Колька Луговой закричал через порог:
– Сём, бежим! В колке – военные! Бежим же!
Пока Сёма протирал глаза и вылезал из-под дерюжки, Колька захлёбывался рассказом:
– Пацаны за кобчиками пошли, глядь, а там шалаши из брезента. А в них солдаты! Ты давай живей, а я за Петькой слётаю!
Настоящих солдат Сёма никогда не видал, разве только тех, что с финской тогда пришли, да тех, что с нынешней войны возвращаются, раненые да увечные. Так то ж не солдаты уже... Но торопиться он не стал. Чего зря торопиться? Ребята всё одно понесутся стремглав, куда ему за ними успеть! Потихоньку сам дойдёт.
Он слез с топчана, подошёл к плите, заглянул в сито, обёрнутое тряпкой. Два пушистеньких цыплёнка, увидев свет, радостно запикали. Сёме стало хорошо, и он улыбнулся жёлтеньким пискунам.
Потом он полез под топчан. Нянька велела, как проснётся, заглянуть к наседке. Наседка сердито закряхтела, норовя клюнуть, но Сёма ловко одной рукой оттолкнул её грозный клюв, а другой выхватил еще одного цыпленка – мокренького, наверное, только что вылупившегося. Осторожно прижимая его к груди, он выкарабкался из-под топчана. Положил цыпленка в сито, к двум его братьям, старательно закутал сито.
– Ну, чо ты? – опять появился Колька. – Бежим же!
– Да ладно уж, бегите сами, – хотел было отказаться Сёма.
– Ну, ты чо? – оторопел Колька. – Да не бросим мы тебя. Слово!
И Сёма решился, прикрыл дверь и поковылял за верным другом.
Пацаны, подхлёстнутые любопытством, то и дело срывались с шага, почти бежали. Сёма сразу стал отставать. Верный Колька, то убегая вперёд, за ребятами, то возвращаясь к нему, тараторил:
– Винтовки у их… Настоящие! Про каку-то линию... говорят. Бежим, а? – он остановился, чуть не плача.
Сёма тоже остановился, присел на землю передохнуть.
– Коль, а ты мою няньку не видел? – вдруг спросил он.
– Она вроде в деревню поехала. За хлебом. Ну, бежим, а?
– Ты бежи, Коль... Мне домой надо.
Колька словно ждал этих слов, припустил, что было духу.
Когда Сёма вернулся к бараку, их дверь оказалась приоткрытой, а от сита за плиту метнулась серая тень. У Сёмы мурашки побежали по спине: возле цыплят пошуровал чей-то котёнок – в тряпке, которой было окутано сито, зияла дырка. Сердце Сёмы заколотилось в предчувствии беды, руки задрожали. Он рванулся к плите и сдёрнул тряпку. На дне сита испуганно вспискивали два цыплёнка, а третий, которого он совсем недавно положил сюда, лежал кверху лапками.
Сёма схватил его в руки и увидел, как безжизненно болтается головка цыплёнка, а на ней сквозь пушок проступает кровь.
– Не надо, миленький, – закричал Сёма, – не помирай!
Он принялся вдыхать в клювик цыплёнка воздух, потом вспомнил, что птицу можно оживить, если раскачивать её из стороны в сторону. Она подумает, что летит, и оживет. Он стал раскачивать цыплёнка на весь размах руки. С надеждой заглядывал в ладонь и опять раскачивал.
Подёрнутые жёлтой плёнкой глаза цыплёнка не раскрывались.
Сёма, как побитый, долго сидел возле плиты, держа в руках остывающее тельце. А те двое цыплят, что не попали под когти, утихомирились и задремали на дне сита.
За бараком, в коноплях, Сёма выкопал могилку. Завернув цыплёнка в лист лопуха, он закопал его, а над могилкой приспособил крестик из берёзовых прутиков.
А у сита опять разыгрывалась беда. Котёнок, про которого Сёма в горе совсем забыл, думая, что тот сбежал от страха… этот проклятый котёнок никуда не сбежал, опять принялся тормошить сито. Под его когтями оно вздрагивало, цыплята в страхе попискивали, а наседка под топчаном тревожно кряхтела, но оставить гнездо не решалась.
Увидев Сёму, котёнок теперь не побежал, а собрался защищать добычу, взъерошился весь, зашипел. Сёма не знал, чей это котёнок, он не видел, чтоб кто-нибудь из доярок вёз из деревни кошек, но если бы этот злодей и оказался чьим-нибудь, пусть даже соседским, Сёма не остановился бы. Он схватил этого котёнка так быстро и цепко, что тот успел только мявкнуть.
...Поперву они с нянькой хотели посадить наседку на семь раздобытых у кого-то яиц. Но не утерпели и два яичка съели.
– Ладно, – сказала Фрося, – пусть будет пять цыпляток. Где ж взять больше?
Потом два яйца пришлось выкинуть из-под наседки, они оказались болтунами. Фрося опять успокоила Сёму:
– Не горюй, Сёмчик. Три курочки аль петушка… тоже хорошо. Будет чего-нибудь на чёрный день!
И вот осталось два цыплёнка! Фрося убьёт Сёму, как увидит, что он проворонил котёнка.
– Ах ты, гад! Гад! – твердил Сёма и в беспамятстве мял котёнка обеими руками. Тот отчаянно верещал, царапался. Сёма вынес его на улицу и привязал к колышку. Потом в остервенении стал кидать в убийцу комьями земли. И опомнился когда тот перестал шевелиться.
Сёма жутко напугался. Господи, что он наделал? В слезах отвязал он серое тельце от колышка, понес за барак…
Всё лето потом, когда кто-нибудь обижал Сёму, он уходил за барак, в конопли, садился у двух сделанных им могилок с крестами из берёзовых прутиков, горевал.
Ему страшно жалко было и несчастных цыплёнка с котёнком, и самого себя, тоже несчастного.