– Так ты сын Марии Лубиной?
– Я ничей... Я беспризорник! – зло произнёс Сёма. И повторил тихо: – Отвезите меня в детдом.
– Некогда мне сейчас. Люди ждут, – твёрдо сказал управляющий. – Потерпи недельку-другую.
– Мне жрать нечего! И хлеба в лавке нету.
– Некогда мне, я тебе говорю! Некогда!
– Я всё равно не уйду! – закричал Сёма. – А выталкивать станете, я найду ту докторшу и всё расскажу ей про вас... – Сёма вдруг замолчал и сел на пороге.
Дверь вдруг раскрылась, и послышался знакомый голос:
– Вот так встреча! Сёма, ты чего тут? – в кабинет шагнул дядь-Вася.
– Да вот, бригадир, – сказал управляющий, – за горло меня взял твой знакомец: вези в детдом – и точка. А меня начальство ещё пуще за горло держит, уборку и хлебозаготовки задержали.
– Гаврила Федотыч! – воскликнул дядь-Вася. – А парень-то и впрямь гибнет! Мне уж бабы всю плешь проели: куда это, дескать, вы, начальники, глядите, мальчишка-то больной да голодный! Щас вон доярки к вам пришли с вопросами, вы пока поговорите, а я через часок-другой и возвернусь! А?
– Да куда тебе с одной-то рукой на Воронке? Разнесёт же!
– Э-э, Гаврила Федотыч! Я двумя-то руками гитлера в приволжскую землю вгонял! А одной с Воронком не справлюся? Пошли, Сём!
Дядь-Вася подхватил Сёму с пола, выскочил с ним к таратайке, чуть не закинул Сёму в неё, вскочил туда сам, гикнул так, что вороной красавец аж прыгнул с места и пошёл отмеривать сажень за саженью.
– Ты, Сёмушка, покуда в детдоме так побудешь. А после уборочной я к тебе надбегу, вещички какие-никакие твои привезу, – говорил дядь-Вася, ловко сдерживая сильнющей рукой галоп коня.
– У меня ж ничего нету, – прокричал Сёма, прижимаясь к боку дядь-Васи. – Токо изба не закрыта.
– Это, брат, у нас не беда! Палочкой твою дверь подопру, и простоит изба нетронутой до приезда твоей блудной Фроськи.
Конь потихоньку успокоился и пошёл ровной скорой рысью.
– Ты возьми вот, – дядь-Вася, не выпустив вожжей, ловко выдернул из-за пазухи краюшку хлеба, – пожуй. По глазам вижу, не ел сегодня.
– В лавке хлеба всё нету и нету, – сказал Сёма, впиваясь зубами в краюшку.
– Ишь, проголодался, – усмехнулся дядь-Вася. – Ешь, ешь...
Он помолчал, о чем-то думая своём, и вдруг опять заговорил:
– Ты вот что... На Гаврилу-то Федотыча сердце не держи. Он не сдуру, брат, такой сердитый. Война, понимаешь, работа адовская... И подумай: он всю войну на всю деревню, считай, один хозяин был. Мужики все на фронте. Бабы и сеют, и пашут, и коров доят. С ног валятся! Коровы у них с голодухи мрут, как мухи! А за всё в ответе управляющий. И пастух над всеми, и хозяин. И как ни тошно, голову петухом держи: коко-коко! – а у самого черти в голове и в сердце... Смекаешь?
– Угу, – полным ртом прогудел Сёма.
– А помнишь, как он плакал, наш-то Гаврила Федотыч, когда про победу прознали? А почему плакал? От радости за весь наш народ. Гитлера задавили! Фашистюга ить думал, что пальцы нам пооткрутит. А мы пальцы – в кулак! Да этим кулаком всю его свору в шею, да в шею! И вот – победа!
Воронок сильно и ровно, словно нёс по воздуху, катил таратайку.
– Гитлер-то этот целое человечество в гроб вогнал... А наш народ больного сироту, тебя то исть, в беде не оставил, хоть и каждому было еле продохнуть. Вот в чём разница, Сёма, смекаешь?
– Угу! – Сёме было хорошо возле сильного, доброго дяди Васи. Дожевав краюшку, он прижался к бригадиру, слушал его уверенные слова и думал о том, что и он когда-нибудь станет таким же сильным и добрым и, если вернутся мама и тётя Фрося с Алёшкой, он никому не даст их в обиду. Лишь бы вернулись!
А могучий Воронок отбрасывал назад версту за верстой.
До детдома, до новой Сёминой жизни, было уже рукой подать.