, Сёма?
– Заживём, – отвечал он, придумывая, как бы скорее улепетнуть к пацанам.
Тут за леском, к которому лепились бараки, раздался жуткий рёв.
– Чо случилось? – всплеснул испуганный крик.
– Ой, бабы, видать быки сцепились!
– Колька! Ванька! А ну – в барак! – закричали матери, сзывая детей.
Рёв не смолкал, донеслись ухающие удары.
Любопытство одолело всех. Доярки и ребятня побросали свои дела в комнатах, высыпали на улицу. А из-за леска на взмыленной лошадёнке выскочил пастух.
– Бабы, айда выручать Батуна! – закричал он.
– Да чо там стряслось-то?
– Гурты передо мной прогнали, – стал рассказывать запыхавшийся пастух, не слезая с лошадёнки. – Одна бурёнка не дотянула, рухнула. И глаза закатила. Ерофей еле успел полоснуть её по горлу. Тушу-то потом уволокли, а кровь в пыли, видать, не высохла. А тут я с быками… Они как учуяли кровь – взъярились. Сперва друг дружку волтузили, а после всем гамузом за Батуна взялись. Прижучили его с четырёх сторон, он озверел, боронится от них, так что пена и комья земли – во все стороны! А я за подмогой к вам...
Пока пастух рассказывал, за лесом притихло.
– Слава Богу, кажись, угомонились!
Но не успел пастух перекреститься, как вблизи затрещали кусты, и к бараку выскочил здоровенный бычина с налитыми кровью глазами. Доярок и детишек как ветром сдуло, а пастух прямо с лошади сиганул в одну из дверей барака. Бык, а это и был Батун, жутко взревел и, не зная, на ком выместить злобу за боль, долбанул рогами в угол крайнего барака. Строение страдальчески загудело, на окровавленную шею быка посыпались обломки саманной стены. Без передыху бык принялся долбить в другой угол, и казалось, что барак вот-вот развалится. Но Батун вдруг остановился, повёл ноздрями и рванул к видневшимся вдали загонам, где ждали дойки стада коров.
– Господи, чо будет? – раздался чей-то возглас.
Жуть от ярости, в которой находился Батун, не покидала людей даже издали. Бычина подлетел к загону, с ходу мощно ломанул ворота и ворвался к коровам. А коровы встретили его приветливым мычанием...
– Вылезай, бабоньки, теперь он угомонится, – раздалось облегчённое. – Воевать с коровами ему без надобности…