БЕС

                Дмитрий Криушов

                БЕС  СОВЕСТНЫЙ



«Нисколько не прав будет тот, кем, при прочтении этой книги попеременно стали бы овладевать то жестокая грусть, то злая радость, - грусть о том, что и человек с огромным талантом может падать так же, как и самый дюжинный человек, - и радость от того, что все ложное, натянутое, неестественное, никогда не сможет замаскироваться, но всегда безпощадно казниться собственною же пошлостью».
                В. Г. Белинский.




                1. НЕЖИНСКОЕ.



«Все – таки жуткая вещь эта тайга. И зачем мой прадед в Россию переехал?» - оглядывал с тоской во взгляде придорожные кусты, щедро занесенные снегом, Иван Сергеевич. Не то чтобы просто полюбоваться природой остановил он свой возок, в котором он уже часа два как ехал напару с приставом, да со мной, грешным. Но я, бедный ссыльный студент, конечно, не в счет. Спина, видать, у него просто затекла с дальней дороги: вон он как ее трет. А его соседу все нипочем: сидит себе, укутавшись в шубу, да папиросы курит, сволочь. Хоть бы мне из приличия предложил. У меня аж слюнки потекли – пока ехали, дым стелился назад, а сейчас – весь на меня. И вкусный такой, не меньше тридцати копеек за пачку. Мне за такую почти целый день работать надо, питаться одним хлебом, да колодезной водичкой его запивать. А ночевать в конюшне, рядышком вот с ними, моими любимыми лошадками. Люблю я их, Лизку и Пушку. Мой начальник, горный землемер, конечно, их тоже бережет, и даже больше, чем меня, нежно  называет их «Лизхен» и «Пушхен», гладит, да в глаза с лаской заглядывает. Вот и сейчас сахарком их подкармливает, любовно потрепывая по гриве, при этом негромко приговаривая по-немецки.
Кстати, он и меня-то на работу извозчиком к себе взял, пожалуй, лишь из-за того, что я немного на языке Шиллера и Гете разговаривать могу: есть с кем по дороге на родном языке словечком перекинуться – не с приставом же. Агафоныч, конечно, неплохой человек, даже варнаков не всегда за решетку сажает – просто плетьми выдерет, да на шахту отдает. За деньги, конечно, зато там уж точно не забалуешь: маркшейдер, если что не так, разбойничку быстро место найдет. Глядишь – прошел часок, прошел второй, даже день прошел, а бузотера все нет и нет. Бывает такое: клеть обвалилась, и все дела. Зато другим неповадно.
Мой шеф тоже в общем-то не такой уж и злой, но что мне в Иване Сергеевиче не нравится – так это его категорическое неприятие нашего уклада жизни: проезжаем мимо церкви – не крестится, идет мимо священника – не кланяется, и  мясо ест чуть ли не каждый день, невзирая на пост. Даже деньги каждый вечер обязательно пересчитывает, я сам видел неоднократно: сядет, бывало, в конторе и давай сортировать: ассигнации – отдельно, серебро – отдельно, медь – тоже наособь. А вот золото всегда сразу в сейф, в сторонку, откладывает. Копит он его, что ли? Лютеранин, одним словом.
Уж сколько раз мы с ним мы в Екатеринбурге ни были, не то, что в православную церковь, даже в католическую, что на Покровском, ни разу не заглядывал. А вот к своим друзьям – товарищам – пожалуйста. Порой для них столько подарков наберет, что я едва до дверей доношу. Только привяжешь, бывало, лошадок, и сразу - на тебе, таскай, а дворня стоит себе и, кланяясь, только украдкой ухмыляется. Ведь нет, чтобы помочь! Только один дом и есть порядочный, что у директора электростанции Кроля, Льва Афанасьевича. Что хозяин душевный человек, что прислуга: его мажордом Спиридон всегда и на кухню проводит, и чаем напоит, даже газеты свежие почитать даст. И никто его «Спирькой» не кличет, уважают. Хороший дом, грех жаловаться.
-Митя, чего спишь? – окликнул меня начальник, - Мы что, до ночи ехать будем? Если шампанское замерзнет, я его стоимость из твоего жалования вычту, так и знай.
Хорошо хоть, что Агафоныч по-немецки не понимает: точно бы ржать начал, прикидывая, сколько месяцев или даже лет мне задаром работать придется. И за что мне такое испытание? Ведь всего пару лет назад учился себе вполне прилежно в столице, в техническом училище, мог бы через несколько лет настоящим инженером, или хотя бы мастером стать, а теперь вот извозчиком у этого сытого буржуя Химмеля работаю. Вон у него физиономия наетая какая, даже шире, чем у пристава, только усы топорщатся – ну просто вылитый кайзер Вильгельм, только еще толще. Ничего, скоро отобьем у немцев Варшаву с Лембергом , тут ему усики и повыщипываем, а заодно – и нашему Николашке. Отольются кошке мышкины слезки, а пока  подождем, когда новая революция не грянет.
А она – грянет! Я ее всеми фибрами души чую: скоро уже. И всех этих директоров с ректорами мы пинками с заводов да училищ прогоним: вишь ты, не нравилось ему,  ретрограду, когда мы с девушками за один стол обедать садимся. А мне вот Варя нравилась. И где она теперь, эта Варя? Вот, понятно, где. Я-то здесь, в этой глухомани, а она – в Питере, и целуется сейчас с каким-нибудь офицериком. А мне же больше ничего не остается, кроме как возить этого немецкого зануду туда, куда он укажет.
Эх, и хорошо же ехать одвуконь: коняшки сами выбирают себе путь, ни понукать, ни править почти не надо, не то, что с одной. Одна, она так и норовит побежать по колее, не думая о том, что сани за собой в придорожную канаву может утащить. А тут – Лизонька с Пушкой сами разберутся: дорога-то торная, да и знакомая к тому же – до дому всего верст десять осталось, не больше, мигом домчимся.
Полюбил я за два года ссылки эти места, каюсь. Но как их не полюбить? Вон горочка справа виднеется, Завидкой называется, по кругу вся лесом заросшая, а вершина – ровная. Иван Сергеевич ее даже «плешью» из-за этого прозвал, но я с ним не согласен: вот в Екатеринбурге, там, где обсерватория, на самом деле плешь, а с нашей горки такой вид открывается – глаз не оторвешь: и речку Нежинку видно, и леса без конца и без края. А в городе что? Посмотришь направо – трущобы да заводские трубы торчат вперемешку с колокольнями. Налево – жухлые Уктусские горы, а перед ними – снова трубы. Глазу не за что зацепиться, как ни старайся. Здесь же – совсем другое дело: все знакомо, исхожено – истоптано. Вон маковка церкви посверкивает на солнце, чуть в стороне виднеется трехэтажное заводоуправление, выстроенное перед самой войной. И домики вдоль берега тоже все опрятные, как с картинки: как-никак, староверы живут. Они люди порядочные и непьющие, не то, что наши, рудничные: к тем по выходным да по праздникам лучше вовсе не заходить, дело может и до смертоубийства дойти.
Вот и пристав, что в возке с нами едет, по такому же делу. Это ж надо: сразу после Рождества один рабочий другого по пьянке взял, и, как говорят, зарезал ни с того ни с сего. А ведь рассказывают, что все в той компании, что праздник отмечала, друзьями были, и вот на тебе, напасть какая случилась. Но кто из них убил – молчат, поэтому Семен Агафонович и едет, чтобы на месте самому во всем  разбираться.
В этом плане я больше со староверами: не бывает у них такого бесчинства, да и быть не может. Единственно, что плохо, так это то, что они табак на дух не переносят. Вот и моя хозяйка с чудным именем Архелая тоже мне в избе курить не дает, и даже на крыльце ни-ни: на улице можно, а мою земельку, дескать, своим поганым зельем травить не моги. Но, да ладно: сдает мне комнатку, по нашим, питерским меркам, задаром – и то хорошо. Да еще и кормит да обстирывает. Исподнее я ей, конечно, не даю – стесняюсь как-то. Зато верхнее белье у меня всегда чистое, в порядке. Одно худо: она прям-таки заставила меня пороть ее младшего сына, Ваську. И это – каждую неделю! Да еще и поглядывает, чтобы я его не жалел. А как мне его не жалеть? Отца уже больше года как на фронте убили, старший брат в тайге сгинул, а мне его, бедолагу, лупи. И ведь что самое главное – зачастую ни за что ни про что, а просто так, для строгости и убоения старших. Но Васятке все нипочем: почешет задницу, и никого не убаивается: ни мамку, ни меня. Просто вечно схватит после экзекуции меня за руку и тянет то на конюшню, за лошадками поухаживать, то на рыбалку или по грибы. И не дай Бог откажешься: до следующей порки никогда первым не подойдет, разве что поздороваться, и то формалистично: поклонится с утра, перед завтраком, как заведено кланяться старшему, а потом ищи – свищи. Оголец растет, конечно,  но мне он нравится. 
Вот, наконец, и приехали, а то я начал уже было опасаться, что до темноты не доберемся: дорога-то вся до прииска подводами разбита. Если бы не лошадки, точно бы лампу зажигать пришлось. Иван Сергеевич ее горделиво называет «прожектором», но я на это лишь тихонько усмехаюсь: видел бы он, какие у нас в Питере прожектора: на трамвае, и то ярче горит. Да что там в столице! – в здешней-то уездной дыре что у Кроля, что у Поклевского – Козелл, еще одного товарища моего начальника, автомобили есть с электрическими фарами. А если по всему городу пособирать, так, наверное, не меньше ста авто можно насчитать. И это не то, что наш керосиновый «прожектор»: там и свет ярче, и мороки меньше. Спиридон мне как-то показывал, похвастаться своим хозяином, наверное, хотел. А чего тут хвастаться? Я у себя дома таких полным – полно насмотрелся в свое время, один раз даже сам за рулем прокатился: мне Мишка, мой однокурсник, позволил. Ему же, в свою очередь, его отец – заводчик.
Вот этот самый Мишка меня под монастырь-то и подвел, кокаинщик треклятый: сначала с эсерами познакомил, а потом, уже через год, на экс  позвал. Тогда-то нас и взяли. Кому повезло – тот убежал, а я вот замешкался, даже в воздух сдуру из револьвера стрельнул. И, слава Богу, что никого не задел, а то бы не в ссылке свой срок отбывал, а на каторге. Вот такие пироги. Зато Мишане хоть бы что: я слышал, он в Швейцарии сейчас живет и в ус себе не дует.
Надо будет на днях к Николаю зайти, новости узнать. Он, хоть и тоже ссыльный, но нигде не работает, и даже свежую прессу каждую неделю получает, счастливчик. К тому же еще и живет на партийные деньги: не забывают его большевики. А вот меня мои товарищи – эсеры бросили, даже писем не пишут. Закисну я здесь, в Нежинском, как пить дать, закисну. Не помню даже, когда в последний раз в синематографе был. Порой едешь по Вознесенской: справа – «Колизей», наискосок – «Лагранж», так и подмывает на все плюнуть, и хоть на немного почувствовать себя нормальным человеком, так ведь нет – надо эту пивную бочку по делам везти. И это – за пятнадцать рублей в месяц! Рудничные, и то кто по сорок, кто по шестьдесят получают, а уж про инженеров я совсем молчу. Обидно, конечно, а что делать? В контору при руднике меня с моей рекомендацией не взяли, в школу – тоже. Вот и пришлось мне за вожжи взяться.
Наконец-то мы и доехали до места, даже не заметил за раздумьями и не совсем радостными воспоминаниями. Знатный дом у Химмеля по местным меркам: первый этаж – каменный, второй деревянный, с резьбой по фасаду. Если не сравнивать с Петроградом, сказка, а не дом, не то что эта новая рудничная контора справа: хоть и высока, но скучна до умопомрачения. Да еще и пошла до совершенства: зачем этот псевдоантичный портик приделали? Руки бы оторвать архитектору, настолько все вульгарно и неэстетично.
-На вот, молодец, хорошо довез, - сунул мне возле крыльца бумажный пакет Иван Сергеевич, - Остальным пусть Митрофан распорядится. Завтра можешь не приходить, никуда не поедем.
-Спасибо, до свидания. И Вам, Семен Агафонович, всего доброго.
-И тебе, кхе – кхе! – закашлялся пристав, - Того же. Смотри у меня, не балуй.
Так, посмотрим, что у меня там в пакете. Ух, ты! Аж две пачки папирос и коробка монпансье. Надо будет лошадок угостить, пусть похрумкают, вон как бока вздымаются. Устали ведь за день, наверное. Обе «ласточки» приняли угощение с удовольствием: Лизка даже пыталась было засунуть свою здоровенную голову мне под мышку. Ладно, пусть ее. Я приподнял руку, и добрая животинка не преминула этим воспользоваться. Правой рукой я почесывал ей холку, а левой из-за спины, исподтишка, так, чтобы Пушка не видела, угощал. Да уж, на то она и Лизка: ласковая, как котенок, разве что только не мурлыкает.
Наконец-то из дома вышел Митрофан, почесывая седую голову:
-Здорово, тезка! Как дорога?
И что он меня вечно тезкой зовет? Я – Дмитрий, а он – Митрофан. Он что, разницы не понимает? Да нет, вроде понимает. Хорошо, будем считать, что ему в жизни именно тезки и не хватает.
-Здравствуй, здравствуй. Дорога нормальная, да и погода, сам видишь, радует. Скоро Крещение, а морозов как не было, так и нет.
-И не говори, - закинул он в свой беззубый рот горсть снега, - Ты это, в Иордань-то в этом году окунешься?
-Если так же тепло будет, так что же и не окунуться-то? Да и к тому же, почитай, это единственный праздник, когда мы вместе со староверами одну службу служим, и единую благодать приемлем: в проруби купаемся. Прав я, нет? Кстати, леденцов хочешь? Вкусные, прямо как у нас в Питере.
-Да мне-то не надо, а вот Глаше возьму, пусть потешится. Все – все, хватит! – остановил он меня, - а то у нее тоже зубов не останется, зачем же мне жена беззубая? Придется новую искать, а я уже к этой привык, душой прикипел, понимаешь? – и сунул-таки одну конфетку в рот, - Да. Поди, уже тридцать лет, да что там, больше! – погладил себя по бороде он, - Как вместе. Знаешь, как у нас сначала-то было?
Нет уж, эту историю я заново слушать точно не хочу. Сейчас он опять будет рассказывать, как со злым туркой воевал, про то, что с медалью домой героем вернулся, и так далее. Но ведь не обижать же старика. Лучше просто постою, покурю, сделаю вид, что слушаю.
Ну, вот, теперь можно и домой, в тепло. Митрофан напоследок посоветовал мне быть поосторожнее с Архелаей, лукаво подмигивая, и повел лошадок в стойло. А что мне Архелая? В мужья я к ней не стремлюсь, Боже упаси, не по мне это. Может, конечно, баба она и справная, но уж явно не для меня. Прихватив из возка купленные в городе пряники для немногочисленного семейства Сухмяновых, я потопал по заснеженному руслу замерзшего ручья к дому, благо, он находился прямо на задворках, сразу после дома – усадьбы Химмеля. А дорожка тут одна: по Сухмяновскому ручью. Летом, конечно, не пройти, все крапивой зарастает, и приходится чуть ли не полверсты до дома в окружную проходить. Зато зимой -  шагов сто пятьдесят – двести, и ты уже возле ворот дома. А дом знатный, впрочем, почти как у всех староверов: снизу – «зимник», отапливаемый этаж, сверху – «вышняя горница», но живут там только летом.
Тьфу ты! Снежок попал мне прямо в шею, и снежная крупа посыпалась за шиворот. Так и есть: Васька! Стоит за углом, рукой машет, чучело:
-Здравствуйте, дядя Дима!
-Ну-ка иди сюда, прохвост!
-Вы чего? Я же не в лицо попал, я в грудь метил, - с опаской подошел ко мне парнишка.
-А это что? – продемонстрировал я ему заснеженный шарфик, - Я тебе хотел рыболовные крючки подарить, а ты… Все, сам теперь буду удить, в одиночку, без тебя.
-Ну, дядя Дима! Простите, пожалуйста, Вы же добрый. Если хотите, можете меня завтра еще посильней наказать, я потерплю. Только мне бы крючки… - и сделал такое жалобное лицо, что я чуть было не рассмеялся.
Да, вот ведь напасть. Завтра же суббота, опять этого сорви – голову пороть. Что за бессмысленное занятие? Ему-то все равно, у него пятая точка закаленная, а для меня – сплошные неприятности. Или, может быть, это как раз и есть наказание для тех, кто наказывает? Этакая эссенция садомазохизма получается.
-Дам я тебе крючки, только сначала уши надеру.
-Не надо уши! – схватился постреленок за шапку.
-Это почему?
-Мамка уже надрала, болят.
-И за что это?
-Олег Геннадьевич ей что-то сказал, а что именно, я не расслышал.
-Твой учитель, что ли? – припомнил я школьного преподавателя-универсала: он ведет здесь все предметы, причем – сразу для нескольких классов.
-Ну.
-Не нукай: нехорошо это, невежливо.
-Простите, я постараюсь не нукать, - потупился тот.
-Ладно, оставим. Так что ты в школе опять такого отчебучил? Признавайся без опаски: ты же не мой сын, так что наказываю я тебя без злости и ожесточения, как следовало бы на самом деле.
-Ничего я не отчебучивал, - зашмыгал тот, -  Дроби у меня никак не выходят, и эта, как ее, перпорция.
-Может, пропорция?
-Ну да. Вот из-за этой вот пропорции меня мамка, похоже, за уши и оттаскала. Вон видите, какие опухшие? – и снял шапку.
-Есть за что: мать у тебя человек справедливый, - потрепал я его по непокрытой голове, - Лучше скажи, ты завтра со мной на рыбалку пойдешь?
-Я пойду! Я пойду! – запрыгал он, - А можно?
-Можно. Вот там твоими пропорциями и займемся. Я тебе покажу, как их решать надо. Не поймешь – пеняй на себя: крючки обратно заберу.
-Я решу, дядя Дима, я справлюсь. Пойдемте домой, а? Кушать хочется. Мамка говорила, что сегодня пельмени будут. Вы же, как всегда, с грибами будете? А зря, я вот мясные люблю. А еще – с вишней, они сладкие. Напрасно Вы с вишней не кушаете, - и потянул меня за рукав в сторону дома.
-Умолкни, балаболка. Лучше на вот, пакеты понеси.
Васятка с готовностью подхватил у меня пакеты, и, то и дело оглядываясь, похрустел снежком к воротам. Калитка, как обычно, была открыта: не принято у староверов дома взаперти держать. Да и рудничные тоже старались поддерживать старый порядок: в поселке если что и случалось – так это драки или, в крайнем случае, смертоубийства, но никак не кражи. А зачем красть, если можно просто попросить? Если сможешь отдать – отдашь, а нет – так на Прощенное воскресенье расцелуешься, и все долги тебе спишут, и даже не обидятся. Только я что-то не припомню, чтобы долг не возвращали: грех это, и только среди нас, кто по новой вере живет, возможно жить с камнем на душе. А у них – нет. Лучше привяжут себе этот самый камушек на грудь, да в омут, лишь бы не согрешить перед обществом.
Всего-то две могилки и есть за погостом, тех, кто свою жизнь так своевольно сгубил: купца Сургучева, который и свои, и чужие деньги на потребу актриски из города растратил, да девицы одной, что опять – таки из-за любви на себя руки наложила. Не знаю, почему я туда порой прихожу: то ли просто за неухоженными могилками присмотреть, чистоту навести, то ли свою собственную душу утешить. Иногда заходит еще отец Викентий, но он руками сам ничего не делает: постоит, помолится, вздохнет, и – все. Разве что на меня время от времени искоса посмотрит. А когда я попытался было завязать с ним разговор на тему, зачем он сюда ходит, он только внимательно посмотрел мне в глаза, поцеловал, перекрестил, и молча удалился.
Может, он тоже когда-то любил?



                2. АРХЕЛАЯ.


Есть большая разница: домовитая хозяйка, или же просто хозяйка. Здесь это виделось воотчию: и дорожки от снега расчищены, и дети сыты – румяны, да и дом живой, радостный. Любит свое хозяйство Архелая, что ни говори. К тому же еще и рукодельница первостатейная, с фантазией. Мне и шарфик с вышивкой связала, и несколько пар носок с варежками. Я сначала стеснялся такой пестрятины, но потом привык, а теперь даже с гордостью ношу. Даже когда мы с Иваном Сергеевичем в уездный центр выезжаем, их не снимаю. По нраву мне пришлись эти цветастые узоры с петушками и олешками, и пусть надо мной эти расфранченные студенты смеются – ни за что не променяю свои веселенькие вещи на их стильные перчатки и кашне. Хочется, конечно, вернуться домой, в Петроград, к такой обычной и обыденной жизни, но мне и здесь неплохо, если вдуматься: тишина вокруг, а из разговоров тут – разве что об удоях или же по поводу здоровьица. Никаких тебе Есениных с Блоками: одна естественность и природорасположение.
Вот кому надобно Георгиевский крест давать, или же, допустим, Анну на шее – так это изобретателю пельменей. Не соврал Васятка: его мать на самом деле расстаралась, хотя, конечно, и не без помощи своей дочери Паши. Ничего, я в долгу тоже не остался: и пряники привез, и конфеты, а хозяйской дочке даже журнал мод купил. Дороговато, конечно, но ничего, потерпим. Мне нравится, когда эта девочка, нет – уже девушка, радуется: на ее изрытом оспинами личике от моих маленьких презентов появляется такая улыбка, что и Джоконда, наверное, залюбовалась бы, но виду точно не подала: женская ревность бы замучила.
Рано утром меня разбудили осторожно, но настойчиво:
-Дядя Дима, проснитесь, пожалуйста.
-Чего тебе? Я спать хочу, а для порки еще время не пришло, так что не спеши. Или ты про рыбалку? Дай еще часок поспать, успеешь ты свою рыбу поймать.
-А я… Я тут себя поймал. Помогите мне достать, а? – и протянул мне ладошку с впившимся в нее крючком, - Только мамке не говорите, а то еще больше влетит.
-Это ты как умудрился-то? – присел я на кровати, рассматривая необычный улов, - Ну-ка давай, посмотрим. Вот ведь напасть какая, просто сладу с тобой никакого нет.
-Я нечаянно. Крючок привязывал, а он вдруг дернулся. Больно немножко, но я ничего, потерплю. Вытаскивайте его оттуда, и на рыбалку пойдем.
-Нечаянно он. Водка у вас дома есть?
-Нет, конечно, откуда ей взяться? – в удивлении округлил глаза мальчонка.
-Елки! А йод или зеленка?
-Тоже нет. Мамка говорит, что все лекарства – от лукавого.
-Ох ты, Господи! Вот ведь темнота деревенская, - поморщился я, - Неси сюда иголку, сейчас доставать будем. Только обещай не кричать, что «больно – больно».
-Не буду, обещаю. А иголку зачем?
-Неси, там и узнаешь.
Отдернув занавеску, я нехотя облачился, потом посмотрел за окошко, на яблоньку. Не знаю, как этот сорт называется, но яблоки на удивление сочные и вкусные, как будто бы весь сок земли в себя впитали и, вдобавок, всю благодать неба. А сейчас стоит себе под снежком и весны дожидается. И я вместе с ней тоже подожду.
-Дядя Дима, такая подойдет? – протянул мне рыбачек толстенную иглу для кожи.
-Ладно, пойдет. Только вот сам подумай: что больнее – ножиком в ранке ковыряться или иголкой?
-Иголкой лучше.
-А зачем ты тогда это бревно принес?
-Остальные иголки, они это, у мамы в шкатулке, а я туда не хочу идти. Вы ковыряйте, я стерплю, - и закусил губу.
Тоже мне, хирурга нашел. Ему-то хоть бы что: стиснул зубы и стоит, волчонок. А мне каково? Мне что в нем ковыряться, что в себе – все одно. Ну, вот вроде бы и все, даже крови немного. Крючок, целый, и, естественно, в отличие от Васькиной ладошки, невредимый, я отдал обратно:
-На, держи, только аккуратнее. Сейчас иди на крылечко, кровь отсоси и выплюни, а затем на ранку пописай.
-Спасибочки огромное Вам, дядя Дима. А насчет пописать на ранку я и сам знаю, и никакого йода не надо, я побежал. Мы ведь пойдем сегодня рыбалить, правда?
-Правда, правда. Беги уже, а то, не дай Бог, ранка загноится.
Сорванец. Смышленый, конечно, но все равно сорванец. И зачем ему вчера понадобилось в меня снежком пулять? Папки, видимо, ему не хватает, царство ему небесное. Перекрестившись, я набросил на плечи полушубок, и пошел во двор, подышать да покурить. Что за чертенок?! Прямо возле крыльца кровью наплевал, да еще и снег ожелтил. Архелая увидит – сразу допрос устроит, что да почему. Быстро забросав ногой все это безобразие с соседнего сугроба, я пошел на задворки, думать.
О чем? Честное слово, не знаю. Конечно же, сразу обо всем думать не получалось, но и отдельных фрагментов из того, что приходило в голову, вычленить никак не удается. Может, я и на самом деле сразу обо всем думаю? Вот и сейчас, как живые, предстают передо мной картины, как мы будем рыбачить, как нас Архелая завтраком – обедом потчевать будет. Образа в углу, портрет Николая в сенцах. А под ним – валенки, чуни, да бочата с грибами и капустой. С огурчиками тоже есть, конечно, но как-то в этом году они не уродились: всего один бочоночек и насолили. Можно сказать, что практически это и весь урожай, не считая, разумеется, того, что летом да осенью свеженькими съели.
Вот ведь напасть! Опять эта Кудла меня возле нужника сторожит, хвостом машет. Сейчас снова лизаться да подпрыгивать начнет, играться звать.
-Кудла. Кудлочка ты моя, - поцеловал я ее в нос, - Что же ты у меня такая кудлатая? Давай с тобой в снежки поиграем, согласна?
А что этой собаченции еще надо? Ей хоть за снежками, хоть за камушками побегать – одна радость. Вот такой моцион у меня почти каждый день: летом я кидаю в разные стороны камешки, она бежит за ними, находит, и приносит обратно к ногам. И так она очень долго может бегать. А зимой под снегом камней не достать, приходится снежками ограничиваться. Только снежки она зачем-то съедает, и возвращается уже без добычи, зато с горящими от собачьего счастья глазами. Нет, таким глазам отказать никак нельзя.
Фух, устал! Да и псина, похоже, тоже притомилась: язык высунут, пасть открыта, бока ходуном ходят. Разве что взгляд такой же задорный, как и прежде: только кинь снежок, и снова помчится его искать. Как она там снег в снегу находит? Порой ведь даже сугроб лапами разрывает, пока не найдет. Прямо как мышь из норы достает – только шум стоит, в разные стороны летят ненужные ей комки снега, да при этом еще и порыкивает, азартно пыхтя.
-Все – все, Кудлятинка, - присел я перед ней на корточки, - Я кушать хочу. Вот ты уже лопала, как я погляжу, а вот я – голодный. Тебя кормил-то кто? – и погладил по шерстке, - Хозяйка твоя, небось?
Собака только еще чаще замотала хвостом, ударяя себя по бокам, и старалась полизать мне руки, приседая.
-Вот то-то же. Все, жди. Вечером еще поиграем. Хочешь, я тебе с рыбалки палочку принесу? С ней-то веселей, да и в сугробах искать легче. Хочешь?
-Гав!
-Ух ты! – удивился я, - Ладно, тогда точно принесу. Ты ведь не против ивы? Горькая, конечно, но что теперь делать. Просто мы с Васей сегодня рыбалить собрались, а на обратном пути я тебе палочку и срублю. Договорились?
Очередного «гава» я не дождался, зато увидел благодарное удивление в глазах. Может, она и на самом деле что-то понимает? Или же мне это просто чудится?
Перекусив пирожками, мы с Весей начали собираться: я взял с собой ледобур, оставшийся еще от бывшего хозяина дома, котомку с припасами и ящик. Остальное пер на себе недотравмированный Васятка, который, похоже, про свою ранку на руке уже и думать забыл.
-Дядя Дима, а можно мне с Вами? – вдруг остановила меня возле дверей Паша, - Я тихо буду, и удочка у меня есть.
Вот это вот дела. Мало того, что у староверов только мужчины за добычей отправляются, а уж девице, одной, да еще без старших родственников, без соизволения – это вообще ни в какие ворота не лезет.
-А мать?
-Мамочка к Макарихе пошла, а это точно на весь день. Коровок я подоила, и вечером опять подою, Вы только меня с собой возьмите.
-А как увидит кто? Или Вася проговорится?
-Не проговорится, мы уже с ним вместе рыбалили. Как, можно? – и искательно так в глаза заглядывает, что отказать просто никакой возможности нет.
-Вот как. Твою просьбу я не удовлетворяю, но и желанию препятствовать не буду.
-Я не поняла, - открыла она во весь распах и разлет свои глазищи.
Да уж, если бы не эти оспины на лице, наверняка стала бы красавицей. Жалко девчонку, что ни говори.
-Ладно, пойдемте все. А ты, Пашенька, Кудлу на цепь посади: не приведи Господь, еще и она за нами увяжется. Кто тогда дом охранять будет? Кошка, что ли?
-А Вы зря так мою кошечку обижаете. Она тут меня намедни так оцарапала, до сих пор болит. Вот видите? – и, закатав рукав, показала мне свою белую ручку, располосованную котячьими когтями.
-Ого! – удивленно покачал я головой, - И что в этом хорошего? Она должна дом от чужих охранять, а тут, получается, что на своих кидается, не дело это. Закатай уже рукав-то, налюбовался я, хватит. За что она тебя так?
-Я ее вилкой тыкала.
-Чего?!
-Она со стула слезать не хотела, шипеть на меня начала, вот я и тыкнула. Несильно, конечно, но вот, - и смущенно повесила голову, - оцарапала, тварь неблагодарная.
-Ага, а ты, значит, благодарная? Тебя бы вот так вилкой в бок!
-Я же не нарочно. Я просто не выношу, когда на меня шипят.
-Ох ты, батюшки, - помотал я головой, - Ладно, бери тесак с кухни и пошли.
-Это-то зачем?
-Что – зачем? Пошли зачем? Сама просила, или уже передумала?
-Нет, не передумала. Не сердитесь, дядя Дима. Только тесак Вам зачем?
-Ах, это. Я Кудле палку обещал, чтобы с ней поиграть. Там, на бережку, и подыщу деревце какое ненужное.
-Зачем же так? У нас в сарае палок полно всяких, там и выберете.
-Не понимаешь ты, - махнул я рукой, - Когда дерево еще недавно живое было, оно живым еще долго останется, если его на поленья да на щепки не порубить. А как разрубишь – так душа из него вон. Ты что, хочешь, чтобы я бездушную палку живой собаке бросал?
-Не знаю. А ты как думаешь, Вась?
-Я вспотел. Пойдемте уже, а?
Рыбалка получилась, несмотря на новые крючки, ни то, ни се: всего-то три матерых судака поймали, по одному на брата, да прочих мелких окуньков с щучками впридачу. Остальное я не считаю: Кудле скормим. Теперь, главное – подарок для этой прохвостки срубить не забыть. Я невольно улыбнулся. Не понимаю, почему у меня возникла такая ассоциация некорректная: так и представляются эти прохвосты, мягконеуважаемые депутаты Государственной Думы, нюхающие друг дружку пониже поясницы. Нет, они даже не прихвостни, они – подхвостни. Туда им и дорога.
Вот и хорошо, получилось целых пять палочек, одна ровнее другой. Надеюсь, зубатке на зиму их хватит, не все сгрызет. А одолеет – я новые принесу. Погрызть Кудлятинка всякую всячину любит, особенно если она вкусная: только мы вошли во двор, я кинул ей в глубину огорода здоровенного подлещика. Все мы забыли, что она на привязи: Кудла крутилась на цепи, пытаясь добраться до добычи, я же в смятении старался отцепить ошейник. Короче говоря, было весело, я даже весь в снегу искупался и шапку потерял: эта скотинка умудрилась-таки меня в сугробину невзначай столкнуть. Вот такая у нас с ней общая собачья доля: как не крутись, все равно сухим из воды  выйти не удастся.
И тут что-то во мне взыграло, наивное такое, детское: освободив наконец свою любимицу от ошейника, я начал с ней бороться. Она рвалась к рыбе, я же держал ее за задние лапы, в шутку гавкая. Та щелкала зубами в ответ, рычала, но тоже явно не всерьез. Зато для молодежи это был просто цирк: смех был слышен, наверное, даже на рудничном. Я уже решил было отпустить Кудлу за ее законной добычей, как на меня ни с того ни с сего налетела Паша:
-Отпусти! Отпусти ее!
-Чего?!
-Ты противный! Вы никого не любите! – и убежала в дом, оставив всю добычу рыболовного промысла на крыльце.
-Это она что? – робко спросил Вася.
-Не знаю. Может, за собаку переживает, не поймешь. Зато Кудлятка вон ни за кого не переживает, даже рыбу мне не вернула, хотя обычно приносит. Ладно, пойдем раздеваться, а то нам обоим достанется, когда твоя мамка вернется.
Вот те на! В горнице, стоя на коленях перед иконами, вовсю стукалась лбом об пол Павлинка. Она что, за погубленные рыбьи души молится? Я попытался было ее остановить, но она вырвалась и убежала к себе, в девичью.
-Странная, Вась, она сегодня какая-то вся, не в себе. А готовить кто будет? Я лично голодный. И что мы сейчас есть будем? Да еще и изба почти что выстыла, печку топить надо. Но это ничего: мы с тобой сейчас ушицы сварим, да, рыбак? У тебя рыбка-то, почитай, самая большая, вот из нее и сварим. Тащи ее сюда, да картошку с лучком не забудь, а я пока огонь разведу.
-Я мигом, дядя Дима! – и Васька умчался во двор.
Через несколько мгновений из-за дверей послышались, крики, и по-детски неуклюжая матерная брань. Господи, неужто что случилось? Я, на всякий случай прихватив с собой топор, выбежал на крыльцо.
-Вася! Что случилось?
Но Васька меня не замечал: продолжая ругаться погаными словами, он пытался отобрать у собаки рыбину.
-Василий! А ну, оставь Кудлу в покое! С ней я сам разберусь.
-Она мою рыбину из садка украла, ворюга!
-Вот и правильно сделала. А ты – нет. Ты от меня хоть одно бранное слово слышал? Нет! И не услышишь. Так что вспоминай, какой сегодня день, да помолись: как раньше, скидок больше делать не буду: как отец выпорю.
-Дядя Дима, на руднике все же ругаются.
-А ты хочешь на рудник? Да там же каждый третий – каторжанин. Ты что, с них пример берешь? Может, и водку с ними пить начнешь?!
Вася зашмыгал носом:
-Я ведь хотел просто рыбу отнять. А как рабочие я не хочу. Простите меня, пожалуйста.
-Бог простит, - донесся от калитки голос Архелаи, - Плохой из Вас воспитатель, Дмитрий Игнатьевич, уж не обижайтесь на правду. Сегодня сама наказывать буду, - и пошла, грозно посверкивая очами, в дом.
-Ну, что, допрыгался, укротитель? Ох, и не завидую я тебе. Иди быстрее домой, а то еще хуже будет, - забрал я рыбу с крыльца.
 Вот и поели ушицы.




                3. ВЕСЕЛАЯ РАБОТЕНКА.



Еще даже не рассвело, когда меня разбудил Митрофан. Фу ты, пропасть! Как лука наестся, так и не продохнуть.
-Чего тебе, старый?
-Сам ты старый. Поднимайся, барин зовет. И еще это, он сказал, чтобы ты в своей форменной одежде приходил да в фуражке.
-Это-то зачем?
-А мне откуда знать? – и, громко топая, убежал.
Ладно: надо так надо. Придется одеваться и идти. Только вот где бы белую рубашку погладить? Она же мятая наверняка вся. Вот ведь незадача. Может, хозяйка проснулась, она и погладит? А то у меня все постоянно сикось – накось: либо утюг слишком горячий, или же воротник толком не прогладится. Маета с этими железяками, одним словом. Кстати, и с самоваром у меня – аналогичная проблема: даже толком раздуть не получается – то угли гаснут, то дым столбом. Другое дело лошадки: и пахнут вкусно, и умницы, даже ничего подсказывать не надо. Сами все знают и понимают, хоть вожжи отпусти – все одно домой вывезут.
Посетовав на судьбу, я подошел к шкафу, или, как его называет Архелая, к «шкапу». Зажиточный мужик был покойный Евсей, вон сколько добра всякого успел за свою недолгую жизнь домой накупить. А сейчас что? Пока Васятка вырастет, дом и развалиться может, и огород тоже крапивой зарастет. Хотя тут, у староверов, это вряд ли: общество всегда поможет. Вот и сейчас оно помогает: землицу, что за хозяином считалась, всем миром обихаживают, а все деньги с урожая делят по справедливости: половину – Архелае, другую половину – работникам. Эх, здесь бы коммуну построить: человеческий материал просто идеальный, не то, что в городах. Им бы только еще культуры привить. Но как Олег Геннадьевич не бьется, все одно: Земля – плоская, а вокруг нее Солнце вертится. И Боже упаси рассказать им про теорию Дарвина: детей в школу больше не пустят, и на противоположную сторону улицы от тебя переходить будут, даже если там лужа, сторонясь, как прокаженного. Да еще и плюнут вослед. Темнота!
-Доброе утро, хозяюшка! Бог Вам в помощь! – поздоровался я, зайдя на кухню.
-И Вам здоровьица, Дмитрий Игнатьевич. Молочко парное будете? – обернулась на меня Архелая, - Пашка коровок только-только подоила, тепленькое. Или холодненького, из пода, Вам достать?
-Если можно, то холодненького.
-Хорошо, сейчас. Васька!
Из дверей показалась хмурая и невыспавшаяся физиономия Васятки. Да уж, досталось ему вчера за дурные слова по первое число: пожалуй, я впервые пожалел, что розги были не в моих руках, а в хозяйкиных.
-Мамочка, я здесь. Здравствуйте, дядя Дима Игнатьевич.
-Молочка принеси холодного, да сметанки не забудь.
-Хорошо, мамочка, я сейчас.
Да уж. После моих экзекуций он таким шелковым никогда не был – вечно то нахулиганит, как давесь со снежком, то с соседскими ребятами подерется. Но это все ведь без злого умысла, так что и сердиться смысла нет. А вот если про городскую жизнь начинает расспрашивать, да про то, как мужчина с женщиной живут - тут сложнее. Последнее мне особенно не нравилось: и как прикажете этому мальчугану все моменты взаимоотношений объяснить? Поэтому я отнекивался, отбрекивался, но терпел. А что я могу этому отроку из патриархальной семьи объяснить? Сам все поймет, когда вырастет. Вот и мне ничего не объясняли. Хотя… Ничего ведь дельного все равно не получилось, и теперь я здесь, почти за три тысячи верст от Петрограда, а от него до нашего дома еще, считай, верст двести. И стоит он сейчас одинокий, одни родители и остались: сестра Ленка замуж за коммерсанта выскочила, а брат Ванька на войне. А я вот здесь, на Урале. Невесело как-то.
-Вот вам, пожалуйста, - поставил на стол бидончик с молоком и крынку со сметаной Вася, - Что-нибудь еще?
-Чай пить садись, охальник, - строго взглянула Архелая на сына.
-Мам, а можно я стоя попью? Ей – Богу, сидеть мочи нет.
-Ох, горюшко ты мое. Ладно уж, стоя пей, ватрушечку вот еще возьми. Куда?! А помолиться?
Васятка быстро вернул ватрушку на место:
-Прости, мамочка! Может, Пашку позвать?
-Не надо, хворает она сегодня что-то. Коровушек подоила, и опять спать легла. Боже упаси, - перекрестилась она на икону, - Лишь бы лихоманки какой не случилось.
Я тоже искренне перекрестился, правда, уже троеперстно. Может, на речке ее продуло? Да и вчера, после рыбалки, она как-то странно себя вела. Надо будет после работы зайти к ней, проведать. А если удастся еще и в бакалею заглянуть за оранжадом, то вовсе хорошо: мало того, что он полезный, его девушки очень любят, я знаю. Вот и порадую Пашу: хорошая она, добрая: вон как вчера за Кудлу вступилась.
Допив стакан молока с ватрушкой, я робко попросил:
-Архелая Михайловна, у меня просьба к Вам.
-Говорите, голубчик, я все сделаю.
-Мне, право слово, неудобно, но тут с утра Митрофан заходил.
-Митрофан? Так вот кто, оказывается, так громко топал. А я уж и не знала, что думать. Поворочалась, поворочалась, и успокоилась: все равно никто чужой не зайдет. Что тут думать? – пошурудила она в печке, - Еще немного поспала – и ничего думать не надоть. Так и что он приходил?
-На работу мне срочно надо, причем – в моей старой студенческой форме, а у меня рубашка мятая вся. Чистая, конечно, но все равно мятая. Помогите, пожалуйста.
-Да ради Бога. Что же Вы раньше-то молчали? Мне ведь надо еще утюг разогреть да угли приготовить. Я сейчас, сейчас, - засуетилась хозяйка возле печки, - Вы давайте свою рубашку, а потом погуляйте там, я скоро Вам все сделаю, затем хоть под венец идите, все будет в лучшем виде.
Вот и ладно, пойду, покурю. На крылечке скособочено притулился к перильцам Вася, изучающий при свете тусклого солнышка бумажку, вертя ее в разные стороны. Господи, что за ветрище! Вчера же так тихо было и уютно, а вот сейчас – прямо до костей пробирает. Докурить не успею, как замерзну. Еще и варежки не одел, оптимист.
-Дядя Дима, а что это? – протянул мне парнишка листочек.
-Это? Ничего себе! А где взял? – изумленно взял я бумажку.
-Да там, на огороде. Смотрю, торчит из снега что-то. А что написано, непонятно: не по-нашему.
-Странно. Рейхсмарки. Как они сюда попали? – почесал я бровь.
-А рейхарки - это что?
-Денежки. Вроде наших рублей, но немецкие.
-Немецкие?! Это тех, кто моего тятю убил?
-Тех.
-Да я сейчас их на куски порву, отдайте! – и запрыгал вокруг, - Отдайте! Я ее в печке сожгу, так лучше! Я их всех, немцев, ненавижу! Вот вырасту, тоже воевать пойду!
Вот ведь бедовина какая.
-Ненавидишь, говоришь? – натянул поглубже треух я, - А ты не думал, что какой-нибудь немецкий мальчик сейчас, как и ты, клянется русским за своего отца отомстить? И что, ты его тоже убить хочешь?
-Да! Отдайте эти дьявольские деньги, я их сожгу!
-Сжечь ты всегда успеешь. А вот насчет немецкого мальчика ты не совсем прав: это нас цари с ихними кайзерами лбом, как баранов, сталкивают, а простой народ что у нас, что у них, войны не хочет. Нечего нам друг с другом делить, понимаешь? Как немцы сюда, землю у тебя отнимать, не поедут: непривычные они к холодам, что ты у немца уже через неделю заскучаешь: нет там такого простора, как у нас. Так что не наша это война.
-Да? – утер нос рукавом Вася, - А папка тогда за что погиб?
-Сложный ты вопрос задал. Вот брат у тебя, к примеру, зачем на медведя с одной рогатиной ходил? С ружьем ведь проще, согласен? Вот, - запахнулся я еще плотнее в полушубок, - Тут, наверное, дело чести: одно дело -  пулькой зверя добыть, а совсем другое – не побояться и самому, глаза в глаза, одолеть. Пожалуй, так и на войне: не мог он своих товарищей подвести, честь не позволила. Так что погиб он за други своя, царство ему небесное. На, бери свою бумажку. Хочешь – выброси, хочешь – сожги, но я бы оставил. Может, это как память о твоем отце, как привет от твоего сверстника из далекой Германии. Дай Бог, еще свидитесь, но уже не как враги, а как друзья. Ты, кстати, сколько слов из моего задания выучил?
-Я не выучил, не успел, - повесил голову Васятка, - Вчера хотел, но с рыбалкою позабыл. Я сегодня же выучу, честно.
-Хорошо, я тебе верю. Пошли домой, а то что-то зябко.
Хозяйственная Архелая взялась за дело всерьез: мало того, что она погладила рубашку, так еще и за сюртук с брюками принялась, въедливо вглядываясь в каждую морщинку на ткани. Из дома получилось выйти только через полчаса, зато в форменной фуражке с гербом училища и в полной амуниции: мундирчик с погонами, и брюки наглажены. Правда, в полушубке и заячьей шапкой в кармане: вдруг куда ехать придется.
Митрофан встретил меня недовольным ворчанием:
-Ты что так долго-то? Фу, курил опять, нехристь.
-Сам ты нехристь. Как будто сам безгрешен. Самосад кто растит, да на чердаке сушит? И, думаешь, если водку луком закусывать, так и запаха нет?
-Ты что?! Тише! – всполошился тот, - Иван Сергеевич услышат, знаешь, что будет? Я тебе сейчас чаю принесу, ты вон тут пока посиди, газеты почитай, - и добавил задумчиво, - А грехи свои я сам замолю, не сумлевайся.
Так, что тут у нас? Скучно, все то же: «Екатеринбургская неделя», да «Уральская жизнь». Хотя нет, вот эта газетка, похоже, свежая. Посмотрим, посмотрим. Так, части второго Туркестанского корпуса и первого Кавказского под командованием Великого князя. Тьфу! Что мне этот князь? Эрзерум еще какой-то. Тоже мне, крепость. Избушка наверняка на курьих ножках, никому не нужная. А за взятие ее не одну сотню голов положат, не говоря уже про тех, кто уже погибли. Зато «крепость» - это звучит гордо, ордена себе сейчас себе нацепят, и дальше айда снова народ под пули посылать. Откинув газету, я стал ждать чай. Глупое, конечно же, занятие – ждать, но ведь все мы целую жизнь ждем.  А получаем все в итоге одно и то же, нравится это тебе или нет. Прикрыв глаза, я  откинулся на стульчике.
-Иди быстрей в кабинетную, тебя хозяин зовет,  - засунул свою всклокоченную бороду в дверь Митрофан, - Полушубок-то только сыми, я повешу.
И что я так Химмелю понадобился? В воскресенье, да еще и в сюртуке. Ладно, пойдем, там и увидим. За столом сидел хозяин напару с приставом, с аппетитом уплетавшим пирожки.
-Здравствуйте, Иван Сергеевич. Здравствуйте, Семен Агафонович, - коротко поклонился я.
-А, это ты. Хорош, ничего не скажу, - одобрительно посмотрел полицейский на мою амуницию, - Вот это вот одобряю. Так, студент, давай сразу к делу. Хотя нет, на вот выпей стопочку, да огурчиками закуси.
-Я не могу, извините.
-Что ты это не можешь?! А ну пей, кому говорят! Или ты тоже из этих, из кержаков?
-Нет, я такой же, как и Вы, православный, вот Вам крест. Огурцов я не могу: с утра молоко пил.
Тот расхохотался от души:
-Вот уморил! Селедку вон тогда бери, можешь прямо руками. Нет, постой, вот вилка лишняя у меня. Слушай, Иван Сергеевич, а на кой черт ты столько вилок да ножей на стол кладешь? В два горла ведь жрать не будешь, да? – и опять рассмеялся, похлопывая лапищей хозяина по плечу.
Тот покривился, но стерпел, стараясь изо всех сил держать себя в руках:
-Жрать точно не буду: куда мне. А вот пить – буду. Присаживайся, Дмитрий, выпей с нами, тем более что и на самом деле нужно тебе объяснить, зачем тебя позвали. На, держи вот, - и подал мне рюмку.
-Ваше здоровье, господа.
Водка, конечно, вещь хорошая, но не с утра же. Ну, да Бог с ним, посижу, послушаю, что они от меня хотят.
-В общем, Дмитрий, так, - хрустя огурчиком, развалился в кресле пристав, - Я тут вчера рекогносцировку провел да, хрум – хрум,  – всех подозреваемых выявил. Как заутреня закончится, я их вместе, голубчиков, и соберу в заводоуправлении. На допрос, так что  никто не отвертится. А ты показания записывать будешь. И не сопи! Это тебе не твои политические, с этими цацкаться негоже. Это вас вон распустили: сегодня его сошлешь куда подальше, а завтра он уже по Европам шляется. Но -  да ладно. О чем это я? Ах, да. Ты ведь не из таких, я вижу: и посылки тебе никто не шлет. Забыли тебя, никому ты не нужен. И в Бога веруешь, что немаловажно.
Да, верю я, что же с того? Все эсеры с нашей ячейки надо мной из-за моей религиозности потешались, но я все же не сдавался, и никогда не сдамся. Когда я вижу белое, оно навсегда останется для меня белым, так же, как и черное останется черным: мерзостью и согрешением.
-Так вот, сиди и слушай. Я буду их по одному заводить, а ты все, что они говорят, записывай, да про мелочи не забывай. Кто где и когда был в тот день, что делал, кого видел. Смогешь?
-Смогу. Я тоже против смертоубийства. Только ведь потом мне после этого прохода не дадут. Вы вот уедете, а мне здесь жить. Может, девочку какую из секретарей лучше возьмете?
-Не, не хочу я сегодня больше девочек: Сергеевич меня вчера хорошо ими угостил, да и сам так расстарался, немчура! Правда, Сергеич! – и вновь треснул хозяина по плечу.
Того вновь аж перекосило всего, бедолагу:
-Правда. А ты, Дима, рудничных не опасайся: если что, у меня с ними, сам знаешь, разговор короткий, - и перешел вдруг на немецкий, - А если про девочек сболтнешь, то у нас омуты глубокие: пойдешь по грибы, только шапку потом и найдут.
-Я понял, не из болтливых. Зря Вы так, можно было и не говорить.
-Это что такое?! Вы что здесь раскаркались? – со злостью хлопнул по столу пристав, - Обоих в кутузку заберу, и не посмотрю на чины и звания! Ладно, это я так, погорячился. Вместе бы вас посадить, как немецких шпионов. Шучу, шучу, - уже вполне миролюбиво продолжил он, - Но чтобы при мне – больше ни-ни. Уяснили?
-Так точно, - в очередной раз вытер пот со лба мой начальник.
-То-то же. Все, еще по три булька, и за дело.
Не выходят, похоже, у полиции дела без «бульков»: вон у пристава морда красная какая. Хотя его, наверное, понять можно: тоска здесь, в глуши – любой к бутылке прикладываться начнет, несмотря на сухой закон. И то правда, что у него за работа: ордера присутствия у ссыльных проверять, да мелкие кражи расследовать – вот и все дела. А убийство для него – как праздник: наконец-то настоящее дело, а не требуха какая обыденная.
Тут раздался робкий постук в дверь:
-Можно войти?
-Екатерина, это ты?
-Я, папенька, - и в «кабинетную» вошла дочь хозяина. До чего же красивая девушка! – Ой! Я не знала, что Вы не одни. Здравствуйте, господа. Папа, Вы меня вчера просили напомнить, когда Вам выходить надо.
-Спасибо, золотко мое. Все, мы идем. И ты тоже иди, не мешай тут.
Та, поклонившись, удалилась. Сколько раз я ее не видел, хоть в церкви, что в библиотеке при школе, ни разу даже словом не перекинулся. Хорошая девушка, скромная. Только вот побренчать на пианино слишком любит, этого у нее не отнять. И как такую, мягко говоря, музыкальную нескладуху, ее отец терпит? Или у него тоже слух напрочь отсутствует?
Мне выделили стол в кабинете Химмеля, на втором этаже управления. За столом напротив, на месте инженера, решил обосноваться полицмейстер, деловито очищающий от всего, как ему казалось, ненужного, столешницу. Мне он выдал стопку бумаги и английское «вечное перо».
-Так, теперь вроде все. Заполняй пока бланки, поставь везде дату, пронумеруй страницы, а я до церкви прогуляюсь. Работай, - и, надев смушковую шапку с кокардой, удалился.
Ладно, и я тоже займусь приборкой. Решил сначала опробовать ручку. Сказочка это, загляденье, а не ручка: даже позолоченная, похоже, и пишет ровненько так, гладенько, даже бумагу нисколько не царапает. Пронумеровав пятьдесят листов, я заскучал. Карты посмотреть, что ли? С чего бы начать? Карта уезда – неинтересно, и так все уже все, почитай, объехал. Схема шахты – непонятно: горизонты какие-то, штреки да штольни. Какой в них может быть горизонт, когда неба не видно? Но все равно попробуем в этом хитросплетении линий разобраться, не отступать же. Я мучился с этой схемой еще минут двадцать, почти до конца дошел, но тут вернулся Агафонович, ведя за собой еще пять человек. Те робко поклонились, с опаской косясь на пристава, и в смятении застыли в нерешительности, как один.
-Мишка! – крикнул в полузакрытую дверь полицейский, - Ты где там пропал?
-Я здесь, - зашел в кабинет здоровенный детина.
Вот те на! Это же Мишаня, с рудничного! Он еще и «земгоровец », оказывается, даже во всем облачении пришел: и мундир с серебряными пуговицами, и фуражка с гербом. С такой-то мордой ему бы на фронте немца пугать, а не тут груши околачивать.
-Чего изволите, Семен Агафонович?
-Выведи вот этих четверых, и присматривай там за ними, чтобы не сбежали. Упустишь кого – в окопы пошлю, вшей кормить.
-Не беспокойтесь, Ваше благородие, присмотрю, никуда не денутся. А ну, айда за мной, рванина! – гаркнул он на рабочих.
Те, как гуськом вошли, так строем и удалились.
-Имя!
-Меня? Мое? – нервно замял в руках шапку мужик, с опаской посматривая по сторонам.
-Ну, не мое же, ё моё! Дмитрий, ты его слова-то записывай, что уши-то навострил?
-Петруха я. То есть – Петр. А по фамилии – Кунгурцев. Я по найму здесь.
-Мне наплевать, зачем ты здесь. Хоть зайцев лови, а человека убивать не смей!
-Не убивал я его, ей – Богу, не убивал! – задрожал Петруха.
-А кого убивал?
-Никого! Вот Вам крест, никого! – истово закрестился мужичок.
-Ладно, это мы еще посмотрим, - насупился важно пристав, -  С седьмого на восьмое где был, отвечай. Подробно, и юлить не смей: с кем был, да что делал. Все, как на духу.
-Так это. Сперва дома, с женой. Мы домик на окраине прикупили, там и живем. Потом с ребятами к Желовнице пошли.
-К кому?
-Ай, - с отчаяньем махнул Петруха рукой, - самогонку она гонит, только не говорите никому, что это я Вам сказал, а то мне за это морду набьют.
-Не того боишься. Ладно, с ней как-нибудь потом разберемся. Рассказывай, что дальше было.
-Так мы это. Сперва возле храма собрались все, и на заимку к Желовнице пошли. Вот. Посидели там, значит, выпили, а потом Леньку и убили.
-Что, прямо так все вместе и убили?
-Да нет, Боже упаси! – вновь перекрестился тот, - Не мы это, хоть на чем побожусь.
-А кто тогда? Ты его знаешь?
-Да. То есть – нет, – задрожал всем телом Петруха, оглядываясь на дверь, - Боюсь я его, нездешний он.
-Так-так, это уже интересно. Дима, ты в курсе, где здесь Иван напитки держит? А то в горле пересохло.
-Вот в этом шкафчике, – показал я на буфет.
-И что ты тогда сиднем расселся? Достань мне чего-нибудь покрепче, да налей. Ну что,  - обернулся он снова к Петрухе, - Как зовут-то хоть злодея?
-Ваше благородие, помилуйте. Я лучше на каторгу пойду, чем на погост. Все, больше ничего не скажу, и не просите даже.
-А кто же тебя просить-то будет? – слегка подобрев после рюмки, улыбнулся кровожадно следователь, - Ничего, ты мне все расскажешь, дай только срок. А на заимке-то чем занимались?
-Да так, ничем. Пили, да в карты играли.
-Больше ничего?
-Боже упаси, даже женщин не было, - опять закрестился бедолага.
-Смотри у меня, если что соврал. Иди пока к остальным, да следующего ко мне пригласи.
Когда вышел последний из подозреваемых, мне стало грустно: вроде все буквально по часам расписано, чуть ли не по минутам, но имя преступника все называть отказывались, как один. Даже зацепиться почти что не за что. Что приезжий – это, конечно, хорошо, но сколько их тут, приезжих? Душ пятьдесят, не меньше. Разве что картежник, вот и все.
-Скажи, Дмитрий, и что ты думаешь? – довольно спросил меня, сложив руки на внушительном животе, пристав.
-Сложно, знаете ли. Что эти пятеро невиновны, почти не сомневаюсь. Что молчат – объяснимо.
-Так, дальше, - одобрительно кивнул тот, - Налей-ка мне еще немножко. Если хочешь, и себе плесни, я не против. Продолжай.
-Спасибо, но я лучше так, на трезвую голову. Что дальше? – затянулся я папироской, - По всей видимости, поссорились они из-за карточной игры, по пьяной лавочке, поскольку женщин не было: это все утверждают. Преступник, по всей видимости, человек недюжинной силы, так что вот эти бедолаги вместе, - кивнул я на дверь, - ему попрепятствовать побоялись, и даже сейчас боятся. Приезжий к тому же. Немного таких, можно и найти. А Вы эту Желовницу допрашивали?
-Кого? Ах, да, эту самогонщицу. Сегодня хотел, но полагаю, что уже ни к чему. А ты молодец, правильно мыслишь, но не до конца последовательно. Ну-ка, налей себе рюмочку, заслужил. Мне тоже плесни. Пей, не стесняйся. Тут вот и шоколад есть на закуску. Выпил? Все, иди, сторожи этих слабаков,  а мне сюда Мишку пригласи.
Я так и сделал. Заняв на всякий случай удобную позицию возле выхода из канцелярии, дабы работяги не сбежали, вновь в волнении закурил и стал ждать. Ожидание длилось недолго: минуты через три – четыре в кабинете прозвучал выстрел, и послышались крики. Мы все гурьбой завалились в комнату. На полу лежал, извиваясь, Мишка, держась за ногу. Что он при этом выкрикивал, писать не буду: тут даже ушам больно, а записывать такое рука и подавно откажется. Зато Агафонович был явно доволен: он любовно поглаживал револьвер, ехидно посматривая на меня:
-Вот и все. Пусть вяжут этого злыдня, да за фершалом пошлют. Тьфу ты, охальник! Кляп ему в рот воткните, даже у меня уже уши вянут. И в погреб его, под замок! Что встали-то? Лысый, как там тебя, беги за фершалом, кому сказал! Остальные – руки вяжите. Ишь, размахался-то как. Больно, небось? А убивать было не больно? Вот теперь ты у меня и поймешь, что значит смерть, причем на собственной шкуре: за убийство, да за нападение на слугу закона тебе одна дорога: петля.
Мишка попытался было подняться, но его вновь повалили на пол. И, как ни странно, тишина. Но не полная, а какая-то судорожная. Это был «скрежет зубовный». Кто слышал, тот поймет. Вот Мишка и лежал сейчас на полу и скрежетал.
-Ну что, пошли? – обратился ко мне пристав, - Это вот все завтра дооформишь, как надо и… Ладно, об этом потом поговорим. Петруха! Сбегай к Ивану Сергеевичу, пусть пришлет сюда кого для присмотра, да поздоровее. Ты тоже вместе с этим его, с Митрофаном, здесь ночевать будешь, бугая этого сторожить. Пошли, Дмитрий.
Выйдя на улицу, я снял шапку и начал тупо смотреть на небо, любезно расчищенное ветром от облаков. Первый раз в жизни полиции помогаю, и нисколько при этом не раскаиваюсь. Зря я, наверное, про них про всех так плохо думаю.
-Дима, ты что встал?
-Как бы Вам это сказать, Семен Агафонович. Даже не знаю. Ей – Богу, не знаю. Ладно, так: немного мне стыдно за себя, что плохо о Вас думал. Простите меня, Христа ради. Хорошее дело Вы сегодня совершили, душегубца поймали, хоть я и не понял, как. А я-то про Вас…
-Что про нас? Что мы только водку пить, да девок портить горазды? Нет, брат, - обнял он меня за плечо, - Тут, знаешь, такое дело: с волками жить – по-волчьи выть. Мне подо все и подо всех подстраиваться приходится, чтобы их надежды оправдать, понимаешь? Есть вот у них такой стереотип, что пристав должен быть при усах и пьяный, вот я такой и есть. На вот цигарку возьми, покурим.
-Спасибо. Скажите, а Вы хотите сказать, что… Нет, просто получается, что… Опять не так. То есть, Вы просто маску носите?
-А ты – нет?
-Я – вроде нет. Я такой, какой я есть.
-Вот и хорошо. Это очень даже похвально. А, вон наконец-то и наш Петруха с Митрофаном идут. А с ними это кто, здоровый такой?
-Кузнец наш, Евгением зовут. Только Вы так уж его, пожалуйста, не называйте, а то он обижается. Вернее, огорчается.
-Это почему? Нормальное же имя.
-А вот он считает, что оно для его веры неподходящее, и окрестили его неправильно. Он себя Георгием зовет. Человек он грубоватый, но не зломысленный. С ним и Михаила этого, прости его Господи, оставить не боязно: посторожит.
-Посторожит, говоришь? Это мы посмотрим.
Отправив Петруху с Митрофаном в контору, он обошел кругом кузнеца, заглянул ему в глаза, потом сделал еще круг:
-Беглый?
Тот сперва засунул свои ручищи под мышки, потом, утерев ладонью свою широкую и дружелюбную физиономию, вдруг просто ответил:
-Да.
-Это хорошо, что не врешь. И давно?
-Года четыре как уже.
-Ну и дела у вас тут творятся. Бардак, а не село, - горестно вздохнул полицейский, - Скажи хоть, за что наказание-то терпел, бродяга.
Кузнец  вновь помотал башкой, разведя руки. Потом кинул наземь шапку и в сердцах крикнул:
-А сука она!
-Тихо – тихо! – поднял шапку пристав, - Ты чего это? Успокойся. Так кто сука-то? Скажи мне, как родному, я все пойму.
Вот те на: такой детина здоровенный, и плачет.
-Жена.
-И что? У многих такие.
-Не такие. Я тогда в кузнице был. У меня кузница своя была, в Златоусте.
-Так – так, - по-воробьиному наклонил голову вбок Агафонович.
-Он ее обнимал и целовал, а я его ударил, - вдруг пришел в себя кузнец. Даже глаза заблистали яростно, и кулаки сжались до хруста, - несколько раз ударил. А потом он взял и помер.
-Это понятно. А сбежал-то зачем?
-Заберете, да? – поднял взгляд этот симпатичный мне увалень полный тоски взгляд на пристава.
-Если будет надо – заберу, а если нет, так живи себе, я же не зверь какой. Так зачем сбежал-то?
-Кузнец я. И тятя мой кузнецом был, царство ему небесное. Железо я люблю, если это не кандалы, конечно. Когда его куешь, в нем солнышко живет. Не могу я в шахту: страшно мне там. Не отправляйте меня туда, а? Что хотите для Вас сделаю, только при кузне оставьте!
-Хорошо, - поморщился пристав, - Будь по-твоему. Пока пусть так и будет, потом посмотрим, - задумчиво протянул пристав, - И запомни: этот разговор останется между нами троими. Подведешь – и я тебя подведу, в самую глубокую шахту загоню. Так что бери пока свою шапку, и иди варнака этого охранять. Кому сказал?! Иди! Живо, пока я не передумал!
Георгий, недоверчиво оглядываясь, потрусил в сторону управы.
-Как он тебе? – лукаво улыбнулся Семен Агафонович.
-Как мне? Мне – почти никак. Шапки при приветствии с ним снимаем. Так, еще что… Право слово, не знаю я. Мне кажется – хороший он.
-А Мишка?
-Мишка? Тут сложнее. На мой взгляд, если ему воли не давать, так он тоже душа – парень, только вспыльчивый очень. Так что если его разозлишь или чем обидишь, даже по мелочи, то берегись, и жалости не жди. Любит он лидерствовать, ничего не поделаешь. Вот и на Вас он тоже неспроста сегодня видать набросился: беду почуял, бестия.
-Вот-вот, - вновь задымил сигаретой пристав, - Весь наш народ, как этот Мишка. Не трогаешь его – спит да попердывает, чуть толкнешь – сразу на дыбы. Боже упаси! – перекрестился на церковь он.
Я последовал его примеру, но вполунеискренне: не знаю, что из того получится, если этого «мишку» растолкать. С одной стороны – страшно, с другой – нужно. Уже и не знаю, что лучше.
-Ты думай, думай, - укоризненно посмотрел на меня пристав, остановившись возле дома Химмеля, - Давай-ка зайдем, разговор есть.
И снега же с утра нанесло! Митрофан, поди, всего полчаса назад как снег чистил, а ветер опять всю тропинку задул. И зачем я эти штиблеты надел? С форменным костюмом, конечно, хорошо смотрится, но для такой погоды уж совсем неподходяще. И как я теперь домой пойду? И когда вообще этот ветер кончится?! Честно говоря, я совершенно не понимаю природу ветра. Вернее, знаю, почему и как он образуется, но порой просто зло берет: ведь не звали же его, не нужен он здесь, а он взял и приперся, гость непрошенный. Да еще и непогоду с собой принес в подарок, несмотря на то, что я в таких подарках совсем не нуждаюсь. Ушел бы ты куда подальше, ветер.
Оттопав ботинки в сенцах, я направился было вглубь дома, но тут меня остановил Агафонович:
-Ты погоди, погоди. Я тебе вот что хочу сказать, - бросил он шинель на стул, - Только ты не горячись, сперва пораздумай. Парень ты, как я погляжу, мозговитый. Готов?
-К чему?
-Бросай ты к чертовой матери эту свою анархию, и давай к нам, в полицию. Стоп – стой! Я говорю: не горячись! – увидев мою физиогномическую реакцию, остановил мою попытку возмутиться он, -  Я понимаю, что ты идейный, так я же тебя не в политический, а в уголовный сыск зову. Я вот, к примеру, тоже жандармов недолюбливаю, и что с того?
-Не буду я на вас работать.
-Ой, какие мы гордые! А когда сегодня на допросах присутствовал, нет, даже помогал, я же видел, как у тебя тогда огоньки азарта в глазах горели.
-Так мы же убийцу искали!
-Вот то-то же. «Мы»,  - поднял он указательный палец, -  Ты это правильно сказал, - Мы. Мы искали. И – нашли. И что, теперь ты мне больше помогать не будешь, если еще кого убьют?
-Если убьют, буду: не выношу я этого.
-А если, к примеру, прямо завтра убивать будут?
-Кого?
-Да неважно, кого! Хоть кузнеца этого, как его…  Наплевать, забыл. Вот ты допустим, знаешь, что его ограбить хотят или убить – как поступишь?
-Предупрежу.
-Кого?
-Его.
-Кого его? Убийцу?
-Нет, конечно. Того, кого этого, - чиркнул я себя рукой по горлу.
-Фу ты, ничего у тебя не поймешь. А еще в столице учился. Да уж, похоже, ты, как и я, тоже под местный менталитет подстраиваешься. Сам-то чувствуешь?
-Чувствую, - прикусив губу, опустил голову я, - а что делать? Библиотека здесь скучнейшая, газеты только вот здесь, за этим столиком читаю, - кивнул я на стопочку прессы возле вешалки, - Что же Вы хотите?
-Того и хочу. Невьянск все же не такая дыра, как это ваше Нежинское, и в Екатеринбург вместе с тобой ездить будем. Зарплату я тебе хорошую положу, не пожалеешь. Ты вот сейчас у Химмеля сколько получаешь?
-Это мое дело.
-Ага, твое. Хорошо, твое, так твое. А у меня ставка есть на сорок три рубля в месяц, плюс стол и обмундирование. Что скажешь?
-То же самое и скажу: невместно мне. Вы не сердитесь только, но я не хочу, чтобы меня тыловой крысой называли. На фронт я бы еще пошел, стрелять хорошо умею, и пусть, как Вы говорите, вшей кормить буду, зато не зазорно.
-Стрелять, говоришь? Ладно, пойдем, - и потянул меня зачем-то на двор усадьбы, - Вон видишь тот горшок на заборе? Не тот, что цветами расписан, а коричневый, простой такой, справа.
-Вижу, и что?
-Хорошо. На тебе револьвер, стреляй, - и протянул мне оружие.
-Это зачем?
-Затем. На фронт обещать не буду, а что дальше – посмотрим. Попадешь?
И что тут не попасть? Встал, как тебе удобно – и жми на курок. Горшок, конечно, жалко, но не мой же. И взвод-то какой мягкий. Любит, видимо, пристав свое оружие.  Блямс! И отдача тоже понежнее, не то, что у моего старого револьвера. Я протянул оружие обратно Агафоновичу:
-Хорошая у Вас машинка. Дорогая, наверное?
-Да нет, дружок, бесплатная, - вернул мне тот револьвер, - дарю. Надеюсь, ты все-таки передумаешь. А это пока тебе так, для самозащиты. Берешь?
Вот ведь искуситель! Нашел, на чем подловить. Батюшки, вещь-то какая хорошая! Может, и вправду взять? Или нельзя, не стоит? Но – не отказываться же от такого подарка. Или все же отказаться, потом дороже выйдет? Помоги мне, Господи.
-Чего вы тут? – высунулся из окошка Иван Сергеевич, - В кого стреляете? Или стряслось опять что?
-Да ничего не стряслось, успокойся, - весело попыхивая дымком, ответил Семен Агафонович, - Я тут твоего работника к себе переманиваю, а он – ни в какую. Смотри, как стреляет! А башку свою из окошка прибери: я вижу, он с первого выстрела в нее попасть сможет, - и рассмеялся, похлопывая меня по плечу, -  Как, студент, попадешь?
И что у него за привычка такая – хлопать? Вон и хозяина с утра затуркал, и меня теперь. Кому же такое понравится? Пожал бы руку, и вся недолга.
-Не попаду, Семен Агафонович. Иван Сергеевич человек хороший, душевный, ни за что рука не поднимется.
Пристав недоуменно поднял на меня брови:
-Ты что, думаешь, я тебе всерьез это предложил? Шутка же это.
-Вот и у меня шутка. Люблю я так: чтобы твой собеседник даже сразу и не понял, сам он идиот, или же ты. Мне порой кажется, что лучшая шутка – это не та, от которой до колик смеешься, а та, после которой и не разберешь: смеяться тебе или плакать.
-Ну, ты и сказал, ек-макарек! Ладно, пошли в дом, греться. Вот ведь черт, и перчатку где-то порвал.
-А Вы ее Екатерине отдайте, она сумеет, я уверен, - взглянул я на продранную часть гардероба, -  Она даже отцу своему летом так его кожаную инженерную куртку починила, что я даже и не разглядел сразу, где порыв был.
-Да? Спасибо за совет. А Екатерина – это которая дочка евонная?
-Именно так.
-Ладно, посмотрим. Лицом вроде пригожа, вот теперь и проверим, что своими рученьками делать умеет. Ты револьвер-то в карман убери, что ты им все любуешься? Кобуру я тебе все равно не дам, сам купишь. Пошли – пошли, а то я уже измерзся.
Тьфу ты! Чуть не упал. И что этот котяра вечно у самого входа вечно лежит? Другие кошки – как кошки, на печке спят, а этот в холодке предпочитает. И жирный такой, сволочь, даже усы, как у хозяина, во все стороны топорщатся. Если бы я не ухватился бы вовремя за косяк, точно бы навернулся. А приставу все смешно:
-Под ноги надо смотреть, а ты вот все в облацех. Домечтался один раз уже о светлом будущем, мало тебе, гуманист хренов. Ослобони проход да раздевайся.
Навстречу уже поспешал хозяин:
-Господа, как там у вас?
-Плохи дела, ой как плохи, - отряхивая шапку, ответил полицейский, - Ты вот, оказывается, змею у себя на груди пригрел, даже целых две.
-Это кто же такие? – в изумлении раскрыл свои заплывшие глазки инженер, - Я их быстро изведу, не сомневайтесь!
-Как тебе сказать, друг мой, - и, обняв Химмеля за плечо, вдруг резко посмотрел ему в глаза, развернувшись на каблуках, - Про Мишку Решетника ты уже знаешь, а вот второй персонаж – это он, - и кивнул на меня!
-Чего?! Да я его сейчас же в погребе заточу! Я его там так! Я его!
-Тихо-тихо, что ты так разошелся. Есть еще и третья змеюка, - похлопал ладонью пристав инженера по груди, -  Это ты сам. У Змея Горыныча сколько голов?
-Т – три, - трясясь, промямлил инженер.
-То-то и оно. И средняя из них – главная. А главный здесь, в Нежинском, кто? Правильно, ты. Распустил народишко, вот теперича и расхлебывай, что наворотил. Ты почему вот этому, - ткнул он в мою сторону пальцем, - такие копейки платишь?
-Я же как всем, даже лучше, и штрафы не налагаю: не за что пока. А в чем он повинен-то?
Что за каша? Ей – Богу, ничего не понятно: то я у них повинен, то повинен уже Химмель, а кто и в чем – не разберешь.
-Все, пошли к тебе в кабинет, - скомандовал пристав, - и ты, Дмитрий, тоже с нами пойдешь. Фуражку-то сними: чай, не на плацу.
В кабинете пару минут висела мертвая тишина: хозяин оторопело переводил взгляд с меня на полицейского, потом обратно, и так без конца. А я смотрел в основном на ухмыляющегося Агафоновича, который, похоже, первым рта открывать совсем не спешил. Что-то надоела мне эта молчанка. Я, поводив в раздумье пальцем по краю чашки с чаем, любезно принесенном кухаркой, спросил:
-Извините, Иван Сергеевич, а Екатерину позвать можно?
-Что? Это зачем это?
-Понимаете, у Семена Агафоновича перчатка порвалась, а я шить не умею. Если бы вот, к примеру, ваша дочь… Я не знаю, ре…
И тут же получил хлопок по спине. Пристав смеялся до слез, даже сапогами притопывал:
-Ну, спасибо тебе, Димитрий, рассмешил ты меня! Это же надо такое! Фух! – и утер слезы рукавом, - А на самом деле, Иван Сергеевич, она перчатку зашить сумеет?
-Конечно, у нее руки сильные, и глаз востренький. Вся в меня.
-Вот и зови тогда. Кстати, у тебя предки когда в Россию переехали? При Екатерине, еще, небось? А то по выговору тебя от русака и не отличить.
-При ней, матушке. А что по-русски чисто говорю, так это естественно. Жаль, что по-немецки вот только с ним, - кивнул он на меня, - поговорить и удается. А Катенька никак не хочет, утверждает, что все немцы – враги. А она тогда кто? Ан нет: говорит – я русская. Беда с ними, с детьми.
-Беда, - вздохнул пристав, - Мне тоже порой несладко приходится: про права всякие там человечьи какую-то ахинею несут, даже руку на них уже поднять нельзя. И где они, эти права? Вот ты, Дима, ответь мне: где? Да в погребе они сейчас сидят, эти ваши права. Бога вы забыли, колодники вшивые. Иван Сергеевич, ты дочку-то когда позовешь? Нам еще дела обсудить надо, не хочется потом на всякую там ерунду отвлекаться.
Хозяин лично отправился за Екатериной, то и дело косясь на меня.
-А дочь-то у него хороша, - подмигнул мне Семен Агафонович, - Хотел бы такую в жены? Хочешь, я у тебя сватом буду?
-Нет, не хотел бы, - захрумкал я печенюшкой, - Понимаете, мне кажется, что она, как бы Вам это сказать, что она как бы… О Господи! – и задумался, -  Она одновременно и слишком рассудочная, и безрассудная, и никогда не знаешь, что от нее ожидать. А мне домой хозяйка нужна, плечо, так сказать, второе. Правильно я говорю?
-Может, и правильно, - улыбнулся пристав, потирая ладошки, - а, вот и она пришла. Здравствуйте еще раз, Екатерина Ивановна, солнышко Вы наше.
-И Вам здравствовать. А Вы герой, как я слышала?
-Пустое говорят, - махнул рукой он, - глупости это все. И Мишка этот ваш никакой не убийца отъявленный, а так, дурак просто с деформированной психической конституцией, вот и все. Не полез бы он тогда на меня, не начал бы нервничать излишне, цел бы остался. Хотя это все равно ненадолго. Мнда. Ах да, про перчатку-то забыл! Барышня, Вы уж извините, что Вас затрудняю, но не могли бы Вы мне помочь? Порвалось у меня тут вот, - пошуровал он в разлохмаченном отверстии пальцем, - когда Решетника за руки вязал.
-Кого?
-Убивца этого. Хоть и раненый, но все равно здоровущий, как бык. Пока я его не ударил хорошенько, все броситься норовил.
Во врет! Мы же сразу забежали, как выстрел услышали. И никого он там не вязал, стоял себе в сторонке и улыбался. Хотя, в принципе, мне-то что? Может, на девушку хочет впечатление произвести, это же не возбраняется.
-Я охотно. Давайте Вашу перчатку. Ох, как сильно порвалась-то! – озабоченно покачала головой Екатерина, взяв в руки подпорченную перчатку, - Я только минут через двадцать управлюсь, подождете?
-Конечно, подожду. А потом Вы мне что-нибудь из Шопена сыграете, хорошо? Или сами, что захотите, выберите, я только рад буду.
Та, кивнув, быстро удалилась. Вслед ей смотрели три пары глаз: хозяина дома – укоризненные, у полицейского – насмешливо – восхищенные, не поймешь даже, а у меня… Не знаю, отстраненные, что ли. Не вижу я себя в зеркале, да не так уж и хочется. Непонятно как-то на душе, муторно. Я привстал:
-Может, я пойду? Вам же вдвоем, без меня, лучше. Да и не мое это вовсе место, - кивнул я на стул.
-Твое! – прикрикнул пристав, - Сиди, пока не отпустят. Займемся тобой. Иван Сергеевич, у тебя рейнского не осталось?
-Осталось, конечно. Сейчас принесут, - и позвонил в колокольчик.
Отдав распоряжения, он вновь начал буравить меня взглядом. Какие глаза у него кошачьи, даже с желтизной: того и гляди, цапнет.
-Значит, так, господа, - запыхтел сигаркой Агафонович, - я тут вот что решил. Первое: будем начинать с малого. А, может, и с малого, - усмехнулся он, - ты, Иван Сергеевич, человек уважаемый, известный, но вот работников своих недооцениваешь, все под себя гребешь, - и умолк, пристально глядя на нас обоих.
Интересно, почему Химмель его так боится? Даже на «ты» не обижается, хотя это совсем уж ни в какие ворота не лезет. Видимо, грешок за ним какой-то существенный водится, никак иначе.
-Нехорошо Вы про меня говорите. Где это я гребу? На церковь даю, на школу даю, а то, что про себя не забываю, так это не возбраняется.
-Ну-ну. Штраф бы с тебя взять, но лучше поступим так: этому вот молодому человеку надбавочку к жалованию сделай, не меньше десяти целковых. Можешь больше: он не обидится. И воскресенье ему для отдыха дай, а то, почитай, закон уже девятнадцать лет как в силе, а он до сих пор у тебя без выходных работает.
-Опять неправда! Вот вчера суббота была, а он даже и не работал, отпустил я его.
-Иван Сергеевич, дорогой ты мой, кому ты все это рассказываешь? А ты, как там тебя по фамилии, забыл, - пыхнул он дымом в мою сторону.
-Попов, - подсказал я.
-Вот и все, Попов. Не дай Бог еще какое преступление в вашем поселке будет, пеняй на себя: же тебя первым в погребе запру. И не смотри на меня так, я же не из охранного отделения. С тебя – только то, что по уголовному. Как что узнаешь – сразу телеграфируй мне, а то, я смотрю, на вашу эту «земгусаровскую » братию надежды никакой: нацепят на себя государеву форму с пуговицами, и думают, что они тут главные. А пуговицы-то, заметь, серебряные! Так как, можно на тебя положиться? А, вот наконец-то и рейнское! И что за дворня, Иван Сергеевич, у тебя такая сонная?
-У меня обычно всем Митрофан заправляет, а Вы его у меня забрали.
-Не бойся, завтра отдам. Что надумал, студент? – обернулся он вновь ко мне.
-Про убийства и разбои докладывать буду. Остальное – сами знаете, - буркнул я неохотно.
-Вот и молодец. Иван Сергеевич, дорогой, ты его без надобности в сенцах не держи. Нет – нет! Я не про то, - покачал пальцем пристав, - Работу, конечно, пусть не забывает, но вот если тебе никуда ехать не надо – пусть лучше побольше с рудничными потолкается, послушает. Мне его уши нужны.
-Хорошо, будь по-Вашему. Вот ведь охламоны! – постукал о стекло бутыли инженер, - Даже бутылку не открыли. Штопор есть, а у них руки не доходят.
-Дайте мне, - поднялся я с места, - Хоть вспомню, как это делается.
-Вот и чудно, голубчик, - протянул бутылку со штопором хозяин, - уж сделай любезность, открой.
Фух, какая же тугая пробка, едва вытащил. И как они ее туда запихивают? Садисты эти немцы, ничего не скажешь. Разлив вино по бокалам, я вопросительно посмотрел на пристава.
-Наливай и себе, конечно. И вот еще что: с моим подарком не расставайся, мало ли что. Патронов я тебе завтра дам, ты же со мной этого варнака в Невьянск повезешь?
-Не знаю. Как начальник скажет.
-Значит, повезешь. Я тебя там в тир свожу, потренируешься. Ты знаешь, что такое тир? Ах, да, ты же питерский, как не знать.
Только я собирался пригубить напиток, как в комнату вошла Екатерина Ивановна:
-Вот, Семен Агафонович, - протянула она полицейскому перчатку, - проверяйте работу.
-Хм, - взял он перчатку, затем помял в руке, -  Спасибо, голубушка, прям как новая. Дмитрий, ты вино пил?
-Пил, конечно, а что?
-Вот из этого бокала, еще раз спрашиваю, пил?
-Из этого – нет.
         -Тогда сам подумай: какой же после этого из тебя джентльмен! Подай его даме, да стул ей предложи.
-Ой, извините, Екатерина Ивановна, - покраснел я, - Я просто отвык уже от галантности, знаете ли. Одичал совсем здесь. Присаживайтесь, пожалуйста, вот Ваш бокал.
-Не надо, спасибо, - улыбнулась девушка, направившись к посудному шкафу, - если можно, я лучше из кружечки попью. Вдруг зайдет кто, так что лучше из кружечки.
Нет, очарование в ней все-таки есть. Пусть какое-то швабское или баварское, но несомненно есть. Ладно, поухаживаем за дамой, а то так и на самом деле омужланиться в этом медвежьем углу. Вот и хорошо: посидел еще немного для приличия, пора и честь знать. Раскланявшись с присутствующими, я пошел домой: переваривать, так сказать, события сегодняшнего дня. Да и оружие проверить надо да смазать на всякий случай. А затем – сразу спать, перекусить слегка, и сразу спать.





                4. КРЕЩЕНСКИЕ МОРОЗЫ.



И что же ты будешь делать! Опять меня будят затемно. И опять – Митрофан.
-Вставай, пора вора из ямы доставать. Только потеплее оденься, а то на улице покручинило.
-И что, сильно?
-Так это, зима же! – и раздосадовано хлопнул себя по ляжкам, - А я-то назавтрева в Иордани хотел искупнуться, грехи смыть. Вот ведь ешкин кот! Или все же нырнуть, как ты думаешь?
-Я пока ничего не думаю, я просто опасаюсь. Сейчас сидели бы с тобой в теплых сенках, чай бы напару гоняли: Химмель в холода, я знаю, и носа-то из дома не высунет. Вот и день прошел бы, а тут… Как бы не обморозиться до Невьянска-то.
-Не замерзнем, чай: нам с тобой напару морозиться, попеременке. Хозяин нам теплый возок выделил, с печкой. Так что как замерзнешь – я тебя подменю, а потом – наоборот. Ох ты, горюшко! Мне-то это за что?
-А по мне – так слава Богу: напару-то оно лучше, справнее, - радуюсь я компании, -  Ладно, я сейчас чайку попью и приду.
-Какой чайку! Тебя уже ждут все, одевайся, и побежали, а то Семен Агафонович сегодня сердитый какой-то.
-Сердитый он, - пробурчал я, - Понятно, от чего сердитый. Так мне что теперь – и в сортир не сходить?!
-Сходишь в наш, в теплый, он как раз по дороге. Надевай валенки, и побежали. Давай – давай, шевелись. А это что у тебя?
-Рукавицы.
-О Господи! Дрянь, однако, у тебя рукавички. Ладно, я тебе другие дам, а то руки обморозишь. Готов?
-Готов.
Как же я отвык от теплого клозета, да еще и с электричеством! И газетки рядом лежат, чтобы не скучно было. В основном – наши, но и английская «Таймс» тоже есть. Жаль, что я по-английски слово через два понимаю, лучше бы «Рундшау», или «Беобахтер» какой лежал: интересно, что там про нас немцы пишут. Зато гигиеническая лента есть, я уже, наверное, года два как ее не видел. На самом интересном месте в дверь постучали. Опять этот Митрофан!
-Да иду я уже, бегу просто! – и, одевшись, открыл дверь.
Вот те на… Екатерина Ивановна. Мы оба покраснели, и, не слова не говоря, пошли в разные стороны: она – по своим девичьим делам, а я – к лошадкам. Как неудобно-то!
-Ты куда это пошел? – окрикнул меня Митрофан, - Чай готов, иди сюда, перекуси перед дорожкой.
Фу ты, вездесущий! Обтерев снегом руки и лицо, я зашел на кухню. До чего же хороший у Химмеля самовар, серебряный. Интересно, сколько он за него отдал?
-Ты чего такой красный-то? – присмотрелся ко мне напарник.
-Я же дома не умывался, вот снегом и пришлось.
-А где у нас рукомойник, забыл? Ладно, мне-то что. Снегом – так снегом. Ничем особым тебя побаловать не могу, сам понимаешь: это Архелая тебе поблажки дает, молоком вон даже в постные дни поит, а у нас – только то, что дозволено. Угощайся, чем Бог послал.
-И на том спасибо. Кстати, а у лошадей тоже пост? – зародилась у меня идея.
-Да нет, это вряд ли, - недоуменно посмотрел на меня тот, - А ты это к чему?
-Просто я тогда чай без сахара буду, а им с собой возьму, ты не против?
-Как знаешь, -  равнодушно пожал плечами Митрофан, - Но ты это, себе тоже положи, в нем эти, как их, калории живут. Полезные они, говорят, а у нас с тобой дорога дальняя, силы пригодятся. Два куска бери. Эй, не такие же большие! – попытался воспрепятствовать санкционированному грабежу он.
Поздно. Я уже засунул сахар себе в карман. Будет чем Лизку с Пушкой побаловать.
-А знаешь, - отхлебывая из блюдечка, сказал я, - сейчас из сахара песок делают, берешь его ложечкой – и все, даже колоть ничего не надо.
-Песок? Какой песок? – забренчал тот в кружке ложечкой, -  Про пудру сахарную я еще слышал, но чтобы песок… И как там он?
-Да такой же, тоже сладкий. Рафинад называется.
-Ай, ну тебя с твоим песком! – поморщился тот, - Лучше купить голову сахарную, и знаешь, что тебе ее на полгода, а то и на год хватит. Если, конечно, такие сладкоежки, как ты, не приходят. Все, хорош, допивай свой чай. Угощай своих любимиц, и поехали. Семен Агафонович вон слышишь, как сапожищами своими наверху топает? Сам его зови, я не пойду.
И в самом деле, пристав с утра был явно не в духе, да и Иван Сергеевич, похоже, также не испытывал от раннего пробуждения особого восторга: просто сидел молча за столом, и хмуро потягивал коньяк из рюмки. Не успел я даже толком поздороваться, как на меня коршуном налетел Агафонович:
-Где ты был? Где мой портфель, куда ты его дел?
-Какой портфель? – опешил я.
-Кожаный! С делами! Коричневый, черт побери! – забрызгал тот слюной.
-Вы же вчера его Ивану Сергеевичу в сейф на хранение отдали.
-В сейф? Бл…! Прости меня, Господи! Правда, в сейф?
-Я же не подсматривал, конечно, но что Вы просили его убрать – это точно.
-Иван! Где ключи? И сейф этот твой где?! – налился кровью пристав.
-Я сейчас, сейчас, - страдальчески скривился хозяин, - я посмотрю: вроде бы на самом деле убирал. В спальне он у меня. Что же это такое деется-то? Как Вы приедете, у меня потом почти что неделю хандра, - и, слегка покачиваясь, пошел к выходу.
Семен Агафонович, в раздумьях повертев в руках бокал, вздохнул, и выпил его залпом:
-Ух, до чего же хорош! Где же этот Топтыгин нерусский?
-Вот он, Ваш портфель, в целости и сохранности, - зашел по-прежнему хмурый инженер в кабинет.
-Ну, слава тебе, господи! Нашелся, наконец! – прижал потерю к животу пристав, - А я тут ищу – ищу, думал уже, что потерял где. Все, теперь поехали. Так, Сергеич, твой коньяк я реквизирую, - и сунул едва початую бутылку в свой объемный портфель, - Это нам на дорогу, для сугреву, так сказать. Провожать нас не надо, дорогу сами найдем. Сиди, лечись. Счастливо!
-Не хочу я лечиться, лучше посплю. Все, счастливого вам пути, - и прямо при нас, как был в халате, так и прилег на диванчик.
-Да уж, слабоват, - насмешливо подкрутил ус Агафонович, - Ладно, студент, пошли нашего арестанта доставать, соскучился я по нему.
Возле конторы нас ждали, похлопывая себя по бокам, мужики. Ух ты! Даже Лев Николаевич, главный инженер, пришел. Забавный мужичок, все гордится, что они с Толстым тезки, даже бороду похожую отрастил. Но – не Толстой он:  куда ему, рыбьеглазому. На скамейке сидел связанный Мишаня, хоть уже и без кляпа во рту, зато с папироской. Георгий время от времени ее доставал, стряхивал пепел, и вставлял обратно.
-Ну, у вас тут просто идиллия! Здравствуйте, Лев Николаевич!
-И Вам здравствовать, Семен Агафонович! Как спалось?
-А, почти никак. Не люблю я эти ваши перины: потом спину ломит. Вот и пришлось, как собаке, на коврике возле кровати спать.
«Нетолстой» подобострастно захихикал. Нет, тут дело тоже явно нечисто. Ведь не последние же они с Химмелем люди по местным масштабам, а лебезят оба так, что даже смотреть неудобно. Ох, не к добру это! Не буду я в это дело свой любопытный нос совать: вместе с головой оторвут. Я лучше так, тихонечко узнаю, что к чему, компроматика наберу: мне какая-никакая, а защита будет мне на крайний случай.
Эх, и добротная же кибитка у моего начальника! Для сохранения тепла войлоком оббита, а внутри – металлическая печка. Вот к этой-то печке мы и приковали незадачливого убийцу, усадив его на пол между двух диванов. На один, попутный, сел пристав, второй же отдал Митрофану, который, похоже, и присесть-то на кожаное сиденье стеснялся, все норовил возле арестанта на полу устроиться. Но да ладно: все равно моя очередь теперь править. Буду править, да по сторонам поглядывать. До чего же красиво в лесу в такую погоду: все ветви елей и лиственниц в куржаке, и лишь покачиваются слегка под порывами ветра. Снег блестит, солнышко светит – красота! Прохладно, конечно, но умиротворенно: одни кроны шумят, да лошадки пофыркивают. Снежок вон еще как вкусно под полозьями поскрипывает, что даже давить его жалко.
Тут вдруг я невдалеке заметил погоню: почти параллельно дороге, всего-то саженях в двадцати, лисица гнала зайца. Тот драпал что есть мочи, петлял, подскакивал, но преследовательница его явно нагоняла. Скинув варежку, я выхватил револьвер. В кого же стрелять? В лисицу или же в зайца? Нет, заяц слишком верткий, лучше попробовать в эту рыжую красавицу. Пока я раздумывал, потенциальная жертва кинулась нам наперерез, через дорогу. Лисица, досель охваченная азартом преследования, хотела было последовать за ним, но, по всей видимости, увидела наш возок и, испугавшись, со всех ног устремилась направо, в лес. Тьфу ты! Быстрее надо было думать, даже вон и курок не взвел. А, да ладно, зато заячью жизнь спас. Убрав оружие обратно в карман, я потер нос. Не понял. Охотник, растудыть его! Загляделся он по сторонам, размечтался, чуть нос не отморозил. Все, срочно греться. Остановившись, я забарабанил по стенке возка:
-Митрофан, меняемся! Вожжи прибери!
Ох, как не хотелось тому из тепла вылезать! Но, увидев мой нос, а затем пощупав щеки, он просто ахнул:
-Ты чего?! А ну быстро отсюда, растирайся, да грейся.
Вот и хорошо, будем уважать старших, послушаем их совета. Я с  готовностью нырнул в это пахнущее дымом и теплом чрево повозки. Агафонович посмотрел на меня с явным осуждением, потом показал кулак и полез в портфель:
-На. Не больше двух глотков.
- Что, прямо из горлышка?
-А ты что, здесь где-то бокалы наблюдаешь?
-Там они, вон в том шкафчике, рядом с Вами, - кивком показал я.
-И что же ты молчал? Я тут сижу, страдаю, на горемыку этого гляжу, а он не мычит, не телится. Так, разливать будешь ты, а я посуду достану. Ух ты, красивые какие, - поднес он поближе к свету бокалы. – Вот вы и пригодились. А ты чего тут? Хоть бы лицо себе обтер, обшелушишься весь. Да не так! Дай я сам.
Ох, и больно же! Я кривился, но терпел. Потом этот сатрап сбрызнул мне лицо небольшим количеством коньяка, и вновь принялся за свое бесчеловечное занятие. Когда же этому конец настанет? Наконец спросил:
-Как, чувствуешь?
-Как Вам сказать? Был бы кто другой – убил бы, не задумываясь. Но Вам спасибо, вроде все чувствую. Болит только, - потрогал я подмороженные места.
-Это ничего, пройдет, теперь можно и внутрь. А ты, убивец, - прикрикнул он на злобно зыркающего Мишку, - сиди и помалкивай. Спасибо еще скажи, что в тепле везем, а то был бы, как вот этот студент – недоучка, даже хуже. Или на облучке поехать хочешь? Сейчас устрою, мне не жалко.
Мишаня только отвернулся.
-Не хочет, - констатировал факт пристав, - Ты «Буль – Буль» – то сделай, хватит нос свой щупать: не отвалится. Ты же не сифилисный пока, я надеюсь?
-Что Вы! Я с этим делом осторожно.
-Это правильно. А вот у меня, что-то похожее в жизни было, когда молодой был да глупый. Вот, слушай…
Сколько мы с ним разговаривали, я не засекал, да и не на чем: нет у меня часов. Зато коньяк почти весь допили. Внезапно меня как током ударило:
-Господи! А как же там Митрофан? Извините, что Вас перебил, я только выгляну.
Черти полосатые! Так и есть – спит. Остановив лошадок, я потряс его за плечо. Батюшки – светы! Даже губы белые!
-Семен Агафонович! Быстрее сюда!
-Чего тебе?! Хоть бы дверь прикрыл, холодно же!
-Идите, пока не поздно! Некогда тут рассусоливать, человека спасать надо!
Пристав, даже не накинув шубу, спрыгнул на снег:
-Что случилось-то? И чего это ты хамишь?
-Митрофан замерз, а он тяжелый. Вы снизу принимайте, может, оклемается еще. Вот ведь напасть! Держите его под руки, вот так, да.
-Давай – давай потихонечку, -  выругался  полицейский нехорошо, - Осторожно только. Как же он так? Ведь не первый же день! Господи, да осторожнее же его, за ноги поддерживай. Так – так, заносим. А ты что тут расселся! – пнул он в сердцах Мишку, - Из-за тебя чуть человек не замерз! Лапы свои подожми!
Я хотел было закрыть дверь, но передумал: отвязав вожжи, я слегка подстегнул своих любимиц и вернулся в тепло. Лошадки умные, до города сами довезут, не заблудятся: им тоже холодно, да и кушать хочется. Ну вот, мы снова и тронулись.
-Как он там, дышит? – спросил я, волнуясь.
-Да дышит, куда он денется. Ноги ему растирай, ноги. Валенки с него сними, ими и растирай. А ты, гад этакий, мне еще за это ответишь! – снова пнул он Мишку, - Забейся в уголок и сиди: видишь, человеку к печке поближе надо.
Минуты через три Митрофан наконец разлепил глаза:
-Ай – а! Больно! Не могу! Где я?
-Сказал бы я, где ты! Ты какого черта заснул?!- радостно заорал пристав, - Дима, достань коньяк, пусть он выпьет. Не жалей, все ему туда, вовнутрь, кожу все равно уже не спасешь: будет ходить, как лишайник драный. Ничего, до весны заживет. Ноги-то как там у него?
-Теплые, но опухшие.
-Ноги чувствуешь? Митрофан, тебя же спрашиваю, мать твою! – похлопал бедолагу по щекам пристав, - Ноги чувствуешь? Дмитрий, родной, пошоркай ему еще валенком ноги, не бездельничай.
-Не надо! – взмолился тот, - Больно же! Чувствую я все, только неладно: горит все, как огнем.
-Это вот как раз и ладно. Попов, не дремли. Коньяку ему еще дай, пусть изнутри погреется. И валенки обратно одень, а то воняет. Он что, ноги и не моет никогда?
-Как не моет? – сморщился я от вони, -  Мы с ним каждую неделю в бане паримся, вместе с Васяткой.
-А это еще кто?
-Сынишка моей хозяйки. Шустрый парнишка, разве что сначала сделает, и только потом подумает. Митрофан, я твои портянки все-таки выкину, пусть их волки лучше нюхают, - и выбросил, не дожидаясь ответа, это густо пахнущее тряпье за дверь.
Жалко, что немцев здесь нет. Что там этот ихний иприт с зарином? Тут, по-моему, никакой противогаз не поможет: фирменный рецепт от русского мужика, можно сказать. Уложив отравителя всего сущего на диванчик, мы с Агафоновичем вздохнули с облегчением.
-Ну и дела…
-Да уж, - с ужасом посмотрел я на опухшее лицо Митрофана.
-Что тебе «да уж»? Слушай, приоткрой все-таки дверь, но не сильно. Ты это, правильно портянки выбросил. Все, закрывай, а то холодно. Кстати, а кто у нас сейчас лошадьми правит?
-Судьба. Да шучу я, шучу. Понимаете, тут дорога-то одна, никуда они не денутся: довезут до города и встанут.
-Серьезно? А на кой черт вы тогда морозились? Отпустили бы их, и все дела.
-Да? А если волк их напугает? Или, Боже упаси, шатун проснется? Они же понесут, куда глаза глядят сдуру, нам и костей не потом собрать.
-А что, сейчас напугать не могут? - заерзал на сиденье пристав.
-Могут.
-Хороша перспективка. Так, сколько сейчас времени? – достал он из кармашка золотые часы с гравировкой, - Хм, вроде бы уже и доехать должны.
-И сколько сейчас?
-Первый час уже. Может, пойдешь все-таки на облучок? Береженого Бог бережет. А то ведь как холодает, волки за добычей могут и в город податься. Коньячку еще чуток  хочешь? Немного, но осталось.
-Да нет, спасибо, - улыбнулся я, - Я и так бы пошел, без Вашей просьбы. Сейчас уже на самом деле отогрелся, да и не болит вроде ничего. Шарфом поплотнее укутаюсь – и все. Видите, какой веселенький мне моя хозяйка связала.
-И это ты называешь шарфом? Это же полотенце, а не шарф. Веселенький ему. Нет уж, мне еще один отмороженный не нужен. На, мой бери, насовсем, - снял он с себя свой шикарный шарфище в крупную клетку, - Только это, вместе с носом укутайся.
И правда, теплый. Немного табаком пропах, но это не страшно. Зато ехать было куда как комфортней: одни глаза оставил, и сиди себе, насвистывай. Вскоре и на самом деле башня с колокольней показались, и никаких тебе волков. Я опять постучал по стенке.
-Чего тебе? – высунул нос пристав, - Опять замерз?
-Нет, мне хорошо. Куда править-то?
-Подъезжаем?
-Да.
-Тогда сразу к участку вези, знаешь ведь, где он? – и захлопнул дверцу.
Ладно, наше дело маленькое: куда скажут, туда и отвезем. Вон он, участок, неподалеку от башни. Все-таки загадка: и зачем ее такую кривую выстроили? Или, как всегда, на глазок, вот так и вышло? Сомневаюсь как-то. Вон, к примеру, Пизанская изначально была вертикальной, только потом ее что-то в сон потянуло, на бочок прилечь. А у нас (Уже – у нас! Слышал бы меня сейчас кто из знакомых в Петрограде) зачем-то сразу так построили. Зато она нисколько даже не падает. Галилей от зависти слюной бы захлебнулся: к примеру, идет себе инженер ненавистный внизу, по площади, а ты разжал пальчики, и нет инженера. Вот такой вот опыт по-русски. А время падения шара можно по шагам жертвы просчитать: удобно, даже хронометра не надо. Наука, она же жертв   требует. Фу, кровожадный я какой.
Возле крыльца стоял, тщетно пытаясь согреться, часовой, лупящий себя по бокам руками. Еще и приплясывает при этом, даже винтовку в сторону отставил.
-Служивый! – спрыгнул я перед зданием околотка.
-Чего тебе?
-Арестанта я тебе привез, а с ним и самого Семена Агафоновича. Зови, кто там у вас еще есть, а то варнак у нас буйный.
-Да? Ох ты, батюшки! Я сейчас! – и убежал, забыв свое ружье возле входа.
Вскоре возвратился:
-Сейчас, бегут уже.
-Ты ружьишко-то хоть на плечо повесь, дурень! Влетит ведь. Давай живо, а то Агафонович, похоже, там уже оделся. Беги, дверку ему открывай, а я пока покурю с дальней дорожки.
Похоже, выслужиться ему не удалось, опоздал: пристав уже вышел из возка, и теперь недовольно осматривался вокруг:
-Усатов! – гаркнул он (по-моему, больше для острастки, без гневливости в голосе), -  Остальные где?
-Я уже позвал – с, сейчас будут – с. Вот как тот господин сказал, так я и побежал звать. Все сейчас как штык будут - с.
-Ты это брось словоерсничать! А это тебе не «тот господин», а господин Попов, Дмитрий Игнатьевич. Дмитрий, ты лицо-то открой, а то как он потом тебя узнает? Вот так, хорошо. И как ты умудряешься дышать с шарфом на физиономии? Так вот, Усатов: если меня не будет, ты обязан ему всякую посильную помощь оказывать. Уяснил?
-Так точно!
-Что ты орешь, оглохнуть же можно. И где остальные охламоны?
«Охламоны» тут же явились, как по мановению волшебной палочки, собираясь немедленно изъявить неподдельную радость и готовность служить начальству, царю и отечеству. Но сначала, естественно, начальству: оно, как-никак, ближе будет. На их громогласное «здравия желаю» он лишь окинул снисходительным взором эту троицу, скомандовав сквозь зубы:
-Несите сначала вон того мужика в столовую, и чтобы к печке поближе, а арестант от нас с Дмитрием никуда не денется.
-Зачем, Ваше благородие? Я сам, - попытался было встать Митрофан, - Ох, нет. Ваша правда, не могу. Хлопцы, помогите! Обморозился я, даже не заметил, как сомлел.
Полицейские дружно понесли беднягу в участок, приговаривая по пути что-то утешающее.
-Дмитрий, - обратился ко мне пристав, - Можно попросить тебя об одолжении?
-Конечно, ради Бога.
-Соседний дом видишь? С чугунными балясинами на крыльце который.
-Вижу, конечно.
-И что ты тогда стоишь? Дуй туда быстрее, врача зови: дружка твоего спасать будем. Скажи врачу про обморожение, да про то, что от меня.
Да уж, это тебе не фельдшер, это настоящий врач: пенсне, бородка клинышком, и не в сапогах, а в лакированных штиблетах. Лысина только прибавляет ему авторитета, не говоря уже про пытливый взгляд. Мне даже неудобно стало, когда он осмотрел меня с головы до ног:
-Чего изволите, молодой человек?
-Здравствуйте. Извините, не знаю, как Вас зовут.
-Сергей Евгеньевич. А Вас, милейший?
-Дмитрий Игнатьевич, очень приятно, но не в этом дело. У нас тут сильное обморожение, не могли бы Вы помочь?
-У Вас? Дайте-ка посмотрю, - подошел он ко мне, - Вы валенки-то снимите, натопчете. Да, есть немного, а Вы говорите – сильное.
-Да не у меня! У извозчика с Нежинского, он сейчас в полицейском околотке лежит, отогревается. Вот меня к Вам Прохоров и послал.
-Семен Агафонович? – забеспокоился хозяин, - Что же Вы раньше не сказали! Сейчас, оденусь и иду. А что, на улице и вправду так холодно?
-Очень. Если по Цельсию, то, наверное, градусов тридцать пять – сорок, не меньше,  да еще и с ветром.
-Ох, дела. Глаша! Глафира! – крикнул врач вглубь дома.
На порог вышла миловидная, но чрезмерно худая женщина лет этак под тридцать, в белом передничке. Вежливо, почти шепотом, поздоровавшись со мной (и это – несмотря на мой ужасающий внешний вид), она неожиданно низким голосом спросила:
-Слушаю Вас, Сергей Евгеньевич. Вам что-нибудь принести?
-Да, принеси. Мой саквояж, что под нумером один, теплую шубу, которая пушистая, и шапку. Быстро!
Вот что значит быстро: через минуту врач уже одевал шубу, шапку, а возле штиблет стоял чемоданчик. С явным сомнением потопав ботинками по полу, он обернулся ко мне:
-Дражайший, а давайте поменяемся. Вы мне – валенки, а я Вам – ботинки. Как Вам такой вариант?
-Это как вам угодно, только побыстрее, а то вдруг у Митрофана что-нибудь отмерзнет, да отвалится. Только мне Ваши штиблеты ни к чему: где я в них в нашем поселке расхаживать буду?
-И то верно, - пропыхтел доктор, пытаясь снять ботинок, - Тогда выбирайте себе сами вон там, в чулане: размер-то у нас, похоже, одинаковый. Да не там! Правее ищите.
Я выбрал себе вполне приличные еще ботинки, даже на меху. Обратно домой я в них, конечно, поехать не рискну, но если обмотать тряпками, да газетами проложить, то вполне можно и добраться.
Врач с удивлением поелозил ногой внутри валенка:
-И зачем я ботинок снимал? Тут же вон еще сколько места, - и стал опять шнуроваться, - вот это другое дело! – воскликнул он, любуясь обновкой в двойной оболочке, - зимние калоши, так сказать. Это по-нашему, по-русски. Благодать! Все, валенки я забираю. И мягко как! А Вам мои ботинки-то подошли?
-Подошли, просто в самый раз.
-Замечательно. Постойте, если у Вас такие большие валенки, то ведь и нога должна быть большая. Вам точно не жмет?
-Портянки, - ненадолго извлек я из кармана уголок ткани, и быстро убрал обратно: вдруг они так же пахнут, как и у Митрофана, - с ними теплее. Давайте я Ваш саквояж понесу.
-Ах да, спасибо. Пойдемте уже, а то мы с этим переобуванием совсем задержались.
Быстро добежав до участка, врач прямо в прихожей скинул рукавицы. Потом посмотрел на ноги, и, похоже, даже с сожалением снял валенки.
-Итак, милейший Дмитрий Игнатьевич, ведите: я же не знаю, где этот наш больной.
-Я тоже не знаю, где: я же здесь еще ни разу не был, - закрутил я головой, -  Ну, или почти не был, да и то только в канцелярии, вон там, - показал я рукой, - А где тут столовая, понятия не имею.
-Тогда пойдемте на запах.
Чутье его не обмануло: рядом с изразцовой печкой лежал, постанывая, Митрофан. Возле него хлопотал тот самый полицейский, что винтовку возле входа забыл. Усатов, по-моему, его зовут.
-Чем это здесь так воняет? – поморщился Сергей Евгеньевич.
-Это его ноги – с. Здравствуйте, доктор, мы Вас уже тут заждались.
-Заждались они. А остальные где?
-Они убивца в камору сопровождают. Здоровый бугай, аж подходить страшно.
-Это при твоей-то профессии?! Не стыдно такое говорить? Ладно, снимай с него штаны, и беги за тазом теплой воды: ноги ему будешь мыть, как Спаситель ученикам.
-Это-то за что мне такое наказание? – попытался возмутиться полицейский.
-А у Христа за что было наказание? – достал доктор папиросы, -  Он терпел, и ты терпи. А мы пока тут пойдем с коллегой на консилиум, покурим. Как все сделаешь – нас позовешь. Все понятно?
Тот только обреченно кивнул, злобно глядя на Митрофановы ноги.
-Вы зачем его консилиумом-то напугали? – уже на кухне спросил я, - Ведь он сейчас неделю будет думать, что это такое.
-А, все равно забудет, - махнул доктор, - Вы лучше скажите, откуда у Вас такой свитер? Да и шарфик тоже колоритный. Вы откуда, осмелюсь спросить, родом будете?
-Из-под Петрограда. Ссыльный я.
-А – а. Революционер, значит? Из студентов?
-Да.
-Это ничего. Вот война закончится, всем амнистию дадут, даже не сомневайтесь. И поедете Вы обратно, доучиваться. Я думаю, до конца года управиться должны, как Вы полагаете?
-Дай-то Бог, - пожал я плечами, - А то уже сколько жизней положили, не счесть. Вот и у моей квартирной хозяйки муж тоже погиб. А за что?
-Сами на свой вопрос и ответьте. Правду говорите, не стесняйтесь, - выпустил колечко дыма изо рта врач.
-Как Вам сказать? За что…, - проследил я глазами за тающим облачком дыма, - Если положили, значит, есть за что, на то он и Божий промысел, извините за сентенцию. Правда, не знаю. Раньше я думал, что за буржуев, да за угнетателей рабочего класса, а сейчас опять не знаю, чепуху только всякую несу. Извините, я в сенцы схожу: папиросы  в кармане оставил.
-Курите мои, - подвинул он мне пачку, - Рассуждайте лучше дальше, мне интересно, что Вы скажете.
-И мне интересно. Только вот тем, кто сейчас в окопах, на наш с Вами интерес, извините за выражение, наплевать. Хорошие у Вас папиросы, запашистые. Спасибо за угощение. Так вот: порой человек погибает, как скот, но ведь он же не скот? Что-то же им движет, когда он в атаку идет: у кого-то это надежда, у кого-то – вера, ведь не страх же голый. Страхом долго никого не удержишь: от страха и разбегутся. Без идеи - вот без чего в бой идти нельзя. Мне кажется, что сразу после войны монархию отменять надо, вот. И пусть Николай со своей семьей хоть весь Крым себе забирает, и там живет в этой Ливадии по своим законам, а мы демократию начнем строить. Солдатам землю дадим, сколько поднять смогут. Вот это – идея. И тогда крестьянину никакой немец не страшен. На демократию ему, конечно, начихать, но за свою землицу он точно воевать будет хоть с чертом. Сейчас бы это ему пообещать, да подъемные дать. А чтобы поверил – раздал бы всем карты свободных земель, и пусть выбирают. Идея нужна, понимаете? Идея! Чтобы всех сплотила, весь народ, а с ним – и всю армию. Тогда мы точно победим.
-Наверное, вы правы, - поправил пенсне доктор, - «самодержавие, православие, народность» уже себя как-то изжило, огня в этом лозунге нет. Кто же это там кричит? А ну, пойдемте!
В столовой сидел, опустив ноги в таз, Митрофан и сквозь зубы ругался. От корыта шел пар, а полицейский все подливал и подливал.
-Ты что, сдурел?! – накинулся на него Сергей Евгеньевич, - Я же тебе русским языком сказал: только теплую. Ты что, его сварить хочешь?
-Так он же сам, - развел руками Усатов, - он сказал, что холодно ему.
-Идиот! Быстро доставай оттуда его ноги оттуда, и вытирай их полотенцем. Осторожно, а то всю кожу сдерешь, а заодним и мясо. Да осторожнее же! Отдай, я сам! – и принялся бережно вытирать ноги нашему страдальцу.
-Уноси отсюда ноги вместе со своим тазиком, - шепнул я неудавшемуся лекарю, - и не показывайся, пока не позовут. За дверью постой.
-Я же как лучше хотел!
-Хотел он. Дай еще одно полотенце, да бадейку с теплой, слышишь – с теплой -  водой! Елки зеленые, беги уже быстрее.
Мы сначала бережно протерли Митрофану ноги, потом омыли руки. А тот только подхихикивал, глядя на свои распухшие ладони:
-Да я такими ручищами теперь любого придушу. Не гнутся только отчего-то. А ступни тоже вон какие: можно и по болоту ходить, с такимями не провалишься.
-Сосед, ты что, совсем сдурел? - посмотрел я в его оплывшие глаза, - Или так, придуриваешься?
-Не совсем. Как ты думаешь, отрежут? Кому же я без рук, без ног нужен-то буду? Господи, прости меня и помилуй! – и поднес ко лбу негнущуюся ладонь.
И – заплакал. Слезы текли по его раздувшемуся лицу, привольно скатываясь по вновь образовавшимся из прежних морщин глубоких каналов прямо  в бороду.
-Доктор, не режьте, Христа ради! Я помолюсь, да и Митрий тоже пусть помолится, авось, Бог и милует. Ты же помолишься за меня, Дмитрий Игнатьевич?
-Помолюсь, конечно. И Сергей Евгеньевич тоже помолится. Правда?
-Конечно, помолюсь, - кивнул врач, - Дмитрий, держите  вот лучше банку, а я смазывать пораженные места буду. Ох, лесной народ, что же вы с собой делаете? Борода, как тебя там?
-Митрофан, - подсказал я.
-Ты, Митрофан, не волнуйся. Ноги у тебя целы останутся, руки – тоже. Разве что вот эти пальцы отрезать придется, - алчным взглядом впился доктор в пальцы, нежно их поглаживая. – Агм, возможно, вот еще и этот. Но и без пальцев же ходить можно, а руки у тебя почти что в порядке. Облезут, разумеется, поболят, но это не смертельно. Господин студент, берите бинт, и делайте, как я. Да не так! – остановил он меня, - Через палец! Вот – вот, сейчас все правильно.
-А зачем, извините, мы это делаем?
-Если не перевяжем, видите ли, он всю мою мазь за ночь на простыни смажет, и никакого эффекта. А тут, - завязывая узелок, довольнехонько сказал врач, - тут никуда не денется. Вот и все. Можно заканчивать.
Да уж. Снежную бабу видели все, многие даже лепили, но вот снежного мужика мне представилась возможность видеть впервые. Митрофан, вернее, то, что от него облика осталось, смотрел в недоумении то на свои перебинтованные конечности, то на нас, невольных экзекуторов.
-Невудопно. Тышать трудно, - прошамкал он.
-Придется дышать через рот. Кстати, спирта хочешь?
Снеговик радостно закивал. Местный эскулап подошел к буфету, достал оттуда рюмку, кусок хлеба, зачем-то его понюхал, и подал мне.
-А мне-то зачем? – удивился я, - Я, конечно, голодный, но не до такой же степени.
-Это для него, - кивнул тот на несчастного, - Я ему сейчас целебный спиритус вини вот в эту щелку залью, а Вы ему закусить дайте: занюхать-то не точно не получится. Вот теперь! – каким-то чудом влил содержимое рюмки бедолаге в рот, - Давайте! Просто молодец, голубчик, - погладил он по голове Митрофана, - А сейчас спать ложитесь, вот сюда, на скамеечку, а я Вам думку принесу.
Интересно: по всей видимости, доктор уже вовсю вошел в свою привычную роль, и видит в этом «снеговике» не просто обыкновенного замерзшего мужика, но еще и полноценного пациента. Не зря, по всей видимости, клятву Гиппократа давал. Тут по коридору затопали сапоги:
-Эт–то что за мумия? – опешив, остановился возле входа Семен Агафонович, - Это что такое, никак  ваш Митрофан?
-Та, это я, - зашевелилась борода из-под бинтов, - а хто это – муймия?
-Неважно. Ты – мумия. Лежи, лечись, выздоравливай. А зачем вы его обмотали-то так? – посмотрел он на нас.
-Я его мазью намазал, по своему собственному рецепту, - с гордостью ответил врач, -  Вот завтра и увидите, как она действует. Воотчию убедитесь, что она у меня просто сказочно работает. Прошу прощения, я даже не поздоровался. Добрый вечер, Семен Агафонович.
-И Вам добрый. Вы тоже простите, но вот этакое увидеть… А что такого особенного Ваша мазь делает?
-Сейчас расскажу, - довольно улыбнулся доктор, - Она стимулирует работу капиллярных сосудов, прогревает эпидермис, да много еще что. Завтра бинты снимем, там и посмотрим. А Вы тоже любопытствуете?
-Есть немного. Ох ты! – взглянул пристав на меня, - Вы что же про моего помощника-то забыли?! У меня хряк Степашка, и то красивше!
-Батюшки! – всплеснул руками доктор, - Вот ведь старый дурак, на Дмитрия-то толком и не посмотрел. Ничего – ничего, сейчас помажемся, все и пройдет. Не двигайтесь, стойте ровно. Носик, конечно, пострадал, но, как говорится, до свадьбы заживет, - и, время от времени окуная тампончик в баночку, начал водить меня ваткой по лицу, -  Так - так, все у Вас заживет, это я Вам гарантирую. Кстати, зря Вы бородку в нашем климате не носите: подбородок однозначно бы цел остался. Да и губки вот здесь не так бы пострадали. Нос, конечно, часть выдающаяся, но когда усы, знаете ли, это для носа большая подмога. Наклоните, пожалуйста, головку пониже, - слегка пригнул он мне голову, - Мне, знаете ли, плоховато видно. Так, вот здесь вот у Вас еще. Теперь вроде бы все. Вам бинтовать?
-Господь с Вами! Этот Ваш крем ведь за пару часов, что до сна остались, впитается?
-Должен. Ладненько, походите пока так, - поморщась, взглянул на меня врач,- Семен Агафонович, быть может, отужинаем?
-С удовольствием. Только, знаете ли, я этому молодому человеку немного обязан, может, даже виноват перед ним, что ли. Так что без него я поскромнился бы сходить.
-Вот и замечательно! На троих-то оно веселей. Пойдемте пока одеваться, господа. А Вы, Дмитрий Игнатьевич, лицо не трите: мазь смажете. Прикройте слегка лицо от ветра, и побежим до дома. Хорошие у Вас валенки. Были, - и хохотнул, засовывая ноги вкупе с ботинками в голенища валенок, – Пожалуй, себе тоже такие закажу, только с узором. Может, красный крест на них вышить, как Вы думаете, молодой человек?
-Это чтобы волки не обижали? – усмехнулся я, -  Тогда, может быть, и стоит. Вот идете Вы по лесу в таких валенках, а они видят, что нападать нельзя: международная конвенция запрещает. Так?
-Грубо, Дмитрий, нехорошо Вы говорите. Все оделись? Тогда все, раз – два, и побежали!
Хотел было завтра в Иордань окунуться, но какое же сейчас купание?




                5. ИОРДАНЬ.



Ох, и страшной же я сегодня! Правильно сказал вчера пристав, что у него хряк и то симпатичнее: со вчерашнего вечера лицо опухло настолько, что я сам себя в зеркало не узнаю. Даже мои длинные русые волосы, с которыми я не расстаюсь со студенческих времен, и те скатались, испачкавшись в мази, до сих пор покрывавшей моей лицо. Страшилище, ничего не скажешь.
Так, умыться, или сначала Сергею Евгеньевичу показаться? Пожалуй, сначала стоит пойти к доктору, тем более что у него комнаты по соседству. Сказано – сделано. Только это выражение, похоже, не про меня: хозяйские комнаты были пусты. Где же они все? Ужинали мы вчера втроем, припозднились слегка, конечно, иногда в столовую кто-то заходил, но я не оглядывался: не дай Бог такое чудище, как я, кому приснилось бы. И что мне теперь делать? В таком виде в столовую являться? Негоже как-то. Тут в коридор вошла хорошенькая барышня, и остановилась передо мной, как вкопанная, не сводя с моего лица взгляда:
-Аким, это ты? Что ты тут делаешь? И что это у тебя с волосами?
-Извините, мадмуазель, но я не Аким. Я – Дмитрий. Ночевал я здесь, - показал я на свою комнату, - А что лицо у меня такое, Вы не смущайтесь, хотя я и сам своего отражения сначала испугался, каюсь. Обморозился я просто немного вчера, вот и получилось так нелепо. А лицо мне вчера Сергей Евгеньевич своей мазью смазал, так что теперь я даже и не знаю, что делать: смывать, или же еще потерпеть надо. Может, сделаете милость, позовете его? Не хочу я перед публикой в таком виде появляться, понимаете?
-Понимаю, Дмитрий. А как Вас по батюшке?
-Игнатьевич. Кстати, а кто такой Аким?
-Конюх наш, киргиз, по-моему. У него лицо такое же, как у Вас, широкое. Только волосы черные и короткие, а так очень похоже. Хотя нет, он такой, - похлопала она себя локтями по бокам, - плотный, знаете ли. Простите, что обозналась, за батюшкой сейчас схожу, пусть Вас посмотрит.
-Спасибо.
Значит, дочь. Красивая, ничего не скажешь. И фигурка ладная. Аким… Ну надо же было такое придумать! Интересно будет взглянуть на эту если не родственную душу, то хотя бы на схожую физиономию. И неужели я сейчас настолько на киргизца похож?
-Итак, что тут у нас, батенька? – посверкивая пенсне, приблизился ко мне доктор, - Такушки, посмотрим. Станьте сюда, голубчик, поближе к свету. Вот так, хорошо. Так, ничего страшного, - удовлетворенно сказал он, - Даже лучше, чем я ожидал. Болит?
-Естественно, - потрогал я щеку.
-Замечательно.
-Что же тут замечательного? Тут болит, потом, я весь грязный, и в туалет хочу, а выйти отсюда стесняюсь. И покушать тоже бы не мешало. Спасибо Вашей дочери, Вас позвала. Правда, меня с каким-то Акимом перепутала, но это неважно.
-С Акимом? – рассмеялся врач, - А что, похоже, похоже. Вы не обижайтесь, но факты – вещь упрямая. Следуйте, пожалуйста, за мной, в порядок себя приводить будете. Вот, - распахнул он одну из дверей в конце коридора, - душем пользоваться умеете?
-Если у Вас так же, как… Впрочем, разные системы есть. А у Вас какая?
-У меня тут педальная система. Нажимаете вот на эту педаль ногой – вода течет. Отпустите – перестанет.
-Она что, холодная?
-Нет, - отрицательно покачал пальцем доктор, потом кивнул в сторону бака, стоящего в углу, - Она вот здесь от электрического нагревателя доводится до нужной температуры, так что теплая будет, не беспокойтесь. Полотенце  в этом шкафчике возьмете. Так, что еще? Ах да, туалет за стенкой. Только Вы поосторожнее с полотенцем: кожу не повредите. Мы Вас в гостиной ждем, подходите.
-Большое спасибо, давно душ не принимал.
И на самом деле, как же это было давно! Я с наслаждением нажимал на педальку, отфыркивался, отпускал, и так снова и снова. Весь запас воды, наверное, у хозяина извел. Зато теперь я чистый, и даже отражение в зеркале передавало почти что узнаваемый образ. Я еще раз потрогал лицо: побаливает, конечно, но ткани вроде бы целы, так что пройдет. Причесаться бы еще, но где же взять расческу? Порывшись в ящике под зеркалом, я нашел сразу несколько. Наверное, у каждого из членов семьи – своя. Какую же выбрать? Так, на этой остались длинные волосы, на этой – тоже. А вот эта, похоже, хозяйская. Надеюсь, не обидится, если я ей воспользуюсь.
Вот и хорошо, теперь совсем другое дело, а то все Аким, Аким. Ладно, пора к остальным идти, а то мало того, что задержался, но и позавтракать не помешало бы. Жаль, конечно, что в церковь не сходил: праздник как-никак, но да ничего, наверстаю.
-Опа! Да ты просто красавец! – расцвел улыбкой Семен Агафонович при моем появлении, - Присаживайся, волосатик, откушай тут с нами.
-Постойте! – остановил меня на полпути к стулу доктор, - Как же я раньше-то не подумал?! Идите-ка, молодой человек, за мной.
Мы зашли к нему в комнату, которая, похоже, служила как кабинетом, так и гардеробом. Обставлена скромно, но, как говорится, со вкусом, без излишеств и помпезности, зачастую присущей уездным интеллигентам.
-Тэкс! – цепко оглядел он меня, - Размер у нас схожий. Берите-ка вот эту рубашку, примерьте брюки и сюртук, а то как мужичок – лесовичок смотритесь. Переодевайтесь и подходите, - и удалился.
Я оглядел себя. Прав доктор: тот еще наряд – старые потертые штаны с пузырями на коленках, рубаха – косоворотка, тоже не первой свежести, вот, пожалуй, и все. И, если вчера на мой внешний вид всем было, похоже, наплевать, то сегодня мой облик, мягко говоря, коробил. Ладно, посмотрим, что с этим одеянием получится.
Так, почти все впору, разве что брюшко у Сергея Евгеньевича чрезмерное имеется. Ничего, «грабь награбленное», как у нас говорят. Я отыскал великолепный ремень, как раз мне по размеру. Пришлось, разумеется, на самую последнюю дырочку застегивать, но не в этом суть: теперь на меня смотрел совсем другой человек, только слегка опухший. Это ерунда, будем считать, что я просто с перепою. Одно жаль: галстука нет. Конечно, вон их сколько на дверке висит, но рука как-то не поднимается: если ремень – еще куда ни шло, практически жизненная необходимость, то галстук присваивать – это уже чересчур. Отнеся свои старые, но вполне еще пригодные для носки вещи в предоставленную мне комнату, я оглядел ее повнимательнее: с утра-то не до этого было. «Да – да» - подсказала мне память, - «это больничная палата». И что ж, я не в обиде: подумаешь, всего два венских стула, столик, кровать и шифоньер. Зато ничего лишнего и чисто. Разве что судно под кроватью смущает. Выглянув в окошко, я и там застал вполне отрадную картину: ребятня играла в снежки. Неужели так резко потеплело? Как говорится, это не может не радовать.
Итак, осмотрим себя еще раз. Вроде бы все нормально, только вот выменянные вчера на валенки ботинки слегка раздражают: похоже, их не чистили минимум год. Не беда: протрем их старыми штанами: их-то чего жалеть? Ну вот, теперь совсем другое дело, если не присматриваться. За столом меня уже точно не ждали: шел горячий спор – что лучше: спирт или же коньяк.
-А по-моему, пиво превосходит эти два благородных напитка, - заметил я при входе.
-Что? Вот это да! – откинулся полицейский на спинку стула, -  Послушайте, доктор, а ведь Вы просто волшебник! Что лицо раздутое, это неважно, но в остальном – просто мистика. Присаживайтесь, милейший. Так почему пиво? – подкрутил усы пристав, с любопытством глядя на меня.
-Во-первых, это очень демократический напиток.
-Ты мне тут демократию не разводи: чай, не в столицах.
-Вы меня спросили, я и ответил. Продолжать?
-Говори уж, раз начал.
-Так вот. Далее, оно хорошо утоляет жажду, им можно запивать практически любую еду, что холодную, что горячую. Затем – его можно пить и вовсе без еды, чего не скажешь ни о спирте, ни о коньяке. И, наконец, пиво самый древний из всех существующих напитков. Не считая воды, конечно. Но вы же за воду голосовать не будете?
Оба решительно покачали головами.
-Не согласен я с Вами, юноша, - произнес доктор, - я вот, к примеру, когда пиво пью, поправляюсь, а это не есть полезно. А от спирта я такого не замечал.
-Кстати, Сергей Евгеньевич, - еще раз оглядел я себя, - Вы не обессудьте, но хорошо, что напомнили: я тут у Вас ремень позаимствовал, а то брюки спадывали.
Агафонович расхохотался:
-Вот так-то! А Вы, братец, – посмотрел он торжествующе на хозяина, - говорите: спирт. Я же говорю – коньяк. Вы когда-нибудь видели человека, который бы поправился от коньяку? Нет! А с тобой, Дмитрий, я тоже не соглашусь: этот напиток богов можно пить всегда. Так что ты предпочитаешь?
Я как бы невзначай побренчал столовыми приборами.
-Ох ты, Господи! – спохватился доктор, - Вы извините меня великодушно: мы-то уже позавтракали, а Вашу тарелку уже унесли. Сейчас все принесут, - и крикнул в сторону лестницы, - Эй, кто-нибудь! Идите сюда!
Заскрипели ступени, и в комнату вошел, переминаясь с ноги на ногу, азиат.
-Вот и крестник Ваш, - обратился ко мне Сергей Евгеньевич, - Акимом зовут. Аким, будь любезен, принеси сюда поднос с кухни, тот, что с тарелками. Он еще полотенцем накрыт, найдешь.
-Слушаюсь, - наклонил голову киргизец. И удалился, переваливаясь с боку на бок, как медведь.
-И как он Вам? – ехидно поинтересовался врач, - Правда ведь, похож?
-В чем-то да, - смутился я, -  особенно сегодня. Только вот физическая конституция у него, да и походка, совсем иные. Он ходит, как будто у него песок под ногами, плавно так. А мы, европейцы, шагаем прямой ногой, уверенно, зная, что под ней окажется либо твердая земля, либо брусчатка. С другой стороны, мы по снегу тоже вот так же ходим, вразвалочку, но это же всего полгода. Кстати, вот Вам и теория: в Африке, к примеру, снега вообще не бывает, оттого-то из негров лучшие бегуны и получаются.
-С чего Вы это взяли? Ведь все чемпионы – европейцы.
-Чемпионы-то они, это бесспорно. Только, знаете ли, я тут как-то читал в одной газете, что в Америке у рекордсмена мира по бегу какой-то негр кошелек выхватил и побежал. Чемпион – за ним вдогонку.
-И что?
-Не догнал.
Оба засмеялись. Наконец подошел Аким с подносом. Безмолвно встав возле стола, он с улыбкой посмотрел на хозяина. Хорошая улыбка, чистая. Да и взгляд без лишней услужливости, открытый, несмотря на узкоглазие.
-Вот сюда поставь, перед господином студентом, - показал доктор на меня, - И скажи еще, Аким, как там погода-то?
-Тепло, Сергей Евгеньевич. Снежок ночью нападал, так я его лопатой расчистил. Если желаете - могу и санки приготовить.
-Пока не надо, иди, любезный.
Тот, слегка поклонившись в сторону стола, пошел, опять-таки загребая ногами, к выходу. Интересный тип.
-Так что, молодой человек?  - потеребил свою бородку хозяин, - Решайте, что Вам налить для аперитиву. Ведь для него-то как раз это Ваше пиво не подойдет.
-Не подойдет. Воля Ваша, что хотите, то и наливайте.
-Нет, голубчик. Вы же сами про демократию тут заговорили. Следовательно, сейчас голосовать и будем.
-А воздержаться можно?
-Нельзя: получится патовая ситуация, а это нам ни к чему. Вы шахматы любите?
-Играю, но не люблю. Видимо, характер у меня иной, нетерпеливый: мне бы поскорее развязку узнать, да в счастливый случай верить. Я больше, знаете ли, в преферанс.
-Тоже хорошее дело, как-нибудь распишем пулечку. Семен Агафонович, Вы нас поддержите? – повернулся доктор к приставу.
-Я-то всегда за. Эх, давненько же мы с Вами не играли!
-Это точно. Так может, Дмитрий Игнатьевич, сегодня вечерком и сыграем партейку-другую?
-Я пас.
-Это почему? Боитесь?
Я дотронулся до лба. Блинкина сковородка, до чего же больно! Зато подсказка есть: не говорить же им, что у меня ни гроша за душой. А на что мне играть? Нет уж, выберем другой вариант:
-У меня же, сами видите, все лицо болит, даже и разговаривать, и то трудно, тут уж не до анализа. Никакой из меня игрок, уж не обессудьте: в голове ни единой мысли.
-Пожалуй, Вы правы. Но все-таки помыслите еще немного: коньяк или спирт?
-Коньяк, - решил ублажить я пристава.
Да и спирт с утра, ну, или почти с утра, пить явно не хочется. Зато Семен Агафонович воссиял:
-Вот видите! Даже молодежь у нас к прекрасному тянется! А Вы ему хотите эти дистилляты свои подсунуть. Негуманно это, как ни крути. Молодец, Дмитрий! Наш человек. Ты кушай, или на сухую у тебя не лезет?
-Да нет, спасибо, все нормально. Вкусно все, особенно язычок. Не знаю, почему, но я его с детства люблю.
-Вот и хорошо. Сейчас давай за язычок, да под язычок, и на язычок вместе выпьем коньячок, - разливая по бокалам напиток по бокалам, размеренно продекламировал он, - Итак, господа, за язычок!
Где-то через полчаса мне эти «под язычок» изрядно надоели: так и тянуло искупаться в настоящей Иордани, но, по всей видимости, придется отложить на следующий год. А может, так? Отодвинув тарелку, я, поблагодарив хозяина, спросил:
-А как там у нас Митрофан?
Мои собеседники переглянулись слегка виновато:
-Честно говоря, мы про него слегка запамятовали. Давайте на самом деле попроведаем бедолагу.
-Да – да! – вскочил со своего места доктор, - Я сейчас только свой чемоданчик возьму, и пойдемте. Господи, куда же я его вчера подевал? Вроде бы ведь здесь оставлял. Дочка! Оксана! – крикнул он в сторону жилых комнат, - Иди сюда скорее.
Вскоре вышла та самая девушка, что повстречалась мне с утра в коридоре.
-Да, папенька.
-Дочурка, ты инструменты на обработку относила? Где мой саквояж?
-Вы же ничего мне не сказали. Как Вы его на кухне оставили, так, наверное, там и стоит, я его не трогала.
-Да? Ладно, сходи, принеси. Кстати, практикум желаешь?
-Какой? – живо откликнулась Оксана, алчно глядя на нас, – Папенька, я сейчас быстро Ваш саквояж принесу, и за минуточку переоденусь, подождите, пожалуйста. Одеваться тепло? Далеко идти?
-Недалеко, всего лишь в участок, там у нас еще один обмороженный лежит, вот вроде твоего знакомца, только гораздо хуже.
-Какого знакомца?
-Наверное, это про меня, - поклонился я, - Вы меня еще Акимом назвали.
-Это Вы?!  - всплеснула руками девушка, - Боже, как неудобно-то! Вы не сердитесь на меня? Я, правда, не хотела.
Я усмехнулся:
-А как же я могу сердиться, когда я смеюсь? Позволите один вопрос?
-Если скромный.
-Не смущайте меня. Вопрос такой: Вы что, медициной увлекаетесь?
-Папенька Вам все расскажет, - и, зардевшись, убежала на кухню.
-Я что-то не то сказал? – обратился я к доктору, - Если не то, то простите, я не нарочно.
-Ничего – ничего, - успокаивающе помахал рукой хозяин, - не волнуйтесь. Просто у меня дочь вся в меня, - горделиво посмотрел он в сторону двери, - Ей никакие там платья вечерние не нужны, дай только поврачевать. Она даже роды сама принимала, а я только стоял в сторонке и наблюдал. А еще…
-Вот, нашла! – радостно поставила девушка чемоданчик возле шкафа, - Вы меня уж дождитесь, очень прошу!
-Егоза, - пожал удрученно плечами Сергей Евгеньевич.
-Это ничего, - довольно ухмыльнулся пристав, наливая еще по бокальчику, - и ее время придет, образумится. А Федор-то у Вас где?
-Федор в горный институт поступил нынче, в Екатеринбург. Инженером хочет стать. Пускай учится, я ему не супротивник. Жаль, конечно, что врачом стать не захотел, так ведь сердцу не прикажешь: не каждому по душе в человеческих болячках копаться. Ладно, давайте выпьем за детей, и одеваться.
Как хорошо-то сегодня на улице! И что мы тепла не дождались – ведь одно же удовольствие: ни тебе ветра лютого, ни мороза. Падает сам себе на уме потихоньку снежок, да под ногами поскрипывает. Оксана, гордо неся свой собственный саквояжик, который, правда, слегка уступал в размерах тяжеловастенькому чемоданчику доктора, шла впереди, размахивая свободной рукой. Глядя на нее, я вновь загрустил о Варе. Как она там? Если в первый год еще писала изредка, то теперь – увы! Забыла она меня, такая вот петрушка.
«Мумий» сидел на скамье все такой же перевязанный – перебинтованный и с помощью полицейского пил чай: тот подносил ему ко рту блюдечко, а Митрофан с шумом оттуда отпивал, держа руки на весу. Болят, наверное. Как же он ест? У меня-то губы и то как деревянные: даже покурить толком не удается, а чтобы поесть там или попить – это умудриться надо: приходится голову назад запрокидывать, чтобы все вовнутрь само провалилось.
-Ну – с, посмотрим, что тут у нас, - с азартом посверкивая глазами, обратился доктор к участникам этого «безумного чаепития».
Только вот вместо мыши Сони у нас сегодня мышь Оксана. Хотя какая же она мышь? Вон она как на своего потенциального пациента смотрит. Нет уж, это точно не мышь, а скорее – сова: глазки выпучила, и ротиком, как клювом: туда – сюда.
Что там Митрофан сказал в ответ, я так толком и не понял: более – менее внятно звучало только «дяй бью», да «с пдаздником кдещенья».
-И тебя с праздником, милейший. Как себя чувствуете?
-Дитево. Полит.
-Сильно? Ходить можете?
-Дет, польно.
И как Сергей Евгеньевич эту абракадабру понимает? Хотя, наверное, привык уже: ведь не первый же у него обмороженный во врачебной практике. Расположив Митрофана тут же, на кухонном столе, мы начали его разбинтовывать. «Мы», конечно, громко сказано: я лишь принимал бинты и выкидывал их в помойное ведро. Так, вот вроде и все. Доктор со своей дочкой с азартом рассматривали повреждения, вполголоса переговариваясь на латыни.
-О чем говорят-то? – толкнул меня в бок Агафонович.
-Плохо понимаю: у меня с латынью всегда нелады были. Что-то там про омертвение, да про пальцы, больше не успеваю услышать. Вернее, слышать-то слышу, только вот слова вспомнить не успеваю.
-Это плохо, что омертвение, - протянул мне папироску пристав, - Как ты думаешь: резать на самом деле будут?
-А Вы сами на наших эскулапов посмотрите: им волю дай, они его всего, бедолагу, на кусочки разрежут. Вон как они его за ноги дергают! Хотя, может, оно так и надо.
Семен Агафонович смотрел на эту процедуру обследования с каким-то извращенным интересом, попыхивая сигаркой:
-Как полагаешь, дальше что будет?
-Насколько я понял, резать будут: не нравится им состояние. И что мы, на самом деле, сегодня-то не поехали?!
-Ты меня не попрекай понапрасну, - зло взглянул на меня полицейский, - В жизни всякое бывает. Живой, и ладно: за Отечество, как-никак, пострадал. А коли ноги отрежут, я буду не я, если пенсию ему не выпишу!
-А ноги-то не выпишете! – обидевшись на взгляд, сердито заметил я.
На нас зашикали. И чего возмущаться? Мы же в полголоса разговариваем, и нисколечки даже не мешаем. Наконец Сергей Евгеньевич посмотрел Митрофану не на ноги, а в глаза:
-Любезнейший, голова у Вас цела, с ухом, Бог даст, и обойдется. А вот эти два пальца на ноге отнять придется: иначе – гангрена.
-Дебо?
-Гнить нога начнет, причем – вся. И мизинчик вот этот мне у Вас не нравится, - указал он на опухшую ладонь Митрофана, - Давайте хотя бы одну фалангу удалим, чтобы всем пальцем не рисковать?
-У- у!- взвыл сосед.
-Это ничего, голубчик, похуже бывает, до лета точно выздоровеете. Да какой там до лета! Уже весной плясать сможете. Отвечайте прямо сейчас: как, резать? Без Вашего согласия я никак не могу.
По и без того мокрым от слез щекам вновь полились обильные ручьи. Господи, как жалко-то его! И вдруг они высохли:
-Дедать.
С помощью двух полицейских мы перенесли плачущего Митрофана в докторский дом. Вернее, несли они, а я просто шел сбоку и нес какую-то околесицу про рыбалку и грибы, про грибной дождь и радугу над полем, поддерживая руку соседа, то и дело норовившую свалиться с носилок. Митрофан лежал и смотрел куда-то вдоль меня, как будто прощался с жизнью.
Не люблю я ждать, да прислушиваться. В операционной что-то гремело, порой раздавались приглушенные голоса, а один раз, если я не ошибаюсь, доктор даже накричал на свою дочь, которая ему ассистировала. Но прошло  полчаса, и все было кончено: позвали Акима. Вскоре он вышел из операционной с ведром, с интересом вертя что-то в руках. Сперва я не понял, но потом до меня дошло: это же отрезанный палец! Тьфу ты, басурман! Нехристь. Все, здороваться с ним больше не буду. Чертяка косорылая, нашел на что смотреть: прикопал бы где-нибудь на кладбище, и все дела, так ведь нет. Еще бы на вкус попробовал.
-Что скажешь? – кивнул пристав в сторону Акима, - Ты ведь тоже заметил?
-Хорошего вряд ли что смогу: к смерти он, похоже, равнодушен слишком, да и к людским страданиям тоже.
-А они? – указал тот на дверь операционной.
-Они переживают. Сами подумайте: доктор даже не весь мизинец Митрофану отрезал, а этому, - кивнул я в сторону кухни, - похоже, только волю дай – всю руку оттяпает. Мне кажется, страшный он человек.
-Ну-ну. А ты не страшный? Когда на «экс» ходил, никого убить не боялся? Или что тебя убьют?
И в самом деле: ведь мог и убить кого с перепуга. Помню, мандраж такой был, что никого и ничего не различал – кто свой, кто чужой. Перед глазами –  пелена, в ушах – звон, и полное непонимание того, что я здесь, собственно говоря, делаю. Наверное, потому и попался, что растерялся вконец.
-Тогда не боялся. Вернее, боялся, просто виду не показывал: засмеяли бы. Сейчас бы точно не пошел: глупая смерть тогда бы вышла. Не моя, понимаете?
-Хе! А какую же ты хочешь?
-Честную. Неважно как, но – честную, чтобы моим детям не стыдно было своим друзьям – товарищам в глаза глядеть. И еще хочется, чтобы они вместе со своими внуками и через пятьдесят лет ко мне на могилу приходили, вот чего хочется. Тогда и мне за них не стыдно будет.
-Эк на тебя старообрядчество-то действует! – усмехнулся пристав, -  Может, тебя здесь на вечное поселение оставить?
Вот ведь пристал со своими вопросами! Понятно, что шутит, но в точку тем не менее попадает, не наобум спрашивает, а со смыслом. Здесь врать смысла явно нет, да и неохота, признаться, ни к чему это.
-Не знаю. С одной стороны – хорошо здесь, тихо так, благостно, что ли. С другой – боюсь с ума сойти от тоски и умственного безделья. Вот ехали мы, к примеру, в том месяце по Вознесенке – смотрю, а там на Колизее афиша фильма с Верой Холодной, так знаете, как мне посмотреть его захотелось? И в театр мне тоже хочется, и в библиотеку: местную – то я уже давно прочитал. Обратно хочу, в город. Хотя бы – в Екатеринбург.
-А в Невьянск, стало быть, так по-прежнему и не хочешь? – пригладил усы пристав.
-Не хочу. Это – паллиатив, знаете ли: ни рыба, ни мясо. Что Екатеринбург! Мне и Москва-то не нравится с ее дутой помпезностью. Питер мне все же ближе. Может, это и сумбурно получится, но попробую объяснить: чем меньше поселение, - сблизил я ладони, - представьте, что между рук у меня механизм. Так вот, чем он меньше, тем каждая деталька важнее, и тем самым нужнее, необходимее, то есть – лишается свободы выбора, быть ей или не быть. А в такой махине, как большой город – исчез ты, и никто не заметит. Может, разве что друзья поспрашивают друг дружку: «Ты Димку давно не видел?». Месяц поспрашивают, может, два, а потом и думать забудут. Так что свободы там больше.
-Пусть так. Только свобода вседозволенности рознь. Или опять «долой самодержавие» покричать захотелось?
-Честно?
-Честно.
-Вот ведь уж… - схватился я за папиросу, как за спасательный круг, - во – от. Если начистоту, то и не перехачивалось никогда. Я за демократию, за власть народа.
-Да? – хитро прищурился пристав, - Хорошо, давай завтра твоего Мишку на площадь выведем, и пусть его народ судит: казнить или помиловать. Как ты думаешь, что решат?
-Давайте по коньячку, а?
-Давай. Только сначала ответь мне: решат-то что?
-Да что бы не решили, все равно будет неправильно. Но ведь и с государством то же самое: всегда найдутся недовольные. Вон как войну-то вначале приветствовали, а что теперь? Сейчас все наоборот: «это правительство туда нас втянуло». Забыли уже, как на торжественные молебны всем миром собирались. Да уж. С народа-то и взятки гладки. Но все равно я против самодержавия, народ сам, без поводыря, созреть должен: сделал выбор – отвечай, и не пеняй потом на другого, если что не так. Иначе и обществу в целом здоровым никогда не быть, когда все из-под палки.
-Уговорил. Давай по коньячку, -  поднявшись, пошел мой мучитель к буфету, - Глупости это все про твою демократию. К примеру, Думу уже которую меняем? А толку что? Грызутся все, как собаки блохастые, и ничего не делают. Так что самодержавие в России просто необходимо.
Тут на каталке из операционной вывезли Митрофана и покатили в сторону моей комнаты. Семен Агафонович проводил процессию взглядом:
-Говорильня это все, - достал он бутылку, - На вот, нюхни, хороший коньячок. Нам доктор вчера дешевый наливал, а я у него сегодня получше нашел. Как тебе?
-Вкуснятина, - принюхался я к фужеру.
-А я что говорю! Жмот он, наш Сергей Евгеньевич. Давай плесну тебе еще малость, а то ты уже все вынюхал. Так, о чем это мы говорили? Да, о самодержавии. В доме настоящий хозяин должен быть, причем – один. Иначе это не дом, а притон разбойничий, где каждый сам себе хозяин: что хочу, то и ворочу.
-И как же Вы в таком разе сознательность собираетесь воспитывать, если человекам воли не давать?
-Вот так и воспитывать. Как родитель своих чад воспитывает до поры до времени, а жену – так ту вообще всю жизнь. Пытаться убрать все ненужное, чтобы сохранить живое, вон как наш доктор. Больно, но полезно. А хочешь, я тебя в тюрьму посажу? – ехидно посмотрел на меня Агафонович, - Так просто, для интереса. Попробуй их там поперевоспитывать, а я полюбуюсь, что у тебя получится. Вот то-то же: не хочешь. Поубивают все друг дружку с твоей демократией, только слабину дай. Так, насчет «дай». Давай еще по рюмочке?
-Я не против. Но все же я не согласен.
-Что ты мечешься, как вошь на блохе? Не против или не согласен?
-Наливайте.
-То-то же.
Мы еще немного посидели молча, покурили. Я задумчиво вертел в руке бокал, размышляя о том, что пристав во многом прав: у нас все же не Америка или Англия с их опытом народовластия, то же крепостное право, если вдуматься, всего пятьдесят лет как отменили, чего же тут ждать хорошего, если живы еще те, которые рабами были? Рабу с его психологией доверять нельзя: он добра не помнит, у него на уме одно – как бы украсть, и чтобы ему за это ничего не было. Тут вернулись наши эскулапы:
-Что, опять коньяк?
-Снова, - выразительно поднял палец пристав, - Сно – ва! А шоколада я у Вас так и не нашел, приходится табачком обходиться. Как там дела у нашего Митрофана?
-Все должно быть нормально, - присел на свое хозяйское место Сергей Евгеньевич.
-Нормально, - поморщился полицейский, - Кстати, а Вы своего Акима тоже врачевать учите?
-Нет, конечно: куда ему. Честно говоря, вопрос не понял.
-Ничего, это так, мелочи. Просто он с таким интересом отрезанный палец изучал, что я подумал было, будто и он ко врачебному делу пристрастие имеет.
-Палец? Это интересно, не замечал за ним такого. Хотя нет. Тогда вон летом руку ампутированную неведомо куда утащил: у нас на заводе один рабочий под вагонетку попал, пришлось совсем отрезать. Хм. Ладно, проверим потом, что он с послеоперационными элементами делает. Кстати, а Вы сейчас что делаете? Такой хороший коньяк, я его на день рождения берег, а Вы тут без меня его пьете. Оксана, посмотри на этих бессовестных, пусть им стыдно станет.
Барышня улыбнулась:
-Папенька, может, лучше отобедаем? Я сейчас на кухню схожу, распоряжусь, чтобы на стол накрывали, хорошо?
-Иди, - вздохнул доктор, - И в кого ты у меня такая?
-В Вас, - чмокнула отца в щеку девушка и убежала на кухню.
Сергей Евгеньевич повертел бокал в руках, глядя то на одного, то на другого:
-Ну и что тут такого? Разбаловал я ее немного, так это дело поправимое. Вот выйдет замуж, образумится. А что медициной увлекается – так это только хорошо. Остальное не столь уж и важно. Пусть другие на пианинах себе тренькают, да цветочки в полях рисуют. Зато моя уже все кости черепа наизусть знает, и какое лекарство от чего – тоже. Что вы на меня так смотрите?
-Да ничего, - рассмеялся пристав, - так и скажите, что гордитесь дочерью.
-Это, по-моему, я уже говорил. И, надеюсь, скажу еще не один раз. Просто побаиваюсь: в семнадцать-то лет, и про человека уже почти все знает. Как Вы думаете, это ей не повредит?
-Повредить может и Монтень с Паскалем, и даже Платон, не говоря уж о его, - кивнул он на меня, - Марксе. Все может повредить, если оно не в меру. А мы свою меру знаем, - и плеснул всем еще по чуть-чуть.
-Знаете Вы! А вот… А…, - махнул рукой Сергей Евгеньевич.
-Что «А»? Сказали «А», говорите «Б».
-Больше бед бежать не буду: беды без борьбы боятся боли, бедолаги.
-Это что за чушь?
-Вы же просили на букву «Б».
-Бред.
-На «В» продолжить?
-Вы там что, морфия нанюхались? Или чем Вы там сейчас пользуетесь для анестезии?
-Вот уж, пошутить нельзя, - обиделся доктор, - Я просто словами играть люблю, они круглые такие, и вкусные, как камешки. Эх, все равно Вам не понять.
-Я понимаю, - кивнул я, - очень даже хорошо понимаю. Я и сам раньше стихи писать пробовал, многие хвалили.
-А что же сейчас? Прочтите что-нибудь из Вашего, пожалуйста, - заинтересованно повернулся ко мне всем туловищем доктор.
-Видите ли, какая закавыка. Я их пишу, но не запоминаю. Написал, в тумбочку положил и забыл. А здесь я стихов не пишу: не до того.
-Жаль. А вот и Глаша. Глаша, что у нас на сегодня?
-Здравствуйте, господа, - поставила служанка на стол супницу, - Тут моя ушица, как Вы, Сергей Евгеньевич, любите. А на второе у меня шницель, капустка и оливки.
-Хорошо, голубушка, идите, мы сами себя обслужим. Господа, очень вам рекомендую отведать. И не смотрите так на Глашу: то, что она такая худая, это еще не значит, что она плохая кухарка, или у нее гельминты.
-Чего – чего? - застыл с половником пристав.
-Гельминты.
-А по-русски?
-Кхе. После обеда скажу, - поболтал в пустой тарелке ложкой доктор.
-Нет уж, говорите, что это такое, иначе я есть категорически отказываюсь.
-Глисты, - с улыбкой пожал плечами врач.
-Вы что, с ума сошли? Это же заразно! – отшатнулся от стола пристав.
-Постойте, постойте! Я же как раз сказал, что у нее их нет, самолично проверял. Тоже раньше был в недоумении: отчего же она такая худая. Вроде бы и в столе ей не отказываю, а все, как говорится, не в коня овес. А обследовать она себя не дает, как на маньяка какого смотрит. Даже анализы, и те хитростью пришлось добывать.
-Какие анализы?
-На яйцеглист, - довольно улыбнулся Сергей Евгеньевич.
-Тьфу ты! – с раздражением стукнул Агафонович ни в чем неповинным половником о столь же безобидный стол, - Вы о чем-нибудь другом за обедом говорить можете?
-Извините, господа, но вы же сами просили. Отведайте ушицы, не пожалеете. Из пяти рыб, и с икоркою в мешочке.
-Папенька, дозвольте я сама вам налью, - вошла в столовую Оксана, - Вам погуще или пожиже?
-Средне. Спасибо, дочка.
-На здоровье. А Вам, Семен Агафонович?
-Мне погуще и побольше. А то тут твой отец тут таких ужасов нарассказывал, что чуть весь аппетит не пропал. И, чур, за столом больше ни слова о медицине.
-Хорошо. А Вам, Дмитрий?
-Что мне?
-Ушицы сколько и какой? – улыбнулась девушка.
-Знаете, как себе, так и мне наливайте: я Вам доверяю, - охотно предоставил я ей право выбора.
А как такой красавице, да умнице не доверять? Нет, Варя, конечно, была красивее, возвышеннее, но у Оксаны есть несколько неоспоримых преимуществ: она естественна, весела, не белоручка, и, что самое главное – рядом.
-Спасибо, - и плеснула всего один черпачок, - И сейчас тоже доверяете?
-Тоже.
Та рассмеялась и подбавила еще пару половничков.
-Вот сейчас большое спасибо, - остановил ее порыв я, - А то мне огромное спасибо говорить как-то не хочется: второе некуда будет складывать. А у Вас, полагаю, еще и десерт предусмотрен.
-А как же! У нас сегодня пирожные от Черемухина, любите такие?
-Не знаю, не пробовал. И знаете, я вообще-то кофе больше люблю.
Я едва осилил эту волшебную ушицу: вкуснятина, конечно, но что-то половник великоват оказался. Затем с трудом запихал в себя горячее, а вот на пирожное от неведомого мне Черемухина у меня сил уже не хватило. Да уж, надо было останавливаться на одном черпачке, как и предлагала Оксана. Фух, как же я наелся! А эти двое сидят, коньяк пироженками закусывают – и ничего. А в газетах пишут, что в столицах хлеб дорожает. Где он там дорожает? У нас вон как раньше буханка три копейки стоила, так и стоит. Господи, как глаза-то закрываются! Все, спать хочу. Поблагодарив хозяев за прекрасный обед, я побрел в сторону своей комнаты. Сергей Евгеньевич предлагал было еще раз намазать мне лицо его волшебной мазью, но я максимально вежливо отказался. Все, теперь баиньки. Вот и Крещение прошло, а я даже в церковь не сходил, не говоря уж про Иордань. Хотя, может, она у меня все же была?



                6. НЕ ВСЕМ ДАНО ПРЕДУГАДАТЬ.


За окном темень непроглядная, а спать уже совершенно не хочется. Сколько же сейчас времени? Ладно, надо вставать, все равно в отхожее место надо. Может, и душ приму, пока никто его не занял. В доме царила тишина, если не считать похрапывания – посапывания. Часы разве что в столовой еще постукивают. Одевшись, я решился на окончательное восстание ото сна.
Четверть пятого. Да уж, вздремнул, что называется, после обеда. Снова ложиться спать поздно, да и неохота, будем лучше заниматься утренним туалетом. До чего же холодная вода сегодня в душе! Неужели доктор свой бак только днем подогревает? Наскоро ополоснувшись, я растерся полотенцем и пошел искать себе какое-нибудь занятие. Или сначала перекусить? Я ведь даже не ужинал. В буфете нашлись хлеб и сыр с ветчиной. Вот и хорошо, мне ничего больше и не надо. Может, лошадок попроведать? Или рано еще? Поздно раздумывать: я уже одевался, захватив с собой краюху хлеба. Надеюсь, на улице не так уж и холодно.
Вот напасть! Хорошо хоть, что разглядел, спасибо электрической лампочке, висевшей у доктора перед входом. Прямо передо мной стояла, беззвучно скалясь, здоровенная собака.
-Ты кто?
Нет ответа. Не люблю я вот таких, молчаливых. Стоит себе, щерится. Хоть бы гавкнула, а то уж слишком спокойная, даже опаски берут: вдруг укусит. Отломив кусок хлеба, я протянул ей:
-На, кушай. Я – свой. Свой, понимаешь? И что вы все здесь такие кудлатые? Тебя как зовут? Молчишь… Ладно, может, в снежки с тобой поиграем? Я вот с нашей собакой, с Кудлой, играю. Ей нравится, честное слово.
-Не будет он с Вами играть, - донесся вдруг голос из-за спины, - И угощения от чужих Полкан тоже не берет.
Я сперва аж вздрогнул от неожиданности. Аким. Прямо привидение какое-то. Стоит возле двери, щурится.
-Барин, табачком не богаты? Уж прошу прощения, не помню, как Вас по батюшке зовут. Что Дмитрием – слышал, а дальше - не знаю.
-Дмитрий Игнатьевич. А тебя ведь Аким, если я не ошибаюсь? – и протянул ему папиросу.
-Спасибо большое. Да, Вы не ошибаетесь, я – Аким. А пса моего я специально так учил, чтобы только от хозяев еду брал. Дайте мне Ваш кусок.
Я протянул.
-Вот, - разломил он его пополам, - смотрите, сейчас я ему прямо под нос кину, а он не возьмет.
-Так, может, он просто сытый?
-Полкан сытый никогда не бывает, - усмехнулся Аким, - Замечательные у Вас папиросы, еще раз спасибо. Наблюдайте.
Полкан вовсю вертел глазами, сохраняя при этом полную неподвижность. У него один глаз косился на кусок перед мордой, второй же тем временем смотрел на хозяина, а затем они менялись местами, и все это быстро и хаотично.
-Возьми!
Хлоп! Как же он так быстро-то? Да уж, от такого не убежишь. Ведь даже вроде и не жевал, а уже снова поглядывает.
-А теперь, Дмитрий Игнатьевич, если так желаете, могу и Вас с Полканом познакомить.
-Это как? Чтобы он и меня так же за один раз проглотил? Не получится: я большой, в пасть не влезу. А как познакомиться-то?
-Вы можете стать для него своим. Так хотите?
-Хочу. Я люблю собак. И лошадей тоже.
-А людей?
-Тут, знаешь ли, сложнее. Прошу прощения, конечно, но мне пока одна вещь неясна. Можно даже сказать, что ты меня вчера шокировал. Что тебе тогда в этом пальце было?
-Это просто. У вас, русских, палец как еще называют?
-Перст, пожалуй, - пожал я плечами.
-Вот. Термин «перст судьбы» Вам знаком?
-Естественно.
-Хорошо. Из этого выходит, что на каждом пальце отпечатана судьба человека. Вот я и смотрел, какая у него судьба.
-И какая же? Кстати, откуда ты так хорошо русский знаешь, да еще и грамотно изъясняешься?
-Начнем по порядку. Судьба у него будет несладкая. Второе: я такой же ссыльный, как и Вы. Хотите еще о чем-то спросить?
-Хочу, - задумался я, - Мы сейчас на «Вы» будем разговаривать или же на «ты»? Я предлагаю второе.
-Согласен. Так будем с Полканом знакомиться, нет?
-Давай попробуем. Что делать надо?
-Сейчас покажу. Клади свою ладонь на мою, а сверху хлебушка. После команды «возьми» можно уже и знакомиться.
-А не тяпнет? – с сомнением спросил я.
-Собаки только дураков да трусов «тяпают». Или разве что иногда еще и неудачников. Но ты ведь не такой, Дмитрий Игнатьевич?
-А ты что, полагаешь, я - счастливчик? Мне вот до сих пор Нева снится, а с утра просыпаешься – за окном Нежинка. И почему-то все на «Не». Уговорил, давай приступим к обольщению этой зверюги.
Полкан после команды осторожно взял с моей руки кусочек, проглотил, и уставился на мой карман, из которого, похоже, доносился столь желанный для него запах. Отстранив Акима, я отломил еще кусок:
-Ну что, брать будешь, нет? А то ведь сам все съем, - и откусил толику. Пес облизнулся, но остался неподвижен. – Так берешь? Возьми!
Повторилось первоначальное «хлоп!», уже без прежней настороженности. И хвост завилял, даже нечто вроде улыбки на морде появилось. Я потрепал его по загривку:
-Вот и познакомились, Полкан. Я - Дима. Тебе так проще будет. Или тебе Митя больше нравится? Ладно, зови, как хочешь, Полкаша. Я тебе потом еще и мяска принесу, договорились? А сейчас мне к моим лошадкам надо, хлебушком их хочу угостить. Хочешь со мной? Я тебя с ними познакомлю, они добрые, не лягаются. Одну Лизкой зовут, другую – Пушкой. Пойдешь?
-Попробуй, - дружелюбно улыбнулся Аким, - может, и получится. Только опять-таки без моего разрешения он никуда не пойдет.
-И в чем тогда проблема? Пошли все вместе.
-Э, нет. А вдруг господа проснутся?
-Ты на часы-то смотрел? Пять часов всего, а во сколько они спать легли?
-Не знаю. Помню, ночью просыпался, так у них патефон играл. Я послушал немного и опять заснул.
-Да? Странно, я даже ничего и не слышал. Кстати, как у меня лицо? Посмотри, пожалуйста. Опухоль спадает?
Тот присмотрелся:
-Подвинься вот сюда, а то тень на лицо падает. Вот, теперь лучше, так и стой. Вроде неплохо: черноты не заметно. Здесь кожа, наверное, облезет, но это не смертельно. А где твои лошадки?
-На конюшне, возле участка. Пойдем? Вернее, пойдемте? Ты ведь, Полкан, с нами?
-Не надо ему с нами, - помотал головой киргизец, - Не стоит, уверяю тебя. Лучше здесь его оставить, так спокойнее будет.
-Это почему?
-Ты думаешь, у них там своей собаки нет? Они как встретятся, так давай друг дружку драть, только шерсть во все стороны летит, едва растаскиваем. Ох, и злющий у них кобель, породистый, не то, что мой. Не замечал, что ли?
-Нет. А вдруг он нас покусает? – засомневался я в необходимости ночного посещения конюшни.
-Может. Только он глупый, ты ему что-нибудь кинь, и он – твой. А мой Полкан умный, - с любовью погладил он пса, - хоть и беспородный.
-Ладно, уговорил. А сыр он ест? – погладил я пса.
-Кто? Полкан? Полкан все ест.
-Да нет же, этот, который вражий.
-Это ты брось, этому я лучше простого хлеба на кухне возьму, ни к чему сыр на чужих псин переводить. Сыр вон ему, - кивнул он на Полкана, - отдай, а то редко когда такое лакомство ему перепадает.
-А смысл?
-Ты можешь яснее изъясняться? Твои односложности, право же, порой в тупик ставят.
-Объясняю. Какой в том смысл, если он все равно вкуса не почувствует? Проглотит все куском, и дело с концом.
-Тут ты неправ. Потом объясню, - и вернулся в дом.
Вернувшись через минуту, он протянул мне изрядный ломоть хлеба:
-Кормить будешь сам, меня он и так уже знает. Рексом его зовут. Так вот просто, без изысков. Пойдем?
Рекс, немецкая овчарка, и на самом деле принял мое подношение вполне благосклонно: сначала обнюхал меня, потом – Акима, и лишь затем взял хлеб. Даже не оборачиваясь, ушел, вихляя задом, обратно в будку, посопел там, почавкал и затих. Какой после этого из него сторож? Тоже мне – породистый, видимость одна.
В конюшне темень – хоть глаз выколи. Лампу бы сюда какую захудалую, дежурную, а так можно и на любезно разложенные грабли наступить, а то и еще на что похуже. Где-то в глубине слышалось знакомое фырканье: похоже, за последнее время я научился различать лошадей даже по голосам. Своих, пожалуй, и из тысячи других узнаю. Ну, или хотя бы из сотни. Отворив ворота пошире, я указал Акиму пальцем, разломив пополам остаток краюхи:
-Вот эта – Лизка, я ее сам побалую. Сразу за ней – Пушка. Нравится?
-И да, и нет. Лошадность в них вижу, душу – не вижу. Понимаешь, Дмитрий, я к скакунам привык, - вздохнул в темноте он, - Ладно, пусть будет Пушка. И вправду: пушистая какая! – погладил он ее по морде, угощая.
Хитрая Лизка свою долю уже успешно схрумкала, и теперь с завистью посматривала на свою товарку, которую Аким кормил небольшими кусочками, что-то там приговаривая. Причем, похоже, на своем, на киргизском.
-Аким!
-А?
-Ты мне так и не сказал, за что тебя сюда. Ты ведь политический, так? Так из кого – из эсеров или РСДРП будешь? А что не бундовец  – это и так ясно.
-Не угадал ты, уважаемый. Мне инкриминировали, что я – басмач.
-Чего?
-Термин такой. Я за независимость от России, в своей стране жить хочу, чем я хуже поляков или финнов? Они даже деньги свои имеют право печатать, хоть и в составе империи находятся. А мы чем хуже? Наша страна размером с Европу, а прав – никаких, все только кривятся: дескать, инородец. В Париже мне вот такого никто ничего не говорил, да и в Берлине тоже.
-Ты там был? – искренне удивился я.
-Я много где побывать успел, даже в Америке, но это еще в детстве.
-Так какого рожна тебе еще надо? Везде побывал, все повидал, а я вот, к примеру, дальше Гельсингфорса никуда и не заезжал. Это в западном направлении, конечно. А вот в восточном прокатился аж за три тысячи верст с гаком, да еще и за государственный счет. Так на кой ляд, спрашивается, тебе эта независимость? Жил ты не в пример лучше, чем я, а теперь – одно и то же. Смысл в чем? Вместе же лучше, как ни крути.
-Кому-то, может, и лучше, только не мне. Понимаешь, - перестал вдруг он наглаживать Пушку, - я настоящим хозяином хочу быть на своей земле. Я, если по-вашему, князь. А что я могу? Губернатор – русский, полицмейстер – тоже. Тому поклонись, этому подарок поднеси, да про дни рождений любимых жен и детушек ненаглядных не забудь. Мы для них люди второго сорта, вот так вот выходит. Не хочу я под русскими быть. Рядом – согласен. Вместе в бой идти – тоже согласен, но так, чтобы на равных, без поблажек.
-А ты не обидишься, если я тебя обижу? – заглянул я Лизке в глаза.
-Не знаю. Сильно обидно? – начал вновь трепать холку своей лошадке Аким, лукаво улыбаясь.
-Сильно.
Что ж, последую его примеру, вот и щетка специальная висит. Почищу-ка я шерстку своей любимице. Ох, и как же это ей нравится! Даже глазки, вернее – глазищи от наслаждения прикрыла.
-Ладно, говори.
-Хорошо, скажу. Вернее, спрошу. Где народ грамотнее: у вас или у нас? Ответа не надо. Где инженеры более толковые? Кто у вас дороги и мосты строит? Этот список можно продолжать почти бесконечно. Обиделся?
-Да. Хотя, в принципе, не на что. Правду ты говоришь. Но это ничего, мне бы лет двадцать, и я свою страну превращу в один цветущий оазис, поверь мне. Всех грамоте научу, даже стариков, свои деньги выпущу, штатские университеты открою, электростанции построю. Вот это будет жизнь! Все русские обзавидуются! И тебя обязательно приглашу, даже и отказываться не смей.
-Хорошо, я согласен, - почесал отросшую бородку я, - Ты же у нас князь, а я – сын простого дьяка. Однако же ответь: где ты учителей столько найдешь? Столько инженеров – профессионалов? В Америке? Так их же у вас никто не поймет. Опять-таки у нас, в России? Я считаю, что вместе  все – таки лучше. Вот свергнем царизм, и сообща новый мир для всех строить начнем. Я уверяю тебя, там и речи не будет, чтобы кого-то инородцем звать.
-Ты скоро весь бок своей лошади вышоркаешь, пожалей животину. И не надо меня агитировать: плевать я хотел на ваш социализм. Что мое, то – мое, и ни с кем я делиться не собираюсь. Аллахом клянусь, без моей воли ни одной копейки, ни одного зернышка никому не достанется. А если захочу – сам отдам, подарю, да все, что угодно. Я – хозяин, и этим все сказано.
-А тому, у которого ни земли нет, зато есть руки, есть желание работать, есть мозги, наконец,  ему-то что делать? - перейдя к другому боку Лизки, поинтересовался я.
-Тому один путь: работать, думать и стараться. Будет хорошо работать – и у него своя земля будет. Я ведь не только обычный жадный хозяин, я – умный хозяин. Неужели я своего верного слугу обижу? Да никогда! Лучше я его десятикратно вознагражу, и его дети, и его внуки будут помнить, и стараться, и соседи пример с него будут брать. Вот как надо. Фух… Ну что, покормили лошадок, попроведали?
-Вроде да.
-Пойдем тогда и сами покормимся, я тебе такой чай заварю – просто сказка. Или ты кофе хочешь?
-Кофе с коньяком, - подумав, ответил я, - Кофе не так давно пил, коньяк – тоже, а вот кофе с коньячком – ох как давненько не отведывал.
-Скучаешь?
-Имеешь в виду – по дому? Впрочем, это не тот вопрос. Да, скучаю. Но и тут, знаешь ли, тоже привык. И это – страшно.
-Быть может, - прикрыл он конюшню, -  Хорошо, пусть будет кофе с коньяком, только коньяка у меня нет. Принесешь нам на двоих?
Я по привычке чуть не поцеловал Полкана в нос: настолько он похож на Кудлу, только покрупнее и позубастее. Честное слово, с удовольствием взял бы щенка от них с собой в Петроград. Лучше всего – кобелька: они так забавно писают возле деревьев, не то что сучки: те как-то стеснительно, робко на тебя посматривая. Даже самому стыдно становится, так и тянет отвернуться. В доме врача Глаша на кухне осторожно погромыхивала кастрюлями. Непонятно? Это как пение гимна животу шепотом. Я сходил за коньяком, и, выставив его на середину стола, спросил:
-Чего ждем?
-Кофе какой-то неправильный, открыть не можем. Вроде обычный, молотый, я в Париже такой частенько пил. Только вот почему-то не открывается, - продолжил пыхтеть с банкой Аким, - Что делать-то будем?
-Пробовать. Попытка, как говорил Малюта Скуратов, не пытка, -  поддел я ножом низ крышечки, что-то попутно отломав. Хлоп! – Так, посмотрим. А что? Нет, тут ты не прав, - засунул я нос в банку, - кофе как кофе, не соврали. Глаша, вари, опробуем.
Если с обычным зерновым и были какие-то различия, то я этого не почувствовал: все сгладил коньяк. Стоило закрыть глаза, и я снова как будто снова в своей любимой кофейне возле училища, а рядом сидит Варя и, вместо того, чтобы пить кофе, листает книжки. Ребята недоумевали, чем она мне нравится, но я оставался при своем мнении: нравится она мне, даже при всех ее причудах, и все тут. Даже здесь, в глуши, я вспоминаю ее немного нерасторопные глаза, которые порой останавливались на каком-либо предмете и смотрели куда-то внутрь его, потом вдруг вскидывались, спохватываясь, и снова смотрели. Куда?
-Вкусно? – затронул меня за руку Аким, - Печенье вот бери, да не оскудеет рука берущего.
-Не издевайся над Библией, я же над твоим Кораном не издеваюсь, и, заметь, даже не критикую, хоть с ним и не согласен.
-И в чем же?
-Хорошо. Отвечу вопросом на вопрос. А ты с ним во всем согласен? Только правду говори, если честь и  совесть в противоречие не вступят, конечно.
-Правду? – повесил голову полуконюх – полукнязь, - Нету правды. Знаешь, как пусто внутри, когда понимаешь, что правды  нет?
А у него, оказывается, глаза золотистые, в темноте совсем незаметно было. Больно, наверное, ему со своей неправдой жить. И что ему сказать? Что он не там правду ищет? Что шел-шел, да заблудился? Глупости все это, он уже точно выбрал свой путь, и пойдет им до конца.
-Я – есть. И ты – тоже, - поставил я на блюдце опустевшую чашку, - Это, как ты полагаешь,  правда? Что тебе еще надо, чтобы понять, где у тебя правая нога, а где – левая? Что тебе еще нужно, чтобы уяснить, что в жизни издревле так заведено, что и сама жизнь заканчивается смертью, а смерть – жизнью? Что тебе еще нужно от правды?
-Нехорошо как-то, - потер тыльной стороной ладони Аким лоб, - Пойду-ка я лучше на конюшню. Плохие ты вопросы задаешь, неверные: они жить мешают. Увидимся.
Интересный тип: то так чешет языком, что не остановишь, а тут чего-то смутился. Может, зря я его про Коран спросил? Я успел уже, наверное, страниц семьдесят из «Справочника практикующего врача» прочитать (интересно, а зачем справочник непрактикующему врачу?), когда на кухню вошла босоногая Оксана. Увидев меня, она ойкнула и убежала. Вот ведь взял, и смутил девушку. Поразмыслив, я решил сварить еще две порции кофе: Глаша куда-то ушла, но это даже лучше: никто читать не мешает.
Ах, аромат-то какой! Осторожно, чтобы, не дай Бог, не пролить, я поставил кружки на скатерть. Интересно, кто ее вышивал? Оксана? Вряд ли: слишком своеумная девушка, суфражированная. Глаша? Тоже едва ли: взгляд у нее слишком цепкий, без сантиментов. Но не покупная же! Все вокруг на европейский лад устроено, а тут – такая скатерть теплая, домашняя. Не Аким же ее сюда притащил!
«Цок – цок – цок», - донеслось из коридора, и в двери вошла Оксана, уже при полном параде:
-Здравствуйте, Дмитрий Игнатьевич.
-И Вам доброго утра. Присаживайтесь, я вот тут кофе сварил. Любите кофе?
-Спасибо, - зарделась девушка, - а Глаша где?
Я только пожал плечами:
-Не знаю. Была. Мы с Акимом лошадок покормили, почистили, а потом мне отчего-то кофе захотелось. Ничего, что я немного похозяйничал? Просто кофе – это, пожалуй, чуть ли не единственное, кроме картошки, что я варить умею. Вы пробуйте, пробуйте, только осторожно: горячий еще, наверное.
Докторская дочь принюхалась к напитку:
-Пахнет хорошо. Сахар клали?
-Нет. Вот, пожалуйста, - и протянул ей сахарницу, - Я же не знаю, сколько Вы кладете.
-Нисколько.
-Правда? Я тоже. Разве что вот коньячку плесну для вкуса – и все. Хотите? Я у Вашего папеньки в кабинете обнаружил, почти что случайно. Плеснуть?
-Давайте, - протянула свою кружечку Оксана, - Только отцу не говорите, пожалуйста.
-А у нас с Вами круговая порука, не так ли? Я Вам коньяк не наливал, и из кабинета его без спроса не забирал, он как-то сам на столе обнаружился. Ладушки?
-Ладушки.
Интересные у нее глаза, с блестками. Озорные? Может, и да, но скорее – азартные, неуемные. Такой человек никогда букой не станет, несмотря ни на что. Повидал я сломавшихся людей в пересыльной тюрьме: во взоре ни радости, ни интереса, ни отчаянья – муть одна. А вот такую, как Оксанка, не сломить: даже в самый трудный момент язычок покажет и рассмеется, вот как сейчас:
-А Вы интересный, Дмитрий Игнатьевич. Расскажите о себе, пожалуйста.
-О себе? Странно. Вы уверены, что хотите послушать, противно потом не будет? Я же ссыльный, да и жизнь свою мало ценю. Может, не надо?
-Надо, - строго взглянула на меня девушка, - мне надо.
-Как хотите, сами просили. Может, тогда еще по кофейку?
И я рассказал ей все, вернее, почти все, глядя в эти бесенятые глаза. Понимал, что даже привирать здесь будет не просто фальшью, а даже грехом. Негоже такие глаза обманывать. Рассказал им и о детстве, и о церкви, куда с глубочайшим чувством благодати приходил с отцом каждый день, о семье, об учебе. Даже о том, насколько мне не нравилась учительница музыки, тоже рассказал, но тут уже без подробностей. Когда я начал повествовать о своем житье – бытье в Петрограде, она начала вдруг слегка барабанить коготками по столу: «Так – так. А что дальше?».
-Дальше? – поскреб я отросшую щетину, - Так, что же там у меня дальше. Кстати, у Вас бритвы нет?
-Что?! Резаться хотите?! Не дам! – уронив стул, отпрянула от стола Оксана.
-Тьфу ты! Извините, если напугал невзначай. Видите, как я зарос, а это нехорошо. И бороду отращивать желания нет, даже не уговаривайте.
Девушка, вернув стул на место, оглядываясь, вышла. Чем бы заняться? Справочник, что ли, опять почитать? Тоже уже как-то неохота, тем более все то, что успел прочесть, почти уже и подзабыл. И какая мне на самом деле разница, сколько в голове костей находится? Ведь главное – это то, что под костью, вот там, где-то глубоко внутри, а не то, из чего там что состоит. Хотя где оно, это «глубоко»? Вершок? Два? Я открыл карту мозга. Где же тут может быть душа? Одни мозжечки да гипофизы, а для бедной души места как – то и не нашлось. Глупые они, эти доктора. И для чего, и для кого они писали эту никчемную книгу, в которой о душе ни слова? Нет, надо срочно пойти покурить.
-Дмитрий Игнатьевич! – из конца коридора донесся девичий голосок.
-А? – встрепенулся я, - Да, извините, что-то задумалось.
-Ванная готова, можете идти.
-Ванная? У вас же душ.
-Душ тоже есть. А ванную я Вам сейчас покажу, - и Оксана попросила меня жестом на выход, - я Вам и бритву приготовила, папенькину походную, я проверила – острая, чуть не порезалась. И как Вы, мужчины, такой ужас к лицу подносите? Брр.
Мамочки. Настоящая ванна с горячей водой, парит даже. Рядом висит полотенце, а на тумбочке возле зеркала лежит бритва с принадлежностями.
-Это все мне? – оторопело спросил я.
-Вам, конечно. Не буду мешать, отдыхайте на здоровье.
Не успел я сказать «спасибо», как девушка ушла. Молодец девчонка. И ванная тоже хорошая, гладкая. А водичка-то, водичка! Быстро разоблачившись, я погрузился в приятную истому воды. Лишь бы не заснуть. Господи, как же я, оказывается, по комфорту соскучился! Баня, конечно, хорошо, даже отлично, но иногда хочется и просто так, ничего не делая, и не терзая себя веником, просто полежать, растекшись расслабленным телом по эмали, просто полежать и подумать. О чем? А вот нетушки. Ни о чем думать не буду. И ни о ком. Буду лежать, пока вода не остынет. Даже о воде думать тоже не стану: ну ее, жидкую.
Дом как будто вымер: я уже успел и помыться, и побриться, и все это – в полной тишине, даже Глаши не слыхать. Солнышко сквозь занавески уже вовсю светит, а из комнат – только сопение да похрапывание. Скучно. Хорошо: пойдем на конюшню, к Акиму: заинтересовал он меня. Вот ведь горшки пузатые! И этот спит, развалившись на лавке возле дверей. Потоптавшись в нерешительности, я вышел на улицу. Здравствуй, мой спаситель!
-Полкан! Полкашенька! Морда твоя наглая! – ухватил я его за бока, - Ну куда же ты от меня рвешься, дурында! Никуда, хвостатое – зубатое, ты от меня не денешься! И не сопротивляйся, будем в снежки играть! Будешь? Будешь – будешь, от меня еще никто не сбегал. А ну, лови!
Полкан бегал за снежками даже еще с большим усердием, чем Кудла, причем не проглатывал их целиком, а приносил часть мне, выплевывая возле ног. Некрасивая манера, конечно, но что с пса возьмешь? Да еще и гавкает, как оглашенный, выпрашивая очередного броска. Ну, и голос же у него, прямо как у Шаляпина. И когда же я вновь его услышу? Обидно, конечно, что автограф он тогда так мне и не поставил: просто оттолкнул меня в сторонку, как вещь какую, и все. Так до сих пор у меня его фото без подписи и лежит, пылится. Но все равно я еще хотя бы разок его послушать пойду, а может, даже и не один – впервые лишь на его концерте я почувствовал, как мурашки не только по коже, но и по голове, и даже по пяткам бегают. Да уж. Рожу сына – обязательно пению буду учить. А вот дочку в синематограф никогда не отдам: не хочу просто, душа не желает. Пустые они все там какие-то, показушные: только и делают, что руками машут, да глаза в истоме закатывают. А вот если петь захочет, или стихи там писать – ее воля, противничать не буду, сам такой. Эх, и как же далеко ты от меня, мой Питер!
Все, хватит, надоело. Устал не только я, но и Полкан. А по участку словно гигантская сороконожка прошла: двадцать шагов в одну сторону, двадцать – в другую. Были сугробы – и нет их больше: их верзила этот четырехлапый все начисто истоптал. По-моему, от меня даже пар валит: в азарте я скинул и полушубок, и сюртук, оставшись в одной рубашке. Как бы не простыть сгоряча, а то лицо вон у меня какое: пока брился, даже самому себя жалко было. Но это ничего: опухоль немного спала, а что болит – это ерунда, потерпим. Забрав вещички, я пошел в дом.
Какие же недовольные лица у моих вчерашних сотрапезников! Невесть откуда появившаяся вновь возле стола Глаша так и увивается над хозяевами и постояльцами, а они как сидели сиднями, так и сидят.
-А, это ты. Садись. Ты что это такой красный? – морщась, безо всякого интереса потыкал вилкой ветчину Семен Агафонович.
-Гулял. Там тепло опять, хорошо. Правда, Глаша?
-Да какой там тепло! Пока на почту ходила, все руки замерзли. Ой, что же это я?! – спохватилась вдруг кухарка, - Ваше это… благородие, Вам же пакет туточки! Вот, возьмите! – и вытащила откуда-то из-за пазухи желтый конверт с полосой.
Разломив печать, пристав начал изучать со скучающей миной бумагу. Потом выражение его лица сменилось на заинтересованное, а затем – уже и на вдохновенное.
-Есть! Так, ты, Глашка, уйди, и дверь прикрой. Будешь подслушивать – уши отрежу. Брысь отседова!
Та быстро убежала, даже не оглядываясь. Пристав что-то написал на бумажке и подал мне. «Проверь, не подслушивает ли кто. Только тихо». Сняв ботинки, я в одних носках подошел к двери. Никого. Отрицательно помотав головой, я посмотрел на Агафоновича.
-Хорошо. Дверь закрой на ключ. Дело за вами, господа, - азартно потирая руки, проговорил с жаром пристав, - За вами, за вами, вы не ослышались. Я сейчас, - продемонстрировал он пустой конверт, - получил соизволение оттуда, - и показал на потолок, - Так вот. Да – да, именно так. Если кто хочет отказаться - лучше сказать сразу: обратного хода не будет.
-Вы что пугаете-то? – заинтересованно наклонился вперед Сергей Евгеньевич, - Прямо говорите, что стряслось.
-Это будет тайной до тех пор, пока вы мне слова не дадите. Кстати, тебе, вернее, специально для тебя, - посмотрел он пристально на меня, - скажу: это политики не касается. Будем работать?
-А что, опять убили кого?
-Пока нет. Ответ какой?
Вот ведь змей. Слово попросит, и что потом делать прикажете? Не хочу я никакого слова давать. Но ведь, с другой стороны, вдруг, сейчас отказавшись, я не смею, а точнее – не захочу что-то нехорошее предотвратить? Это ведь тоже грех.
-А Вы не обманете меня? – кусая губы, спросил я у полицейского, - Я же против своих не пойду, хоть казните.
Пристав, отложив в сторону карандаш, принялся за вилку. Только он ей не кушал, а просто бренчал по краю тарелки:
-Обманывать не буду. Может, и твои замешаны, пока не знаю. Но дело это явно уголовное. Вот и все, что могу тебе пока сказать. И, если тебя это хоть сколько интересует, там и твой Химмель среди фигурантов есть. Берешься?
Глупо. До чего же глупо все. Может, лучше тишком свой срок отбыть, и домой? Зачем мне вновь в пасть этого Левиафана соваться, был ведь там уже, а сейчас, прошу прощения за аналогию, уже почти на выходе. С другой стороны – интересно, бодряще. Только вот…
-Ну, и что решил? – давит дальше пристав.
-Еще не решил. Вернее, решил, но не все. Тайну сохранять буду, а что касается помогать – пока не знаю. Так что думайте сами: доверять мне или нет.
-Хороший ответ. А Вы как, Сергей Евгеньевич?
-А что я?
-Именно то. И не стоит из себя институтку корчить: не получится. Понимаете, о чем это я? Так что все будете мне говорить, как на духу. Так как? Или мне, - вновь покачал он в воздухе конвертом, - того?
На доктора было больно смотреть, хоть самому медицинскую помощь оказывай: глаза выпучены, руками так по скатерти сучит, того и гляди – порвет.
-Я с - согласен, - выдавил он из себя.
-Вот и славно, голубчик Вы мой. Так что, начнем? – окинул нас снисходительно – брезгливым взглядом Семен Агафонович.
А вот так вот на меня глядеть не стоило. Накося, выкуси! Я не пешка тебе какая, а человек, пусть и осужденный. Что, поиграть мною задумал?!
-Я отказываюсь, - встал я из-за стола.
-И почему же?
-Не хочу. Я могу идти?
-Иди, никто не держит, - пожал плечами пристав.
И где же этот Аким? Хоть бы с ним душу отвести! Даже Полкан из будки не хочет вылезать, зараза. Вторая папироса заканчивается, а поговорить все не с кем, а эта мелкая Оксанка, что постоянно высовывает свой нос из дверей, явно не в счет. Наконец я не выдержал:
-Ну что тебе?!
-Поругались? - почти шепотом спросила она.
-Да! К чертовой бабушке поругались, тебе-то что? Как жила раньше, как у Христа за пазухой, так и жить будешь! Все! – и я замолчал, отвернувшись.
-Неужели так-таки и все? – вышла, притопывая, во двор девушка, - А Вы не ошибаетесь? Смотрите, скоро весна, а Вы грустите. Хотите, я Вас поцелую?
-Нет!
-А почему? – приблизила та свои бездонные глаза к моим.
-Как будто Вы сами не понимаете! И вообще, я – сифилитик! – и позорно убежал в свою комнату.
И зачем я эту чушь сказал? Не было у меня никогда никаких таких болезней, слава Богу. Вот ведь опять наговорил про себя невесть что. Запершись в комнате, весь остаток дня я провел за изучением медицинского справочника, проверяя свои мозги на выносливость. Да и так: какое-никакое, а развлечение.
Похоже, с этим справочником я проспал завтрак: солнышко лучилось уже совсем высоко, поигрывая тенями от тюля на моей подушке. Может, подушке это и приятно, а вот у меня на душе – тоскливо. Все, буду домой собираться, к Васятке, да к Архелае. Полкан, конечно, пес знатный, но мне моя Кудлочка милее. Так, а это что еще за листок под дверью? «Сифилис и методы его лечения». Я, присев обратно на кровать, беззвучно захохотал. Нет, на самом деле смешно. Только вот смех отчего-то идиотский. И какой леший меня вчера за язык дернул? Нет, точно домой надо, а то еще и не то про себя напридумываю.
Грустно сегодня на улице, тихо и полусолнечно. Снежок вот падает, но тоже как-то нехотя, как бы раздумывая: здесь ему место, или же лучше обратно на облака вернуться, в это тускло – белесое марево. За спиной раздались легкие шажки. Опять она. Ну что ей еще от меня надо?
-Здравствуйте, - слегка наклонив голову, поприветствовала меня Оксана, - Вы листочек-то с рецептом нашли? Я очень надеюсь, что Вам поможет.
Боже, как хочется обругать ее по-грубому, чтобы она обиделась, и забыла про меня навсегда. Но почему-то не могу.
-Уже ничего не поможет. Пошутил я вчера глупо, настроение дурное было, Вы уж меня простите, я не со зла. Хотите – целуйте, если не передумали. Только я без любви целоваться не люблю.
-Тогда я тоже передумала. А может, у Вас еще что-нибудь болит?
Я задумался, посмотрел сперва на ноги, потом – на руки, затем слегка похлопал себя по бокам.
-Нет, знаете ли. Даже лицо, и то уже совсем не болит. Посмотрите, как там, опухоль сошла? А то я, признаться, с утра даже в зеркало не смотрелся.
Та, нахмурившись, начала бережно трогать пальчиками кожу на моем лице:
-Неплохо. А Вы, наверное, даже симпатичный. Давайте я Вам шелушащуюся кожу уберу, и кремом смажу, хорошо? Пройдемте в дом, там все спят еще, одни мы с Вами такие ранние пташки. Давайте в папенькин кабинет, я там все знаю, где что лежит.
Поколдовав с моим лицом минут пятнадцать, она разочарованно отошла:
-Вот, вроде и все. Может, у Вас все-таки еще что-нибудь болит?
Маньячка. По-моему, все врачи в каком-то смысле маньяки: они в первую очередь видят не человека, а болезнь, не целостную личность, а изъян в ней. Так что кого в первую очередь из нас лечить надо –  это еще вопрос.
-Разве что зуб немного беспокоит, когда холодной воды попью. Не болит у меня ничего, Вы уж извините, ничем не могу помочь. Вы бы лучше Митрофану помогли, ему нужнее.
-Я с утра уже у него была, там все нормально, - обиженно сказала неуемная красавица. – Зуб, говорите? Давайте-ка его посмотрим. Рот откройте, пожалуйста.
-Может, не надо? – попытался остановить я ее, - Оксана, ради Бога, успокойтесь. Я же Вам русским языком говорю: не болит ничего. Я Вам что – подопытный кролик, что ли? Зачем Вам мои  зубы?
-Жаль, - вздохнула девушка, - я бы Вам могла пломбу поставить, вон у папы и электрическая бормашина стоит, английская. Зубик был бы как новенький. Ну что Вам стоит, а? Я ведь аккуратненько все сделаю, даже больно нисколечки не будет.
На кой ляд я дал себя уговорить? Сижу вот сейчас в этом дурацком кресле, а у меня в рту с азартом ковыряется эта ненормальная девчонка, злобно шипящая при любом моем движении головой. А еще говорила, что больно не будет. Ей бы так, чертовке.
-Вот и все, – играючи покрутила он страшенным буром в маленькой ручке, - Теперь прикусите. Ничего не мешает?
Я прикусил:
-Зубы как-то неровно.
-Это ничего, сейчас исправим, - и вновь нажала что-то на своем монстроидальном аппарате, - сейчас, сейчас. Ротик пошире, пожалуйста. Я Вам серебряную пломбу поставила, лет двадцать держаться должна. Так – так, мы вот здесь чуточку приберем, и все будет ладушки. Прикусывайте. Теперь как?
-Вроде нормально.
Что я натерпелся, это в принципе ничего, зато радость Оксаны была не просто неподдельной, она была, если можно так сказать, безграничной. Глазки горят, разве что не пританцовывает.
-Оксана Сергеевна?
-Аюшки?
-Признайтесь: я – первый, кому Вы зубы лечили?
Девушка смутилась:
-Да. Но ведь я старалась. Я и папеньке раньше помогала, и книжки все изучила, одну даже на английском, вот от этого аппарата. Пусть со словарем, но все поняла. Так-то я обычные языки учила, как и все: латынь, греческий, да французский. А Вы какие?
-Немецкий еще. Вставать можно?
-Ах да, конечно! Только кушать сейчас нельзя, потерпите до обеда, а то пломба может выпасть. И горячего тоже нельзя.
-А что тогда можно?
-Вы ведь курите? Курить можно. Идите, я тут приберусь пока. Где эта Глаша? Если увидите, позовите ее, пожалуйста, сюда, а то мы здесь так наследили, папа увидит – ругаться будет.
Как же хорошо стало на улице! Никто тебя не мучает, во рту железками страшными не жужжит. Одно смущает, что зуб ноет, но это поправимо: не пройдет, вырву его в рудничной фельдшерской, и все дела. А пройдет – так совсем хорошо: минимум рублей десять сэкономил, так что нечего печалиться. А вот и Полкан. И почему все собаки так любят лизаться? Я умывался, а он все нализывает и нализывает, чуть в уши своим длиннющим языком не залазит. Все, хватит мне этих нежностей, будем кидать снежки: авось устанет. Вот и Аким появился, улыбаясь во всю ширину и без того широкого лица:
-Добрый день. Смотрю, ты совсем с Полкашей подружился.
-Не ошибаешься, - и кинул в киргизца снежком.
-Ты это чего?
-Того! Получай еще!
Бедный Полкан! Мы с конюхом кидали снежки друг в друга, пока вконец не запыхались, а пес только и делал, что бегал между нами, да пытался перехватить на лету самолепные орудия. Мы же веселились, как дети, радуясь каждому удачному броску. Я уже решил было прекратить эту забаву, но тут Аким запустил снежком в Полкана. Тот недоуменно застыл на месте. Я добавил. В собачьих глазах возникло что-то вроде: «А мне-то за что?». Короче говоря, через пару минут мы сообща загнали обиженную животинку в конуру.
-А ты азартный человек, Аким. Кстати, тебе лет-то сколько?
-За сорок уже. С тобой вот связался – и чувствую, как будто мне снова двадцать. Спасибо тебе.
-И тебе спасибо. Покурим?
-Давай, я не против, только недолго, а то мне еще двор от снега чистить. Еще раз спасибо, - достал он из моей пачки папироску.
Прикурив, он посмотрел на начинающее развеиваться небо:
-А ведь весна скоро. Пара месяцев – и совсем конец зиме. Не люблю я зиму: злая она, холодная. А ты как?
-Не знаю. Такую, как сейчас, люблю, а вот что позавчера творилось – это точно не для меня. Правильно ты сказал: злобность сплошная, так и норовит с собой навсегда утащить. И почему смерть черной рисуют? По-моему, она должна быть как зима,: безжалостной, белой и лютой.
-Нехорошо ты о смерти говоришь, - покачал головой конюх, - Не стоит ее злить: отомстит. Смерть уважать надо, как мать, и бояться, как отца. Понимаешь?
-Не совсем. А с жизнью тогда как?
-Тоже просто. Береги ее, как жену, и берегись, как лучшего друга. Все, я пошел: работать надо.
Таинственная восточная личность, ничего не скажешь. Вот и сейчас: все движения быстрые, уверенные – просто хозяин жизни, ни дать, ни взять. А он здесь кто? Конюх с дворником напополам, а ведь не сломался, даже улыбается вполне искренне, безо всякой задней мысли. Не пойму я его, и не только оттого, что он – азиат, просто душа у него немного по-другому устроена: она у него, как ствол с редкими ветками, лишь бы свою толику воздуха получить. А у меня – заросли, и каждая веточка, любопытствуя, тянется, куда ей интереснее, и все они вместе привносят такой сумбур, что и целой жизни не хватит разобраться. А жаль.
В столовой, похоже, начался поздний завтрак: вся семья была в сборе, не считая хозяйки, которая, как я понял, с кровати в последнее время редко встает. Зато был пристав, радостно угощающийся разносолами:
-Присаживайся, Дмитрий. Где гулял?
-Добрый день. Я с собакой играл, а что?
-Ничего. Выпьешь?
-Ему нельзя! – остановила руку Агафоновича Оксана.
-Это почему? Опять молоко пил? – хохотнул пристав.
-Я ему пломбу поставила, вот. Папенька, Вы не сердитесь, но я буры все обработала, как положено, и прибралась. Не сердитесь?
-Кхе – кхе! – закашлялся доктор, - Ты же это… Ты же еще никогда совсем… - снял в волнении пенсне Сергей Евгеньевич. Потом снова одел, затем опять снял, - Фух! Молодой человек, подойдите сюда, я посмотрю, что она там натворыжила.
Зря я говорил Оксане, что учил латынь: ну почти ничегошеньки не понимаю, только простейшие слова. А вот они с увлечением по очереди заглядывали мне в пасть, как цирковому льву, разве что голову целиком туда не засовывали. И правильно делали: я-то не дрессированный. Ну вот, наконец-то успокоились.
-Ладно, дочка, вроде бы все хорошо. Только ты больше одна без меня все-таки ничего такого не делай. Семен Агафонович, а у Вас с зубами как?
-Иди ты! – замахал тот руками, - Не хочу я ничего такого! Ну вас, Геростратов птолемеевых!
Вроде грамотный человек, а Гиппократа с испугу с Геростратом перепутал. Да и Птолемей тут тоже с какого боку? Если кто из нас Герострат – так это он, так и норовит что-нибудь разрушить да поджечь. Хотя нет. Я, признаться, тоже не лучше: мы оба стремимся как к разрушению, так и к созиданию, только он разжигает огонь возле храма души, а я – наоборот, внутри нее, вот и вся разница. Может, на самом деле с его предложением согласиться? Но да ладно: кто никуда не торопится, тот никуда не опаздывает.
-Семен Агафонович, Вы не против, если я сегодня домой поеду?
-Что это тебя вдруг так приспичило? – вытер он рот салфеткой, - Чем тебе здесь плохо?
-Мне здесь хорошо. Но это ведь, согласитесь, плохо, когда ты не дома, а тебе хорошо.
-Тьфу ты! – вновь принялся грызть куриную ногу пристав, - Тебя не поймешь. Запомни, студент: хорошее плохим быть по определению не может. Человек, он скотинка такая: где получше ищет.
-Извините, но не согласен. Простой пример: совсем недавно Оксана мне больно делала. Да - да, Оксана, Вы не сердитесь, но было больно. Так вот, когда больно – это плохо. Но сделала-то она свою работу хорошо, а ведь это – один и тот же процесс. Так кто из нас прав?
-А никто, - улыбнулся из-под усов полицейский, ехидно оглядывая присутствующих, - Не судите, да не судимы будете. А мы вот судим, и Мишку этого твоего скоро, - жестом показал он петлю вокруг шеи, – И наплевать, что смертную казнь отменили: сам на каторге повесится. Так что получается, нарушаем. Но пусть кинет в меня камень тот, кто скажет, что в данном случае это плохо. Нет на этом свете ни абсолютного добра, ни зла. Курить будешь?
-Не откажусь, - киваю я, размышляя о его словах.
-Держи папироску, прикуривай. Так вот, измышления это все, тут ты прав. Но ты не учитываешь, что мы слишком многое временем измеряем. Тебе вот сделали недавно больно для того, чтобы потом было хорошо, так? Так, я спрашиваю?
-Ну, вроде так.
-Ну, - передразнил он меня, - что за манера нукать? Ответил бы прямо: так, или не так. Далее, все к тому же: скоро вот этот убивец ножками задергает, а знаешь, из-за чего? Кстати, уважаемые хозяева, я вам еще со своими разглагольствованиями не надоел?
-Нет – нет, - пригладил свою бородку Сергей Евгеньевич, - что Вы. Продолжайте, пожалуйста, нам даже интересно.
-Хорошо, тогда терпите. Оксаночка, а где Глаша? Мне бы чайку еще.
-Она отпросилась на сегодня, неприятности у нее дома. Я Вам сама налью, говорите, мне тоже любопытно.
-Вот спасибо, - принял пристав из ее рук дымящуюся фарфоровую чашку, - На чем это я остановился? Ах да, петелька, тесненькая такая. Мерзостное зрелище, скажу вам, даже хуже, чем в больнице. Но – нравоучительное. Правильно раньше делали, что прилюдно казнили: все знали и видели, что возмездие за преступление против тебя и против твоих ближних сам, своими глазами увидишь. И соседи твои, и друзья с тобой тоже порадуются. Хорошая вещь – публичная казнь. Не то, что сейчас, скукота одна. Да и ту временно отменили, гуманисты, мать их! – брякнул кулаком по столу пристав, - А все равно я его сгною, петелька ему пряником покажется. Думаете, к чему я это все говорю? Не знаете?
Все пожали плечами, понимая, что раз уж пристава по пьяной лавочке понесло, то лучше не спорить.
-Вот, знайте. Многие меня злодеем считают, и даже совсем пропащим, плохим человеком. Так что мы вновь возвращаемся к началу нашего разговора. Послушайте меня. Оксана, золотко, а почему у меня рюмка опять пустая?
Отпив где-то с полрюмки, он не просто поставил, а установил ее на стол:
 -Добро и зло, хорошее и плохое – суть понятия временные, быстротечные. А вот справедливость – вечна. Вечное в себе все объемлет, и все примиряет в этом объединении. Честно говоря, я даже на моих кровопивцев не злюсь. А Вы, доктор, как, на своих пациентов сердитесь?
-Порой бывает, - ответил хозяин, - Они упрямые, знаете ли, попадаются, особенно староверы, - и кивнул почему-то в мою сторону, - «Приемлю, дескать, наказание мое, и лишь Господь мне в страданиях моих единственная помощь и опора». Тяжело мне с ними. Кстати, не хотите ли сигару? У меня кубинские, я их редко курю, но по такому поводу, думаю, можно.
-Кубинские я люблю, - одобрительно кивнул пристав, - Тогда уж для всех доставайте.
-Извольте, у меня на всех хватит. Кроме Оксаны, - строго посмотрел на дочь он.
И вправду, мне тоже досталась одна. Разумеется, я видел, как ее курят, но чтобы покупать – рука не поднималась: такая вот, наверное, никак не меньше семи рублей стоит. А пахнет-то как! Доктор обрезал кончик специальной машинкой, и затянулся. Вот ведь мухи заборные, что же тут обрезать-то надо?
-Давайте покажу, - увидев мое затруднение, врач отнял у меня сигару, - Берете вот так гильотинку, раз – и готово. Все, можете курить.
-Спасибо, я все понял. А эта штучка на самом деле гильотиной называется?
-Угм, - пыхнул ароматно дымком в сторону окна Сергей Евгеньевич, - только прикуривайте не так, как папиросу, а по всей площади надреза.
Затянувшись, я закашлялся. А этим смешно: сидят себе, через ноздри дым пускают. До чего же крепкая, зараза!
-Молодой человек, и курить ее надо тоже не так, как папиросу, а, скорее, как трубку, почти не затягиваясь, чтобы только вкус почувствовать. Попробуйте еще раз, Вам понравится.
Минуты через три мне и вправду понравилось, даже зуб ныть совсем перестал.
-Извините, а можно я Митрофана ей угощу? Когда ему еще такое попробовать?
-А что, это идея, - поднялся доктор со своего места, -  Пойдемте-ка вместе, навестим, заодно и посмотрим, как у него там.
-Папенька, я с утра к нему заходила. Беспокойный он какой-то, и от  еды напрочь  отказывается.
-Вот как? – насмешливо наморщил лоб хозяин, - А ну-ка, собери ему поднос посытнее и пошли.
Бедный Митрофан, в котором и Митрофана-то признать было трудно, сидел боком на кровати, и лишь грустно встретил нас взглядом. Я подошел к нему, и вставил в опухшие губы оставшиеся полсигары:
-Только сильно не затягивайся: ядреная.
Недоверчиво попыхтев, тот вдруг вдохнул полной грудью:
-Кха - кха! Вот это самосад! Ух, ну и вещь! Я докурю, да? – вытер он бинтами выступившие слезы.
-Конечно, кури, - присел я рядом с ним на кровать, - Только ответь: зачем ты нашу Оксану обидел?
-Я?! Какую?!
-Такую – сякую. Вон она стоит, с самого утра возле твоих дверей топчется, говорит, что ты ее гонишь. А она – стоит и стоит.
-Ой, извините! Я же не знал! Я-то думал, ушли Вы. Девушка, я буду есть, Вы только не серчайте, - и взял в более – менее здоровую руку вилку, потом, поморщившись, бросил, - А ничего, если я руками? Держать больно.
-А я Вас покормлю, - присела рядом с ним, подвинув меня, Оксана, - Вы только говорите, что Вам хочется.
-Ничего не надо, - болезненно скривился Митрофан, - Идите с Богом, я сам, - и легонько прихватил меня за руку, - Дима, ты, может, того, посидишь? А то…
-Чего?
-Останься, - шепнул мне на ухо пристав, выходя.
Так вот в чем дело! Под одеялом находилась утка с нечистотами. Бедолага, покраснев, показал на нее глазами:
-Дмитрий, будь другом, вынеси, а? Не могу я, чтобы барышня за мной ухаживала. А сам я ходить не в силах: болько.
-Сейчас – сейчас, не волнуйся, - и я побежал с судном в туалет, чуть не сбив по дороге девушку.
-Как он там? – принюхалась она.
-Стесняется он Вас, вот и все! Я это в туалет вылью?
-А как же анализы?! – возмутилась эта ненормальная.
-Ну их к лешему, здоров он, как бык: у того тоже пальцев не хватает. Фу ты, юмор какой-то дурацкий.
Ополоснув судно, я вернулся к болящему:
-Как тебе?
-Вкусно. Я тут почти все съел, даже тебе почти ничего не оставил. Мяска вот возьми кусок, - подвинул он мне перевязанной рукой тарелку.
-Нельзя мне пока. Мне тоже операцию сегодня делали, только на зубах. До вечера есть ничего нельзя. Хочешь, я тебе мясо порежу?
-Это да. А тебе больно было?
-Не больнее, чем тебе. Эх, спиртику бы сейчас!
-Спиртику? А есть? – оживился тот.
-Если хочешь, сейчас схожу. Все, понял, уже иду. Тебе чистого, или водочки?
Тот только махнул, кривясь от боли, рукой, пытаясь изобразить подобие улыбки. Я, переставив поднос с яствами на тумбочку, направился ко всей нашей честной компании. В столовой, судя по запаху, пили кофе и лениво играли в карты:
-Раз.
-Два.
-Я пас, - положила на стол карты девушка, - Не идет что-то карта сегодня, всего-то одну семерную и сыграла.
-Ничего, пойдет, - снисходительно улыбнулся пристав, - Ладно, чтобы не тянуть: семь бубен.
-Вы в преферанс, что ли? – вошел в комнату я.
-В него. А ты что, тоже сыграть хочешь?
-Есть немного. Доктор, у нашего больного проблема. Даже – две.
-Что такое? Семь червей!- положил он карты крапом вверх, - Говорите уже.
-Восемь бубен, - продолжал гнуть свое пристав.
-О, Господи, - вновь схватил свои карты Сергей Евгеньевич, - Так, восемь, восемь. Восемь черв. Все, дальше не пойду, и не просите даже. Так что там у больного?
-Жажда.
-Сильная? Оксаночка, раз уж ты пока не торгуешься, сделай лимонной водички, пожалуйста.
Девушка, с сожалением глядя на оставляемый карточный стол, вышла.
-Но, - покрутил я пальцем в воздухе, - не только сильная, но и горячая.
-Это как?
-Водочки человек просит.
Пристав захохотал:
-Все, значит, точно на поправку пошел. Дай ему водочки, доктор, не зря же мы сюда везли, старались. Жить будет, это точно. Я пас. Играйте, доктор, прикуп Ваш.
Тот вскрыл прикуп. Ну что, тузик есть. А вот десятка, интересно, в масть или же нет? Я осторожно покосился на карты доктора. Надо же: и то, и другое – в масть. С чем же он на восемь-то шел? А сейчас – чистая восьмерка, если не все девять. Везунчик, одним словом. Или авантюрист?
-А, это Вы, - заметил он меня боковым зрением, - Подглядываете? Нехорошо, друг мой, нехорошо. Вы бы что сыграли?
Я молча потыкал пальцем в карты.
-Я тоже так думаю. Все, сброс сделан. Девять пик.
-От те на. Так и знал ведь, - нахмурившись, откинулся пристав на спинку стула, -  Ладно, посмотрим на расклад. Дмитрий, за Оксану сыграешь?
-Во-первых, я карты игрока уже видел, а, во-вторых, я еще по поводу второго пожелания больного так пока ничего и не сказал.
-Так говорите, - вновь отложил свои карты Сергей Евгеньевич, - слушаю Вас.
-Видите ли, не может он, чтобы за ним женщина ухаживала. Можно, я с Акимом поговорю? Мне он, честно говоря, понравился, так что вряд ли откажется, если ему вера этого, конечно, не запрещает. Тогда уж и не знаю. Хотя он ведь у Вас навоз за лошадьми убирает? За Полканом вот тоже, наверное, прибирать приходится, а уж за человеком-то, чай, тоже приберет.
-Дело говорите. А, Оксаночка, вот наконец-то и ты. Отнеси это все Митрофану, и возвращайся скорее, а то Дмитрий на твое место садиться отказывается. Молодой человек, напитки у меня вот там, - указал он рукой на буфет, - что хотите, то и берите.
Хорошо им. Я бы тоже сейчас пульку с удовольствием расписал, а то уж и забыл почти, как на мизерочке по-красивому ловить. Вздохнув, я достал первую попавшуюся бутыль с прозрачной жидкостью, чтобы уж наверняка: не коньяком же крестьянина поить.
Что за напасть! Хоть с нечистотами идешь, хоть с бутылью – обязательно в коридоре с этой докторской дочкой столкнешься. В засаде она тут сидит, что ли? Слегка пробормотав невнятно про расклад, я в смущении зашел к односельчанину.
-Тезка! Ну, наконец – то! - попытался было приподняться на локте Митрофан, - Ох, не могу, больно. Что принес-то?
-Откуда я знаю? Взял вот это вот, - поболтал я жидкость в бутыли, - А что там внутри, и не знаю. Сигару-то докурил?
-Всю не смог: губы жжет. Остатки я на бумажку выкрошил, потом в самокрутку добавлю, для запаху. Зело ароматная она, твоя сигаря. Ты давай графин сюда, сейчас распробуем, что принес. А то вон эта девица только и может, что воды принести кислющей. Я попробовал – чистая гадость.
-Кого пробовал – девицу?
-Тьфу ты, охальник! – плюнул тот, - Воду вон эту бесовскую из кувшина. Желтая какая-то вся, ну чисто болотная, если не хуже. Так, - разливая (собственноручно!) влагу по стаканам, продолжил он, - попробоваем, что ты принес. За здоровье!
Хорошо, что я не сразу стал пить, а сначала посмотрел на его реакцию: рот открыт, не дышит, даже облезлые пальцы из-под бинтов расшеперил. Наконец, выдохнув, прошипел, выпучив глаза:
-Шпирт. Уу. Шистый. Укху. Шай пить.
Я оперативно влил ему между губ полстакана лимонада.
-Шука, - вздохнул наконец-то он. - А я-то думал, водка, даже не подготовился.
А мне-то что? Спирт так спирт. Плеснув себе в стакан лимонада для запивки, я сделал приличный глоток. Ничего, нормально: нам ребята из медицинского точно такой же приносили. Лимонадик-то как кстати! Жаль, что закусить нельзя. Или, может, на другой стороне челюсти пожевать осторожно? Нет, не стоит, пожалуй, а то опять своим буром мучить будут. Не прошло и часа, как я почувствовал, что встать уже почти и не могу. Что-то пробормотав на прощание Митрофану, я с трудом по стеночке добрался до своей комнаты.
Опять темнота и сухость во рту. И живот подвело, наверное, до самого позвоночника, видел я его на анатомической карте: такой же острый и алчный – так и кажется, что все внутренности сейчас поглотит. Нет, нельзя пить на голодный желудок: во всем теле слабость разлилась, словно вата. С трудом добредя до кухни, я разыскал кринку с молоком, и тут же жадно до дна ее выпил. Присел, послушал организм. Вроде бы полегче, но еще не совсем. Съем-ка я еще немножко сметанки с хлебушком. Хорошая-то какая, густая, не то, что у нас в Питере: там так разведут, что и не поймешь: сметана это или простые сливки. Вот и хорошо, совсем полегчало, можно и дальше спать. Бог даст, родителей во сне увижу. Лишь бы они на меня не ругались.
Утреннюю тишину нарушил петух, собака этакая. Интересно, почему «собака» - это оскорбление, а «петух» - нет? По-моему, петух гораздо хуже: и дом он не охраняет, только и делает, что орет по утрам, да кур топчет. Зловреднейшая птица, просто хуже некуда. Индюки вон побольше петухов будут, но ведь молчат, а этот орет, как резаный. Дрых бы себе на жердочке, сволочь хвостатая, так ведь нет, все неймется ему. Полкану бы его скормить. Охх.
Что ж, придется одеваться: вчера же опять рано спать лег, прямо сам себя не узнаю. Нет уж: прямо сегодня же домой, хватит прохлаждаться зазря. Что же одеть? Мое старое, чтобы уж наверняка, или все же костюм? Нет, придется все-таки костюм: в старом как-то неудобно, лучше потом, по дороге, переоденусь. Видимо, хорошо распогодится сегодня: от солнышка только край виден из-за горизонта, а уже тепло. Вот и Аким, похоже, того же мнения: сидит себе на чурбачке, и смотрит куда-то вдаль, улыбаясь. Странный они народ, эти киргизцы: часами могут вот так молча сидеть, и, улыбаясь, смотреть в то, что для нас – нигде и никогда. Спросишь его, о чем он думает, ответит просто, без экивоков: «О доме, о маме». Навидался я таких на пересылке. Некоторым уже приговор пожизненный объявили, который равносилен мучительной смерти, а они сидят, улыбаются, о маме думают.
-Здравствуй, Аким. Мечтаешь?
-Доброе утро. Живу я так, это вы мечтаете. К лошадкам твоим я сходил, попроведал, так что можешь быть спокоен. Хочешь – присаживайся, помечтай, коль тебе так сподручнее. Может, и меня научишь.
-За лошадок – спасибо, - достал папироски я, - А насчет мечты… Знаешь, хочу я сегодня домой уехать. Если отпустят, конечно.
-Вот оно как. Жаль.
-Не понял. Кого жаль? Или чего?
-Себя мне жаль, - затянулся дымком киргизец, - Я тоже бы домой поехал. Но меня уж точно не отпустят. Надолго я тут застрял, - закручинился он, тем не менее, ухмыляясь.
Да уж, тяжело ему, наверное, здесь, вдали от своих ковылей. Хоть и сытый – обутый, но все равно же не дома.
-У тебя жена-то есть?
-Есть. Две. Хотел третью взять, мне еще отец ее говорил, что красивее  и во всем мире не сыскать, да я не успел. И хорошо, что не успел: что бы она сейчас там без мужа делала? Лучше уж так, как есть, чем хуже, чем было.
Интересно: у них язык там такой, и он просто транслитерацией занимается, или же говорит все, что в голову взбредет?
-Слушай, друг. А если я с приставом договорюсь, со мной пойдешь? – спросил я наобум и невзначай.
-Куда? – не меняя выражения глаз, перевел он свой взор на меня, - В бега? Не хочу.
-Да в какие там бега! Был бы ты миллионер, можно было бы и бежать, а так что? С пустыми карманами далеко не убежишь.
-Правильно говоришь. Отец мне на это точно денег не даст, вон тогда на адвоката, и то поскупился. Нет, не возьму греха на душу: просто побоялся он тогда мне денег дать, не буду его за это винить.
-Это ты серьезно? Правда денег не дал?
-Серьезней некуда. И что ты там мне предложить хочешь?
-А простое. Вернее, дважды простое: ты поухаживаешь за Митрофаном.
-Какие вопросы?! Это сам Аллах велел. А как надо ухаживать?
Я слегка, может, даже и наигранно, замялся:
-Понимаешь, ходить он пока не может. Бадью с какашками за ним выносить надо, - и выцарапал ногтем крест на чурбаке, почти не отдавая себе в этом отчета, - Я вот сегодня выносил, и ничего. Этого Бог, конечно, не велел, тут уж, знаешь, твое дело. Вот. Скажу тебе больше: когда я выносил, мне даже как-то приятно за себя после этого стало: видать, не совсем пропащий я человек.
-Я понял. Вернее, нет! –  замахал он ладонью, отгоняя дым, - Тут и вариантов других быть не может. Конечно, присмотрю я за ним, как за родным братом. Только не пойму: почему дважды?
-Что – дважды?
-Ты же сказал, что дважды простое.
-А, ты про это. Тут начинается сложное. Не знаю даже, с чего начать, - и я присел на соседний чурбак, тот, что с крестиком, - Здесь, видишь ли, какое дело. Спросить я тебя хочу. Ты людей убивал?
-Нет, конечно!
-Угу, - потер я шею, - это хорошо. Так вот: я тоже против убийства. Короче: меня тут пристав в помощники себе зовет, убивцев да разбойников ловить. Пойдешь со мной? Я – в Нежинском, ты - в Невьянске приглядывать будешь. Так же и обществу польза получится, и тебе, глядишь, домой пораньше вернуться удастся.
А киргизец все глядел и глядел в равнодушное к нему небо. Молчит, чума, ничего не говорит. Что ж, и я помолчу, погляжу на эту мимолетную вечность. Может, и выгляжу чего? Ау! Ответьте мне кто-нибудь!
-Обязанности, - не отрывая взгляда от неба, вдруг коротко спросил тот.
-Обязанности? – подивился я его равнодушному, лишенному интонаций, голосу, - Ах да, конечно. А что обязанности? Такие же, как и у меня: убийства предотвращать. Узнаешь чего - тут же Семену Агафоновичу докладывай, или же мне. Мне даже лучше, оперативнее: так мол, и так, этого вот на подозрении держу, а вон с того и вовсе глаз спускать нельзя. Мерзость, конечно, а не работа, но не хуже ведь, чем дерьмо за больным выносить. Кому-то надо это делать, и все тут. Я вот, честно говоря, долго колебался, мне тоже не по сердцу это, но как иначе-то? И ты не подумай: я ведь так, задаром, не из-за денег. Да и решился-то, наверное, только сегодня. Не знаю, решай сам, никто не неволит.
Что-то рука предательски дрожит. Неужели для меня это настолько важно? Чуть все спички не рассыпал. Аким, усмехнувшись, дал мне прикурить:
-Я с тобой.
И замолчал, нехристь. И насколько он со мной? Почему он со мной? Нет уж, лучше сразу во всем определиться:
-И насколько со мной? Если потребуется, варнака вязать да сторожить сможешь? Не пожалеешь его?
-А что его жалеть. Могу и башку ему отрубить, если надо: не раз уже такое делал. Знаешь: голова смешная такая, когда ее отрубишь – катится и языком болтает. А что болтает – не разберешь, сколько не прислушивайся. Руки отрубленные тоже некоторое время дергаются, как живые, но это недолго. Тут главное, - повернулся он ко мне, - правильно встать, чтобы самого кровью не забрызгало.
Вот те на:
-Ты же говорил, что людей не убивал.
-Людей – нет. А вот шакалов – предостаточно. Они же уже не люди, они все продали: и Бога, и семью свою, и даже душу собственную ради звонкой монеты.
-А если он из-за любви или по глупости убивцем стал? – сказал я первое, что пришло в голову.
-Любви? – еще больше прищурился тот, - Зачем убивать из-за любви? Надо просто любить, тогда и убивать не надо будет. А если тебя не любят – просто убей любовь в себе самом, потом и новая придет, только подождать надо. А человека-то зачем губить?
-Может быть. Даже и такое может быть, что все мои вопросы – как один. Но на второй ты пока так и не ответил. Если по глупости.
-По глупости? Сам же себе и ответил. Не может человек позволять себе такие глупости: тогда он не человек, а баран. Так что же с ним церемонии разводить? Как раньше голова ему была не нужна, так и после плахи: ничего не убудет.
Да уж, ну и разговорчик у нас получился. Я еще раз пристально посмотрел на Акима: вроде бы, столь же доброжелателен, как и прежде, и безмятежен. Но, с другой стороны, сам же говорит, что головы рубил. Не хотел бы я оказаться на его пути в неурочный час: башку отрубит, и пойдет себе в обществе ему подобных чай пить. Нехорошо, наверное, так думать, но мне вдруг показалось, что он-то как раз и не вполне человек.
После позднего завтрака я позвал пристава покурить на крылечко:
-Можно я сегодня уеду?
-Можно. Ты меня сюда только за этим звал?
-Нет. Я согласен, но с условием: Вы возьмете на негласную работу и Акима. Он тоже уже согласен. Только Вы его пораньше освободите, не подведите меня: я ему слово дал.
-Какого такого Акима? Этого конюха? – презрительно сощурился Агафонович, - Да на кой черт он мне сдался?!
-А Вы его дело читали?
-Нет, конечно: зачем мне какой-то там азиат. Вот ты – другое дело.
-Зря Вы так, контингент знать надо. Он всю Европу объездил, языки знает, да и человек смекалистый и решительный. Одного боюсь: не слишком ли.
-Да? – выпятил в недоумении пристав нижнюю губу, - Кхм. Надо подумать. Хотя чего тут думать? Зови его сюда, поговорим.
Киргизец, как я и предполагал, был на конюшне. Я в недоумении застыл на входе: Аким раз за разом подходил к куче сена, брал оттуда одну – единственную травинку, и подносил ее лошади. Скармливал, и вновь возвращался к стожку. Он что, спятил?
-Аким!
-А? А, это опять ты.
-Я, кто же еще. И давно ты так ходишь?
Тот закатил глаза к потолку:
-Четыре года, семь месяцев и двенадцать дней. А что?
-Да как бы и ничего. Зачем ты травинки-то по одной носишь? Или умом уже тронулся?
-Еще нет. А травинки ношу затем, чтобы себя хоть чем-то занять: по хозяйству-то все уже переделал. А лошади все равно уже сыты: овса вон сколько им насыпал, даже не доели все. Скучно мне.
Скучно ему. Может, зря я под него подписался? Головы рубит, коняшек по травинке кормит, а те стоят у него, как заколдованные, чего-то ждут. Непонятно как-то. Ай, да будь что будет. Как говорил один депутат Государственной Думы, гостивший у нас дома: «Чертей бояться – в Думу не ходить».
-Ты на самом деле домой хочешь?
-Хочу, - понес очередную травинку коням киргизец, - Только где он сейчас, мой дом? Знаешь, у меня замечательный такой тент на крыше был, а может, и до сих пор есть, если не истлел. Так вот, под ним так хорошо отдыхать было: и солнце не печет, и ветерком обдувает. Я очень там почитать любил, да и слышно все: муэдзин запоет – возле диванчика коврик, молись. Помолился – обратно за книгу. Да, домой я хочу. А что?
Я тоже взял травинку, пожевал, выплюнул. Как такую гадость лошади едят? Наверное, поэтому и живут так мало: двадцать лет, и уже все, хоть на бойню отправляй. Надо будет Лизку с Пушкой побольше хлебушком баловать, а то потом поздно будет.
-То, Аким, то. С Семеном Агафоновичем говорить будешь? Он тебя на разговор там, на крыльце,  ждет.
-Да? Так пошли скорей! Спасибо тебе, брат, никогда не забуду. А он правда ждет?
-Ждал, так скажем. Пока ты тут травинки таскал, может, уже и ушел.
Ан нет, ждет. Сидит перед Полканом на корточках, и что-то ему рассказывает, гладя по ушастой голове. Пес, увидев меня, тут же забыл про Агафоновича, и бросился мне навстречу. Прямо-таки Кудла – переросток. Так же прыгает вокруг меня, порыкивая, так же скалится и сверкает в азарте глазищами. И я просто представил Акима полицейскому, а сам пошел играть с Полканом. Что у них получится из разговора, сами потом расскажут. Да и, как говорится, третий – лишний, особенно в таких вот деликатных делах. Пусть моя хатка с краю постоит: мне же меньше забот и обязанностей.
Наигравшись, я вернулся:
-Можно поинтересоваться?
-Можно. Мы договорились. Работаете вместе. Я тебя, конечно, из твоей дыры хотел сюда вытащить, но в паре, возможно, даже лучше будет. Деньги будешь на почте получать, а там уж делите, как хотите.
-Какие деньги?! – возмутился я.
-Зарплату.
-Я отказываюсь, - закашлялся я, - Я не за зарплату, я по убеждению.
-Надоел ты мне, идеалист хренов. А если тебе разговорить кого надо будет, водкой его угостить, так ты что, на свои покупать будешь? А телеграммы посылать – тоже за свой счет? Если в Екатеринбург или в Пермь ехать срочно надо будет?! – размахивал ритмично рукой Семен Агафонович, как будто дрова колол. – Так что никаких возражений. За деньги с вас спроса не будет, а вот за дела ответите.
-Есть возражение, - замотал я головой, - Если я на почте деньги получать буду, не пройдет и пары недель, как об этом весь поселок знать будет.
-Ишь ты, возражение у него, - сплюнул на землю пристав, - Скажешь, что тетка любимая померла, завещание на тебя составила, вот тебе проценты пока и капают. А основную сумму, пока не остепенишься, да не женишься, в банк положила. Да придумаешь ты подходящую ахинею, я даже не сомневаюсь. Заодним и с рудничными поближе познакомишься: гуляю, дескать, на таких радостях.
-Не сказал бы, что это убедительно. Ладно, подумаю над этим, время есть. А про свой подарок помните?
-Подарок? Ах, да! Патроны я тебе в участке отдам, спасибо, что напомнил. Это же надо: забыл совсем.
-Я про то, и не об этом. Про наш разговор знаем мы трое. И, если будет нежелательная утечка информации, или я нехорошую тень за заборчиком угляжу – буду стрелять, не раздумывая, а Вы расхлебывайте, если не в того попаду: не люблю я тени, особенно – не свои.
-Так – так. Вот как, значит.
-Да.
Вы знаете, что такое индифферентный вид? А вот и нет, не знаете. Если бы Вы тогда посмотрели на меня – наверняка проникнулись бы этим понятием в чистом виде. Но мне уже все равно: я сделал шаг в тягучую пропасть, в которую нельзя вступить дважды: это Вам даже не река.



                7. ПОЧТА.



Как ни странно, но возвращению домой я почти не радовался: мешали мысли о Митрофане, об Акиме с показноаморфным приставом, и злобно шелушащиеся уши. Чешутся, гады. Иван Сергеевич, посмотрев на меня, даже спрашивать ничего не стал: почесал в затылке, и отпустил меня с миром.
Да что же это такое! Даже Кудлочка любимая не порадовала: подошла, поджав хвост, лизнула, и опять в будку. Не понял, тут что, покойник дома завелся? И Васька тоже какой-то снулый, все в сторону глядит. На мой вопрос, что же произошло, только взял и вдруг разревелся:
-Мамка заболела. Доктор говорит, что сильно, может даже и не поправиться. Совсееем! Леденцов принес, только я их не ем: не верю я ему!
- Что ты тут разблажился?! Чем заболела? А ну, веди!
Похоже, дела и на самом деле неважные: Архелая лежала в жару, без сознания, а рядом с ней сидела Пашка, монотонно гладившая мать по руке. Увидев меня, она тоже разрыдалась:
-Дядя Дима! Помогите, Христа ради! Мамочка моя… Ой, я…, - и уткнулась лицом в одеяло, - Помогите, Христом – Богом молю!
Я схватил ее за руку:
-Все! Хватит соплей! Отвечайте: доктор что сказал? Как эта ваша хворь называется? Чем лечить надо?
-Не знааааю, - завыла девчонка, обхватив меня своими ручками.
-Все! Я же сказал – все! Я сейчас! Ждите! – и побежал к Олегу Геннадьевичу, учителю, аптекарю, да и просто местному врачевателю в одном лице.
Тот явно не обрадовался моему появлению, но мне – наплевать:
-Что с Архелаей?
-Пневмония, милейший. И что это Вы так кричите? Я же не глухой, да и спать уже собирался, а тут Вы.
Вот ведь тварь! А я-то полагал, что он человек порядочный, отзывчивый, а что деньги за вызов берет, это, конечно, не совсем хорошо, но ему же тоже кушать на что-то надо. Да, тут точно ничего не добьешься. Не попрощавшись, я побежал к Химмелю.
Что за день такой? Вернее, уже вечер. Инженер на мою просьбу выделить мне лошадок, чтобы отвезти Архелаю в Невьянск, только пожал плечами:
-Не дам. Если так хочешь – можешь на себе тащить, мне все равно. Иди.
Куда идти?! А я так на этого немчуру проклятого надеялся! И фельдшер тоже сволочь редкостная. Ну не могу я бросить хозяйку просто так вот помирать, все равно что-нибудь, да придумаю. Думай – не думай, а путь-то все равно один: к старосте, ноги сами уже меня к нему влекут. Ох, и побаиваюсь я его! Вроде весь тихий, а как посмотрит – порой так стыдно становится ни с того ни с сего, что хоть на месте провались. Само личико маленькое, глазки – точечками, но вот бородища, пожалуй, вдвое побольше, чем у Карла Маркса. Лишь бы он спать не лег! Хотя нет, свет в окошке горит. Собравшись с духом, я постучал в дверь. Нет ответа, да и откуда ему взяться. Сюда все входят без стука, как к себе домой, разве что топают на пороге, чтобы снег отрясти. Перекрестившись на иконы троеперстьем, я поклонился хозяину:
-Добрый вечер, Федор Зиновьевич. Не обессудьте, что так поздно: нужда.
Староста погладил свою бороду:
-Грешен?
-Грешен, каюсь. Но у меня дело.
Тот вздохнул, нахмурившись:
-Говори, коль дело. Как там тебя – Димитрий?
-Истинно так, не ошибаетесь. Помощь мне срочно нужна, а кроме как на Вас, уже и надежды ни на кого нет.
-Денег  просишь? – нахмурился старик.
-Да Боже упаси! Архелая заболела, так фельдшер говорит, что помрет наверняка. Дайте, пожалуйста, упряжку, я сам ее в Невьянск отвезу, там доктора хорошие, они позаботятся. Честное слово, хорошие. А я за день обернусь, обещаю, и лошадок не обижу: люблю я их.
Староста затеребил свое волосатое ухо:
-Не ожидал я от тебя такого, не ожидал. А Архелая что, на самом деле так плоха?
-Пневмония. Воспаление легких, по-нашему. Сейчас в беспамятстве лежит, горячая вся, как печка. Дайте упряжку, пожалуйста! Я отработаю, честно.
-Возьми, - и, покачивая головой, направился к шкафу, - денег тебе, Дмитрий,  сколько с собой дать?
Я опешил:
-Нисколько. Зачем они мне? Вы как-то зря так плохо обо мне думаете, я не такой, хоть и ссыльный. Это еще ничего не значит. Ой, простите, опять что-то не то говорю.
-Не то, - укоризненно взглянул он на меня глазами – буравчиками, - На вот, возьми ей на лечение.
-Не возьму, - заупрямился я, -  Я сам оплачу. Если не хватит, тогда и попрошу. Спасибо Вам за лошадок, я за ними часов в пять утра приду, можно?
-В пять я еще сплю. Так, - вновь залез он пятерней в бороду, - ага, а может, прямо сейчас и заберешь? У вас же двор большой, и в хлеву место, поди, найдется.
Ну почему из порядочных людей тут живут только староверы? Этот «просвещенный» учитель отказал, Химмель – тоже, только вот этот старичок с бородой по пояс навстречу пошел, даже и деньги предложил.
Возле конюшни староста, открыв ворота, испытующе взглянул:
-Тебе каких?
Каких – каких. Мне бы сейчас любых. Но раз уж предлагают выбирать – выберу, благо, есть из кого: большая у Федора Зиновьевича конюшня, добротная. Есть и рабочие лошади, и для выезда. Вон какой жеребец стоит знатный, похрапывает, да копытами перебирает. Застоялся, наверное. Но сегодня он мне нужен: мне бы кого попокладистее, чтобы не растрясли.
-Мне бы усердных, если можно.
-Так и выбирай.
Я прошелся вдоль стоел, внимательно присматриваясь к каждой. Наконец решился:
-Вот эту и вот эту, чубарую, - погладил я лошадку по морде.
-Что ж, хороший выбор, - степенно, чуть ли не с укором, посмотрел староста в глаза лошади, -  Где в лошадях-то разбираться научился?
-Дома. Я же тоже в селе вырос, а в Петербурге только учился. Извините, а зовут-то  их как? Лошадь – она же животинка умная и отзывчивая, она любит, когда ее по имени.
-Просто зовут. Кого ты сейчас гладишь – Пчелка, а этот – Прохвост. Ты только баловать им не давай, а то они как вместе – все на свете забывают. Жеребенок вон от них, видишь? – показал он в глубь конюшни.
До чего же мягко пахнет сеном! И лошадушки стоят, глазищами своими хлопают. Может, и правду эти буддисты про переселение душ говорят? Если правду, то я раньше был либо лошадью, либо конюхом. Только не злым, а добрым, навроде Митрофана или того же Акима, и подопечных своих холил, даже кнутом, наверное, никогда не стегал. А мне вот порой приходится, когда Химмель в город спешит, там уж деваться некуда: приходится поторапливать.
С утра опять не задалось: снова поднялся ветер, даже подаренный шарф не помогает. И что за погода тут такая дурная?! Да еще Васька этот напросился, наотрез отказавшись оставлять одну свою щедрую на подзатыльники и прочие телесные наказания мать. Господи, до чего же лицо-то болит! Как бы вновь не отморозить. Отдав малолетнему вожжи, я бесцеремонно забрался в возок, укрывшись тем же одеялом, что и постанывающая Архелая. Лишь бы пронесло: от нее жаром так и пышет. Лишь бы доехать, лишь бы довезти. Помогай нам, Боже.
Сергей Евгеньевич расспрашивать ни о чем не стал: оценив состояние больной, он просто коротко бросил:
-Пневмония?
-Фельдшер говорит, что да. Я заплачу за лечение, Вы не беспокойтесь.
Доктор сначала недоуменно посмотрел на меня, потом – на плачущего в углу Васятку, и укоризненно произнес:
-Кышицы – брысицы.
-Что?
-Не мешайте, говорю. Оксану позовите, да побыстрее.
Если бы я еще знал, где ее искать! То вечно в коридоре снует, то прячется. Где же здесь  она?
-Тсс! – остановил я хлюпающего носом Васятку, - Ты слышишь?
-Что слышишь?
-Голос женский. Где-то там, по-моему, - показал я вдоль коридора.
-Что Вы, дядя Дима! Отсюда вот, справа слыхать, - кивнул мальчонка на дверь.
Митрофанова палата. Странно, но голос и на самом деле доносится вроде оттуда. Я осторожно приоткрыл дверь. Оксана, повязав платок на медицинский манер, сидела возле моего соседа и читала ему вслух стихи из книжки. И тут стихи! Сколько же можно! Не дай Бог, еще и меня насчет моих предпочтений расспрашивать начнет. Хотя это пусть: все равно я этих стихов еще не читал, да и в будущем вряд ли буду: женщин – поэтов почему-то не перевариваю: слишком много в них пустых чувств и неопределенности. Сами никак не определятся, чего хотят, и только головы мужикам кружат. Дослушав стихотворение до конца, я кашлянул:
-Оксана Сергеевна, здравствуйте.
-Ой, здравствуйте! Неужели опять Вы? Я, признаться, так рада, что и не передать, правда, - отложив томик на прикроватную тумбочку, поднялась она мне навстречу, - А кто это с Вами?
-Это Вася. Его мать заболела серьезно, вот я ее к вам и привез. Вас зовут срочно.
-Кто?
-Как кто? Отец Ваш, кто же еще. Помощь, наверное, нужна.
Та быстро убежала, прошептав что-то на ходу. Надеюсь, не ругалась.
-Ну, как ты? – занял я ее место возле кровати, - Почитать, или уже надоело?
-Есть маленько, - прошамкал Митрофан, -  А кого привез-то? А, понял, можешь не отвечать. Архелаю, да?
-Да. Воспаление легких у нее, но да сейчас уже не страшно: я в доктора верю, и дочь у него тоже хорошая, заботливая. Кстати, Аким-то заходит?
-Заходит. И приносит, и уносит, не жалуюсь. А я, брат, так пока ходить и не могу. Вот ведь странная штука: вроде бы и пальцев уже нет, а болят. А если не болят, то покалывают. Знаешь, это как будто бы ноги можжевельником паришь, почти одно. У тебя сигары больше нету?
-Нет. Папиросы – вот, - протянул я ему пачку, - Могу все оставить. Тебе прикурить?
-Давай, а то сам видишь: пальцы-то, как бревна. Но это ничего: доктор сказал, что пройдет скоро, только руки потом еще шибче беречь надо. Вот спасибо, - полуприсел он, поморщившись, на кровати, затянувшись, - вот сейчас хорошо. Эх, сейчас бы в баньку, а то уже который день не мытый, стыдоба одна.
-В баню тебе пока нельзя. А в ванную не хочешь?
-Куда? В бадью эту барскую? – чуть не поперхнулся он дымом, - Да ну ее.
-А что тебя так смущает? Я договорюсь, даже спинку сам тебе потру, если не стесняешься. Так хочешь, нет?
Тот с озверением почесал бороду:
-Ладно, давай. Мочи уже нет: все зудит. Только Оксанку не приглашай, тогда точно откажусь. Девка она, конечно, пригожая, только любопытная сверх меры: меня сегодня с утра чуть ли не всего исщупала: болит – не болит. Ох, быстрей бы на ноги встать, да домой. Домой хочу, аж мочи нет.
Да уж, и мне домой надо: обещал ведь старосте за день обернуться, а до сумерек-то всего ничего осталось. Как бы еще волки по дороге не напали, с них, хвостатых, станется. Оставлю-ка я Васятку на всякий случай здесь, за мамкой, да за Митрофаном ухаживать.
Сергей Евгеньевич открыл дверь не сразу, и недовольно буркнул сквозь марлевую повязку:
-Я занят пока. Дом в вашем распоряжении, делайте, что хотите.
-Постойте! – остановил я его, - Сначала ответьте. Во-первых, Митрофан очень помыться хочет, можно ему в ванную?
-Можно. Дальше что?
-Мне в Нежинское срочно надо, так я поеду?
-Езжайте, воля Ваша. Хотя нет, сначала возьмите почту со стола в столовой, ее Семен Агафонович оставил для кого-то из вашего села, я не знаю. Все – все, извините, мне работать надо, - и прикрыл дверь.
На конверте было написано: Нежинское, Попову Д.И. Я осторожно вскрыл. Господи, так это же мой паспорт! Тот самый, который при аресте отобрали. Это, конечно, еще не означает, что я теперь вольный, но все же…
Ай да Агафонович! Спасибо Вам за такую почту.



                8. ПРОЩАЙ, ЗЛАЯ ЗИМУШКА.



Сегодня у нас Прощеное воскресенье, и выздоровевшая Архелая печет блины. Жаль, что завтра все это великолепие кончится: опять Великий пост, и снова всем животами по мясцу скорбеть. Правда, после того, как Сергей Евгеньевич с дочкой ее вылечили, и даже денег за лечение не взяли, хозяйка стала еще мягче в своих поблажках. Вот и сегодня – просто пир горой: блинчики с мясом, с грибочками, с рыбой, и все это – с пылу, с жару: просто загляденье и объедение. Все, больше есть не могу: пойду лучше пройдусь, развеюсь, а то глазки уже закрываются.
-Дмитрий Игнатьевич, ну скушайте вот еще один, со стерляжьей икоркой, вы его еще даже и не попробовали, - положила Архелая еще кусок пирога.
Я поблагодарил хозяйку, внутренне стеная, и пошел одеваться. Что смогу – съем, остальное Кудлятинке скормлю: у нее, поди, сегодня тоже праздник.
Так и есть. Я смог откусить самую малость: ну не лезет в меня больше.
 - На тебе, Кудлочка моя, подарочек, и прости меня за все.
Та, хитрюга этакая, даже и не думала сердиться, или же извиняться со своей стороны, а только, проглотив угощение, тут же схватила меня за рукав и настойчиво потащила в сторону огорода.
-Кудла! Ну что же ты делаешь со мной, собаченция! Видишь же, объелся у тебя хозяин (и какой я к лешему ей хозяин?), пройтись просто хочет, погулять.
Не отстанет ведь, репейка. Вон и палку, что я давеча для нее вырубил, тащит, да хвостом вертит почище, чем вентилятор у Кроля со Второй береговой. Ничего, полчасика, и этот вентилятор у тебя подустанет. Но, естественно, после такой плотной закуски первым запыхался я. Пристроив палку между сучьями березки, я закурил. А Кудла все прыгала и прыгала в тщетном упорстве достать свое самое ценное богатство. Но ни с разбегу, ни с места  достать палку у нее так и не получилось. Зато устала так, что, даже не стесняясь, прямо при мне пописала.
Отдав ей палку, я пошел к рудничным, а то уже с прошлой недели там не был, неудобно как-то перед Семеном Агафоновичем, обещал ведь. А сам этого рудничного сторонюсь, как черт ладана: скверно там у них все, по-ухарски, спьяну да спонталыку.
-Ты куда это? – остановил меня знакомый голос.
Митрофан! Когда же это он вернулся-то? Не зашел ведь даже, не навестил. Подойдя, я обнял его и попросил прощения.
-И ты меня прости. Смотри, палец-то уже зажил, - гордо продемонстрировал он мне обмороженную руку, - гляди, все ровненько, а что кусочка не хватает – так это пустяки.
-А ноги как?
-Да тоже почти что хорошо. Только, вишь, на них ходить приходится. Походишь – походишь, глядь – ранку и разбередил, снова перевязывай. Я уже сам научился, вот как. Не веришь? Хочешь, покажу?
-Вот этого, Митрофан, не надо. Я твоих портянок уже вдоволь нанюхался. Не сердись, конечно, но мне одного раза вполне хватило.
-Да я и не сержусь, - вздохнул сосед, - Кабы не ты, мне бы, чай, землицу сырую нюхать пришлось. А мне еще зачем-то пожить охота, уж и не знаю, зачем. Ты куда путь-то держишь?
-В бакалейную, к рудничным.
-Стенка на стенку? – загорелись глаза у Митрофана, - Подраться захотелось, кулачки почесать? Это дело. Эх, был бы я помоложе, с тобой бы пошел. Наваляй им там по первое число и за меня тоже, а?
-Постараюсь, сосед. Ладно, пойду я.
Митрофан, прислонившись к перилам, смотрел вслед мне таким щемящее – тоскливым взглядом, что я его даже сквозь полушубок чувствовал. Дай Бог ему здоровья, хороший он человек.
Вход в «теневую» сторону бакалейной, как положено, находился со двора. Ого, уже дерутся! Сухой закон, говорите? А посмотрите-ка сюда. Чего только на столах нет. Вот и драчуны вернулись в обнимку, признаваясь в вечной дружбе. Морды – в кровь, а они целуются. Ни дать, ни взять – кровные братья, сейчас и не разберешь, где чья кровь.
-Махмуд! Махмудка! Отродье ты нерусское! Неси нам сюда еще графинчик, - крикнул в сторону стойки один из «братьев».
Да уж, Махмудка. Плечи – вдвое шире, чем у меня, а живот вообще никакому описанию не поддается. Сколько же он весит? Страхолюдина, с таким и связываться страшно. А он, как ни странно, как его не назови, нисколько не обижается: всегда вежливо подойдет, спросит, что дорогому гостю нужно, и с необычайной для такой туши грацией удалится, заказ выполнять. Вот и сейчас он с улыбочкой несет бутыль самогона вытирающим прямо рукавами кровь с лица мужикам. Еще ведь и помогают друг другу, сочувственно покачивая головами.
-Здравствуйте, уважаемый Дмитрий Игнатьевич. Чего изволите? – заслонила меня гигантская тень.
-Здравствуй, Махмуд. Во-первых, хотел бы попросить у тебя прощения. Почем оно у тебя сегодня?
-Ай, все шутишь! Тогда и ты прости: сегодня бесплатно. Вам водочки?
-Пожалуй, только немного.
-Знаю – знаю. И грибочки?
Куда же я их пихать-то буду? Хотя вроде благодаря Кудлятинке немного растряслось. Можно и рискнуть: времени навалом, посижу, послушаю, да покушаю.
-И грибочки. Рыжики остались?
-А как же, уважаемый! – и умчался восвояси.
Так, кто у нас тут сегодня? Эти двое придурков не в счет, а вот в углу, похоже, что-то назревает. Проверив, удобно ли в кармане, специально пришитом мной со внутренней стороны полушубка, лежит револьвер, я приблизился к шумной компании.
Ага, вот и мой дружок – большевичок, опять свою пропаганду ведет:
-… Горемыкина ведь не зря сняли! Нечего нам с этими империалистами из Антанты делать! Свергнуть их всех надо к чертовой бабушке, не нужна нам эта ихняя война. Тебе вот нужна? – вперил он пьяный взгляд в рабочего, достигшего, похоже, высшей ступени наслаждения.
Тот рыгнул, и сказав: «Да», мирно успокоился на плече соседа.
-Вот и я говорю: не нужна, - не обратил внимания на своего собеседника пропагандист, - Брататься нам с немцами надо, с такими же простыми, как мы, пролетариями! И правильно, что Штюрмера назначили!
-Правильно, говоришь? – перебил его бородатый мужик, по виду – извозчик, - А что он гужевую повинность ввел, этот твой Штюрмер, это тоже правильно?! Хрена лысого! Ишь ты, на ремонт дорог, говорят. Ищи дурака! Как не было у нас дорог, так и не будет! Правильно я говорю?
-Правильно, верно! – загалдели вокруг, - Разворуют все опять, и всех делов.
-Вот – вот! – начал колотить по столу кулачищем ярый противник нового премьера, - А ты каждый годочек с подводы плати! А эти кровопивцы замостят себе улочку возле своего дома, а ты плати! А я не хочу! Чего молчишь? – насел борода на моего собрата (хотя какой он мне собрат? Разве что – двуногий).
-Оба вы правы, - вклинился в разговор я.
-Дима! Привет, дружище, я тебя это, даже сперва и не заметил, - подскочил, покачнувшись, большевик, - Знакомьтесь, друзья, это Дмитрий. Он – студент.
-Студент, говоришь? – скептически сощурясь, подал мне свою лапищу ямщик, - Олег. Ну, объясни нам, лапотным, коли такой умный, в чем мы тут правы, а в чем по ведьминой дорожке идем. Садись вон сюда, рядом со мной, - скинул он с лавки спящего работягу на пол, - В ногах правды нет.
-А где она есть, Олег? По мне, так это никому неведомо, одному Богу известно. В чем Колька прав, так это в том, что война лично нам не нужна, но с немцем я брататься не согласен: на шею потом сядет. Что его Штюрмер, что наш Химмель – один хрен.
Если бы я мог запомнить, что мне тут же наговорили про Химмеля, можно было бы смело уголовное дело открывать.
-Так вот! – остановил я всеобщий гвалт, - Или тот же наш Горемыкин: хрен редьки не слаще. Одна фамилия чего стоит. И те, и другие за наш счет живут да жируют. Олег, ты вот сколько в месяц на руки имеешь?
-Сорок два. А что?
-Да ничего. До войны ты на эти деньги мог бы себе часы золотые купить! Пусть не за месяц, но за два точно бы хватило. А теперь что? Минимум полгода за них вкалывай, да еще и впроголодь. Жизнь-то дорожает, а что это значит? Деньги-то ведь никуда не деваются: если у тебя убыло, значит, у кого-то прибыло. И кто на деньгах сидит, тот за наш счет и жирует, собака.
-Жирует, - покачал головой Олег, - Это тебе водку несут?
-Нам. Не побрезгуете?
-Вот спасибо, студент! Следующая – за мной.
Накаркал-таки Митрофан: уже через час извозчик добился того, чтобы силушку молодецкую каждый смог показать. На кой ляд я сюда приперся? Ладно, поздно рассуждать: встану-ка я напротив моего большевичка, да и он, похоже, совсем не против: одно дело - от рудничного, к работе привычного, получить, и совсем другое_ от своего брата – интеллигента.
И, если мы с ним больше театральничали, только для проформы слегка лупцуя друг дружку по физиономии, то остальные разошлись не на шутку. Эх, сейчас бы гармонь! Под нее и драться, помнится, повеселее было. Вспомнив старые времена, я как-то невзначай так заехал Кольке, что тот сел на задницу, моргая глазами:
-Ты это чего?
-Коль, ты прости, я просто задумался.
-Жадумалшя он. Я его берегу, а он мне што есь силы лупит!
-Ну, я сказал же – прости! Сегодня ведь день-то какой – Прощеное воскресенье. Сам Бог прощать велел.
-Пошел ты нахрен со своим богом! – плюнул большевик кровью на снег, - Плевать я на него хотел!
-Чего?! – взыграли во мне выпитые градусы, - А еще разок за такие слова получить хочешь? Я тебе сейчас язык твой поганый в глотку забью!
Нас едва разняли. Вернее, меня просто оттащили, несмотря на все мое сопротивление. Потом кто-то крайне догадливый просто врезал мне по кумполу. Стремление покарать богохульника резко упало, почти до нуля.
-Вот и хорошо, - отряхнул снег с моей спины Олег, - Славно позабавились, теперь можно и по чарочке. Ты как, Дмитрий? Не сильно я тебя зашиб?
-Терпимо, - потрогал я набухающий синяк, - у тебя там что, свинчатка в кулаке?
-Господь с тобой! Я просто сызмальства на кулачках люблю. Спасибо тебе, хоть душу отвел. Ты сам-то кем работаешь?
-Инженера я нашего вожу, Химмеля.
-Да ты что? А я вот – почту. Одним делом занимаемся, выходит. Ты почту в Невьянске знаешь?
-Конечно, частенько там бываю.
-Вот и заезжай ко мне! Второй дом по правой стороне после нее – мой. Всегда рад тебя видеть буду.
-Спасибо, заеду, коль не шутишь.
Олег был просто на седьмом небе от счастья, даже снежок слепил, и к моему глазу приложил, время от времени вглядываясь в результаты. Любовался он моим фингалом, что ли?
-Теперь вроде лучше, - удовлетворенно отстранился он, - Эй, голытьба! А ну, хорош базарить, пошли гулять!
Вся «голытьба», за исключением незаметно слинявшего большевика, дружно подалась в бакалейную. А я-то там что забыл? Убийств вроде не намечается, весь пар уже выпущен, да и народ весь друг к другу крайне благожелательно относится. Причем – все без исключения с синяками здоровенными сидят, красавцы. Интересно, кто этому Олегу – то так хорошо попал? Батюшки, сплошной дурдом.
Ничего, будем утешать себя, что с рудничными еще ближе познакомился: всякий теперь скажет, что я – свой в доску. Может, и польза какая от этого моего синяка выйдет? Только как вот сейчас от них отбояриться и не обидеть? И сослаться-то не на что: сначала я хотел сказать, что Митрофану перевязку делать надо, но тот уже наверняка каждому встречному – поперечному рассказал, что и сам умеет. Про Архелаю тоже врать бесполезно: ее все тут знают. Скажу лучше, что пойду к учителю: обещал, мол. Кто проверять будет? Олег Геннадьевич – личность замкнутая, загадочная, и, как следствие, никому не нужная. Выпив на посошок, я душевно распрощался со всеми, особое внимание уделив Олегу. Интересный мужик, явно может пригодиться. И побежал домой, кляня глупую старуху судьбу, и свое перемудренное молодое усердие.
Нет, не бывает таких совпадений! Только про него, очкарика, вспомнил – на тебе, получай. Что Митрофан со своей дракой, что я сам со своими фантазиями дорожку к учителю протоптал. Идет себе, по сторонам поглядывает.
-Здравствуйте, Олег Геннадьевич! - поклонился я учителю, - Простите меня, Христа ради.
-И Вы меня, Дмитрий… эээ, Игнатьевич, простите. Что это у Вас с лицом?
-К народу, знаете ли, поближе быть стремлюсь.
-Ах, вот как. Это похвально. Несомненно похвально, - улыбаясь, закивал тот.
Похвально ему. Так и хочется и этого умника тоже поближе к народу устроить, даже кулаки зачесались. Что же это такое, интересно, творится: с этим окружением я и в самом деле в пролетария превращаюсь? А учитель стоит себе, улыбается, да головой дергает. Вообще-то он всегда ей дергает, но сейчас почему-то это особенно меня раздражает. Нет, надо это настроение переломить:
-Кстати, Олег Геннадьевич, а у Вас есть увлекательные книги по биологии? Или по зоологии?
-Есть, конечно. Почитать хотите?
-Могу и почитать, но я хотел бы для Васи, он рыбами да зверями интересуется. А что крокодил – не рыба, он не верит. И про кита то же самое говорит: мол, в Библии так написано, значит - рыба.
-Что ж, - потер переносицу Олег Геннадьевич, - я Вам Брема дам. Читали?
-Читал, конечно. Спасибо, хорошая книжка, познавательная. Вернее, книжки. Точнее – книги.
-Вот сейчас в точку. Тогда, может, пойдем ко мне? – сделал он приглашающий жест в сторону дома.
-Пойдемте. Только скажите: я Вас не слишком обременяю?
-Что Вы! А вот Вася, порой, бывает. Хулиганистый он у Вас: представляете – раздвигаю я давеча ширму с доски перед всем классом, задание хочу на ней написать, а все невесть отчего смеются.
-Это почему? – подстраиваюсь я под его неспешный шаг.
-Мужчина там голый был нарисован. И подпись внизу: «О.Г.». Каково? Может, ну его, этот прогресс? Выпорите его разок хорошенько, глядишь, и поумнеет.
Я непроизвольно хрюкнул.
-Извините? – покосился на меня учитель, - Вы что-то сказали?
-Пытался. Приходите к нам в субботу, не пожалеете.
-И что там будет? Пост ведь!
-Пост. Но субботу еще никто не отменял. График у нас такой: как суббота, так порка. А ему – хоть бы хны: закусит губу, и молчит, волчонок.
Олег Геннадьевич остановился возле самого своего дома:
-И что, так каждую субботу?
-Каждую. Сперва это меня раздражало, нет, это мягко сказано: я возмущался, и даже ругался с Архелаей тет-а-тет, а она ни в какую: дескать, нас пороли, и мы пороть будем. Мне кажется порой, что у этих староверов уже выработался иммунитет к боли, практически абсолютная невосприимчивость. Словом обидеть – легко, а вот силой – бесполезно. Посмотрите на меня: начали гуляние вчера, закончили сегодня, а завтра ведь полсела с такими украшениями ходить будут, и ничего. Странный народ, что ни говори. Вы сами-то как, давно здесь?
-Да уже второй десяток, - открыл он дверь, - Заходите, прошу Вас. А все никак не привыкну. Вот и мои родные не привыкли, в город вернулись. Но когда я к ним приезжаю, то места себе не нахожу, недельку – другую в городе поживу, и отчего-то обратно, сюда, в глушь,  тянет. Чай будете?
-Спасибо, не откажусь.
За чаем мы просидели долго, учитель все подливал и подливал, рассуждая о судьбах российской глубинки, да нахваливая свое брусничное варенье, будь оно неладно. Ну не люблю я брусничное варенье! Горькое оно, хоть и сладкое: совсем как наша жизнь.
Забрав пару томов «Жизни животных», я попрощался с хозяином и потопал домой. Ох, что-то будет! И я не ошибся: Архелая, увидев с утра меня в таком виде, тут же убрала со стола пирожки, на которые я уже было нацелился, и резко и надолго поменяла меню: почитай, теперь я уже две недели ем только постные каши безо всякого масла, хлеб, да репу. Хоть бы рыбки дала! Не доживу я до Благовещенья на этой сухомятке. Как назло, толком покушать совсем нигде не удается, да и некогда: Химмель отчего-то зачастил то в Екатеринбург, то в Невьянск, то в Нижний Тагил, будь он неладен. И это – невзирая на воскресенья. Сам сидит часами со своими знакомцами, кофе с булочками пьет, а то, что у меня в животе уже не просто урчит, а уже невыносимо тянет и болит, ему на это наплевать. Я даже дневник почти перестал писать: раньше, в сытые времена, записывал было не только события, но и свое отношение к ним, не только то, что прочитал, но и анализ прочитанного. Какой там сейчас почитать! Приехал, стылой мешанины пожевал, и спать. И Митрофан тоже хорош! Хоть бы кусок ветчины для своего спасителя спер! Так ведь нет: только поцокает языком сочувственно, глядя на мою осунувшуюся физиономию, и обратно к себе, в каморку. Они что, все сговорились, что ли?
Вот и сейчас я торчу в Невьянске, до дома Сергея Евгеньевича – рукой подать, так ведь нет: сиди, жди. Ладно, покурим с голодухи. Я вновь уставился на башню: при солнцепеке, как сейчас, с ее крыши вовсю капало, а на козырьке выросли здоровенные сосульки. Так и на самом деле пришибить кого может. Что же они их не сбивают-то?
-Земляк, закурить не найдется? – подергал меня кто-то за рукав.
 -А? – отвлекся я от созерцания, - Аким! Здравствуй, дорогой! Тыща лет, тыща зим! Как поживаешь-то?
-Да, похоже, лучше, чем ты, - с удивлением осмотрел он меня, - Ты что так похудел-то? Не кормят совсем, что ли?
Я вздохнул:
-С утра – тюря на воде, днем – вон его, Химмеля, - кивнул я на местное заводоуправление, - жду. Вечером – каша постная, хоть вешайся. Деньги в кармане есть, а пожрать так и не удается. Может, сбегаешь за чем-нибудь, а? Не могу я так больше!
-Пирожок с капустой будешь?- достал он из кармана бумажный сверток.
-Давай!
Клац – клац! Моей скорости сейчас, наверное, и Кудла бы позавидовала. Киргизец же только почесал в голове:
-Слушай, а может, ты у доктора покушаешь?
Я усмехнулся, выискивая затерявшиеся кусочки пирога между зубов:
-Это как? Кто же меня отпустит?
-Я.
-Угу, ты, - усмехнувшись, покачал я головой, -  Хан Гирей, блин. Так тебя все и послушались. Ах да, ты же закурить просил. На, бери, все равно девать некуда: с голодухи куришь – сначала легче, а потом совсем невмоготу. Больше бери, больше, - затряс я пачкой.
-Спасибо, не надо: до дома и одной хватит. Ты Оксану помнишь?
-Дочку-то? Помню конечно, а что?
-То. И она тебя помнит. Я сейчас с ней потолкую, она от имени доктора твоего инженера в гости и пригласит. Как тебе мой план?
-Нет – нет! Перед тобой позориться – это одно, а чтобы перед девушкой – категорически отказываюсь. Я уже сыт, спасибо за пирог.
-Ну, тогда как знаешь, - и Аким вразвалочку удалился в сторону дома.
Оладушки, наверное, сейчас будет есть. С борщиком. Или щи наваристые. А потом – мяско на ребрышке. Мяконькую такую свининку с прожилочкой сала. Хотя нет, он же мусульманин. Тогда – телятинку с картошечкой. А картошечка вся такая под сливочным маслом, которое, тая, растекается янтарными каплями по упругим бокам клубней. И хлебушек свежий, пахучий: ты его ломаешь, а он даже не крошится. А на него – ломтик ветчины со слезой, да с тонко нарезанным солененьким огурчиком! На десерт – пирожное с кофе, и чтоб в чашечку самую чуть коньячка плеснуть. И – на боковую.
«Тьфу ты!» - решительно отогнал я от себя заманчивые картины. Действительность надо принимать такой, какая она есть. И хватит мечтать! Лежит у меня в желудке пирожок, вот и хорошо, пусть до вечера и полежит. А потом мы его сверху кашкой прихлопнем, чтоб не мучился.
-Дмитрий Игнатьевич! Добрый день. Вы что, меня не узнаете?
Оксана. Просил же я Акима ничего ей не рассказывать. Где эта нерусская морда? Зараза, нет нигде. Ничего, я еще скажу, что о нем думаю.
-Здравствуйте, Оксана. Я отказываюсь, - решил я сразу же расставить все точки над «и». Причем в первую очередь - для себя, чтобы не соблазняться.
-От чего? – удивленно вскинула она бровки.
-От ужина. Только не говорите мне, что Вам этот Аким ничего не сказал, не поверю.
-Что мне Аким не сказал?! При чем здесь он? Да объяснитесь же Вы наконец! – возмущенно посмотрела на меня та.
Неужели и вправду ничего не сказал? Вот те на, а я тут чуть было не нахамил. Некрасиво с моей стороны получается. Неужели это простое совпадение?
-Извините, Христа ради. Я просто слегка замерз, поэтому и нервничаю. Простите меня, уж кого-кого, а Вас я, честное слово, нимало обидеть не хотел, - спрыгнул я на землю, - Вы простите меня? Ну, каюсь я, а?
Докторова дочка обошла вокруг меня, внимательно присматриваясь, и вдруг приказала:
-Зубы покажите.
Я покорно открыл рот.
-Так. Пломбочка хорошо стоит. Мне только одно не нравится.
-Что?
-Рот можете закрыть. Таите вы что-то от меня, вот это мне и не нравится.
Это уже слишком! Терпеть не могу, когда женщины со мной так разговаривают. Тоже мне, принцесса тоже нашлась на горошине: то ей это не нравится, да и другое тоже. И я, ни слова не говоря, забрался обратно в сани.
-Вы что, обиделись? – округлила глаза девушка.
-Да.
-За что? Я не понимаю, объясните, будьте любезны. Если и обидела чем, так это невзначай. Вы же знаете: я – добрая, я все пойму.
-Нет. Вы – злая, - отвернулся я от нее.
-Я?! Да я!
-Вот то-то и оно, что у Вас весь этот Ваш мир – это Ваше «я». А для меня такое просто неприемлемо.
Та замялась возле розвальней, потирая рукавичкой носик. Посмотрела – посмотрела, и, опустив голову, пошла. Что ж, так оно и лучше. Ни к  чему мне это. Да уж, точно ни к чему. Ладно, погрустим, да покурим. Нехорошо слегка на душе, но да мне не привыкать.
Что-то быстро сегодня Химмель вернулся, да еще и не с той стороны, как обычно. Или я просто его проглядел?
-Домой? – не оборачиваясь, спросил я.
-Домой, - ответил девичий голосок.
Опять эта Оксанка! Закуталась в хозяйский тулуп, и сидит, улыбается. Это уже не просто слишком, это чересчур.
-Барышня, я сейчас на «ты» перейду, если не опомнитесь.
-И что же это значит? – ехидненько улыбнулась она.
Лишь бы не нахамить, себя сдержать! Но какова наглость!
-Это значит, что я Вас могу сейчас оскорбить, тем самым оскорбив и себя. Вы же не хотите, чтобы я Вас дурой называл?
-Может, и хочу, - лукаво пригнула головку Оксана, - а на «ты» мне нравится. Это чопорное «Вы» мне в гимназии надоело. Представляешь, даже к своей подружке я должна на «Вы» обращаться? Это же нонсенс! Правда же?
-Хорошо. На «ты», так на «ты». Тогда уж точно не обижайся. Теперь послушай меня, маленькая ведьма. Так ведь раньше врачевательниц зловредных называли?
-Так-так. Продолжай, - радостно закивала она.
-Тогда учти: еще слово мне поперек скажешь, больше разговаривать с тобой не буду. Ни – ко – гда! Сразу уточню: хоть я и социалист, но суфражисток не терплю, просто на дух не переношу. Я не отрицаю ваше право голоса, но когда это становится самоцелью – это просто бред какой-то. Хотят работать – пусть работают, вот и ты же тоже, к примеру, работаешь, и работай себе, раз так нравится. Но никогда нельзя забывать, что главное предназначение женщины – это семья.
-А мужчины? – отрясла она снег с сапожек, постукивая одним об другой.
-Долг. Может, это и слишком громко звучит, но это так. Долг и перед предыдущими поколениями, и перед будущими. Ответственность, в конце-то концов. Мужчина – созидатель, а женщина – хранитель. Есть возражения?
-Особых нет. Только все равно, за такого, как ты, я бы замуж никогда не вышла. Кстати, ты на мой день рождения приедешь? Я приглашаю.
-Не понял. Так, первое: почему бы не вышла?
-Ты злобный и нудный.
-И это все?
-Все.
-Хорошо, тогда второе: зачем тогда я тебе такой на дне рождения нужен? Тем более, что я наверняка не приеду.
-Тогда ты будешь злобный вдвойне. И я тоже с тобой ни – ко - гда не буду говорить, как и ты.
-Ох мы как заговорили! Вылезай из саней, а то вон уже Иван Сергеевич идет.
-Не вылезу.
Вот гадюка подколодная! Но не силой же ее вытаскивать. А Химмель все ближе и ближе, вот уже и Оксану приметил. В недоумении остановившись возле розвальней, он спросил:
-Это кто?
-Это Вам подарок от Сергея Евгеньевича, - буркнул я.
-Какой подарок? От кого?
-От доктора.
Оксана, смеясь, протянула ему бумажку:
-Мы с папенькой ждем Вас на ужин. И Дмитрий тоже пусть приходит, мы по нему уже соскучились. Залезайте сюда: я маленькая, легко поместимся. Поехали?
-Поедемте, - слегка недоумевая, залез он в розвальни, -  Драгоценная, а как же Вас зовут, а то я уже, признаться, запамятовал.
-Оксана. Отчества не надо, вот и Дмитрий меня просто Оксаной зовет. Кстати, может, мы все-таки поедем, а то я замерзла.
Я весь рычал внутренне: надул все-таки меня Аким, а я-то, наивный,  уже поверил, что он так ничего и не скажет. Скотина! Сундук узкоглазый! Выкинуть бы сейчас из саней эту дурынду малолетнюю, да домой ехать, к кашам да тюре.
Я наелся от пуза и выспался от души. Душа, ау! Где ты? Нету с утра души, только тапочки возле кровати. Странно, а где же мои сапоги? Елки – палки, я же помню, как вчера в них еще носки засовывал. Нигде нету! Обои на стенах есть, шторы есть, а сапог – нету. И апельсин еще на тумбочке зачем-то лежит. Во мне вновь проснулось вчерашнее раздражение. Однако злость надо порой чем-то унимать, и лучший способ для этого – разбавить ее едой. Почистив оранжевую фруктятину, я, как был, в одном исподнем, сел на кровати и закурил. А апельсин с папироской совсем даже ничего: и ум обостряет, и горло не сушит, хоть «Боже, царя храни» пой.
Тапочки на полу. Хм. Это точно не Акимова работа. Глашина? Нет уж, скорее в версию с Акимом поверю. Я решительно отверг все эти «бздынь – бздынь» молоточки, и решил развлечь себя заправкой постели.
-Неужели она ночью приходила? – говорил один внутренний голос.
-Ага! – радостно вторил другой, - И сапожки твои унесла. Чисто по привычке: они же бывшие папенькины.
«А ну, молчать!». Голоски обиженно примолкли. И чего им обижаться? Я вчера их кормил – поил, разговорами тешил, а они мне оставили только тишину за окном да тапки. Пройду-ка я тройной ритуал очищения, а Полкан пусть будет завершающим этапом. Хотя нет: сначала мы с ним поиграем, а потом к лошадкам вместе пойдем, познакомимся. Я верю: они подружатся. Вот и мои ботиночки стоят в коридоре. Акима внизу нет, самовар холодный, значит, спят еще все: любимое мое время. Никто тебе не мешает, никто не надоедает: сам себе хозяин. Отыскав в углу обломок черенка от лопаты, я вышел во двор. Вот и ты, псина мордастая. Не зря же придумали термин «щенячья радость», «щенячий восторг», вот и Полкан, по всей видимости, тоже где-то в своей собачьей душе еще щенок.
Люди так радоваться не умеют: даже жена, наконец дождавшаяся мужа с войны, и то лишь уткнется ему в плечо, да плачет. И это, по-вашему, – радость? А этот пасть свою раскрыл, глаза горят, а что касается хвоста – просто полное впечатление, что это он собакой вертит. Умеют они, собаки, жизни радоваться.
Полкан, по всей видимости, постарше Кудлятинки будет: я только разошелся, а у него уже язык на плече, остатки снега глотает. Отломив пару сосулек с навеса, одну я отдал ему, а вторую взял себе, и принялся вспомнить детство. Псякум свою хрустальную палочку схрумкал сразу, я же присел на скамеечку и начал рассматривать ее на солнце. Красиво. Я полизал сосульку для большей прозрачности. Разноцветные пузырьки внутри переливаются, как будто играя, перемигиваясь на манер звезд. Жалко, что скоро эта красота растает, и от нее останется лишь совершенно незначительное воспоминание, и лужица. Наверное, сосульки – это слезы снега. Или зимы? Умирать-то никому неохота.
Ну, вот. Опять Аким идет из своей каморки, на солнце щерится. Хотя что ему щериться? Зубы неровные, а глаз из-за век и так не видно. Аким, даже не поздоровавшись, молча пожал мне руку, и присел рядом. Посидев в задумчивости, он взял у меня из руки сосульку, и тоже принялся за ее изучение, поворачивая в разные стороны:
-Знаешь, что это мне напоминает?
-Знаю. Человека, - уверенно отвечаю я.
-??? – потряс головой Аким, оторвавшись от созерцания.
-Тут все есть, - поводил я пальцем по искрящейся поверхности льда, -  Видишь, как сосулька переливается? Это значит, что в ней присутствует и чистота прозрачности, и ярость злости, и желтизна алчности, и, если приглядеться, даже скорбь. Все человеческое увидишь, если захочешь.
-Опять заговорил, - отдал мне слезы зимы киргизец, - Не надоело?
-Нет. По крайней мере – пока не надоело. Как может надоесть то, чего и быть не должно? Глупости ты говоришь, уважаемый. Закурить у тебя есть? А то свои я в комнате оставил.
Тот протянул мне самокрутку, потом вздохнул, и свернул себе еще одну:
-Вот ты у доктора бываешь, а не лечишься. И то, что лицо у тебя зажило, это еще не значит, что под ним, в черепушке, все в порядке.
-Зато у тебя, можно подумать, все хорошо. О чем, к примеру, ты думал, когда на сосульку смотрел?
-Ни о чем, а о ком. О тебе.
-Правильно говоришь, - бросил я Полкану предмет обсуждения, - А я кто? Человек. Про это я тебе и толковал. Человек, он ведь мера всех вещей. И, как следствие, все вещи – мера человека. Что  у тебя за табак такой? – вытер глаза я, - Аж слезу вышибает.
-Самосад. Я у дедка одного тут покупаю. А что, плохой?
-Да нет, просто больно уж ядреный, - едва сдержался я от кашля, - Зато сейчас можно полдня не курить.
-То-то же. Экономия, одним словом. Ты домой-то когда поедешь?
-Дурацкий вопрос у тебя, Аким. А ты когда? Где у тебя дом?
Тот опустил голову:
-Нехороший ты, русский.
-Я?! А знаешь ли ты, что я даже уже и сам не знаю, где мой дом. Где он, ответь мне! В Нежинском? В Питере? Или в доме, где я родился и вырос? Или там, где я буду жить завтра? Так что смело могу тебе сказать: дома я не буду иметь никогда: не хочу я толком своего дома, привыкнуть к нему боюсь, а отрываться вновь от корней ой как больно.
Тот дернул головой и уставился в непривычно лучистое небо, что-то нашептывая себе под нос. Затем облизнул губы и протянул:
-Больно ему. А мне не больно?
-Тебе – нет: вы и так всю жизнь в своих степях кочуете.
Аким обиженно поморщился, и, встав, направился в сторону конюшни:
-Мы не кочуем. У нашей семьи несколько домов, есть даже в Петрограде и в Москве. И в Вологде тоже есть.
-Вот между ними вы и кочуете! – зачем-то зло крикнул я ему вослед.
Вот ведь, взял ни с того ни с сего нахамил человеку. Я отломил еще одну сосульку, и принялся остервенело ее грызть. Вот, еще и Оксана вышла. Они что, сговорились все мой покой нарушать?
-Доброе утро, Дмитрий Игнатьевич! Зачем Вы лед-то едите, что же Вы делаете? – выхватила она у меня из рук мое холодное лакомство, - Горло простудить хотите? Я Вас лично лечить больше не буду, так и знайте!
-Знаю, - и отломил еще одну сосульку, - Вы кушайте, она вкусная. Вы отломите ту часть, которую я грыз, и можете смело есть.
Девушка в гневе бросила свой трофей на пол:
-Дурак! – и ушла, хлопнув дверью.
Наверное, она права: кто бы сомневался в ее утверждении. А может, и нет. Зато как красиво сейчас осколки льда на солнце блестят: если раньше эти переливы приходилось пристально рассматривать, то сейчас – чуть качнул головой, и цвет меняется. Жаль только, что все это великолепие быстротечно: либо подметет кто, либо растает на припеке: вон как потеплело, хоть полушубок снимай.
Похоже, и на самом дела весна пришла. И у меня, несмотря на вздорное утро, на душе потеплело.



                9. СУЕТА СУЕТ.



Все как-то мимоходом началось: сперва закончился Великий пост, и Архелая, смилостивившись, наконец-то начала кормить нас по-человечьи, а затем у Кудлы закончились ее палочки: все сгрызла. И мы, опять втроем: я, Васька, и Павлинка отправились на рыбалку, благо, лед еще крепко стоит. Зато удить – одно удовольствие: ни ветерка, да солнышко пригревает. Разве что рыба сперва не клевала, так ведь мы не за рыбой на рыбалку ходим? Редко кто из рыбаков скажет, что улов для него – главное. Куда как важнее процесс ужения, тишина, и неторопливые мысли в голове. Неважно, о чем, лишь бы они не мешали умиротворенности в душе.
Я решил было уже сматывать удочки, как вдруг пошлел клев, и мы потопали, довольные собой, домой, лишь когда солнце начало скрываться за Завидкой. Васятка с гордостью тащил добычу, мы же с Пашей шли практически налегке. Возле самого берега я спохватился. Опять ведь чуть про собаченцию не забыл.
-Ну что, Павлина? Какое деревце на заклание Кудлятине отдадим? Решай сама: или самое красивое, или самое несчастное.
Та сняла платок, глядя на меня равнодушно:
-А какая разница? Какое я не выберу: красивое оно, или же нет, дерево от этого счастливее не станет. Все равно же срубите. Давайте это, - указала она на первое попавшееся, - Прости меня, деревце.
Как же тяжело с ней! Совсем выросла девчонка, раньше в ее возрасте уже замуж выдавали. А она, по всей видимости, переживает из-за своих оспин. Вот потому-то она, наверное, и обрекла на казнь первое попавшееся деревце из чувства зломестия судьбе. А мы ее обманем: скажем, что недопонял. И я принялся рубить соседнее, попрямее.
-Дядя Дима! Не то, вот это вот! – ткнула она пальцем в свою невинную жертву.
-Да? А я понял – это. Поздно уже: я почти срубил.
-Дайте сюда тесак! Я сама! – и, отобрав у меня орудие древоубийства, принялась рубить вариант номер один.
Не удалось мне бедную иву от гибели злой и неминучей спасти: нашлась на нее одна взбалмошная девчонка с психическими отклонениями. Зато Кудлятине будет радость: и рыбы ей принесли, и палок минимум на полгода хватит.
Слегка полупоужинав – полупообедав, я остановился в раздумье возле калитки: куда же путь держать – к Махмуду, в бакалею, или же к Кольке – большевику? Как ни крути, и туда, и туда надо: Семен Агафонович мне исправно на почту деньги шлет, а я ему в ответ – всего пару телеграмм невнятных, хоть и не без намеков и подсказок. Все равнее это не работа, и деньги со счета я так и не снимал:  зачем они мне, когда у меня за время поста своих уже целый четвертной набрался? Но ведь еще и интересно, что там у нас про нас печатают. Может, попробовать сразу двух зайцев убить? Захвачу с собой Кольку, и пойдем вместе с ним в бакалейную, а от потраты полтинничка я никак не обеднею.
Всю дорогу до кабака Колька мне безуспешно засорял мозги, твердя про партийную дисциплину, и ведущую роль пролетариата в грядущей революции, агитируя меня оставить свои мелкобуржуазные замашки и перейти к большевикам:
-Ты не понимаешь! Вся сила – за нами! И чего тебе эти крестьяне так сдались?! Какая от них польза? У них же одна пахота на уме, да хозяйство их куркулиное. Настоящий революционный класс – это рабочие, - неприятно брызгал он слюной.
-Не спорю, - спокойно, по-философски, чтобы не спорить, и не заводиться, отвечаю я ему, -  Самый революционный. Но это еще не значит, что самый необходимый. Вон возьмем, к примеру, корову, - кивнул я на ближайший хлев, где что-то задумчиво мычало, - Ты что, от нее хочешь забрать только мясо? А мозги с кишками выкинуть? Аналогия ясна? И долго проживет у тебя эта корова? Человеческое сообщество – тот же коровий организм, и тут ничего отбрасывать нельзя, все нужно. Рога – чтобы обороняться, глаза – чтобы смотреть, пищу себе искать, мозг – чтобы анализировать. Мясо, тоже, конечно, нужно, но только по большей части – после смерти коровы. Ты что, большевик, России смерти хочешь?
-Ни в коем случае!- окинул нетерпеливым взглядом коровник Колька, - Я не против крестьянства, лишь бы оно бедным было, угнетенным. Такое и в революцию пойдет.
-Да ну тебя! Ограбь крестьянина, он что, после этого в революцию сломя голову побежит?! Постой-ка, - предупреждающе поднял я руку, - Слышь, а что это там за крики?
-Где?- навострил большевичек уши, - Ох ты, опять драка, похоже. Может, мы туда не пойдем, а? на кой нам это надо?
-И в революцию не пойдем? Там, по-твоему, драться не придется? Нет уж, пойдем, посмотрим, - настаиваю я на своем.
Опаньки! Уже на ножах! Что же это деется-то? Внутри кольца из работяг, веселящихся неожиданному, но занимательному зрелищу, кружили Махмуд с каким-то абреком. Земляки, наверное: вон оба какие крючконосые, да еще и ругаются не по-нашему. Хотя русский мат все же слышится. У них что, своего нет? Нет уж, поножовщины я точно не допущу, иначе грош мне цена. Нащупав в кармане револьвер, я подошел к кавказцам:
-Здорово, Махмуд! Я проголодался, покормишь?
-Ты что, дурак совсем? – сверкнул бешеным взглядом хозяин заведения.
-Нет, - перевел я взгляд на второго горца, - А как твоего кунака-то зовут? Неудобно как-то: вы тут разговариваете, а мне даже и не понятно, о чем.
-Уйди, да! – махнул тот на меня рукой, - Мы до смерти сейчас бить будем, не мешай.
-Повторяю: зовут его как? – повертел я барабаном.
-Шамиль он! Уйди! – и рассек со свистом кинжалом воздух, -  А то и тебя сейчас вместе с ним порежу, мамой клянусь.
-Это вряд ли, - закурил я папиросу (хорошо, что руки не трясутся пока), - Шамиль, уважаемый, ответь мне, пожалуйста, что вы тут не поделили.
-Тэбэ жэ этот шакал сказал, - уйди, - засверкал кинжалом перед моим носом второй сын гор, - Па харошиму, уйди.
-Не уйду. Я здесь хозяин. Будем разговаривать?
Рабочие в недоумении начали перешептываться, Колька вообще как с ума сошел: руками машет, возле виска крутит, и все такое прочее. А что я? Может, он и прав, и это именно я с ума съехал.
-Ти хозяин? – подозрительно уставился на меня Шамиль.
-А что, не похож?
-Ни знаю. Я тока седня приехал. Если ты тут хозяин, пусть он мне тысяча рублей отдает, или ты отдавай, мне плевать.
-Вот это разговор. Пойдемте внутрь, там втроем вместе все и обсудим.
Надо же! Руки не тряслись, а коленки трясутся. Что-то раньше не замечал за собой такого.  Правда, перед самым носом мне кинжалом тоже никто не размахивал: это уже точно чересчур. Мы прошли в комнату хозяина, сплошь увешанную коврами и оружием. Посидели, помолчали: ну просто никто первым говорить не хочет: эти горячие парни просто сжигали друг друга взглядами, и только по шевелению губ было ясно, насколько они друг друга ненавидят. Или – враг – врага?
-Шамиль, за что тебе Махмуд тысячу рублей должен? Кстати, хозяин, как же закон гостеприимства? Хоть бы чаю предложил.
Тот, сказав шипяще лишь одно бранное слово в ответ, пошел, оглядываясь, куда-то на выход. Похоже, что в сторону кухни.
-Уважаемый Шамиль, я просил бы  Вас пояснить, - мягко, но настойчиво сказал я.
-Он украл у мэнэ! Шакал и сын тшакала! – и дамасская сталь, звеня, вошла в столешницу.
До чего же красивое оружие. Я потрогал пальцем острие, нарочно порезался, и засунул с улыбкой палец в рот:
- Острый. Кстати, как и я. И ты того, потише, а то пристрелю: мой револьвер всегда наготове. Слушай, а можно тебе такой же красивый кинжал заказать? Ладно, о кинжале потом. Ты, главное, не ругайся, не люблю я этого, давай разрешим все миром. Рассказывай, когда украл, почему украл, короче, все рассказывай.
Горец, нахмурившись, вытащил оружие из стола:
-А ти как думаишь, на что этот… э, вот он бакалэю сэбэ купил?! На мои дэньги! Пусть отдаст, и Аллах судья, я уйду.
-Украл сколько? Только честно.
-Шэсть «Кать». Но я его искал, ждал, ловил, дэньги палиции платил, суда ехал. Тыщу надо.
-Справедливо. Кстати, давай сначала доводы противной стороны послушаем. Спасибо, Махмуд, - принял я из рук бакалейщика чашку, - Итак, говори прямо: крал?
-А он у меня баранов крал! – затряс животом хозяин.
-Так, - отхлебнул я душистого напитка, - это уже интереснее. Шамиль, сколько ты у него баранов украл?
-Сиколько смог, - с брезгливостью отвернулся тот от своей чашки.
-Понятно. Я объявляю вердикт. Всем ясно, что это значит? Ты, Махмуд, отдаешь Шамилю тысячу рублей, а ты, Шамиль, возвращаешь всех баранов.
-Э, дорогой! – негодующе замахал руками хозяин, - Зачем мне здесь бараны?! Мне они там были нужны, тут нет совсем! Нехороший твой этот самый верикт, не обижайся.
-Понял. Последнее предложение мировой: шестьсот рублей, и никаких баранов, - и демонстративно выложил на стол револьвер, поигрывая курком.
Я-то знаю, при каком нажатии он срабатывает, а эта парочка – нет. Вот и поиграем у них на нервах. Спуск, конечно, мягкий, но демонстративно пощелкать можно.
-Я согласэн, - ухватил себя за бороду приезжий.
-Я тоже, - свел руки на мусульманский манер хозяин. – Шамиль, будем снова братьями. Деньги я сейчас принесу.
Лишь бы он глупостей не наделал, а то вернется сейчас с оружием, и начнет палить во все стороны, пока мы все тут не сдохнем. Я на всякий пожарный занял позицию поудобнее, чтобы мне стрелять было с руки, а ему со входа – нет.
Фу ты, обошлось. Честно говоря, я весь потом изошел, пока они деньги пересчитывали, да расписки писали. Все мысли путаются, в голове непрерывно вертится Лермонтовское. Как у него там? Злой чечен саблю точит? От волнения и духоты уже и не помню. Вроде все, подписали, и зачем-то подсовывают бумаги с арабской вязью мне.
-Это зачем? – недоуменно спросил я.
-Подпиши, дорогой, ты же свидетель.
-Я же тут ничего не понимаю! – придвинул я к себе бумаги.
-Мы Аллахом клянемся. Да, брат? – утвердительно кивает соотечественнику Махмуд, глядя тому в глаза.
Они что, на самом деле братья? Кто их разберет, этих горцев. Черт с ними, распишусь, рука не отсохнет.
-Верю, - засунул я обратно в карман так и не пригодившийся револьвер, - а где подписываться-то? У вас же тут и не разберешь: одни загогулины.
Хотя нет, вот это похоже на цифры. И «рублей» написано по-нашему. На шестерку с двумя нулями вполне похоже.
-Вот здесь, - ткнул пальцем между завитушек хозяин.
Ладно, и мы слегка поиздеваемся: я вспомнил, как у меня расписывается отец, тоже с закорючками и непонятными подчеркиваниями. Окунув перо в чернильницу, я тщательно вывел нечто схожее:
-На. Теперь это документ.
-Какой красивый подпись у тебя, - восхищенно зацокал языком Шамиль, - а ты где учился, дорогой?
-В столице.
-Ух, харашо там. Я нэ был, но говорят, что красиво, прямо как твой подпись.
-Красиво. Я пойду пока, покушаю. Вы уж тут сами как-нибудь: поговорите пока, старые времена повспоминайте, давно ведь не виделись.
Хозяин напару с Шамилем встали горой возле дверей. Они что там в горах, все такие огромные? Не обойти, ни объехать.
-Брат, не обижай, да? Посиди с нами, откушаем, о делах поговорим. Для тебя мой дом теперь всегда открыт – все бесплатно. Кушай сколько хочешь, пей сколько хочешь, ни копейки не возьму. Не отказывай в просьбе.
И – почесал грудь. Даже сквозь рубашку было слышно, как его шерсть трещит под  лапищей. Где эти волосья у него вообще заканчиваются? По-моему, прямо от бороды безо всякого перехода и начинается эта буйная растительность. У него, наверное, даже и на спине волосы растут.
-Спасибо, я бы с удовольствием, но у меня там друг, - показал я в зал.
-Этот? – поморщился брезгливо Махмуд, - Который белоголовый?
Зря я этого большевичка другом назвал:
-Он, - поправляюсь я, - Может, он и не совсем мне друг, но я же его пригласил.
-Хорошо. Сам его зови, я не пойду: не нравится он мне, но ради тебя потерплю. Друг моего друга – мой друг. Зови. Сегодня у нас хороший день: помирились мы с братом, пусть всем тоже будет хорошо. Да, и скажи Гришке, пусть всем за мой счет по стопке нальет. Я сказал.
Ладно, схожу: я не гордый. Быть может, они меня просто на некоторое время удалить хотят? Не исключено. Мне-то что? Но если еще и удастся этого бугая хоть на самую малость к сотрудничеству склонить – не зря день прожит.
Гришка с опаской смотрел в мою сторону, машинально протирая стаканы.
-Ну и что ты так на меня смотришь? Господа – товарищи! – обратился я к присутствующим, - Всем по стопарику за счет заведения.
Тишина. Я-то думал, радоваться будут. Сидят, уткнувшись в свои тарелки, да ложками постукивают. Наконец поднялся один рудничный:
-Они там что, поубивались? Теперь Вы – новый хозяин?
Взбредет же такое в голову! А оно мне надо? И что теперь ему отвечать? Надо же как-то выкручиваться:
-Ты что, сдурел, лапти твои дубовые?! – деланно возмущаюсь я, -  Сидят они там мирно, чай себе пьют. Помирил я их. Не зря же я по тюрьмам скитался: помнится, один мой одесский кореш говаривал: «понт – те же деньги». Как же его звали-то? Жориком вроде. Папироску лучше дай.
Тот слегка замешкался, но, суетливо пошарив по карманам, достал искомое:
-Вас ведь Дмитрием зовут?
-Не «Выкай», не терплю. Колька, пошли в кабинет. Гуляйте, мужики! Гришка, а ты что стоишь? Налей уже всем.
Господи, до чего же сегодня напряженный день был! Я шел домой оцепенело, тупо глядя себе под ноги: лужа – так лужа, все равно иду прямо, навоз – тоже неважно, отмоется. Устал, как будто неделю без сна и отдыха провел. Боже, быстрее бы в кроватку и спать! И на кой леший я в эту свару полез? Сейчас думай, что обо мне будут судачить рудничные, какие выводы сделает Махмуд, а какие – Колька. Хотя насчет последнего я особенно не опасаюсь: туповатый он какой-то, одно на уме – революция и преданность партии. Хотя, если бы мои эсеры меня подкармливали так же, как его большевики, может, и я тоже ни о чем больше не думал, кроме как о партийной дисциплине.
А так – суета одна. Суета сует.


               

                10. КУДЫКИНА ГОРА.



После этого инцидента рудничные начали, естественно, вести себя несколько по-другому: если не с пиететом, то однозначно с опаской ко мне обращаются. Здороваются все, улыбаются, руку пожимают, но все как-то неуверенно и неоткровенно. Правда, появился у меня один прихлебатель, Толька: так и норовит хотя бы взглядом встретиться. Я его терпел, даже теорию революции рассказывал, да Колькины газетки читать подкидывал. Вот и сегодня он вернул их мне, виновато расправляя на столе помятую бумагу ладонью.
-Что скажешь, Анатолий? – лениво принял я у него прессу.
-Не знаю я, Дмитрий Игнатьевич. Непонятно все. Слова не наши, и зачем так писать сложно? Вот это слово прочитайте! – ткнул он пальцем в газетный лист.
-Эксплуатация, а что?
-То… - уныло развел он своими длинными руками.
И в кого он такой нескладеха? Длинный, на полголовы выше меня, глаза посажены близко, как у волка, а движения все какие-то дерганые, неуверенные: то ли хочу, то ли не хочу. Но, как ни странно, общего отвращения он не вызывает, разве что подумаешь порой: «не человек, а сплошное недоразумение».
-По-нашенскому бы мне, а то это Ваше экспдю…, а, все равно не выговорю, - махнул он  в отчаянье рукой, - Может, Вам рассказать лучше чего?
-Рассказывай, коли что случилось.
Тут во двор вбежал запыхавшийся Васятка с конвертом в руке:
-Дядя Дима! Тут Вам телеграмма!
-Давай.
Шифровка, а не телеграмма. Посторонний и не поймет: «есть работа тчк знаю кто тчк аким тчк».
-Извини, Анатолий, на сегодня у меня работа. Как вернусь, расскажешь. Теперь иди, я сам тебя найду, - и, не прощаясь, пошел в дом, переодеваться.
Что бы одеть? Старую студенческую форму или костюм доктора? Нет, костюм, пожалуй, отпадает: жалко его. А форма и так уже все виды видывала, местами даже заштопана, так что ничего, потерпит и еще. Сунув револьвер за пояс, я направился к выходу.
-Дядя Дима, Вы куда?
Вот ведь, взяла, напугала: выскочила, как черт из табакерки. Откуда она тут?
-Паша, ну что же ты так внезапно? В Невьянск я еду, по делам.
-Аа, - потупила глаза девушка, - а журнал новый мне купите?
-Куплю, конечно, - залюбовался я ей, - Когда же я про тебя забывал? Еще что-нибудь надо? Скажи, я куплю.
-Нет. Да. Возвращайтесь поскорее, - совсем смутилась она.
-Тут уж, милочка, как получится. Все, я побежал, пока!
-До свидания! – помахала она рукой мне вслед.
И что ей от меня надо? Влюбилась, что ли, пигалица мелкая?
Ладно, об этом потом: к Химмелю бежать надо, отпрашиваться. Даст он мне лошадок, интересно, или опять откажет? Если откажет, я это точно ему припомню: за последние два месяца у меня столько компромата на него накопилось, что ему теперь одна дорога – на Сахалин. А нечего меня по всем своим знакомым таскать, да бумаги разные без присмотра оставлять. Но с этим мы подождем до зимы, а может – и до весны: сил надо набраться и поддержкой заручиться. А то тут почти в открытую золотишком торгует, да рабочих притесняет без хозяйского ведома, а все штрафы – себе в карман. Ох, не зря ты, гад ползучий, почти каждую неделю в Екатеринбург мотаешься, по своим друзьям да по банкам разъезжаешь. Ничего, придет и мое время.
Возле ворот я чуть не столкнулся с Митрофаном, меланхолично машущим метлой по одному и тому же месту на тропинке. По-моему, он меня даже и не видит: уставился незрячими глазами на березку, даже рот открыл. Чего он там увидел? Я пригляделся. Ну, скворец там среди листвы сидит, и что же тут такого? Ну и ну. Ради интереса пройдя прямо рядом с ним, на что не последовало ровно никакой реакции, я зашел в дом, направившись в кабинет инженера. Постучавшись, спросил:
-Вы позволите?
-Что тебе? Не видишь, что ли: я занят. Говори быстрее, - и накрыл документы большой картой разработок.
-Вот, - помахал я бланком, - телеграмма мне пришла, в Невьянск срочно надо. Лошадок не дадите?
-Не дам! Мне работать надо! – зло зыркнул он в мою сторону, - А ты шляешься невесть где за мои же деньги. Почему Митроха за тебя должен работать?! Так вот, повторяю: лошадей не дам. Выметайся отсюда к такой-то матери! Как вернешься – доложишь. Семену Агафоновичу привет. Да, еще вот что, - достал он из ящика стола коробку, - На вот, передай ему. Все, иди, сам как-нибудь доберешься: ступай к старосте, он тебя любит. Вот пусть своих лошадей и дает, раз такой добрый.
Попрощавшись, я вышел на улицу. Митрофан уже прекратил свое бессмысленное занятие, и просто сидел на завалинке, щурясь на солнце.
-Здорово, Дмитрий! Ты откуда здесь? И чего это ты так вырядился?
-Оттуда, - кивнул я на дом инженера, - Я прошел мимо тебя, а ты даже и не заметил. Покурим?
-Давай, у тебя табачок знатный, хоть и не махра, конечно. Что нового слыхать?
-Особого ничего, - присел я рядом с ним, - Армия Брусилова перешла в наступление в каких-то там Припятских болотах. Пишут, что успешно. Еще пишут, что с хлебом перебои в Москве начались. А так больше ничего. Скворец-то улетел?
-Который? – недоуменно посмотрел на меня конюх.
-Я не знаю, сколько ты их там на березе насчитал. Тот, на которого ты пялился.
-Я?! – и аж задвигал недоуменно ушами.
-Ты. Ладно, ерунда. Знаешь, я пойду, пожалуй: ехать надо.
-И куды тебе это растуды? – задумчиво выпустил дым через ноздри сосед.
-На Кудыкину гору, в Невьянск.
-Один?
-Один? – пожал я плечами, - Глупое слово. Никто один не бывает, как ни старается. Вот ты, к примеру, один?
-Такой, как я, точно один. Вот и ты один. Что, Химмель лошадок не дал?
-Не дал, - усмехнулся я, - Пойду сейчас на поклон к старосте, главное, чтобы он дома был. Там и посмотрим, один я или же нет.
-Дома он, куда же он от тебя денется? Он или в своем молельном доме, или в усадьбе, так что найдешь. И чем ты ему так угодил?
-Добром, Митрофан, добром: злом ничего не добьешься. Ладно, бывай.
Зажевав перед домом старосты пару листьев щавеля, чтобы табаком не так пахло, я постучал в дверь:
-Федор Зиновьевич, Вы дома?
-Заходи, мил человек, - неожиданно приятно улыбнулся мне старик, - гостем будешь. Чай будешь? Ароматный, с душицей.
-Спасибо, не откажусь.
А как тут отказать? Тошнит, а пей. И кто эти отвары выдумал? Вонь одна, как будто не чай пьешь, а скипидар какой. Хозяин щедро налил мне целую круженцию своего варева, и присовокупил к нему тарелку сушек:
-Угощайся с Богом. Иль ты торопишься? Тогда говори, с чем пришел.
Я, отпив через немогу треть кружки, выдохнул:
-Опять с просьбой. Мне бы лошадь: в Невьянск надо. Вы уж простите, но с фабричными подводами я только завтра поспею, а мне сегодня надо. Понимаю, конечно, - и с отчаянья вцепился зубами в твердющую сушку, - что невправе я.
Староста посмотрел с явным неодобрением из-под своих лохматых бровей:
-Ты сушку-то в чае размочи, помягче будет. Не серди меня, старика: ты что, думаешь, я добро забываю? Архелаю мне на ноги поставил, не копейки не взял, а сейчас еще и прощения просишь? Есть на тебе крест или нет?
-Есть, конечно, - оторопел я.
-То-то же! И на мне есть. Бери любую, и скачи, куда тебе надо. Седло на конюшне сам найдешь. Все, иди, а я покамест почитаю, - и уткнулся в пожелтевший здоровенный фолиант чуть ли не с четверть стола величиной.
Понятно, прием окончен.
Какую же выбрать? Пчелка и Прохвост, старые знакомцы, не подходят: хоть и выносливые, но слишком уж неторопливы. Кхе. Любую, говоришь? Вот и возьмем любую: аргамак вон стоит, зубы мне зачем-то показывает. Вот его и возьму.
-Как тебя звать-то? – протянул я ему кусок сахара.
-Пантелеймон, - донесся из-за спины детский голосок.
На скамейке возле ворот пристроился мальчуган лет десяти. По-моему, то ли внук старосты, то ли просто родственник.
-Кто Пантелеймон? Конь или ты?
-Я. А коня Прусаком зовут.
-Вот как? Это почему?
Мальчуган важно сморкнулся в пыль:
-Он такой же рыжий, как таракан, и такой же шустрый. Я на нем даже как-то ездил.
-И что?
Мальчонка уставился на меня веселыми глазенками:
-Потом плечо болело и задница.
-И как же это ты умудрился сразу на два места-то упасть? – скормил я еще кусочек «таракану».
-Вы не поняли: плечо у меня болело оттого, что упал, а задница – оттого, что коня упустил. Потом его еще полдня ловили.
Я засмеялся:
-Надеюсь, у меня задница болеть не будет. Поможешь мне седло подобрать?
-Это как? – мигом сжал кулачки постреленыш, - Я не могу, я не дам.
-Мне Федор Зиновьевич разрешил. Сказал, чтобы брал любого, кто понравится, вместе с седлом. Ты не волнуйся, это же не насовсем: вот съезжу в Невьянск и верну. Не веришь – спроси у него сам, проверь.
Мальчонка начал нервно ковырять веткой землю:
-Вам-то хорошо, а вот мне попадет. Если буду спрашивать у деда – так за то, что Вам не поверил, а если без спроса отдам – тогда за то, что не спросил. Я Вас, конечно, знаю, Вы у Архелаи живете, но лучше побожитесь, что не обманете.
-Вот те крест! – перекрестился я.
-Хорошо, теперь верю. А можно Ваши погоны потрогать? Они серебряные, да? Вы начальник?
Славный парнишка. Честным вырастет человеком, коль Господь произволит. Я вот тоже стараюсь, а толку что? Порой и в зеркало смотреть стыдно, и зря их в свое время запрещали: лекарство они для человека, если он, конечно, еще человек.
-Не начальник я. Я – студент, наукам разным учусь, форма у нас такая. На, потрогай, - наклонился я к нему, - нравится? Если хочешь такую же красивую форму, то надо хорошо учиться. Ты хорошо учишься?
Тот вздохнул, отбросив в сторону свою веточку:
-Так-то хорошо, только дедушка мне бесовские языки учить запрещает.
-Какие-какие? – не понял я.
-Бесовские. Германский да английский. Олег Геннадьевич греческого не знает, а латинского нам тоже нельзя.
-А чем же твоему деду немецкий с английским не угодили?
-Веры они чужой, не нашей.
-И что теперь? – нашелся ответ сам собой, - Наш царь – батюшка, к примеру, девять языков знает, так он же от этого православным не перестает быть. И митрополит по-латыни тоже свободно говорит, я его послание о мире Ватиканскому престолу читал.
-То Ваш митрополит, - вздохнул вновь отрок, - Пойдемте, я Вам седло покажу. Мне одному его не снять: тяжелое. Вы Прусаку его на спину положите, остальное я сам сделаю. А Вы что, и немецкий знаете?
-Знаю. Если хочешь, могу и тебя научить, тем более что Васька наш тоже через пень – колоду учится. Может, глядя на тебя, и подтянется. Ты как?
Мальчишка осторожно выглянул во двор, вертя головой, потом подошел:
-Только если когда мы на рыбалке, или по грибы пойдем. Вы любите рыбалку?
-Люблю, - потрепал я его по вихрастой голове. - И до, и после, и во время.
-Как это?
-Первое – предвкушение, второе – наверное, можно так сказать, это промысел, или же, можно сказать, промышление, а вот третье – уже вкушение.
Отрок яростно почесал пятерней голову:
-Кажется, понятно. Я еще подумаю, ладно?  - и в сомнении подошел к стене с седлами, - Вот это. Это – Прусака.
Еще пятнадцать минут, и я осторожно пробую моего, без преувеличения сказать, скакуна, по пыльной дороге. Привязав его возле почты, я отправил две одинаковые телеграммы Агафоновичу, одну – в Невьянск, другую – в Екатеринбург. Поди знай, где он там. Может, и в Перми, а может – еще где. Текст, как и у Акима, был лаконичен: «еду невьянск тчк дело тчк попов тчк».
Теперь можно и испытать нашего аргамака на скорость. Как говорится: какой русский не любит быстрой езды. Предусмотрительно убрав форменную фуражку в седельную сумку, я пустил «таракана» вскачь. До чего же хорошо! Только ветер свистит в ушах, и деревья по сторонам мелькают, а коняшка все старается и старается, наверстывая упущенное, буквально стелясь над землей. Чудо, а не конь! Если обычно дорога занимала часов пять – шесть, то сейчас я домчался, наверное, всего за два. Спина и то, что пониже, конечно, с непривычки побаливают, но это пройдет. Зато вот это чувство полета останется, и леший с ней, со спиной.
Так, поеду-ка я лучше сначала к Акиму: в участок всегда успею. Сначала надо все новости узнать. Киргизец встретил мое появление восхищенно. Только вот восхищался он не мной, а Прусаком:
-Какой красавец! Ух ты, и гордый какой! Даже погладить не дает! Дима, ты где такого взял?
-Во-первых, здравствуй.
-Ах, да. Ты тоже. Что второе?
Посмотрев на церковь, я помолился Богородице, чтобы удержала меня от сквернословия:
-Я тут твоего красавца чуть не загнал, так к тебе спешил. Что за дело-то?
-Его загонишь, кажется, - любовно погладил Аким коня по шее, - Ему день бежать надо, и то сдюжит, а тут… Хороший, хороший, - продолжил наглаживать Прусака он, - Пойдем, милый, я тебя свежей водичкой напою, вкусной, сладкой, красавец. Ах, красавец!  И овса отборного дам, запашистого. Да отпусти ты удила, - прикрикнул он на меня, - Я его сам расседлаю и накормлю.
-Я не понял. Ты сюда меня что, из-за лошади звал?!
-Нет. Но все – потом. Ты отдохни пока, к доктору сходи.
-Не хочу я к доктору! – соскочил я с седла, - Здоровый я! Ты что, издеваешься, что ли?! Сам к нему иди!
Как об стенку горох. Вот ведь морда косорылая! К нему как к человеку, а он – как коня увидел, так про все и позабыл. Что ж, пойдем к доктору, лишь бы опять зубы дырявить своей машиной страшенной не начали. И где такую кухарку Сергей Евгеньевич выискал? Худющая, но вот сейчас, когда она крыльцо моет, мимо и не пройдешь: как маятник, движет одним местом туда-сюда в противоположном направлении с тряпкой. Как же, проскочишь тут. Я кашлянул:
-Глаша!
Не слышит.
-Глаша! Здравствуй, Глаша!
-А? – наконец-то распрямилась она, - Чегось? Добрый денечек Вам, барин. Вы к дохтуру?
-Глаша, - укоризненно покачал я головой, - ты глаза-то протри. Это я, Дмитрий. Помнишь, на Крещенье у вас гостил, после обморожения. Да и потом еще разок был.
-Батюшки! – бросила тряпку она, - Я и не признала сперва. Дмитрий Игнатьевич, что же Вы стоите, проходите скорей, я Вам сейчас самоварчик раздую.
Сказать, что я люблю глупых женщин – неверно. Красивых – возможно, но это не самодостаточно. Услужливых? Хозяйственных? Уважаю. Перед хорошими матерьми – преклоняюсь. Но, тем не менее, если взять это все по отдельности: одну наградить только  умом, вторую – красотой, и так далее, это рано или поздно начнет раздражать. А если все это вместе – просто бесить. Хорошо, что Глаша меня просто раздражает. И плохо, что до сих пор меня по-настоящему так никто и не взбесил.
Перед входом в столовую я остановился: кто-то ожесточенно спорит. Подождать или послушать? Неприлично как-то вроде.
-Папа! Я с Вами больше никогда играть не буду!
И – грохот. Похоже, семейная сцена. И что они там не поделили? Нет уж, пойду-ка я лучше на кухню, к Глаше: у нее, может быть, и не столь чудно, но зато спокойно. А там, глядишь, и этот злобный киргизец подойдет.
-Вы это что? – удивилась кухарка при моем появлении, - Я бы Вам в кабинет принесла, зачем уж так-то?
-Глаша, они там, как бы это помягче сказать, спорят. А я им мешать не хочу. Может, мы тут пока чай попьем, пока они там разбираются?
-Ах это. Опять, значит, в шахматы играют, - достала кружки кухарка, - Они как играют, так ругаются. Вам с чем? С мятой будете?
-Нет-нет! – остановил ее жестом я, - Мне желательно чистый. А если зеленый – так вообще хорошо.
-Не бывает у меня такого, - надула губы она, - Я сама сборы делаю, у меня все для здоровья тут, как у доктора: и от почечуя, и от головной боли, даже от сердечной отвар есть. Так Вам какого?
И какого лешего я сюда пришел? Сидел бы себе на крылечке, да папироску курил, на облачка смотрел. Так нет же, сейчас от почечуя какого-то траву пить придется, да еще и нахваливать: не люблю я без дела людей обижать. А Глаша ведь наверняка старалась, цветочки – травки всякие там собирала. Головная боль одна. Хорошо, пусть так и будет:
-Глаш, мне от головной боли, пожалуйста.
-А что, болит? – всполошилась она.
-Пока нет. Но – точно будет. Так что лучше уж заранее. Чай же не сразу подействует? Не раньше ведь, чем через час? – делаю предположение я.
-Где-то так.
-Вот и хорошо, тогда – то он мне и понадобится. Давай мне от головной боли.
-Только учтите: от него в сон клонит.
-Тогда не надо! – прикрыл ладонью я кружку, - Тогда любой другой, я даже на душицу согласен, лишь бы мозги работали.
-Может, тогда мятки?
-Давай мяту. Я закурю, ты не против? Если не против, тогда окошко открой, а то душно. Заодно и птичек послушаем: мне всегда было интересно, о чем они там разговаривают.
-И о чем же? – остановила руку с заварочным чайником кухарка, изумленно посмотрев на меня.
-Ты заваривай пока, а я тебе тем временем расскажу. Только пусть покрепче будет, подушистее, хорошо?
-Как скажете, - приоткрыла она окно, - И о чем же они там разговаривают? Что Вы слышите?
-А что, по-твоему, слышит птица во время полета? Один лишь свист ветра? Нет, я уверен: нечто большее, что недоступно нам, людям.
-А тебе что, доступно? – появился в дверях Аким, - И как оно тебе?
-Да так. Присаживайся, Глаша нам вон чай с мятой заварила. Ты Прусака хорошо покормил?
-Кого?!
-Прусака! Коня моего, которого я тебе препоручил.
-И зачем же ты его так назвал? – выпятив губы, подвинул себе стул киргизец, попутно выискивая чистую кружку, - Глашка! Из чего я пить-то буду?
-Да по мне – хоть из лохани! – и с явным неудовольствием поставила перед конюхом фаянсовую, с отколотым краем, чашку, - Жди, сейчас настоится. Дмитрий Игнатьевич у нас с мятой захотели. И не лезь ко мне щипаться, а то знаешь, что я тебе отщипну!
Пойду-ка я докуривать на свежий воздух: похоже, у Акима тут тоже свои разговоры. А раз он по делу не торопится, значит, время еще есть. И зря я так коняшку гнал. Хотя, может, и не зря: и он пробежался, кровь разогнал, и я такое удовольствие получил, что ни в одном дерби не добьешься. Жалко, что лисица по дороге не попалась: револьвер на сей раз я держал наготове.
Нет, и на крылечке тоже скучно: даже Полкан дрыхнет в своей конуре, за все время только и сделал, что глаз на меня лениво приоткрыл. Объелся он, что ли? Тоска. Схожу-ка я пока в участок, может хоть там чего новенького узнаю. Усатов встретил меня со всем почтением, но дальше канцелярии пускать явно не хотел:
-А Семена Агафоновича нету – с. Может, Вам чаю или кофею?
Всяко лучше, чем кухаркино пойло. И пусть Аким со своей Глашкой мяту свою вонючую пьют.
-Кофе, голубчик. А остальные где?
-Ходят, смотрят, порядок блюдут. Их что, позвать?
-Пока не надо, лучше кофе принеси.
Пока готовился кофе, я с любопытством перелистывал бумаги на столе. Господи, какие же у них происшествия-то все однообразные! Один чудик бил жену, а потом – и тещу. Соседи говорят, что за дело. Дело закрыто. Так, дальше: пьяная драка в заведении. Тоже закрыто. Все просто бред меланхолика какой-то. А вот это что за папочка под самый низ запрятана? Так-так, забавно. Рабочего Нежинского рудника Сергея Семенова задержали с самородным золотом. Не признается, где взял: говорит, что нашел. Так, дальше: был взят под замок, с утра обнаружен повешенным. И когда же это было? Я взглянул на настенный календарь с портретом самодержца: четыре дня назад. Может, за этим Аким меня и звал? Вот и хорошо, пощупаем дальше. Отодвинув папку на край стола, я, закурив, сделал скучающее лицо.
Наконец и кофе подоспел:
-Пожалуйте – с, - поставил передо мной чашку полицейский, - Я тут Вам еще и печеньица принес, будете?
-Обязательно. Ты присаживайся, будь любезен, поговорим с тобой пока по душам. Ты ведь сейчас не сильно занят?
-У меня дела, извините – с.
-Садись, кому говорят. Докладывай, что там у нас с Семеновым. Пристав мне велел самолично разобраться со всем этим безобразием, - лениво отхлебнул я из чашки.
Неплохой кофе, ничего не скажешь. Или это я просто отвык? Зато полицай вот точно плох: притих, голову в плечи втянул, даже пятнами покрылся. Таких надо дожимать:
-Золото где?
-Нету, - бухнулся на колени Усатов.
-Как это?! – вполне искренне удивился я.
Бедолага был сам не свой: глаза круглые, лицо грязными, заусенчатыми ногтями скребет, губы трясутся:
-Я его сам в сейф запирал, вот этими руками, - продемонстрировал он мне мозольчатые ладони, - А на следующий день пошел туда документы класть, смотрю: нету! Все перерыл, а все равно нет. Просто нигде нет. Я не крал, вот Вам крест, не крал!
-Да встань ты, дырка в провидении Господнем. Тебя лично пока никто не обвиняет, хотя наказание будет строгим, - пожалел я, что не выпил Глашиной мяты, -  Ключи от сейфа у кого есть?
-У меня только и у пристава, - чуть не заплакал он.
-Встань, говорят. Попей вот кофе, - подал я ему свою чашку, - он вкусный, хорошо сварил, спасибо. А я покамест посижу, подумаю. Тьфу, елки! Спички оставил.
-Я сейчас! – метнулся тот к висящему на стене мундиру, - Вот – с, пожалуйте. Только не крал я, право слово. Верите?
Я закурил. Не врет ведь, тварь лопоухая. Откуда же тогда вторые ключи? Вернее, уже третьи. Тут точно кто-то свой сработал.
-Хорошо, почти что верю. Ты где свои ключи хранишь?
-Вот здесь, в правом кармане мундира: они всегда там. И не забывал я их нигде: они на цепочке, и не отдавал никому. Как они были там, так и остались. Показать? А может, вы их себе заберете?
-Показать – покажи, - появляется у меня смутная идея. - А забирать не буду: пусть каждый свой крест несет.
Хороший ключ, с придумкой: бородка с продольными выступами, и прорези в пластинах причудливые, чем-то даже крест напоминают. Такой ключ, наверное, непросто сделать. Но ведь – сделали. Вот и следы воска в углублениях остались. Что ж, все понятно, все встало на свои места.
-А мундир у тебя всегда здесь висит?
-Так тепло же! Я порой и по целому дню к нему не подхожу без нужды. Разве что вечером, когда бумаги секретные убираю. А что?
-Ничего. Спасибо за кофе, я пойду, пожалуй. Телеграфируй Семену Агафоновичу, пусть срочно приезжает. Я ему, конечно, тоже телеграмму послал, но, как в народе говорится: лучше больше, чем вкусней. Все, я пошел. Бди.
Захватив несколько печенинок для Прусака, я с редким чувством гадости в душе побрел на двор доктора. Аргамак стоял в ближайшем от входа стойле и явно скучал, лениво косясь на подрастающую во дворе травку. Рядом, сидя на своей излюбленной скамейке, влюблено глазел на коня Аким. Одну печенинку я съел сам, вторую протянул Прусачку, третью – Акиму. Тот, пожав плечами, взял. Пожевав, взглянул на меня:
-Ну, как?
-Кто как? Ты писал, что ты знаешь.
-Это потом, не стоит торопиться. Лучше скажи, сам-то как думаешь?
Вот ведь мерзавец, еще и экзаменовать меня надумал. Князь он, видишь ли! Я, пошарив в потайном кармашке, достал золотую пятирублевку (мой неприкосновенный запас), и подкинул ее в воздух:
-Понятно, что из-за этого.
-Тут и дурак поймет, - вернул мне киргизец монетку, - А дальше что?
-И здесь поймет. Кто тут у вас ключи копировать умеет?
-Быстрый ты какой. Хорошо, на тебе, - недовольно протянул он мне связку ключей, - Сходи на наш рынок, спроси там Василия Ивановича, он добродушный весь такой, в слесарном ряду его палатка. Скажи, а, неважно что, что хозяин велел, к примеру,  дубль сделать, и все тут.
-И что это за ключи? – взял я связку.
-Сергея Евгеньевича. Вот этот – от сейфа, - постучал он ногтем по внушительного вида ключу. – Я думаю, за час обернешься. Только про меня не говори доктору, скажи, что сам сделал, для наглядности.
-Понял.
Василия Ивановича отыскать было нетрудно: над входом в его заведение висела цветастая реклама: «В. И. Васильев. Скобяныя и прочия железныя изделия». Постучавшись, я зашел:
-Василий Иванович?
-Очень Вами обрадован, - сверкнул из-за верстака неожиданно молодой глаз, - Так что же Вас привело в мою юдоль остывающего железа, молодой барин?
-Зовите меня просто Дмитрием, пожалуйста. Я пока просто студент. Видите ли, я тут практику прохожу, вот Химмель меня к Вам и прислал, дубликат этого ключа сделать. Поможете?
-Этого? – ощупал он ключ со всех сторон, - Этого легко. Рубль с полтиной. Заходите завтра.
-А сегодня можно? Он меня торопит, я уж и не знаю, зачем.
-Тогда три. Через час, - и отвернулся к верстаку.
-Идет. Я тогда погуляю? – спросил я широкую спину.
-Погуляйте, конечно. – кивнула проплешина над плечами, - Ключи-то заберите, ни к чему они мне.
-Это как?
-Не ваша забота, поверьте: оттиск на воске – тот же ключ. С него и выточу.
И я, купив на углу ароматнейший бублик с маком, пошел гулять по рядам. До чего же здесь иконы своеобразные, почти нечеловечьи, потусторонние. У нас вот дома были  более реалистичные, с румянцем, а тут – образа белоликие по большей части. Купил бы и себе, право слово, да жаль, денег нет: свою пятирублевую заначку я точно приберегу, а тут еще и три рубля за ключ отдавать. Останется мелочь одна, даже и рубля не наскрести. Еще разок обойдя вокруг присевшей на одно колено перед уральскими просторами башни, я решил вернуться к этому В. И Васильеву. Надеюсь, что час уже прошел. Выпив напоследок молочка, чтобы помягче лег бублик, я зашел к мастеру.
-Вот Вам, сверяйте, - протянул он мне еще горячий от напильника ключ.
Сколько я ни старался найти отличия, так ничего и не получилось. Разве что у доктора ключ стальной, а у Василия Ивановича – латунный. Я удивленно покачал головой:
-А Вас на самом деле не зря хвалили. Вы настоящий мастер. И часто с такими просьбами к Вам приходят?
-Порой редко. Но вот недельку назад заказ был презанятнейший, - азартно блеснул он глазами, -  Зато ключ-то какой был! Вот здеся, - показал он на бородку ключа, - крест, я весь потом изошел, пока подгонял. Но управился.
Засовывая ключи во внутренний карман, я как бы походя поинтересовался:
-И у кого же такие хитрые ключи?
-Хотите кваску? – поднял он коричневый жбан, -  У меня его мать готовит. Вернее, не моя мать, а жена, зову я ее так. Ядреный, порой аж до слез. Отведайте: он, конечно, ума не прибавляет, но в жизни может и помочь. А про ключ – так это его кучерявый принес, из участка нашего. Вы уж никому не говорите, просто работа у меня на славу удалась, вот и хочу показать. Я слепки обычно не оставляю, но этот больно уж красивый. Не знаю, чье производство: по-иностранному что-то написано. Хочу такие же замки попробовать изготавливать. Как Вы думаете, получится? – протянул он мне оттиски.
Они. Несомненно, они.
-Я полагаю, что да. Вы на самом деле мастер. Если что, я у Вас себе замок закажу?
-Спасибо на добром слове. Приходите, конечно, не пожалеете. Доброго Вам здоровьичка!
Так, кучерявый. Вроде, есть один такой. Как его там? На «П», вроде. Нет, хоть убей, не помню. Ничего, пока подождем пристава: не могу же я, штатский, полицейского арестовать. Да может, еще и не время. Время – оно все стерпит, это мы, люди, нетерпеливые. Причем, как правило – на собственную шею.
До чего же хорошо бездельничать! Второй день уже, как ничего не делаю, вернее, делаю, но в свое удовольствие: вот и сейчас мы напару с Оксаной поехали кататься верхом. Я – на Прусаке, она – на своей смирной кобылке. Лошади, похоже, сдружились, да и мы с Оксаной тоже. Спорим, правда, слишком часто, чуть ли не до крика, но потом быстро миримся. Мне даже стало немного жаль, когда приехал Семен Агафонович.
-Так, что тут у вас? – прямо с порога требовательно спросил он.
-У нас тут чай. Здравствуйте, присаживайтесь, я Вам сейчас тоже принесу, - встала со стула Оксана.
-Спасибо, дочка. И в самом деле пить охота. Дмитрий, вызывал зачем? – загромыхал тот до стула сапожищами по полу.
-А Вы что, не в курсе? – начинаю куражиться я.
-Чего не в курсе? Говори ясней.
-Убийство. Плюс кража золота из Вашего сейфа, - и, как ни странно, весь внутренне смеюсь: смешная, право же, ситуация.
-Чего?! – поднялся, округлив глаза, пристав, - Ты что, сдурел?! Ты хоть понимаешь, что говоришь?
-Понимаю. Но оно так на самом деле и есть.
-Когда? – оперся тот на стол кулаками, перекатывая желваки.
-Неделю назад.
-А почему я ничего не знаю? – окончательно побагровел пристав.
Эк его разобрало: аж щека дергается. Признаться, мне хотелось и дальше над ним поиздеваться, и пожалеть: не каждый день такие напасти на твоем участке такие напасти случаются. А тут – и гибель подследственного, и кража золота из сейфа, не дай Бог до начальства такое известие дойдет – не сдобровать тогда Агафоновичу, несмотря на все заслуги перед царем и отечеством. Пинком под зад – и в лучшем случае на пенсию, внуков нянчить. Хотя: есть ли они у него? Ведь про его личную жизнь я ничего и не знаю, не рассказывал он. Но – не может не быть внуков у такого бравого служаки, обязательно есть. Поэтому постараемся пожалеть хотя бы внуков, а дальше как получится:
-Боятся Вас, видимо. Хотя Усатов должен был еще три дня назад Вам телеграмму отправить. Вы ее получили?
-Да, была от него телеграмма. Белиберда там одна, что-то вроде: «Уважаемый тыры – пыры, приглашаем Вас на охоту». Эта, что ли? – зашарил он в кармане.
-Откуда я знаю? Я вот послал четкую и ясную, или что не так?
-Так. Хм, - потер тот вспотевший лоб, - Убийство, говоришь? И как, и где?
-В подвале участка был повешен арестованный с поличным Сергей Семенов, изъятое у которого золото было затем успешно похищено из Вашего же сейфа.
Бедный Семен Агафонович застонал:
-Как же такое могло произойти?
-Очень просто. Сергей Евгеньевич, - обратился я ко врачу, оторопело взирающим на разворачивающуюся на его глазах трагедию, -  Можно у Вас занять на некоторое время сто рублей? А лучше – двести.
-Можно, - оторопело произнес доктор, - Только они у меня в сейфе, я сейчас схожу. Вам это срочно?
-Не беспокойтесь, я сам возьму, сколько надо, - и, не спрашивая разрешения, отправился  в его кабинет.
Честно говоря, чужой сейф я открывать еще никогда не пробовал. Надеюсь, Василий Иванович не подвел. Еще и эти двое стоят, рты пораскрывали. Руки и так от волнения дрожат, чего же им тут смотреть? Ну вот. Четыре щелчка, и открылся наш ларчик. Что-то маловато у доктора денег. Пара «Петруш», да несколько «Кать», вот и вся наличность, не считая мелочи. Зато бумаг всяких предостаточно. Закрыв сейф, я вернулся в столовую и положил деньги вместе с ключом на стол:
-Выходит, так оно все и было. Разгильдяйство при хранении ключей – вот и все. Кстати, с Вас, Сергей Евгеньевич, три рубля за дубликат ключа. А Вам, Семен Агафонович, я порекомендовал бы поменять замок.
-Мать! Извините, мадмуазель, вырвалось. Сейчас я им такое устрою! – и пристав, даже не прикоснувшись к чаю, решительно пошагал к выходу.
-Семен Агафонович! – догнал я его, - А может, пока не стоит? Может, проследим подольше да поглубже, и более крупную рыбину поймаем? Я Акима попрошу, он тут и присмотрит. Кстати, это он мне телеграфировал, что приехать надо.
-Это который киргизец твой, за которого ты тогда хлопотал?
-Да.
-Фух, - выдохнул полицейский, - Хорошо, веди к нему. Может, и на самом деле не стоит горячку пороть.
Аким, как ни странно, был не на конюшне, а в огороде: что-то там пел себе заунывное под нос, и окучивал картошку, которую доктор зачем-то выращивал у себя за домом. Купить, что ли, трудно? А тут лужайку бы разбить, да беседку поставить. Наверное, и прудик маленький вырыть можно, да карасей туда запустить, совсем красота бы получилась. При его-то деньгах, с его положением в обществе, и такой ерундой, как картошка, заниматься – не понимаю.
-Аким – байчо ! – позвал я его.
-А, это ты, Дмитрий – байчо! Здравствуй, дорогой, - наконец-то отвлекся от своего земледельческого труда киргизский князь, - Ой, извините, Семен Агафонович, Вас не сразу приметил. Здравствуйте.
-А почему меня без «байчо» вашего? – буркнул пристав, - Ну, рассказывай, что знаешь, не тяни.
-А что мне рассказывать? Дмитрий и так уже сам все знает. Я, честно говоря, надеялся, что он хотя бы день думать будет, а он… Не нужен я Вам больше теперь, да?
-Аким, тут ты не прав, - забрал я у него тяпку, - Если бы не твоя телеграмма, все так бы  и списали втихушку, и мы тогда уж точно ничего и не узнали. Так что давай лучше сверимся. Как, по-твоему, этого паскудника зовут?
-Ты сначала сам скажи, - попробовал опять поиграть со мной в кошки-мышки Аким..
-Чего?! – возмутился я.
-Да ладно, Прохор это.
-Кучерявый?
-Не знаю. Волосы у него, как у женщины, кругами так. Ох, как же я по родному языку соскучился, даже слова начал забывать.
Я искоса посмотрел на пристава:
-Вам намек понятен?
-Понятно. Так, что ты еще знаешь про эту гниду? Все говори, что знаешь! – гневно заклацал зубами при каждом согласном звуке Семен Агафонович.
Да уж, здорово его, видимо, раззадорил этот случай. А нечего в Екатеринбурге штаны просиживать, да вино пить! Доверили тебе волость – за ней и смотри, а не прохлаждайся в городе.
-Пока немного. Где живет, знаю. Жена у него красивая, сдобная такая. Люди к нему по вечерам приезжают разные, песни потом поют похабные. Некоторых из них я знаю, список Вам подам. Нехороший Прохор человек, темный, как и его друзья.
-Темный, говоришь? Так, и дальше тоже гляди за этими друзьями, что к нему приезжают, да Дмитрию хоть каждый день докладывай. Вот тебе на расходы, - протянул он ему червонец, - А вот это тебе премия за усердие, - и впечатал в широкую ладонь Акима блестящий империал, - Все, работай: глядишь, и на самом деле скоро дома окажешься. Дмитрий, пошли в участок. Только ты не обижайся: я только для вида на тебя орать буду, а там посмотрим.
-А мне-то что? Кричите, сколько хотите: мне даже интересно, что Вы придумаете.
Все, началось. После слова «интересно» пристав, подмигнув, взвился, и начал так орать на всю улицу, что не только прохожие, но даже лошади шарахались. Я же, сдерживая улыбку, только беспомощно разводил руками, бормоча:
-Так я это… Я это…
-Ты не это! Ты – эта! Баба ты после этого! Где твои черти?!
Вот и первый черт, и, как всегда, Усатов. Живет он здесь, что ли?
-Молчать! – заорал на него пристав, - Ты это что, сукин сын, тут бардак развел?! Я вас вместе вот с ним на самый говенный рудник пошлю! – вновь подмигнул он мне, - Я тут вам такое покажу, что все ваши клопы от страха обосрутся! Кто сегодня дежурный?
-Я.
-А как стоишь?!
Интересно, на сколько еще может выпятить грудь и втянуть живот живой человек, сохраняя при этом равновесие? И глаза выпучил: просто вылитый филин, разве что не угукает. Вот бедолага-то. И ведь не исключено, что Агафонович его на фронт за халатность пошлет. А что делать: сам виноват. Даже телеграмму, и ту какую-то дурную послал, невнятную.
-Где твое золотое дело? – еще более повысил голос полицейский.
-Там, - робко и неопределенно повела рукой жертва.
Он что, идиот? Или страх наказания сильнее, чем благоразумие?
-Тьфу! – выкинул окурок прямо под ноги Усатова пристав, - Пошли, Дмитрий! Ты-то хоть знаешь, где оно?
-Где было, знаю, а где сейчас… наверное, там же, если и его тоже не украли.
-Слушай, студент! Я уже устал орать, так что не надо меня провоцировать. Усатов, неси быстро дело сюда, мы на веранде его рассмотрим.
-Слушаюсь! – козырнул тот, и убежал, грохоча сапогами.
-И кто у меня служит? – сняв фуражку, вытер лоб пристав, - Если вас всех собрать, вместе с дружинниками, ведь почти тысяча наберется. А толку что? Давай я тебя вместо этого долбозвона поставлю, а? И судимость сниму, естественно. Не обещаю сразу, конечно, но до Нового года, пожалуй, справлюсь. Пойми: не могу я с этими макаками работать!
-«Нет» я не говорю, - в  раздумье упер руки в бока я, - Но и «да» - тоже. Поймите: мне по душе то, что я сейчас, вот прямо сейчас, делаю, но потом, до сих пор, Вы уж простите, руки помыть хочется после… Нет, не буду говорить.
-Что, после того, как со мной поздоровался?
-А что Вы мне предлагаете?! – взорвался я, - Да, я Вас уважаю, и работу Вашу! Бред собачий, едит его растак! - хлопнул я себя по лбу, - Ну не могу я себя перебороть, да может, и ни к чему это. Я, может, и не против, но что-то во мне супротив.
-Ничего, подождем, - грустно улыбнулся мой искуситель, - Только вот скажи, зачем ты тяпку у своего Акима отобрал?
А ведь и правда: в руках я держал тяпку. Да уж, просто последний дурак. Я не стал ее бросать, а просто прислонил к заборчику:
-А пусть Аким отдохнет.
-Ну-ну. Усатов, где ты там так долго ходишь? Бумаги клади сюда, - указал он на слегка пыльный стол, - Слушай, я не понял: ты что, опять это дрянное вино принес? Что, другого-то нет?
-Нету-с. Вы его в прошлый раз выпили - с.
-Все, иди с глаз моих долой, - устало махнул на него пристав.
Потом разочарованно посмотрел документы, и передвинул папку мне:
-И что, это все? А где заключение эксперта? Доктор ведь через дом живет! Где тут хотя бы рисунок, хотя бы схема повешенья? Они тут что, все в конец с ума посходили?! Таких элементарных вещей не могут уже сделать.
-А Вы на подпись посмотрели?
-Чью? – вновь придвинул папку к себе пристав.
-Того, кто осмотр тела делал.
-И что?
-Убийца и делал. У Вас ведь тут только один по имени Прохор?
Семен Агафонович опять заклацал зубами, прикрыв глаза. Потом закурил, откинувшись на спинку стула, и совершенно спокойным голосом произнес:
-Я  сегодня буду наказывать Усатова. Сильно. Очень сильно. Такое не прощают. И в итоге у меня остается всего лишь один полномочный полицейский в участке после ареста Прохора. Вот, - посмотрел он на меня зло, - Если ты мне не дашь « добро» до … Нет, я не могу столько ждать. Я сам тебе скажу, и пусть тебя каждый час сторожит. Так вот, я на тебя очень крепко обижусь. Думай, брезгливый ты наш. А пока, будь столь любезен, позови этого недоумка.
«Недоумок» шел, как на эшафот: всю недолгую дорогу до стола он шептал молитвы и крестился. Робко пристроившись возле веранды, он стянул фуражку:
-Простите меня, Христа ради.
-Не прощу. Поедешь со мной, в Екатеринбург. Десять минут тебе на сборы. Все, иди.
Выронив свой головной убор, несчастный, всхлипывая, побрел, спотыкаясь, в участок. И обо что он там спотыкается? Вроде тропинка ровная, даже без луж. Ну вот, наконец-то на самом деле запнулся, возле самого входа: там была вбита в землю специальная скоба для чистки обуви. Навернулся так, что даже Агафонович занервничал:
-Он там как, часом не убился?
-Шевелится. Что дальше с ним думаете делать?
Тот пфыкнул, отхлебнув из бокала:
-А что с ним делать? Неспособный он, жаль, что проглядел. Поставлю куда-нибудь на самое безответственное место, да хотя бы то же кладбище охранять. Представляешь, тут вандалы какие-то объявились, и давай памятники крушить, сволочи.
-Это как?
-А так. Кувалдой. Был мраморный памятник с ангелочком – и нету, одни кусочки, одни камушки. И кресты тоже не жалеют. Еврейское кладбище, что напротив, тоже в покое не оставляют, хоть у них и патруль свой есть: то на плиту нагадят, то слово похабное нацарапают. Вот пусть он за кладбищами и смотрит: самое ему там место. А ты, - подвинул он мне папку с делами, - будешь смотреть за этим вот кладбищем.
Я оторопело посмотрел на полицейского: за каким кладбищем? Он что, совсем, как Сергей Евгеньевич после морфия, заговариваться начал? Если сейчас еще и нескладушки начнет сочинять по ходу, то это точно эпидемия.
-Семен Агафонович, быть может, пройдемся?
-Куда? – осушил он одним глотком бокал.
-Туда, - махнул в сторону завода я, - Я предлагаю на башню подняться, на самую верхотуру. Вы там были?
Пристав, похоже, забыл сразу обо всем: и о папироске, о своем початом бокале, просто смотрел на меня и шевелил губами. Как же смешно у него усы топорщатся! Он их что, завивает? Я слышал, что некоторые модники их на раскаленный гвоздь наматывают для пущей красоты. Но – не мое это дело: пусть хоть на кочергу наматывает, коли ему так  нравится.
-Не был, - вспомнил про мой вопрос пристав, - А зачем?
-Может, и поймем, когда поднимемся? Честно говоря, не знаю. Но ведь если не попробуешь чего, то уж точно не поймешь.
Этих приставов что, специально обученные родители воспитывают? Сидит молча со стеклянным взглядом. Ему что, глаза испорченными лампами заменили? Был взор, а теперь потух весь: ни просвета в зрачках. Нелепость одна жить с такими вот глазами.
Похоже, мне сегодня повезет дважды, нет, даже трижды: сперва я наступил в коровью лепешку, потом испачкал весь рукав об побеленные известкой стены башни, и вот теперь, не третий раз, я сморю с высоты на окрестности и почему-то не радуюсь. Все как бы и красиво: пригорочки, леса, речка вьется, людишки мелкие – мелкие внизу снуют, а сердцу все равно неспокойно. Видимо, не этого я здесь искал.
-Так, и что ты меня сюда затащил? – после некоторых раздумий спросил пристав.
-Что. Вот именно, что «что». Я говорю: одно и то же. Что-то там, что-то – здесь, а все равно одно и то же. И это все «одно и то же» - Ваше. Не грустно Вам от этого? Посмотрите, какая красота вокруг. Даже жалко тех людишек, что внизу. А каково Богу? Ему-то, наверное, еще хуже: он видит не только то, что видим мы отсюда, сверху, а просто все - все – все. Как Вы думаете, ему нас тоже жалко?
-Что сказать? Правду? – отряхнул от известки мой рукав тот.
-Тогда лучше нет.
-Вот и поговорили. Правду ты слышать не хочешь, а ложь не желаешь. И что же ты хотел бы тут услышать?
-Не знаю. Может быть, трубный глас. Вот спрыгну я сейчас отсюда, секунды три пролечу - и вот он, долгожданный. И чего время тянуть? Тебя же все равно либо простят, либо помилуют.
-Ээ, - протянул Агафонович, - Это здесь, у нас, либо казнят, либо наказывают, а там неведомо как обернется. Хочешь прыгать, судьбу искусить – прыгай, я препятствовать не буду. Хочешь?
-Нет. Мне вон тот лесок нравится, - указал я на горочку, - А Там, наверху, как Вы думаете, я такое вот увижу? Правильно, нет. Красоту даже смертью не спасешь, и жизнью не сохранишь. Кстати, Вы Гегеля читали? Я «Эстетику» имею в виду.
-Читал. Гадость, - вслед за мной посмотрел на лесок тот.
-Вот и я тоже того же мнения. Он в своей беснословной погоне за истиной упускает самое главное: сам ее дух, ее запах, живое биение ее сердца утерял.
-Прости, не понял. Какой погоней? – перевел пристав взгляд на меня.
-Беснословной. Слова есть, а духа – нет. Вы ведь много бездушных людей в своей жизни встречали? Говорят вроде все правильно, а сути не видно, - закурил я, -  Не по мне такая жизнь.
Агафонович обошел башню по кругу, почти не задумываясь. Вернее, полностью задумавшись. Я же, напротив, останавливался возле каждого окна, и смотрел в то никуда, где наверняка кто-то жил. Никак не меньше, чем верст за тридцать, отсюда и не разглядеть. И отчего-то я вдруг понял, что люди внизу не снуют, а просто идут по своим делам, не менее важным, чем, к примеру, мои. Что у них есть семья, и многие из них ее любят. А вот в этих зарослях где-то бродит медведица со своими медвежатами, и ей тоже, как и мне, хорошо и благостно. Все лето у нее еще впереди, в лесу полно грибов да сладких корешков, скоро поспеет вкуснейшая, ароматная малина – ешь – не хочу! Кушай, да детушек своих воспитывай – как на человека недоброго не нарваться, как в капкан не угодить, и что, если уж угораздило со злым охотником встретиться, делать надо. Умная и многотрудная у нее жизнь, почти как у меня.
Но все-таки объясняться ей в вечной дружбе и любви я ей не буду: вряд ли она меня поймет. Ее сначала нужно вот на эту башню затащить, успокоить, чтобы не кусалась, и показать ей эту малую толику мира, в котором она живет. К сожалению, не поймет красоты животинка. Как, кстати, и я: в уме сумбур, а в душе - умиротворенность. И это вместе как-то не стыкуется. Наверное, сейчас мне просто поспать надо. Или Прусака проведать: лошади меня всегда успокаивают.
-И куда ты так уставился? – тронул меня за рукав пристав.
-Туда, - указал я направление, - Ищу свою Завидку, а вижу лишь Кудыкину гору.


                11. НЕПРАВИЛЬНАЯ ПРАВДА.



И чего хорошего Пушкин нашел в осени? «Природы увяданье» ему, видишь ли, подавай. Может, для глаза оно и приятно, а вот сердцу – нет. Это как на поседевшую старушку глядеть: дескать, а волосики-то у тебя, мать, какие веселенькие такие, разноцветные стали, и личико не такое гладенькое, а разнообразное, морщиночками перечеркнутое. Чего же тут радостного?
Так, глядишь, и у самого скоро седина появится, хотя, наверное, при моем цвете волос это будет совсем незаметно. Дни летели за днями, в суете и рутине, разве что в Невьянск я стал наведываться чуть ли не каждую неделю: староста даже радовался, когда я у него Прусака просил. Порой даже, бывало, встретит на улице, и сам инициативу проявляет. Хороший человек, только слегка нудный: все заставляет курить бросить. А как тут бросишь, если вместо Усатова там до поры до времени Прохор верховодит? Семен Агафонович его специально там оставил, чтобы тот расслабился, да промашку сделал. Вот и приходится теперь смотреть в оба глаза, что он там вытворяет. Да и за Химмелем поглядывать, но это – уже с превеликой осторожностью. Зато о добыче и сбыте золота я теперь знаю почти все. Это «почти», конечно, смущает: просто чувствую, что чего-то и кого-то главного упускаю, но, надеюсь, время расставит все по своим местам. Я как-то на досуге подсчитал объемы хищений за последний год и ахнул: уж слишком впечатляющая сумма получается.
Толька – рудничный мне даже курьеров показал, что грешный презренный металл в Екатеринбург возят, вот и приходится теперь всю эту цепочку отслеживать, чтобы чего не случилось. Но оно - случилось. Аким доложил, что очередной гонец не доехал. Сбежал, гадина своекорыстная, или же убили его? Теперь ищи – свищи. Но к вечеру ситуация слегка прояснилась: в Нежинское вернулась лошадь, а на седле – кровь. Что же делать? Не скакать же на ночь глядя. Хотя, если с двух сторон начать, можно и углядеть чего. И я отбил телеграмму доктору: « пошлите акима лошадью навстречу тчк пусть внимательно смотрит тчк очень важно тчк дмитрий тчк».
К старосте я даже забегать не стал, просто оседлал Прусака, и помчался в Невьянск, цепко осматривая окрестности. Беда. Уже смеркается, а я ни крови на дороге не заметил, ни травы помятой. Вот и Аким едет навстречу, и, в отличие от меня, улыбается:
-Здравствуй, дорогой! Что нашел?
-Издеваешься, злодей? – махнул я в отчаянье рукой, - Ничего я не углядел, придется завтра все сызнова начинать.
-Не придется. Я нашел его.
-Кого? – машинально всматриваюсь я ему за спину.
-Уже никого: мертвый он. Поехали, покажу.
Минут через пять мы подъехали к телу, забросанному лапником. И как его Аким углядел? Трава примята, но уже почти выправилась, а крови почти и вовсе не видать. Поехал бы завтра – точно ничего бы не заметил. Так, посмотрим. Точно: мой клиент. Карманы пусты, как, впрочем, и башка: полчерепа выстрелом снесло. Легкая смерть, завидую. Так, поищем, где они его поджидали. Судя по всему, пуля попала в лоб, и значит, искать надо в направлении Невьянска: может, чего и найду. Интересно, почему они лошадь-то в живых оставили? Это же просто живая телеграмма на копытцах: «моего хозяина убили, быстрее ищите злодеев, господа хорошие». Жалко, что в седельных сумках нашелся только провиант, да пистолет хитрой системы, который я после недолгих раздумий забрал с собой. Может, и пригодится.
-На, - протянул я его Акиму, - Дарю, пусть у тебя будет на всякий случай. Патроны сам купишь, я не нашел. А сколько там внутри, даже не знаю, как и посмотреть.
-Спасибо, - повертел в руках подарок киргизец, - За это просто большое спасибо. «Браунинг» модели десятого года, замечательная, серьезная вещь. А магазин достается так, - нажал он на пимпочку, - вот и все дела. Шесть патронов еще осталось, вполне достаточно. Что сейчас?
-Пойдем искать, где они его поджидали, пока не стемнело.
-А отчего ты считаешь, что поджидали, а не поджидал?
-Аким, ты меня просто удивляешь, - укоризненно взглянул я на «зама», -  Тело же не волоком тащили: трава почти не примята, и следы вокруг него с разных сторон: сзади и спереди, сам погляди. Фу ты, смотреть на него больше не могу. Пусть лежит тут до завтра, авось, никто не съест.
-Не знаю, - с сомнением покачал головой Аким, - Может, лучше с собой возьмем?
-Прусака я не дам, - решительно ответил я, -  Коли так хочешь, сам на себе тащи.
-И не надо! У Сергея Евгеньевича лошадка смирная, она и довезет. Главное, чтобы привязать его покрепче. А я могу и пешком с часик пройтись. Сам подумай: а ну как его волки за ночь сгрызут?
-Дело твое, - пожал плечами я, - Коли есть желание пешком топать – топай. Давай тогда это чудище грузить. Мозги тоже собирать будешь? Ты же у нас любитель все изучать, да рассматривать.
-Отстань. Дай мне лучше закурить, а то тошнит, - поморщился Аким, - Всякого навидался, но все равно муторно.
Ладно, пусть покурит. Как будто меня не тошнит. Стянув с трупа пиджак, я повязал его поверх остатков головы. Вот сейчас вроде не так отвратительно: лежит себе мужик, а чтобы солнышко не пекло,  на лицо одежку накинул. Разве что рукава зачем-то вокруг шеи обмотал, да узлом завязал.
Следы засады оказались неподалеку, даже чем-то скучно: не могли труп хотя бы на другую сторону дороги оттащить. Газета валяется вчерашняя, в которую, похоже, что-то жирное в нее заворачивали, да с десяток окурков: одни – от папирос, вторые – самокрутки. Даже гильзы, и те поленились прикопать, бездельники. Выходит, что четыре раза стреляли. А место хорошее, возле поворота: тебе все видно, а всаднику не до того - он на дорогу смотрит. Собрав в наступающих сумерках все, что нашел, я засунул это хозяйство в карман убитого: не в своем же всякую дрянь носить, а мертвый стерпит и еще один подарок от своих убийц, не покривится. Какой же он тяжелый, сволочь! Даже не верится, что душа отлетела: не могут же обычные мертвяки столько весить. Легче они должны быть, нежели чем при жизни. Или, может, от тела отделяется только светлое, что на небо стремилось, а грехи здесь остаются? Можно сказать, что получается некое подобие теории: чем больше после смерти потяжелел человек, тем вероятнее его попадание в Рай. А может, и наоборот. Надо будет с Федором Зиновьевичем на эту тему поговорить: его хлебом не корми, дай только о быстротечности земного бытия порассуждать.
Когда мы добрались, была уже полная темень. Да и дождик, зараза такая, накрапывать начал. Мало того, что я весь промок снаружи, но еще отчасти и изнутри: Аким бежал рядом, сдувая капли с носа, а моя себялюбивая душонка так и не решилась предложить ему поменяться. Как представлю себе, что эту жижу под ногами месить придется, сразу всякое желание отпадает. Вот и окна участка.
-Аким, спасибо тебе. Я не забуду, честное слово. Давай, пока никто не видит, сгрузим его с твоей лошадки и положим вот сюда. А ты потихонечку беги пока обсыхать, я к тебе потом наведаюсь.
-Боишься, что узнают, что мы вместе работаем?
-Естественно. Ну и узлы же ты тут навязал! – оставил я надежду развязать застывшими на раннем осеннем холодке руками загогулистые узлы веревок, крепивших нашего «всадника без головы». – Сам развязывай, только тихо.
Ну вот, тело возле заборчика лежит, находки на всякий случай в седельную сумку переложены. Теперь, отослав киргизца, можно и постучаться:
-Есть кто живой? Прохор, ты где? Чего позакрывались-то?! Боитесь, что украдут? Открывайте уже, я замерз к лешему.
Вскоре послышалось недовольное бормотание и шаркающие шаги:
-Кого там еще принесло? – высунулась из дверей хмурая нетрезвая харя.
Как же мне хочется по ней врезать! От всей души так, с оттягом, чтобы нос набок съехал. Наверняка ведь без его участия не обошлось. Но придется мстить другим способом:
-Ты один?
-Да, Дмитрий Игнатьевич, - дыхнул он на меня перегаром, - Извините, что сразушки не признал. Вы бы предупредили, так я бы…
  -Что бы я?! – перебил я его, рыча на манер пристава, - Бери вон того, и в мертвецкую тащи: я уже натаскался. Почему это я за тебя работать должен?! С тебя штраф десять рублей!
-За что?
-За это, - показал я на мокнущий куль.
-Как Вы так быстро… - и прикусил язык, скотина продажная, да глупая.
Сволочь. Достать бы сейчас револьвер, и расстрелять к чертям собачьим. Но пока не стоит: смирись, человек, в гневе своем. Пусть Агафонович сам решает: его юрисдикция. А мы пока дурака поваляем:
-Как его занесешь, все карманы проверь. Все, что найдешь, достань и положи на стол. Оружие там, документы или деньги – все клади. Хорошо, что я кровь по дороге заметил: мог бы так и мимо проехать.  Все, я спать. Только тщательно его осмотри, и опись составь.
-Слушаюсь! – гаркнул полуодетый урядник.
Вот-вот, пусть сейчас помокнет, а я в тепло пойду, к ставшим уже почти родными Сергею Евгеньевичу и Оксане. Вроде бы все сегодня сделал: труп нашел, улики обнаружил, Агафоновичу телеграмму послал, теперь можно и поспать.
Осторожно прокравшись в дом доктора, который, как и у староверов, никогда не запирался, я направился в «свою» комнату. Странно: занято. Лежит кто-то, постанывает. И куда же мне теперь прилечь? Ей – Богу, обратно в участок неохота: не хочу я снова эту рожу омерзительную видеть. Может, к Акиму в его каморку? Пока я стоял в нерешительности, проснулся хозяин:
-Кто здесь?
-Здравствуйте, Сергей Евгеньевич. Это я, Дмитрий Попов. Не хотел Вас просто беспокоить, но продрог весь: совсем на улице похолодало.
-Так что же Вы так стоите?! – включил свет доктор, - Батюшки! Так Вы же весь мокрый. Идите быстрей в ванную, а сухую одежду я Вам принесу. Быстро – быстро!
Легко сказать: в ванную. Пока ее наполнишь, минут двадцать пройдет. В мокром сидеть неуютно, а без одежды – холодно. Как бы не простыть. Плюнув на условности, я включил горячую воду, скинул костюм, и укутался в пушистое полотенце, клацая зубами. Хоть бы пристав завтра приехал! И еще: не заболеть. Главное – не расхвораться, мне это уж точно ни к чему. А ванна, негодяйка такая, всего-то на треть заполнилась. Ну и ладно: все лучше, чем в этой тоге сидеть: хотя бы спинку погрею.
Совершив длительное омывание – обогревание, я вышел в гостиную. Причем – в хозяйском халате, любезно предоставленном мне хозяином. А мою одежду он куда-то забрал.
-Итак, как Вы себя чувствуете? - поправил он пенсне, в одиночестве сидя за столом.
-Большое спасибо, все просто замечательно.
-Это хорошо, что замечательно. Почти все замечательное хорошо. Есть исключения, конечно, но я Вам одно хорошее незамечательное налью. Пейте, - и протянул мне чашку, - пейте – пейте. Это спирт. Вам сейчас всесторонне прогреться требуется, так что я настаиваю.
Не будешь же с доктором спорить! Эх, где наша не пропадала!!  И кто это выдумал? А этот эскулап еще и лук в качестве закуски подсовывает, зажевать предлагает:
-Закушайте вот этим: теперь никакая хворь Вас не возьмет.
Взяла. Утро наступило даже раньше обычного: голова болела, из носа текло, и кашель, как у Кощея, который подохнуть старается – старается, только никак не может. У него, наверное, и все болезни бессмертные. Как же мне плохо-то! Хотел было одеть свою форму, но на это сил у меня не хватило. Остается халат. С трудом попав в его рукава, я поплелся умываться, держась за стенки.
Да, давненько со мной такого не было: опять со всех сторон подступает чернота, а душу охватывает такой страх, что не хочется даже прятаться: просто закрыть бы глаза и тихонечко плакать. И  почему углы всегда такие угрожающе – черные? Прямо-таки высасывают из тебя душу, так что даже морозная оторопь берет. И кляксы эти вечные движутся туда-сюда. Алкоголикам проще: им всего лишь навсего черти видятся, а вот мне, когда я заболею – только  беспросветная чернота и кляксы. Господи, спаси меня и помилуй! Так ведь можно и с ума сойти. Где же это я? И тут тоже везде чернота. Я? Где это? Застонав, я вульгарно сполз по стеночке на пол, прошептав:
-Помогите кто-нибудь.
Аким. Что он тут делает? Где мой Прусак? Почему этот киргизец не на конюшне, а здесь? Ведь вроде бы это не конюшня, вон и потолки беленые.
-С возвращеньицем тебя. Подожди, я сейчас бульончика тебе принесу, - и убежал.
А мне каково одному? Нащупав крестик на груди, я застыл без мыслей. Даже «Отче наш» вспомнить не могу. Да еще этот Аким. С возвращеньицем? С каким возвращеньицем? Ну, подумаешь, плохо мне стало, и даже совсем плохо, но я же не умер. Вспомнив видения, я с опаской посмотрел на углы: нет, вроде все нормально, не страшат. Значит, жар у меня спал, и теперь пойду на поправку. Прощевайте, кляксы: до следующей болезни я вас не увижу.
Тут вернулся Аким:
-Так, ты рот открывай, я тебя покормлю.
-Сдурел? - прошамкал запекшимися губами я, - Я сам.
Сначала пытался пошевелиться, но не тут-то было: тело было, как деревянное. Я с удивлением посмотрел на руки: едва шевелятся. Господи, да что же то такое?
-Корми, - позволил я, - я встану. Я поем и встану. Обязательно встану.
-Встанешь, конечно, - влил мне ложку в рот незваный медбрат, - выкарабкаешься, я в тебя верю. На-ка еще ложечку.
-Слышь, Аким. А кто меня с утра там подобрал? Я же не сам пришел. Помню, что упал в беспамятстве, а потом и совсем ничего.
-С какого утра?
-Не мучай мою бедную голову. С сегодняшнего. Дай еще ложечку: я голодный, как Полкан. Так подобрал-то кто?
-Этого я не знаю. Меня уже потом позвали, только это не сегодня было. Ты третий день, считай, как приехал.
-Так, - вновь закрыл я глаза, - дай еще ложечку. Значит, хм, спасибо. Дай еще одну. Вот, сейчас уже лучше. И что я все это время делал?
-Бредил, - поднес еще ложечку мой заботливый киргизец, - Чертовщина тебе мерещилась, а ты все лежишь, молишься и плачешь. Да! Еще и ногтями все время вот так скребешь, - показал он на ободранные обои.
-Серьезно? – пугаюсь я самого себя и следов от ногтей на стене.
-Куда уж серьезнее. Доктор уж думал, что ты совсем свихнулся, так что мы тебя без присмотра и вовсе не оставляли: то я дежурю, то Оксанка. Но ты не беспокойся: за тобой выносил все я, барышня даже и не видела. Только вот зря ты ее за палец укусил.
-Я?! – выдыхаю с ужасом я.
-Ты, - вздохнул терзатель моей памяти, - Ты уж извини, я почти все твои папиросы выкурил. Курить хочешь?
-Наверное, да. Но сначала – бульон. Давай все же я сам покушать попробую. Ложку верни, изверг.
Нехорошие какие-то руки, как не свои: вроде бы и знакомо все, вот и шрамик на пальце, и веснушки тоже наверняка мои, не нарисованные. Вот только одна беда: не слушаются. Интересно, а с ногами что? Выпив пиалку до дна, я вернул ее своему  доброхоту:
-Встать поможешь?
-Конечно! – с живостью откликнулся тот, - Только ты осторожней. Папиросу-то тебе дать?
-Да не хочу я! Дай лучше руку. Опа! А почему я голый?
Аким смотрел на меня с чисто восточной печалью. Так смотрят только киргизцы и русские бабы. Наконец, повесив одеяло на спинку кровати, он выдохнул:
-Это тебя доктор раздел. Дальше говорить?
-Говори, раз уж начал, - весь внутренне сжался я от еще одной, наверняка не менее мерзкой, чем Оксанин палец, истории. Но уж лучше знать, чем в неведенье мучиться.
Тот перевесил одеяло  сперва на стул, потом – на форточку:
- Это когда ты в первый раз обделался. Доволен?
-Мама, - закрыл я в ужасе глаза, представляя себе всякие мерзопакостные картины, - На самом деле? И что потом?
-Да ничего, ерунда. Только ты есть почему-то отказывался. Я же говорю: присматривали мы за тобой. Чуть ли не силком кормить приходилось: ко всему принюхивался, и чертей отгонял. Я что, так на черта похож?
-Может быть. А бульона больше нет?
-Вот это молодец! – схватил он опустошенную миску. - Сейчас принесу. Нет, лучше сначала халат оденем.
Легко сказать: халат оденем. Он оказался тяжелый и неудобный: так и давит на руки, на плечи. Да еще во всем этом подниматься надо. Но после второй кружки бульона я почти пришел в себя:
-Как там на улице?
-Снова бабье лето. Оно, видать, тут два раза в год бывает: не только мы, но и Аллах порой не против баб порадовать. Ты что, на крылечко хочешь?
-Очень. И с коняшкой повидаться.
Аким недоуменно потер руки:
-Дурной ты совсем, Дмитрий Игнатьевич. Кормлю твоего конька я от пуза, не волнуйся: как же такого красавца не накормить? И шерстку я ему расчесываю, он у меня, как и у тебя, ласковый. Но раз уж так хочешь, да соскучился, то пойдем. Давай руку, а то ты бледный какой-то.
Бедный бледный. Бледный бедный. «Do cats eat bates? Do bates eat cats ?», - взбрело мне вдруг в голову. Хорошая книжка, грустно – смешная. Хотя я на месте автора, пожалуй, вместо Алиски пацана бы выбрал, вроде того же Васьки: тот тоже любитель во всякие передряги ввязываться. И что эту книжку так нахваливают? Дурь одна, а не книжка. Но – забавная. Надо будет как-нибудь на досуге английский подучить с Олегом Геннадьевичем, а то совсем уже забывается.
На улице и на самом деле хорошо: ветерок опавшей листвой шуршит, рощицы неподалеку сами своей красотой любуются, солнышко мое разлюбезное сквозь редкие тучки подмигивает. Честное слово, даже умирать в такую лепоту не хочется. Был бы мой выбор - я бы зимой лучше помер, хотя землекопов тоже жалко: грунт-то мерзлый, долбить его сложно. Хотя, как я видел, они могилы загодя готовят. Авось и на меня хватит. Попозже бы только. Впрочем, зачем это попозже? Какой смысл в моей жизни? Нетути. Сына родить? Так вон их сколько рождается и без моего участия. Какие там еще общепринятые глупости? Дома да деревья? А вот для меня мой главный дом – это мое тело, а дерево – душа. Так что тело мое и так уже давно выросло, а душа скорбит, табачку просит. И какой смысл в такой дрянной душе? Ее не растить, а изводить, как последний сорняк, надо: мука с ней одна. Причем – вечная.
-Аким!
-Чегось?
-Товось. Закури мне, пожалуйста, папироску: руки-то плоховато слушаются, дрожат, предатели, - с нелепо – жалкой улыбкой пошевелил я левой.
-Эк тебя, - зачем-то посмотрел на брюшко божьей коровки, которую изловил в траве, мой собеседник, - Скажи, сейчас-то хоть тебе полегче?
-Полегче. Спасибо, - затянулся я с наслаждением, - кхе! Вот блин, отвык совсем. Кстати, как там ваше восстание, забываю все тебя спросить.
-Да разогнали всех. Дураки они, - плюнул тот в коровку, отчего та сразу потонула.
- Кто – дураки? – с жалостью посмотрел я на букашку.
-Что те, что другие. Ну кто же аж четыреста тысяч человек посреди лета на принудительные работы вызывает? Это же армия целая, только с лопатами. Нет, не понимаю я этого. И наши тоже хороши: хотели бы дельного восстания, так и приготовились бы нормально. А так – разбили всех поодиночке, а эту вашу мобилизацию один шайтан не отменили: сколько было надо, столько на фронт и отправили. Вот и все.
-Да уж, - нашел я в себе силы выковырять соломинкой из слюны утопающую, -  Погибло-то много?
-А кто их считал? Ваших, русских, сотня – две, а наших – понятия не имею. Тебе это что, так  важно?
-Не знаю. Ты не сердись, я просто так спрашиваю, без злобства.
-Без злобства, говоришь? – и Аким вновь уставился на проплывающие в небе облака, - А отчего оно берется, злобство твое? Не от тебя ли?
-Может, и от меня, - затушил я папиросу об подошву ботинка, - Вот ты, оказывается, за мной аж три дня ухаживал, а я тебя даже и не поблагодарил. Спасибо тебе, друг. А сейчас отведи меня, пожалуйста, обратно, а то я покурил, и совсем сил лишился. К Прусаку я лучше завтра схожу, а ты ему сейчас просто сахарку от меня принеси, хорошо?
Утро обычно наступает, проявляется во всем своем великолепии только на улице, на воздушку, однако мне удалось захватить его всего сразу: сперва, еще лежа, я впитывал его кожей с тягучей, солнечной истомой, источник которой вроде бы далеко, но жжет сквозь стекло тем не менее весьма чувствительно, на кровати под иконами: я скрестил руки на груди, и поблагодарил Всевышнего за еще один день. Потом я с опаской пошевелил руками – ногами, и с удивлением удостоверился, что все функционирует. Побаливает, конечно, особенно бока, которые, похоже, я напрочь отлежал. Ничего, это скоро пройдет. Сейчас вот схожу в душ, и пройдет: глупо сдаваться перед такой никчемной болью. Накинув халат, я прибрал в охапку свою одежду, и почти помчался в ванную комнату. «Почти» - это потому, что раньше я так обычно так передвигаюсь только с превеликой усталости, или же в тяжких раздумьях. А теперь что думать? Уже вся гадость телесная отступила, на поправку я пошел. Не хворай, пожалуйста, больше, Дмитрий Игнатьевич.
Опростыло все в доме как-то: из домашних только Глаша, да и той до меня никакого дела: стоит возле стола, подоткнув юбку, и тряпицу мызганную зачем-то деловито нюхает. А остальные-то куда разбежались? Я тут оделся в отутюженный неведомо кем костюм, перед этим тщательно помылся – побрился, а их все нет. И это – доктора? Вдруг сейчас кому-нибудь плохо, а они где-то совсем там, в неведомых грезах, и помогать страждущему не торопятся. Только пациент из «моей палаты» храпит, аж стекла содрогаются. Может, из-за этого я и проснулся. Коняшку проведать, или сначала чайку попить? И я позвал в никуда:
-Глаша!
-Аюшки? Ой, барин, здоровьица Вам! -  всплеснула она руками. -  Бледный-то  весь такой. Давайте я Вас покормлю.
У них тут что, единственное лечение – это бульон, да манка распаренная? Хорошо хоть, редькой не кормят, как у Архелаи: тогда бы я точно помер, и правильно сделал. Пошатываясь, я вышел из комнаты:
-Глаша, это ты мои брюки гладила?
-Да, Дмитрий Игнатьевич. Что-то не так? Я же переглажу, если совсем не то, - засуетилась кухарка, бренча опасливо посудой, -  Я старалась, честное слово. Вот и утюг еще почти не остыл.
А может, зря ее никто не любит? Где еще такую женщину найдешь: кроме угождения, ей почти ничего и надо. Сделал ей маленький подарочек, и она твоя навеки. А ты всего-то навсего пять минут на выбор безделушки потратил, и улыбнулся. Такую даже целовать не надо, ей это память на всю жизнь. Посмотрит себе в старости с мечтанием на безделку, и вновь замолодеет.
-Верю – верю, - отмахнулся я от нее, а заодним –  и от своих мыслей.
Не говорить же ей на самом деле, что стрелка на правой штанине двойная: неудобно как-то. Она ведь наверняка старалась, а что руки столь не пригожи к домашней работе, так пусть это будет головная боль доктора. Он ее в служанки взял, пусть теперь сам ей и прислуживает. Типичное наказание для хозяев: возьмешь себе овечку в услужение, а сам потом незаметно  превращаешься в козла.  И отпущения тебе никто не даст, сам свой крест выбрал, никто его тебе не навязывал.   
-Глаша, ты можешь мне клюквенного морсика налить? Люблю я его: бодрит. С плюшечкой пожалуйста, с пирожком, а то я голодный, - рассмотрел я с напускным удовольствием рубашку. -  Если есть, то со сметаной и с грибочками, не хочу я с мясом: бестолковые они все.
-Кто бестолковые?
-Свиньи. Глупые они: спрятаться не сумели. Ты меня все-таки покормишь наконец, или же мне на то, что не стоит, надеться придется?   
-Почему Вы со мной так? – погладив себя по недвижным губам, пошла она на кухню.
Я уже настолько привык к этому дому, что даже слышу, где какая половица скрипнет. Сейчас вот Глаша возле стола, суетится, ногой притопывает. Режет, наверное, что-нибудь. А сейчас более высокий звук: значит, она уже около самовара. Не понимаю я Сергея Евгеньевича: вроде и денег достаточно, а полы скрипят. Или ему это нравится? Может, он и прав: скучно жить в доме, где ничего не скрипнет, не стукнет, где нет криков детей, ругани жены и звона бьющейся посуды. Совсем не исключено, что скрип половиц для него – просто песня жизни.
И кто эти ватрушки придумал? Ведь гадость же негожая и пресная: живот набьешь, а удовольствия никакого. Хотя бы с морковью были бы или с повидлом, а тут – с творогом. Бяка рассыпчатая. Но голод – не тетка. Осилив-таки две штуки, я поблагодарил Глашу за угощение и, захватив с собой сахарку, отправился на конюшню, надеясь хоть там найти сострадание. Пирожков бы с грибочками вместо этих ватрушек. Можно и с картошечкой, с капусточкой, а еще лучше – с рыбкой – вкуснятинкой расстегайчика отведать. А тут опять эта гадость. На конюшне было тихо: ни одной лошади. Даже Акима нет. Они что, все вместе пастись пошли? Травку пощипать, так сказать. Хотя Акима в роли кентавра я никак не представляю. Может, они, шестиконечные, что-то такое и могли, но травой уж точно не питались. Нескладно получается, плоховастенько. Вернее, коняшкам-то хорошо, а мне вот скучно. Пойду тогда в участок, посмотрю, что там деется.
«Там» было шумно: пристав опять кричал так, что даже голуби, и те с крыши поулетали. Перед Семеном Агафоновичем в струнку незнакомые мне мужики в потрепанных мундирах, один другого краше. Особенно занимал носатый: в форменной одежде, но – в лаптях. Это же надо такое придумать! Нет, я, конечно, понимаю, что это безобразие, но зачем же матом на всю улицу ругаться? Нет уж, постою лучше пока в сторонке, послушаю. Или лучше, пока не поздно, в дом к доктору вернуться? Пока я раздумывал, раздался окрик:
-Попов!
Я покрутил головой, тщетно надеясь найти хотя бы еще одного Попова.
-Дмитрий, я тебе! Иди сюда! – в сердцах ударил ладонью об стол пристав.
-Здравствуйте, Семен Агафонович.
-Не «здравствуйте», а «здравия желаю»! Выздоровел?
-Кажется, да, - покривился я от его крика.
-Вот и хватит ерундой заниматься. Видишь вот этих вот голодранцев?
-Вижу, - в нехорошем предчувствии поежился я.
-Они теперь твои. Не намерен я более тут у вас беззаконие терпеть, хватит, натерпелся. С сегодняшнего дня ты тут становой урядник, и только посмей мне отказаться: в такую дыру упеку, что только в одну сторону год добираться будешь. Довольно разговоров, пойдем в канцелярию. А вы оставайтесь на своих местах! – прикрикнул он на новобранцев.
Он что, совсем сбрендил? Не хочу я этим становым быть, и не буду. Я уж лучше лес в тайге валить буду, чем полицейский костюм примерю. Где же это видано, чтобы эсер в фараоны подался?! Накося, толстый, выкуси!
Господи, как же в сон клонит, а этот пристав все не отстает и не отстает. Я ему одно, а он мне – другое. Вроде бы и не про Фому и про Ерему говорим, а об одном и том же, но совершенно по-разному. Выяснись, конечно, и относительно хорошие новости, но энтузиазма это не добавляло. Удручало еще и следующее: после допросов Прохор и его компания все признали, и вся цепочка, до сих пор остававшаяся только в моих домыслах, стала запротоколирована. Но роль арестовывать Химмеля Семен Агафонович отводил отчего-то мне:
-Еще раз говорю – не смей отказываться. Богом клянусь, я уже дальше все раскопал. Мы напару с тобой такое подымем, что мама не горюй. А я выше пойду, и тебя не забуду. Пошли вместе, а?
-За Ваши подачки – не пойду, - продолжал стоять я на своем.
-Фух, - выдохнул укоризненно пристав, - И что же еще тебе надо-то? Я же тебе должность даю, работу неглупую. Ты пойми: мне на твоих политических на самом деле наплевать. Отметишь их разок в месяц, вот и все. Соглашайся, студент, ей – Богу, стоит.
Я с усмешкой помотал головой:
-Во-первых, я до сих пор ссыльный. Во-вторых…
-Да что ты говоришь?! – перебив меня, встал из-за стола пристав.
Подойдя к шкафу, он порылся в бумагах и положил мне одну из них прямо возле остывшей кружки:
-Читай. Хочешь – прямо сейчас уматывай, не хочешь – думай.
А что тут читать? Досрочное освобождение. Оказывается, я уже с мая, как свободен. А этот гад таил от меня это незнамо зачем. Хотя, конечно, здесь-то все ясно: нужен я ему. Тут что, в провинции, других людей нет? Что он ко мне-то, паук, привязался? Я подвинул ему листок обратно:
-А Акиму?
-Через год. Обещаю. Может, даже и пораньше выйдет. Но к октябрю – началу ноября точно будет. Так что, поедешь своего Химмеля арестовывать? Кстати, на вот тебе еще две бумаги: о твоем назначении, и ордер на его арест.
И как, по его мнению, я сейчас в глаза Катерине смотреть буду? Что обо мне Архелая подумает? А Васька с Пашкой? Господи, спаси мя, грешного, и помилуй.
-С Прохором что? – закурил дрожащими пальцами я.
-Тут ты не переживай. Живой он, целехонький. Не весь, конечно, - довольно усмехнулся Агафонович, - Но да ничего, и на двух зубах жевать можно. А что жевать ему осталось недолго, сам знаешь: это тебе не шутки шутить. Едешь когда?
-Завтра.
-Вот и молодец. На тебе ключи от сейфа, вот документация, что тебе еще? А, сам разберешься. Так, и где там твои гвардейцы? Или спрыснем сперва назначение?
-Потом, - помотал я головой, -  Это – точно потом. Если уж я здесь командую, то все будет по-моему.
-И никак иначе?
-Никак. Либо я хозяин, или забирайте свои бумаги.
Семен Агафонович выпятил губу:
-Так и знал. На брата ты моего похож: такой же упрямый, а решения по пять раз на дню способен менять. И как это вам совмещать удается? Но что утешает – так это то, что ты тоже честный. Кстати, а вот если ты меня на воровстве поймаешь, то тоже в кутузку посадишь? – и хитро на меня смотрит.
Ничего себе вопросик. Соврешь – поймет, что неправду говорю, а правду я и сам не знаю. Так и скажем:
-Не знаю.
Пристав задумчиво поскреб подбородок:
-Правдивый ответ. Ну что, пойдем смотреть твой отряд?
-Пойдемте, - уныло киваю я.
Нехорошее у меня на душе чувство: злее шмеля и настойчивей древоточца. Неправильно все как-то вокруг. Но – правда. Такая вот неправильная правда.






                12. МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ.


Я выкупил – таки Прусака у старосты. Сперва он не хотел продавать, потом решил подарить, затем мы сошлись с ним на чисто символических пятидесяти рублях. Ей – Богу, за такого коня – просто смехотворная сумма. Мне бы еще щеночка от Полкана с Кудлочкой: цены бы моему участку не было. А то что толку от этого Рекса? Лежит себе в будке, да во сне похрапывает. Странно: я раньше думал, что храпят только люди.
После ареста Химмеля народ в Нежинском немного приутих, даже драки редкостью стали, а когда узнали, что я Олега – почтмейстера к ним урядником назначил, и вовсе прекратились: у такого не забалуешь, живо укорот сделает. Так я и жил тихо – мирно целых два месяца, лениво почитывая газетки за ужином в обществе доктора и его дочери, у которых снял комнату. Не ту, в которой я когда-то провалялся в беспамятстве, отпугивая чертей, конечно, а так называемую «библиотечную». И, если в кабинете у Сергея Евгеньевича были в основном специализированные книги, то здесь было все подряд, читай – не хочу. Диван мягкий, письменный стол удобный, что же мне, молодому холостяку, еще надо?
Но, как это всегда бывает у нас на Руси, внезапно случилась беда: ввели хлебную разверстку. Я, конечно, понимаю, что в городах дешевого хлебушка не хватает, но для крестьян-то это известие каково? Разумеется, у каждого за последние обильные на урожаи годы зерна почти у всех накопилось столько, что амбары ломятся. Не меньше, чем на три года вперед припасли, а сколько мыши съели – одному Богу известно. А именно сегодня продавать мужикам жалко: завтра еще дороже будет. А на то, что народишко в городах недоедает, так на это им наплевать: никто его туда особенно не звал. Жили бы, дескать, себе в деревне, так и беды бы не знали.
Тут я первый раз в жизни испугался революции. Я понял, что отчаянно ее не хочу, а хочу домой, в Питер. Доучиться хочу, пусть даже и на юридическом: Семен Агафонович мне такую рекомендацию даст, что все обзавидуются. Не хочу я революцию, ну ее: всем достанется. Никого она не обойдет, ни правого, ни виноватого, ни бедного, ни богатого. И меня, непутевого, тоже. Как же теперь поступить? Что, силой зерно отбирать?! Нет, это полный бред. Правильно: не знаешь, как поступить, посоветуйся со старшими. Оставив в ящике стола  пять рублей на карманные расходы, я поскакал к своему лучшему советчику, к Федору Зиновьевичу. Поклонившись у входа, я поздоровался и положил ему на стол деньги. Тот недоуменно поднял свои кустистые брови:
-Это что?
-Я хочу купить у Вас хлеба. На все, у меня пока больше нет. Через месяц еще привезу.
-Зачем тебе? Ты что, мельницу купил?
-Нет. Я совесть свою покупаю. Вы же слышали, что в городах народишко волноваться начал? Похуже, чем тогда, в пятом. Не ко времени это. И вот еще что: бумага мне пришла, прочтите, - и достал из-за пазухи конверт.
-Не желаю я твои бумаги читать, сам их читай. О чем речь-то?
-Излишки хлеба выкупать будут по фиксированной цене. Принудительно. А я хочу по-честному: как сегодня есть, пусть так и будет. Так продадите мне зерно или нет?
-Продам. Это твои деньги? – пошевелил пальцем жидкую стопочку он.
-Мои.
Тот покачал своей седой головой. Затем, поводив узловатой ладонью по расшитой цветами скатерти, тихо сказал:
-Я даю вдесятеро. Доволен?
-А Вы довольны? – стараясь не выказывать радости, решил продолжить натиск я, - Мы вот понемножку с Вами хорошее дело делаем, а как же остальные? Может, им тоже благое свершить хочется.
Тот закряхтел:
-Ты что, хочешь, чтобы я и остальных на это подбил?
-А Вы?
-Что ты одно и то же заладил! Ладно, Бог с тобой, - махнул он рукой, - Иди пока, я подумаю. Завтра приходи, пополудни.
-Спасибо Вам, Федор Зиновьевич, - поклонился я.
-И тебе спасибо, Дмитрий Игнатьевич. Иди.
Куда идти? В Невьянск возвращаться уже поздно, в бывший дом инженера – стыдно. Пойду-ка я к Архелае, только сперва в бакалее сластей куплю, заодно и Махмуда проведаю, а то что-то кушать хочется.
Хозяин встретил меня с распростертыми объятьями:
-Дорогой Вы мой! Что же Вы меня совсем забыли? Пройдемте в кабинет, прошу Вас, прошу. А вы чтобы тихо мне тут! – прикрикнул он на зал.
Да, знакомые все лица. Колька, когда я проходил мимо него, демонстративно плюнул на пол:
-Собаке собачья смерть.
-А ты не собачься, Коленька: дольше проживешь, - подмигиваю я ему.
-Еще посмотрим, кто кого переживет.
С дураком спорить глупо, а с полным идиотом – просто заразно. Пойду-ка я лучше за Махмудом, а то и в самом деле заражусь. Молча так, пусть себе большевичок гавкает, догавкается.
-Господин урядник, Вам что: водочки или коньячку? – услужливо изогнулся кавказец.
-Ничего не надо. Поговорить с тобой хочу.
Как же, отвяжешься от него просто так. Пришлось выбрать коньяк и еще какой-то горской еды, которую таскали тарелку за тарелкой.
-Махмуд, а ведь я к тебе по делу, - утолил я первый голод.
-Говори, дорогой, спрашивай, я на все согласен.
-Согласен, говоришь? – и положил ему на стол закон о разверстке, - А это видел?
Тот поелозил глазами по строчкам, откинулся на стуле, закурил, покачал головой, и спросил задумчиво:
-Что ты хочешь?
-Все, что ты можешь. Не время тут сантименты разводить, не до этого. Закончится война, клянусь, послабление тебе дам, в убытке не останешься. Сейчас надо, понимаешь? Я же вот тебя до сих пор не закрыл? Не закрыл. А все потому, что тебе верю. Так что условие такое: жертвуй сколько можешь на закупку хлеба, да с единоверцами своими поговори. Со всеми, что тут в округе живут. Потом список предоставишь, кто чем облагодетельствовал: наиболее послушных награжу.
-А непослушных?
-Трогать не буду, но и спуску не дам: даже малейшей провинности не прощу. Так им и передай.
К Архелае я ехал  смешанных чувствах: с одной стороны, все правильно делаю, а с другой – ой как нехорошо. А что делать?! Проклятый российский вопрос. Руки есть, мозги тоже, только вот все равно что-то там свербит, и ничего ни делать, ни думать не дает.
Опять этот Васятка! Из рогатки в меня целится, гад этакий. Заметив мой взгляд, развернулся на месте, и пальнул точнехонько в конька на крыше.
-А ты снайпер. Привет, Вася.
-Здравствуйте, дядя Дима. Вы к нам надолго?
-Да нет, всего до завтра.
-Жаль, - засунул тот рогатку за пазуху..
-Почему?
-Мамка порет сильно, Вы добрее были. А это правда, что Вы сейчас настоящий начальник? И пистолет у Вас тоже есть?
-Кобуру же видишь. Можешь даже достать, потрогать, только не нажимай ничего.
Как парнишка подрос-то за последнее время! Уже мне чуть ли не плечо. Так, глядишь, еще пару – тройку лет, и меня догонит, а я ведь не самого маленького роста. И в кого он такой? Может, в Евсея? Я же его только на фотографии видел, и то сидящим на стуле возле жены: поди знай, какого он был роста.
Вася с почтением вернул мне револьвер:
-А Вы из него стреляли?
-Стрелял, конечно.
-И многих убили?
Я недовольно поморщился:
-Васька, ты же знаешь: убивать – грех. Или ты Библию не читал? Разрешается только карать, а это только тогда, когда тебя, или твоих близких убить хотят. Или других людей, беззащитных и невиновных. Твой папка ведь тоже в немцев стрелял? Вот, стрелял. Это потому, что они его убить хотели, а так просто бы не стал, я уверен.
Как же быстро скачут мысли и желания у детей! Прямо как у политиков. Вася, забыв о своем отце и об оружии, вцепился просительно в рукав:
-Дядя Дима, а можно я Вашего коня расседлаю? Я же умею, Вы знаете. Дозвольте, пожалуйста, я все для Вас сделаю.
-Даже математику?
-У меня сейчас пятерка, - гордо произнес постреленок, - Олег Геннадьевич меня хвалит, вот только мамка…
-Что мамка? – потрепал я его по нечесаной голове, -  Бери коня под уздцы, я рядом пойду, подстрахую, а то он чужим не доверяет.
-А я разве ему чужой? Я его сызмальства знаю, жеребенком еще, меня Федор Зиновьевич даже катал на нем, - и гордо смотрит на меня.
-Тогда нет вопросов. Хотя нет, один все же остался. Что ты тут насчет мамки заикался?
-Да что она? – махнул рукой парнишка, - Как Вы думаете, когда она меня зазря наказывать перестанет?
-Никогда. Бить прекратит, когда в возраст войдешь, а наказывать до самой смерти будет. Пусть уже и не рукой, а словом, заведено так. Слово, знаешь ли, порой даже больнее.
-Тут Вы правы, - вздохнул Васятка, заводя Прусака во двор, - Мамка порой такое скажет, что потом еще долго совестно. А это, - похлопал он себя по заду, - поболит чуть-чуть, и пройдет.
Кудлятинка! Как же я по тебе соскучился! Собаченция просто визжала от восторга, то и дело пытаясь лизнуть меня в лицо, упершись лапами в грудь. Как же! Мой костюм точно не переживет этого: вон какая нынче погодка слякотная выдалась: только снег выпадет, тут же и тает. А уж пальто новое мне тем более жаль. Нет уж, подыщу себе старую одежку, тогда с ней и поиграем, а пока просто дам ей печенинок. Вернее, покидаю. Нравится мне это зрелище: подкинешь ей, она прыгает, и на высоте метра – полутора ловит. Прыгучая у меня Кудлятинка. Хотя – уже не у меня. Жаль, что так получилось. Ты уж прости меня, любимая.
Архелая встретила меня, как будто я вовсе и не отлучался:
-Добрый вечер. Чем ужинать будете?
-Здравствуйте, хозяюшка. Я чайку бы попил, вот с этим, - поставил я на стол сумищу со сладостями, на законном основании нагло отобранными мной у Махмуда, а также заранее припасенными подарками, - Тут и конфеты разные, шоколад, и прочие орешки. Кстати, а где Паша? Я ей тоже кое-что привез.
-А мне? – робко взглянул вовнутрь Васятка.
-И тебе тоже. Сейчас, погоди, найду, - и начал рыться в сумке, - Так-так, где тут он у меня? Вот, нашел. На, держи.
Вася аж затрепетал:
-Складной? Ух ты, какой острый! Я даже порезался, - в восторге воскликнул он, показывая окровавленный палец, - Мамочка, смотри!
И чему тут радоваться? Порезался, а этому огольцу радость. Хозяйка строго посмотрела на сына, потом – на его руку, и потребовала:
-Отдай сюда!
-Ну, мамочка! – прижал мальчонка ножик к груди, прикрыв его ладошками, - Это же подарок!
-Отдай, я говорю! – настоятельно протянула руку к нему Архелая.
Все, пора вмешиваться, а то и на самом деле заберет:
-Архелая, подождите, уважаемая. Вам тоже есть подарок.
Та быстро забыла и про ножик, и про сынка с его ранкой, и с чисто женским любопытством (истинно женским, мужчинам более интересно в грязи поковыряться: « а это что еще за ерундовина?»), и, как рентген, начала прощупывать взглядом мою сумку. Я повернулся к ней спиной, чуточку помедлил, и распахнул перед ней шаль:
-Вот. Носите на здоровье.
Хозяйка вдруг взяла и заплакала. Глаза закрыла, рот – в ниточку, и только бок печки рукой наглаживает. А мы с Васяткой стоим, как два дурака, смотрим. Особенно колоритен, пожалуй, я: мальчишка хоть тишком ножик рассматривает, делом занят, а я стою с этим цветастым платком, как истукан с флагом. Порадовал хозяйку, называется.
Наконец та успокоилась:
-Спасибо Вам, Дмитрий Игнатьевич. Просто после мужа мне никто подарков не дарил, и не подарит уже никогда, наверное. Отвыкла я. Простите меня, Бога ради. Да, а чай я сейчас, я все сделаю, - и принялась, утирая слезы, хлопотать над самоваром.
Я сперва хотел было ей помочь, но потом передумал: пусть хозяйка отвлечется, ей же на пользу.
-Вася, а Паша где?
-Я сейчас позову! – и убежал, не переставая любоваться презентом.
-Хоть под ноги-то гляди!
Нет ответа, один лишь топоток по ступенькам. И куда это он? Я не понял: Павлинка что, до сих пор на втором этаже живет? Там же уже холодно, наверное. Но да ладно, ее дело. Так, где же у меня в сумочке эта коробочка? Я же ее сюда клал, точно помню. Перерыл всю сумку, но так и не нашел. И куда она могла подеваться?! Только тихо, без нервов. Начнем методично выкладывать одно за другим на стол, чтобы ничего не упустить. Это – конфеты. Это – тоже конфеты. Печенье. Кулек с пирожными от этого, как его… Неважно. На всякий случай я заглянул внутрь.
Жалко, что я верующий, а не большевик какой-нибудь: сейчас бы столько бранных слов наговорил, сколько только в нашем великом и могучем есть: треклятая коробочка умудрилась-таки в этот треклятущий кулек попасть, чтоб ему провалиться в преисподнюю. Хорошо, хоть не испачкалась. Интересно, что на этот раз Архелая скажет? Сердцем чувствую, что вряд ли одобрит. Зато Пашке уж точно понравится. А возможно, на что я особенно надеюсь, и пригодится. Не Франция, конечно, но вполне приличные духи. По крайней мере, приказчик из магазина мне их очень нахваливал: сказал, что даже весьма обеспеченные и утонченные дамы их покупают. Будем надеяться, что это так, а то в духах я разбираюсь так же, как Химмелева Катерина в музыке.
Похоже, приказчик меня не обманул: глазки у Павлинки разгорелись, ручонки затряслись, и она, наспех поцеловав меня в щеку, побежала к себе, забыв обо всех условностях.
-Что это? – настороженно спросила хозяйка.
-Ароматная вода. Не одобряете?
-Отчего же, - странно посмотрела она на меня, - Девку, почитай, уже замуж пора выдавать. Пусть себе побалуется, может, и толк какой будет. Была, признаться, у меня на Вас надежда, но, - развела она руками, - И раньше-то не шибко, а уж теперича и подавно.
-Архелая, да что же Вы так волнуетесь? Хорошая у Вас дочка, славная. Да и женихов кругом полно. А что оспинки на лице -  так это ерунда, поверьте мне. Главное, что она сама их не стесняется, так что я просто уверен, что все у нее будет хорошо.
–Хорошо, говорите? Да где же сейчас мужика-то справного взять? Рудничные – пьянь одна, а наши все – тетери потерянные. А остальные с немцем воюют, да гибнут почем зря. Может, в город ее заберете, а?
-Даже не уговаривайте: пропадет она там. А чем Вам Георгий – кузнец не пара?
-Георгий?! – опешила хозяйка, - Так он же нелюдимый, и здоровенный такой: не дай Бог пришибет. Вон уж сколько здесь живет, а все не женится.
-А Вы знаете, почему? – продолжил я развивать внезапно возникшую идею.
-Почему? – вновь загорелись любопытные огоньки в глазах хозяйки.
-Жениться он боится, вот почему.
-Это отчего же?
Я вздохнул:
-Грустная это история. Был он женат, любил очень. Но как-то застал свою женушку с хахалем, прямо на супружеской постели.
-О Господи! – перекрестилась она, - И что дальше?
-Дальше? Дальше ему только вот здесь и жить. Он до сих пор переживает, я вижу. Тяжело ему без верной жены. А там он никого не поубивал, только наказал, как следует, тут Вы не сомневайтесь.
Архелая щучьи вперила в меня взгляд:
-Нам мужик с руками домой нужен. Поговорите с ним, а? Ведь дай-то Бог что и выйдет. А за Пашку я ручаюсь. Давайте пока чайку попьем с Вашими конфектами. И куда это там все попрятались? Васька! Пашка! Быстро за стол!
Хорошее у нас получилось чаепитие, почти что семейное. Вот только и о делах забывать не лад: поблагодарив за угощение, я отправился на конюшню.
-Вы куда это на ночь глядя? – недоуменно спросила Архелая.
-Тут, видите ли, у Прусака подкова разболталась, а я опасаюсь, что завтра и времени-то не будет. Схожу-ка я лучше сегодня: авось, Георгий еще не спит.
-Ну, тогда конечно, - и хозяйка тайком перекрестилась.
Георгий и на самом деле не спал: сидел перед своей кузней в прожженных  им самим же порожденными искрами штанах, и в полушубке на голое тело, и смотрел на небо.
-Здорово, кузнец! На падающую звезду желание загадываешь?
-Вроде того, барин.
-Не прогонишь, если рядом с тобой присяду, тоже позагадываю?
-Садись. Небо-то оно, небось, общее.
Потом, поерзав на скамье, попросил:
-Прошу, не тяни. Арестовывать пришел?
-Господь с тобой! Что я, что Агафонович к тебе со всей душой. Хороший ты мужик, работящий, за что же тебя арестовывать? Слушай, пока не стемнело, может посмотришь малость, а то у коня подкова эта, сейчас скажу какая, разболталась. Так, вроде левая, - попытался сориентироваться я.
-Да задняя левая, я еще за два дома услышал. Давай подсоблю.
Ну вот: десять минут, и опять о чем-то говорить надо:
-Спасибо, Георгий. Золотые у тебя руки. Тьфу, не могу я вокруг да около! – разозлился я на собственную нерешительность, -  Женишься когда?
-На ком?! – выпучил глаза кузнец, - Никого я тут не трогал, Боже упаси, да и боятся меня все, как черти от ладана бегут. И чего они бегут? Обидно мне даже где-то, понимаешь, начальник?
-Понимаю, - положил я доверительно ему руку на плечо, - Но ведь я не из-за Прусака к тебе пришел, а из-за тебя. Только не говори сразу «нет», подумай. Она не раскрасавица писаная, но девка хорошая, неиспорченная. Да и хозяйственная.
-Девка?
-Девка, девка, - кивнул я, - Не была она еще замужем, и парней у нее нет. Эх, - махнул я рукой, - я про Пашку Сухмянову говорю. Подумаешь, что оспинки на лице, но так не воду же с него пить! Зато наших, строгих правил, и душа добрая, я знаю. Подумай насчет нее, а?
«Женишок» высморкался в свой необъятный платок, потом еще раз взглянул на меня, на небо, и уставился себе под ноги:
-Давно не курил. Угости, пожалуйста.
Посидели, покурили.
-А она пойдет? Я же вон какой, убивец получаюсь.
-Я сказал, что ты ссыльный: так, просто покалечил. А через годик – другой мы с тебя наказание якобы снимем, да паспорт новый выправим. Был Евгений – стал Георгий. Скажешь «да», сам за тебя свататься пойду, и Олега – урядника позову. Хотя его опасно: как сядете с ним, два бугая, на одну скамью – живо поломаете: у Архелаи, почитай, уже года три как некому прийти, починить.
-Так я прямо завтра могу зайти! – воскликну кузнец, - Гвозди с шурупами у меня есть, струмент тоже есть. Все сделаю, как надо.
-Вот и молодец. Не упусти Пашку: ей – Богу, хорошая девка, сам бы женился, да…
-Что, другая на сердце?
Я посмотрел в его добрющие глаза:
-Да. Покойной ночи, Георгий.
-И тебе сладко почивать, Дмитрий Игнатьевич.
Вот и поговорили. Интересно, насколько то мое «да» было искренним? Ну, мечтается порой, бывает, а подойти и поговорить отчего-то боязно. И пара из нас какая-то не такая выходит, не поймешь. Но вот как увижу ее с кем другим, так и хочется растерзать обидчика. Беда просто. Надо бы решиться, да объясниться, да все смелости не хватает.
Рано с утра я проснулся от стука. Кого это черти принесли? Тут я вспомнил вчерашний разговор с кузнецом. Он что, решил ковать железо, пока горячо? Так и есть: сидит на корточках в трапезной, всю мебель разобрал, теперь вновь собирает, скрепляя где гвоздиками, где клинышками. А Васятка ему это все благоговейно подает. Архелая, возясь у печки, делает вид, будто все так и надо, а со второго этажа поблескивает недоуменно, но заинтересованно Пашкин взгляд из-под пышной челки. Неужели получилось? Ни слова не говоря, я достал свой неизменный жбанчик молока, хлеб, и, усевшись на единственную сохранившуюся в целости после погрома  горизонтальную поверхность сундука, начал с любопытством  наблюдать за процессом. До обеда все равно делать нечего: не рудничных же агитировать, чтоб они хлеб сдавали. Но без дела сидеть тоже негоже: позавтракав, я оседлал Прусака и отправился к главному инженеру, Льву Николаевичу, или, как я его про себя называю, «Нетолстому». Для солидности даже нацепил «селедку » с кобурой: авось что подкинет. На совесть толстовскую будем давить, на человечность, и на уважение к властям, что, как я понял после его встреч с Агафоновичем, его больное место. А раз есть аж два больных места, то тут, как говорится, и всей птичке пропасть. Всяко без «Петруши » от него не выйду. И повозки для доставки зерна тоже выбью, никуда он не денется.
У «Нетолстого» открывали долго: сперва кто-то шебуршал в сенцах, затем затопали по коридору. Наверное, минуты две прошло, прежде чем передо мной распахнулась обитая кожей дверь:
-Здравствуйте, Дмитрий Игнатьевич. Я тут как раз самоварчик поставить распорядился.
И почему я на него рассердился?  Не из-за этих же пары минут, которые я провел, топчась возле входа. Ну и пусть ему же будет хуже, авось, тогда и мне повеселее станет.
-Доброе утро, Лев Николаевич. Будьте любезны, распорядитесь, чтобы коня покормили: голодный он, с дороги.
Ага, голодный он. Он у меня всегда голодный, почище Полкана: сколько ни дай, все сметет. И куда в него лезет?
-Разговор у меня к Вам, - и как бы невзначай задел «селедкой» по перильцам, ограждающим крыльцо.
-Это мы сейчас, мигом, Дмитрий Игнатьевич. Сеня! Коня прими, да покорми хорошенько.
Ну и Сеня: выражаться бранно не хочется, но рожа такая, что и за три дня вприсядку не обойдешь. Мрачноватый тип, мягко говоря. И – взгляд пустой, безглазый. А что еще хуже, похоже, верный, как собака. Таких надо сразу ставить на место:
-Сеня, ты корма моему Прусаку задай, да только сзади не подходи: ты хоть и крепкий мужик, но, - погладил я недавно отращенную для солидности бородку, - чем черт не шутит. Вот и ты ни с кем не шути.
В кабинете у «Нетолстого» оказалось вполне даже пристойно, хоть министра принимай, не стыдно: резная мебель, мягкий диван зеленой кожи, и – библиотека! Каюсь, я даже позабыл про поданный чай: почти сразу кинулся к фолиантам. Некрасиво, конечно, перед хозяином, но зачем же такое богатство человеческой мысли напоказ выставлять? И я несколько минут ходил вдоль стеллажей, доставая то одну, то другую книгу, нежно (нежно!) сдувая с нее пылинки, ощупывал взглядом, а рука сама уже тянулась к следующей.
-Интересуетесь? – надтреснутым голосом спросил главный инженер.
-Весьма, - обернулся я, - Скучно здесь, в глубинке, даже почитать нечего, а Ваша библиотека в чем-то даже городской Невьянской не уступает, благо, возможностями Вы не обделены, - не упустил случая мягко кольнуть его я, - А чай у Вас столь же хорош? Понятно, к чему я веду?
Как же быстро меняются люди! Самолично поставив передо мной чашку тончайшего севрского фарфора, Лев Николаевич сухо спросил:
-Сколько?
Я призадумался, глядя, как играет в лучах солнца просвечивающий ароматный напиток:
-Знаете, я терпкий люблю, без сахара. Мне приятно, что человек Вы деловой, так что предлагаю сразу к делу и перейти. Согласны?
-Согласен, но не на все, - закусил губу «Нетолстой», ожегши меня взглядом.
А я-то его за тюфяка бесхребетного принимал! За лирика, за поклонника, едит его, прекрасного когда-то считал. Эх, и неладно же тут. Ладненько, тогда пощупаем еще:
-Право слово, Ваша библиотека заслуживает всяческих похвал. А живопись Вы, случаем, не собираете?
Главный инженер начал слегка нервничать:
-Право слово, я очень рад нашему знакомству, вот так, баз лишних глаз и ушей, поверьте мне, - погладил он свой крупный, картофелиной, нос, - И я, как деловой человек, не люблю неопределенности, особенно в свете последних событий. Вы понимаете меня?
-Вполне. Но об этом – потом. Прошу прощения, но я сигары дома оставил. Не угостите? А то разговор без табачку, - поболтал я кружкой, - что чай без заварки.
-Извольте, - достал он деревянную коробку, - на Ваш вкус.
-Нет уж, я лучше на Ваш вкус положусь: ведь ничто так более не сближает, нежели чем общие интересы.
Тот, хмыкнув, достал пару сигар, одну из которых протянул мне:
-Я надеюсь, что интересы у нас на самом деле будут взаимными. И, смею добавить, более предсказуемыми.
Вот ведь жук! Похоже, пока Химмель там на соломке отдыхает, этот время терять отнюдь не собирается. Так, теперь атака и только атака.
-Вижу, Вы  разумный человек, Лев Николаевич. И гамбитики в шахматах тоже, небось, не дурак разыгрывать? Я прав?
-А что, хотите? – удивленно поднял он бровь.
-Не против. На что желаете?
Глупость полная: я же в шахматы уже больше двух лет не играл, даже забыл, где конь ставится, а где офицер. Да и раньше-то был так себе: любитель праздный. Сейчас варианта два: или он сам мне специально поддастся, или же его сознательно из себя все время выводить, чтобы тот сгоряча ошибки делал.
-А что бы Вы хотели бы предложить?
Я, обрезав сигару, затянулся. Хм, табак на самом деле знатный, гораздо ароматнее, чем у доктора:
-Хорошая сигара, даже слишком. Прямо как Ваша жизнь, - и пустил к потолку колечко, - Не презентуете мне с десяток?
Тот нахмурился:
-Я раньше по пять отдавал.
Бу-бу- бу. Вот она, цена.
-Вы просто не с теми людьми имели дело. Так мы будем в шахматы играть? А то у меня чай уже совсем остыл.
И зачем я в эту затею ввязался? Ведь никто же не заставлял. Хотя тут что по игре, что по жизни все ясно, и к гадалке не ходи. Только вот как мне сейчас поступить? Под дурака играть – поздно, блефовать еще рано. А может, и не рано? Но немного времени для раздумий еще есть, поразглядываем пока шахматы, пусть инженер понервничает. Красивые фигурки у «Нетолстого», просто залюбуешься: у короля глаза огнем горят – рубины, наверное, а у ферзя зеленым светятся. Наверняка изумруды, не стекло же простое. Даже пешки, и те жемчугом повершены.
-Мы будем играть так, - допив чай, сказал я, - По-моему, по-джентельменски. Вы же не против? Начнем с безделицы: как Вы уже, наверное, поняли, я – карьерист. И на данный момент мне просто необходимо собрать в нашем уезде как можно больше хлеба. Кстати, о девочках: тут я и на Вашей стороне играю, но об этом потом.
Тот слегка замешкался с выбором, кому первым ходить.
-Не мучайте себя, я буду играть белыми, - вытряс я пепел в малахитовую пепельницу, -  Ставьте мою пешку сразу на е – четыре: негоже нам отступать от традиций.
Что я могу сказать о моем противнике? Мастер. Я едва – едва вытянул на ничью, и то, наверное, с помощью Божьей. В азарте даже не заметил, как коньяк допили. Во рту – истома, а в голове от волнения «бух – бух». Устало откинувшись в кресле, я через немогу подмигнул:
-Признайтесь: поддавались?
-Не признаюсь. Вернее, признаю: Вы как-то не по правилам играете, даже понять Вашу логику невозможно.
-Отчего же? Вот и коньяк у Вас отменный, - покрутил я пустой фужер в руке, - и мастер мимикрии из Вас тоже незаурядный. Признаться, я Вас только после допросов Химмеля раскусил (вот ведь вру, как сивый мерин). Благодарю за игру, признаться, я раньше Вас недооценивал. Так что про десять сигар пока подумайте, а я вернусь к своим карьерным соображениям. Мне нужна половина – и не перебивайте! - Я недопойму. Мне нужна именно половина Вашего хлеба. Не того, желтого, да тяжелого, а просто-напросто хлеба. Но это – для начала. Хотя: так как у нас сегодня победителя не выявилось, просто скажу Вам следующее: если я о чем-то не буду знать, то последствия молчания Вам придется обдумывать долго. Или же на Ваш  выбор, можно и быстро. Вы какое оружие предпочитаете: холодное или же огнестрельное?
-Один хрен. А Вам?
Я рассмеялся вполне искренне:
-Все свое ношу с собой. У Вас тут тира часом нет?
Тот задумался, грызя ни в чем не повинную мою белую пешку:
-Десять сигар я Вам продам. Но свежей прессы Вы от меня не дождетесь.
-Пу-пу-пу, - покачал я головой, - Вы, милейший, не забывайтесь. Думаете, что… - и помолчав, понюхал свеженалитую рюмку, - Так вот, я Вас поймал, и теперь уже, прошу прощения, не слезу. Скажите еще спасибо, что божескую плату запросил. Давайте-ка лучше вместе жить, без раздору, нам ведь собака – раздрайка не нужна?
-Не нужна. Дмитрий Игнатьевич, а Вы хорошо подумали? – и по-волчьи заглянул мне в глаза.
-Я не думал. Думать – удел посредственностей. Я продумал. Так что послезавтра я жду Вас с хлебом, пока что – с хлебом, в девять утра возле почты. Не проспите? Кстати, там и фотограф тоже будет. Представляете себе: Вы – в газете, на первой полосе, но не как буржуй и этакий – разэтакий, кровопивец, а как спаситель государства российского. Засим откланиваюсь, надеясь на взаимопонимание. Вы не против, если еще разок сигарами угощусь? – и, забрав всю коробку, оставил ему на столе всего одну штуку.
Пусть поймет, темнила, где его место. Вот ведь час от часу не легче: это тебе не Химмель, это та еще рыбина. Прав Васятка: кит – это рыба. Зубастая и безжалостная. Что он хлеб привезет, в этом я почти не сомневаюсь, а вот что дальше? Нет, убирать он меня поостережется: мало ли какая документация у меня на него накоплена, он же не знает, что я на него-то как раз почти ничего и не насобирал. Поэтому, с его точки зрения, меня надо сейчас расслабить и задобрить, а потом и подловить с поличным. Вымогатель, мол, мздоимец, а он лишь жертва.
Дома как раз в разгаре было чаепитие. Все важно сидели на обновленных скамьях, Георгий осторожно поглядывал на Павлинку, а та – на него. Все, теперь я точно здесь лишний. Забавно: Васятка смотрит на кузнеца хоть и с явным уважением, но тем не менее – слегка осуждающе: расселся тут, дескать, как хозяин. Но это ничего: на таких вот мелочах вся семейная жизнь и строится.
-Васька! На рыбалку пойдешь?
Тот несмело поднялся, утеревшись рукавом:
-Если мамка отпустит, я это…
-Отпустит, да еще и пирогов на ужин напечет. Георгий, ты тоже со мной, это уже обязательно.
До чего же удобно иметь на рыбалке такого здоровенного помощника! Я только – только слегка разоблачился, снасти настроил, а этот бугай уже каждому рогатинок наставил, рыбку подкормил, и останавливаться, похоже, не собирается. Васятку я отослал на самое рыбное место, возле излучины, а сам присел рядом с Георгием:
-Говори: как тебе невеста?
Тот засопел, отряхивая снег с картуза:
-Молода, конечно, но это даже больше хорошо, чем плохо. Я из нее настоящую хозяйку воспитаю, а не такую, как та мокрохвостка была.
-Вот и славно. Вижу, я в тебе не ошибся. Опа, клюнуло! – достал я подмерзающей реки упорно цепляющегося за жизнь щуренка. -  И не смотри, что мал, зато в пироге удал. Так вот: ты Олега – почтмейстера знаешь?
-Обязательно.
-Тогда запоминай: с сегодняшнего дня будете видеться с ним редко, но регулярно, и так, чтобы никто не видел. Поступаешь к нему в подчинение. Или ты хочешь, чтобы меня тоже убили?
-Боже упаси! – истово перекрестился тот удочкой.
-То-то же. Запомни: самый главный зверь еще на свободе, не будет нам от него покоя: и смерти будут, и золотишко не перестанут красть. А он за него глотку любому готов перегрызть. Ты, Георгий, поприсматривай, кто почаще подковы меняет, прислушайся, кто чего языком болтает. Знаю, конечно, что ты в шинок не ходишь, тогда делай, как говорят англичане, бизнес.
-Чегось? – нахмурился кузнец.
-Бизнес, говорю. Слово такое. Значит – деньги делать. Пока ты чью-нибудь лошадку подковываешь, твоя Пашка пусть пирожков спечет, да с чаем их путнику подаст, а затем разговором развлечет. И пусть под кожу, ехидна такая, лезет, она это может: мне все нужно знать: кто, куда и зачем едет. А тебе, глядишь, прибыль: что с чая, что с пирогов, что с работы. И жена при деле, не шляется где-то там, по подружкам, а всегда при муже. На вот тебе червонец на самовар, сможешь – отдашь.
-Спасибо, начальник, - сунул он бумажку в нагрудный карман, прямо под бороду, - Завтра же куплю, чтобы бизнесы эти делать. А с невестой как быть?
-Я же тебе обещал, - наживил я крючок..
-Чего?
-Что сватом буду!
-Ааа, ну да. А что, правда? – и недоверчиво так смотрит, Фома неверующий.
-Тьфу, надоел! Так, я в лавке у Махмуда хороший самовар видел. Все, пошли покупать и свататься. Или ты взад решение поменял?
Георгий долго сидел молча, даже не замечая, что у него вовсю клюет. Я не выдержал такого нелепого однообразия, и вытащил очень даже приличного судачка:
-На, засоня! – выбросил я рыбину ему под ноги, - О будущем думай, но и о настоящем не забывай. Так идем покупать?
Оставив нашу малую добычу и снасти Ваське, мы спешно пошли в бакалею, а то знаю я Георгия: еще год все вокруг да около ходить будет. Кузнец шел, куда глаза глядят: по Сухмяновскому ручью, так по Сухмяновскому, по самое нехочу в сугроб – так нам же все нипочем, попыхтим и выберемся. Да уж, и здоровья же у мужика!
Так, куда же мне самому сперва податься? А то настроение у меня совсем уж азартное, заводное. Церковь открыта, но службы пока вроде нет. Отослав Георгия помолиться перед образами, я, ничтоже сумняшеся, направился к отцу Викентию. Честное слово, мне порой его даже жаль: каждый мой приход для него – как цунами. Вроде бы только что тихо было и спокойно, и вдруг уже и докричаться не до кого. Может, это еще и потому, что его расшевелить крайне сложно: пока ему все дорасскажешь, он только думать начинает, ты в дверь – он чаем начинает угощать. Но все равно он мне сегодня нужен. Раскланявшись на пороге с моложавой, но уже вполне оборотистой матушкой, я снял обувь и прошел в горницу:
-Здравствуйте, отец Викентий.
-И ты здравствуй, служивый человек, - горестно вздохнул тот, - Знаю, зачем пришел. (И что это он сегодня такой шустрый?). – Возьми вон там, под салфеточкой. Все, что могу.
Я взглянул: сто рублей. Да уж, староверы – и те пощедрее будут. Тот, заметив мою сознательно скисленную мину, заерзал:
-А ты чего хотел? Мне храм белить надо в этом году, а ты у меня последнее отнимаешь!
Я положил купюру рядом со шкатулкой:
-Отец Викентий, Вы давно на колокольне не были?
Тот посмотрел на меня оторопело:
-Странный вопрос. Зачем он?
-Так, фантазия, знаете ли. С Вашей колокольни и Завидку, как на ладони, видно, и даже Невьянск. А вот из Невьянска только Завидку и видать, а Вашу церковь – нет. Как Вы думаете, к чему бы это? Нет – нет, Вы не подумайте, я к Вам не за деньгами пришел, а за советом.
-Говорите, сын мой, - слегка отошел от ступора священник, потихоньку успокаиваясь.
Как же, дам я тебе успокоиться! Поулыбался – и хватит:
-Знаете, я просто так, гуляючись, по Вашу душу пришел. «Зачем?» – спросите Вы. А я Вам скажу: таких, как я, не спрашивают, им – ответствуют. Вы же знаете: если я обижусь, потом совсем уж глупо будет разговаривать. Так как, размен делать будем?
Тот взял карандаш и начал методично ломать его на части, тихо приговаривая:
-Это раз. Это про нас. Это – два, про меня. Скажите на милость, а Вы торопитесь?
-А Вы? – достал я жгущее даже через карман второе письмо из Невьянска, - Ознакомиться не желаете?
Тот ноготком подвинул корреспонденцию к себе:
-Это мне?
-Отчасти Вам. И – про Вашу душу. Так будете читать, или сразу?
Если кто думает, что «сразу» - это недолго, настоятельно советую рассмотреть собственное лицо в зеркале. В конце концов каждый, умеющий видеть, воскликнет: «За что же это мне все так сразу?!».
А в принципе – чего там в письме такого? Был Иван Сергеевич, затем вены себе стеклышком перерезал, вот и все дела. Никто даже и не услышал, как его душенька упорхнула. Наболтал правда про многое перед этим предостаточно. Вот только еще некоторые вопросики нам оставил: хоронить-то его негде, и это сейчас отчего-то для меня  почти что самое важное.
Прочитав послание, отец Викентий вдруг успокоился:
-Вы его любили?
-Не совсем, - пожал плечами я, - По крайней мере, меньше, чем Вас. А что?
Тот прикрыл глаза и, прикусив в болезненной гримасе язык, оперся на свободное от горького письма излучие левой руки:
-И это тоже знаете? Затем пришли?
-Я бы сказал, что и это тоже. Это самое. Но уже – не то же. Это – разное. Не мне Вам сейчас об этом говорить. Матушку позовите, пожалуйста, на пять минут, не больше. Мне интересно в глаза ей взглянуть, уж не обессудьте.
Странная вещь – часы. Некоторые – тикают, некоторые – тукают, а вот в этом доме как бы поддразнивают: «Чик – чик. Чик – чик». Странная конструкция, легкомысленная. Наверняка их хозяйка выбирала. Есть же книга «Дама с собачкой», а тут – попадья с пяльцами. Часы чик – чик, и она тоже. И откуда у нее вдруг взялась такая кургузость во взоре? Нет, такая, наверное, ничего не скажет: или всхлипывать деланно начнет, или же отгородится от всех непробиваемой стеной молчания. Но все же я спрошу:
-Извините, что побеспокоил Вас в столь неурочный час, уважаемая Вера Дмитриевна. Просто… - как бы замялся я, - нет, Вы не волнуйтесь, ничего такого. Вы рассудите нас: отец Викентий вот говорит, что Ивана Сергеевича лучше упокоить в туфлях, а по мне больше Ваши тапочки по душе. Вы за туфли или же за тапочки?
-Чего в туфлях? В каких тапочках?
-Вот, - продемонстрировал я, приподняв ногу, - У Вас очень даже удобные тапочки.
Господи, в кого же это я превращаюсь?!  В глазах – лед, вместо души – камень, а в сердце – боль. Но ведь я люблю их всех, поверь, Господи. А что сейчас издеваюсь – так ведь за это ты простишь меня, знаю я. Они же за дело свою боль терпят.
-Вера Дмитриевна, Вы еще раз простите, Христа ради, что через Вас к Вашему мужу обращаюсь, которого, кстати, я тоже крайне уважаю: мне просто ваше солидарное благословление требуется. Я знаю, что так не положено, но, может, сделаете для меня исключение: я, грешный, очень курить хочу.
Супруги переглянулись:
-Курите, конечно, - достала из серванта пепельницу хозяйка, - Так все же Вы только за этим пришли?
Вот это выдержка! А я, напротив, чувствовал себя  маленьким и слабым человечком, несмотря на револьвер и саблю. И – невзирая на мой мундир и полномочия: я был, я есть, и я останусь простым мирянином, добрым таким православным. Отвернувшись, я процедил:
-Ваш муж уже все знает. Или же почти все.
Как быстро, оказывается, женщины умеют бегать: та вмиг умчалась по лестнице наверх. Утюшки! Только этого мне не хватало. Нет – нет, пока не поздно:
-Батюшка, давайте похороним Химмеля рядышком с купчиной: оба же из-за денег пропали. А что касается тапок – так это у меня воспоминания с родины: у нас всегда в тапочках хоронят. Я и хотел матушку попросить ему белые связать, да как-то не получилось. Вы-то хоть не против?
Главное, сейчас не дать ему очухаться и подумать:
-Там, рядышком, возьмем их и упокоим, Вы же не откажетесь мало-мальскую службу отслужить? А то в Невьянске лютеране, как Вы читали в письме, отказываются. Вот я к Вам и пришел, а к кому же еще? Он же христианин, давайте его по-христиански и похороним. Не знаю, зачем мне это надо, - зло ткнул я папиросой в пепельницу, - но знаю, что надо. Поможете?
-Помогу, - задумчиво посмотрел на меня священник, укоризненно покачивая головой, - А цирк-то зачем?
Странные пятна на скатерке у попа: одни, видать, от свечей, а другие – просто жирные, и все это слишком уж перед глазами мельтешит, особенно на клетчатом фоне. Потерев лоб, я оторвался от бессмысленного созерцания:
-Цирк? Вы же все знаете, и даже не спорьте. Представляете, как мне сейчас трудно? А всего-то навсего три года назад я полагал, что смерть – это просто, что врать – это логично, и что зло в себе таить – просто-напросто необходимо. А теперь вот не могу, хоть волком вой. Вы-то как выдерживаете такое?
-Эк Вы. Да. Я у Вас папиросу возьму?
-Ради Бога, я и сам все вижу. Да, кстати, окажите мне, пожалуйста еще одну малость. Мне нужны два обручальных кольца: одно, - посмотрел я на правую руку, - примерно как на мой большой палец, а второе – женское, наверное, с мизинец будет. Ваш коллега Федор Зиновьевич, может, и огорчится, что не под его благословлением, но такой вот я. Хочу Георгия – коваля с Павлинкой Сухмяновой обручить. Возьметесь?
Тот удивленно взглянул:
-Но ведь Павлинка же староверка, раскольница.
-Она – православная. Я – тоже. Вы – сами знаете. Пара они. Всё, теперь на самом деле уже почти все сказал, что хотел. А к старосте я сам схожу за нее покаяться, от меня уже не убудет. И вот еще что: дайте, пожалуйста, листочек и карандаш.
Тот недоуменно исполнил мою просьбу. Как там говаривал покойничек? « Ordnung muss sein »? Вот и пусть будет:
-У Вас десять минут на поиски колец. Далее: около одиннадцати привезут тело инженера, к этому времени нужно, чтобы могила была готова. Затем: те сто рублей, что Вы забыли под салфеткой, должны недолго оставаться в одиночестве. Прошу прощения за некоторую настойчивость, но время не ждет.
Тот, по-бабьи подперев подбородок, взглянул на меня с неким укором:
-Странно. Вас даже борода не старит.
Я некстати непроизвольно зевнул:
-Не обессудьте, просто устал я, и не примите это как намек. А что касается бороды – так посмотрите на собак: они все со щенячьего возраста бородатые. Извините еще раз, но я уже на самом деле устал, не вру. Да и не водится такого за мной, чтобы священнику врать. Давайте так: приостановим наши часы до утра, а там каждый из нас решит. Или кто-то за нас. Утро вечера мудренее. Пойду я, хорошо? Забрав кольца, я заглянул в церковь: Георгий все еще молится. Не буду ему мешать, тоже постою и постараюсь ни о чем не думать. Так, глядишь, что-нибудь и придумаю, а  пока колечки в руке перебираю. Пристально смотря в невозмутимые глаза Спасителя, я даже не заметил, как мне на плечо легла мягкая рука:
-И что он знает?
-Он, - кивнул я на икону, - все. А он только то, что надо. Вы не серчайте, что я так грубо в ваши дела вмешался, просто мне бумаги нужны. Они где, у Вас?
-Нет, - едва слышно прошептала Вера Дмитриевна, - Они все здесь, в кладовке. Только они тяжелые. Принести?
-Да, - не оглядываясь, чтобы не смутиться и не разжалобиться, коротко отвечаю я..
-И больше ничего – ничего? – шелестом осенней листвы доносится шепоток.
-Странная Вы, матушка. Не понимаю я Вас. Но да ладно: Бог Вам судья, а я, покуда жив, молчать буду. Вот Вам крест.
Подойдя к кузнецу, я тихонько позвал его:
-Георгий! Слышь, Георгий!
-А?
-На вот, примерь, - и протянул ему то кольцо, что побольше.
Тот взял его с полупоклоном, посмотрел на просвет, поцеловал и одел:
-Подходит.
-Вот и хорошо. Верни его пока мне, и помоги, пожалуйста, матушке: она бумаги нам на хранение передать желает. Поможешь до дома донести?
-Как не помочь, я готов.
Хорошо, что церковь не так уж и далеко от дома Архелаи: мы вдвоем всю эту груду бумаги едва до места донесли. Георгию меня даже из сугроба, куда я плюхнулся со своей ношей, доставать пришлось. А что делать, если тропки узкие, а дни короткие. Вот я и растянулся мордой вниз. Утешает хоть, что снег мягкий.
Расставив весь этот обременительный груз в своей комнате, я обтер полотенцем слегка промокшие гроссбухи, и, закурив, уставился на ненавистный чемодан. Вот тебе и тик – так. Еще пару дней назад я только подозревал о его существовании, а теперь уже всей душой ненавижу. Безжалостно вскрыв его своей «селедкой», я убедился, что это чувство было не напрасным: сплошные казначейские билеты, камушки блестящие. Акции многих именитых компаний, да долговые расписки. Слегка покопавшись в этой куче, пришел к выводу, что здесь минимум миллиона на полтора – два. Закрыв дверь на ключ, я отложил в сторону все золотые монеты и пару пачек денег: не люблю, а точнее, не могу жить без запаса. А сколько из этого на дело уйдет, а сколько – на дальнейшие планы, посмотрим. Может и пачку фунтов тоже прихватить? На глазок тысяч десять. «Пригодится» - уверил меня внутренний голос. «Может, и пригодится, а может – нет» - отстраненно напел второй. Нет так нет, а если да? Забив образовавшуюся пустоту чемодана акциями Круппа, я скидал приглянувшееся добро в наволочку, благо, в шкафу их было несколько, и бросил импровизированную подушку на диван. Вдруг вспомнил свой «экс»: мы-то тогда двадцать тысяч хотели добыть, да с револьверами, а тут, рядом со мной – целый миллион, и с помощью одного лишь ума и языка.
Куда же это все богатство нести?  В доме оставлять нельзя, в баню нельзя, даже к лошадкам не пойдет. Хотя почему бы и не к ним, родным? Нет: у Химмеля точно опять обыск будет, не самому же свое искать. Может, и вариант, но что-то мне в нем решительно не нравится. И тут я вспомнил про мой любимый камень возле Неженки: под ним и захороню, только вот брезента бы найти нужно. Нет, это тоже ерунда. Может, это и рискованно, но лучше так. Позвав Георгия с Архелаей, я, грустно сидя на кровати, указал на бумаги:
-Архелая, Вы уж извините, что так вышло. Можно, у Вас дома эти миллионы переночуют? А еще лучше, если мы вместе опись составим.
-Ка-ка-кие миллионы? – затряслась хозяйка.
-Такие, – поднял я саблей крышку чемодана, - Тут денег на миллион, а то и больше. Давайте считать вместе, а то я один сбиваюсь. И еще одна просьба: пошлите Васю к старосте, я ему записку напишу.
Минут двадцать мы раскладывали содержимое на столе: марки -  к маркам, фунты – к фунтам, и так далее. Вскоре места стало не хватать, а акции пришлось складывать прямо на постель. Тут главное – не перепутать: и так уже спать охота, а здесь работы чуть ли на всю ночь. В одной из стенок чемодана я нашел тайничок: чудесные серьги с диадемой и крест золотой. Наверное, во всю грудь. Тяжеленький, фунтов на десять, наверное. И как же его бедные священники на себе таскают?
А вот, кстати, и он: Федор Зиновьевич, по своей привычке, вошел без стука.
- Добрый вечер, отче, - обратился я к нему. – Извините, что побеспокоили, но тут видите, какое дело. Кстати, этот крест никому из ваших иерархов не принадлежал? – подал я ему святыню.
Тот оцепенел:
- Наше. Сто лет, как утерян.
- Вот и забирайте, раз ваше. Никто не против? – оглядел я присутствующих.
Все пожали плечами. Интересно, это только у нас, у русских, такая привычка: ничегошеньки не ответить, и только так плечами невзначай. А если неправильно понял – никто никого и не винит.
- Федор Зиновьевич, - поднес я с поклоном ему крест (честно говоря, я уже не отдаю себе отчета, шутовствую я или нет), - Мы долго искали, но наконец нашли. Возьмите, это Ваше.
Тот благоговейно поцеловал, и так по-щенячьи посмотрел на меня, что я чуть не заплакал. Господи Боже, как же я спать хочу! Проглотив комок в горле, я просипел:
- Только, простите великодушно, опись составить надо. Вы поможете?
 -Я – да. Я – всегда! – закивал головой староста.
- Вот и хорошо. Только одно. Совсем одно. Я сейчас упаду от усталости. Я полежу на диванчике с часок, пока вы все считаете, хорошо? А потом я проснусь, - и рука уже сама лезла под мою «подушку», - Я потом, я буду потом.
Ухо болит. Разлепив глаза, я уставился в немое окно, лишь с самого краешка зарозовевшееся восходом. Потрогав левой рукой наволочку, я с отвращением подумал: «А вот моих писарей не видать: только ровные стопки бумаг и догорающая свеча на столе». Отодвинув плечом подушку, я уселся на диване в самом, что ни на есть непредпраздничном настроении. А ведь золото – оно не только тяжелое, но и еще и жесткое: при желании, наверное, и профиль Николая теперь можно на моей физиономии рассмотреть. И куда я вчера этого столько награбастал? Растерев лицо стылой водой из  чашки, я, не обращая внимания на приличия, утерся занавеской. Все, вроде, полегчало. Но вот ведь вопрос: как вчера я не знал, куда это все ворованное девать, так и сегодня ума не приложу. Сложил большую часть экспроприированного в ящик из-под сигар, но пачку «Кать» мне пришлось сунуть-таки в карман. Десять тысяч. Фу, какая гадость. Может, Акиму подарю, чтобы до своего Киргизстана добрался. Только не приведи, Господи, чтобы мне самому здесь эта дрянь еще  понадобилась.
В соседней комнате дремали трое, вернее двое: Архелая и Георгий. Староста, желто-зеленый с недосыпу, сидел возле самовара и занимался самообразованием. Видимо, от нечего делать. Одну за другой он перелистывал акции, шевелил губами, приглаживая голову, и механически брался за новую бумагу.
- Старче! – шепотом позвал я.
- Ты? Я тут сторожил, а они все спят. Все описали. Проверяй, и я заверю. Домой мне надо, сынок, устал я.
- Я тоже устал. И я еще знаю следующее: за сегодня нам надо сделать еще три дела, так что не до сна. Вернее, Вы-то пару часов поспите, только сначала скажите два «да».
- Да – да, я готов, - совсем понурился Зиновьевич.
- Как в церкви. «Да». Готовы?
- Не знаю.
- И я не знаю. Я знаю лишь одно, - взяла меня утренняя злость, - Что когда я жил у родителей, как у Христа за пазухой, в первую очередь я был их сын. А сейчас я служу Отечеству. И поэтому в первую очередь я его сын. И Божий. Я грешен и бестолков, но мне это для дела надо. Вы не возьметесь обручить Георгия и Павлину? Я им вчера и колечки взял. Только вот, простите, - присел я рядом с ним, налив себе остывшего чая, - Я обещал отцу Викентию их в его церкви повенчать. Надо так. Если хотите, можете у себя в молельном доме их вновь повенчать. Как Вам?
- Не знаю, зачем, но ладно, - отнял у меня кружку Федор Зиновьевич, - Да, сынок, и лицо у тебя. А второе «да» какое?
Тихо-то как вокруг стало с закрытыми глазами, только собаки где-то полаивают. Сверчок вон еще свое извечное разрушительное дело продолжает, да Зиновьевич сушку кусает. И как он до стольких лет дожил с такими зубами?
Я открыл глаза:
- Я. Беру. Замуж. Оксану.
Тот с улыбкой приподнял средней фалангой большого пальца кончик носа:
- Дохтурову? А венчаться где будешь?
- Я хотел бы у Вас. Благословляете?
Вопреки ожиданиям, тот и не думал насмешничать:
- Благословляю.



                13. СТИГМАТЫ.


Семен Агафонович приехал только на послезавтра, когда уже все было в полном ажуре: финансовые средства подсчитаны и опечатаны, Георгий с Павлиной – помолвлены. Только извозчики досаждали со своим хлебом: и откуда они его столько взяли? Плюнув на анархию, я собрал сведения, кто от кого (от Махмуда, от Федора Зиновьевича, от «Нетолстого», от простых обывателей, имярек такой-то),  да спровадил их вместе с Олегом и со своим докладом в Невьянск: пусть там разбираются – не век же мне эту чехарду из  подвод, запрудившую площадь перед почтой, терпеть.
Так вот: как пристав приехал, сразу же и начал орать. Какая муха его укусила? И обоз-то я чрезмерный составил, и вообще самоуправством тут занимаюсь, даже журнал изъятых ценностей потребовал. Я пробовал предложить было нашу опись, подписанную по всем правилам, но он стоял на своем:
- По моим сведениям, там должен быть журнал.
Интересно, откуда у него такие сведения? А если они верны – журнал что, у Веры Дмитриевны валяется? И что теперь делать с добровольно изъятым из чемодана? Ладно, пойдем напролом:
- Ищите сами свой журнал, - бросил я поверх чемодана нож, - Режьте, может, он внутри. У Химмеля мы его не нашли, так где же тогда он? И есть ли он вообще?
- Не горячись, - выдохнул тот и, успокоившись, продолжил, -  Молодец ты. Знаешь, я удивляюсь, как ты  с той записки все понял, - и, дурачась, надел на себя диадему, - А что, мне идет! Хочешь, подарю? Да не обижайся, знаю, что не крал ты этот журнал. И что мне теперь с этой вот диадемой делать? С серьгами этими? Химмель наверняка для Катерины берег. Может, в сейф их до случая положить?
- Да, там теперь точно не пропадет. Я же крест Федору Зиновьевичу отдал? Отдал. Так вот я теперь уверен, что и за ним не пропадет: сами же на подводы ругались.
- А что делать, если они прут, а ты стоишь на обочине и их пропускаешь? Откуда набрал-то столько, студент?
- Я? – деланно возмутился я, - Это все многомудрое начальство в Вашем лице, а мы тут совсем и не при чем. Ну, почти. Премию бы Олегу, а? Я уж хотел своей волей из чемодана взять, да постеснялся. Сейчас-то поздно, - прикинулся некстати под дурачка я.
-И не стыдно ли тебе? - укоряюще покачал головой пристав. - Эх, не буду пока  говорить, в Екатеринбурге все получите. Лучше скажи, что у нас с главным фигурантом.
- Ни хорошо, и не плохо, - пересел на чемодан я, - Он мне на птичьем языке говорит, я ему так же отвечаю. Насчет хлеба он не врал: почти шестьсот пудов отправил, что, согласитесь, не шутка. Остальное же у него – по проценту с дохода, к реальной торговле он не подпускает. Есть мыслишки, но это не скоро, через год-два.
- Проценты? Какие проценты? – оторопел Семен Агафонович.
Ну и леший с ним, буду дольше дурака играть: настроение у меня такое. Только аккуратно, чтобы не поверил:
-Мне с оборота – десять процентов. Я с вами, по-братски – пятьдесят на пятьдесят. Или, полагаете, мало запросил?
Увидев, что я уже хохочу, пристав слегка успокоился:
- Хорош шутить. Он тебе что, процент дает?
- Я же сказал. Буду брать, как миленький, и Вам под роспись сдавать. Он на крючок меня хочет поймать. Одна беда: шиковать мне надо, а на пятьдесят целковых не зашикуешь, - и погладил тугую пачку купюр в кармане.
- Да, это хуже, - почесал подбородок Семен Агафонович, - Тогда скажи, что на дом копишь, жениться планируешь на ком нибудь. У него дочь-то есть?
Я злобно посмотрел на пристава, потом встал, закурив, и, не прощаясь, пешком пошел к Махмуду. Зло на нем вымещать буду: во-первых, и на самом деле хочется, и, во-вторых, быть может, чего и узнаю. Как обычно, в бакалее было полутихо: кто-то просто пил чай, а пришедшие со смены, те обычно предпочитали чего покрепче. Присев в своем уголке, я подозвал взглядом Толяна. И чего ему от меня опять надо? И так из-за того, что он частенько со мной общается, ему надбавку на шахте положили, а он все мечется, как слуга двух господ.
Я попросил у Махмуда два языка под хреном и «монопольки», пообещав, что подойду попозже. Как же трудно слушать этого зануду». Ничего дельного от него не узнал, а двадцать минут псу под хвост. Заплатив за него, я напоследок как бы дружески обнял его за шею:
- Если за неделю ничего мне не расскажешь о Льве Николаевиче, о его связях с бывшим домом Химмеля, с домом священника, с прочими людьми – Махмуду отдам. Он из тебя такой шашлык сделает – никто от барашка не отличит. Почти шучу: я-то отличу. Не нравится мне твоя работа в последнее время: что ты рассказываешь, я знал уже месяц назад. Вот что последнее, что ты узнал?
- Я слышал, Химмеллевы миллионы отыскались.
-Миллионы – передразнил я его, - Этой новости тоже уже месяц. Месяц, понимаешь?! Да и не миллионы там вовсе, векселя одни. А слышал-то от кого?
- Щас скажу, - забегал он глазами.
Я с отвращением, съев зубчик чеснока (а здесь он ядреный!),  дабы, как говорит Агафонович, соответствовать ожиданиям, и вонюче выдохнул в лицо Тольке.
- Не надо щас. Завтра. Только весь список, с самого начала – и до меня. Сам понимаешь, тут ошибки быть не может. Завтра утром. Что сидишь?! – заорал я на него, - Быстро по цепочке!
Что у меня с нервами-то делается? Двадцать четыре, а как будто бы наоборот – сорок два, а то и еще похлеще, но об этом даже лучше не думать. Ладно, пойдем чай пить. Зелененький, терпкий такой: хозяин с удовольствием, причем – вполне искренним, порой распивает со мной пиалочку-другую за партией в нарды. Заняв место напротив Махмуда (опять-таки в уголке), я поинтересовался, разглядывая пиалу:
- Слушай, а ты давно дома не был? Не тянет?
Хозяин, достав нарды, сперва мечтательно улыбнулся, но потом насупился:
- Это тебе можно мечтать. Здесь моя родина теперь, и детей моих. Крещу я их, Дмитрий Игнатьевич. Подожду, когда отец умрет, и крещу. Что скажешь?
Весь чай мы выпили молча. Игрок из хозяина сегодня был явно никакой и я, забрав выигрыш, обернулся только на пороге:
- У каждого своя дорога, Махмуд. Спасибо тебе за хлеб, список у меня есть, честью клянусь, благодарственное письмо все получат. А что насчет детей – пусть сами решают. По-моему, так справедливее. И ждать ничего такого не надо. Прощай, спасибо за игру.
До Екатеринбурга мы ехали торжественно, но мучительно: отобрав с помощью Олега у Катерины Химмель (сам я, признаюсь, не смог, хоть и считал это трусостью), - Лизку с Пушкой и теплый возок инженера, мы с почетным эскортом выехали в Невьянск. Впереди и сзади – конные Олег с братом, на облучке – вооруженные Митрофан  с вездесущим Толиком. Как я не упорствовал, но Агафонович все же настоял взять его с собой. Это ничего: пусть будет надо мной контроль, хорошо хоть понятно, кого опасаться. Впрочем, и раньше было ясно: его да Махмуда, остальные не в счет. «Нетолстой» и так, несмотря на свое сохранившееся влияние, таиться теперь будет, а то и вовсе сбежит, покуда не поздно, а Колька – большевик только и может, что шмальнуть из-за угла из ружья, да в бега. Но не тот он человек: кишка тонка.
Из Невьянска мы, переночевав в доме врача, тут же тронулись в чопорный Екатеринбург, который так и пыжился стать столицей Урала. Да куда ему до Перми! История – короче, да и людишки не те. Хотя мне в нем сразу же все казалось «не тем»: убогим каким-то, фальшивым, как пустая конфета. Вроде бы и с блестками, но не так, как я привык. Хотя, может, я и не прав: это тут тебе подают голую конфету, некрасивую, неровную, зато - целую, даже порой вкусную, а в столицах одна мишура. Даже и не знаю, куда после ссылки деваться. А вот Оксанке я так ничего и не сказал, даже не намекнул: занята она каким-то больным была. Ей - Богу, куда бы она сказала, туда бы и поехали. А так мы едем молча, уже вместе со всем обозом, в этот серый город, заляпанный копотью ВИЗовского и прочих заводов. Едем как победители неизвестно кого, и неизвестно к кому. Вернее, и кому-то известно: к Городскому Голове Обухову Александру Евлампиевичу.
Он назначил нам встречу возле Хлебного рынка, который сразу же прикрыл свою работу при нашем прибытии: ничего не скажешь, грамотный политический шаг: покупатели так и рвались к нашему обозу, интересуясь ценой. Я, соскочив с Прусака, позвал с собой Олега и затесался с ним на рынке. Было от чего кусать губы: цены-то совсем взвинтили! Я опять взъелся на первого попавшегося торгаша:
- Где тут у вас главный?
- Главный кто? – хитровато заерзал приказчик лавки, - С приставом он, Вы сами с ним приехать изволили, так кого же изволите?
- В этом ряду главный кто? Молчи, когда спрашивают!
До чего же мне нравятся парадоксальные требования! Бедный купчинка, силясь преодолеть неразрешимое, дергал за цепочку часов, тужась сказать нечто вразумительное.
- Что Вам угодно? – холодно спросил подошедший джентльмен (а он, увы, так и выглядел).
- Вас, - как можно более дружелюбно улыбнулся я, - Решил, знаете ли, по рынку пройтись, прицениться.
Где же я его видел? И ведь не один раз, что примечательно. В лоб или по лбу? Нет, сначала в обход:
-Извините, что не приметил Вас сразу, не стал бы времени зря терять. Олег, присмотри-ка пока, пожалуйста, клещи новые для Георгия, он заказывал. Вон там, где железный и чугунный товар Каменных, на углу с Сибирским видишь?
Тот, пожав плечами, пошел было, но вдруг вернулся:
- А деньги?
Я сунул ему десятку:
- Иди, да не прогадай. На сдачу подков возьми.
Хотя какая там сдача? Одни щипцы поди столько стоят.
- Признали, стало быть? – ехидно заметил, сметая мучную пыль с лацкана знакомый, незнакомый.
- Слегка. А Вы не рады? Пойдемте со мной, я Вам новую игру покажу. Хотя нет, для этого еще рано, извините. Я Вас хотел видеть вот зачем: у меня там в обозе моих, замечу Вам – моих! - хлебов на тридцать тысяч рублей с гаком. Но – это по моей цене. Может, Вы поддержите меня, но уже по своей, и уже от себя, и тогда завтра в газетах пропечатают: такие-то и такие-то сдали хлеба ну, скажем, на сто тысяч. Каково? Я понимаю, что цены упадут в любом случае, зато здесь Вы  - меценат и добродел. Впрочем, Вам решать. Прошу еще раз извинить за нескромный вопрос, но что Вы сегодня вечером делаете?
- Я полагаю, то же самое, что и Вы: буду шампанское пить и пустые разговоры вести. Если Вы запамятовали, меня Феликсом Ивановичем зовут.
- Спасибо за напоминание: весьма своевременно, а то я уже опасался, не зная, как выйти из неудобного положения. Я – Дмитрий Игнатьевич. Как Вы думаете, Обухов скоро будет?
-Нет, - лениво пошкрябал грязь носком тонкого ботинка странный господин, - Где-то через час. Хотите кофе отведать? Или чего погорячее? Пройдемте, прошу, - и, как будто так и нужно было, подхватил меня под руку и повел в пивное заведение, над которым красовалась его фамилия.
- Что будете? – усадил он меня в весьма уютном кабинете, – Коньяк, виски, или вы вино предпочитаете?
Вот это неприятная неожиданность. Настоящий бильярдный стол, свеженький, как с иголочки. Я закрыл глаза, чтобы отогнать от себя это искушение.
- Кофе, пожалуйста. Я покрепче люблю. Но, извините, слаб: ложечку коньяка туда все же пусть добавят. И еще, знаете, я никак не могу отвыкнуть от хороших сигар, а в дорогу их боюсь брать: промокнут.
Пока несли кофе с круассанами, конфетами и прочими безделушками, мы сидели молча. Странно, даже взгляды у нас как-то похожи: равнодушные, все немного вскользь и невидяще. Грустные взгляды, одним словом.
- Вы мне хотели игру показать, - подал мне сигару Феликс Иванович.
- Да? Я же говорил, рано. Но, раз уж так настаиваете. Извините.
Я вытащил из барабана все шесть пуль, и аккуратно расставил их рядком на столе, погладил их немного по закругленным головкам, и подсунул под одну из них желтый кругляш империала: - Это моя.
Тот непонимающе достал из кармана несколько монет, отсчитал оттуда два империала, и положил их под вторую пулю:
- Моя.
Я положил сотку под третий патрон:
- Эта тоже моя.
- К чему этот цирк? – возмутился доселе вальяжный господин.
- Вы играть будете? Только учтите: у нас – только на повышение.
Тот достал бумажник:
- Пятьсот.
- Это уже лучше. Я к чему это веду? Я кладу тысячу. Вот она, не сомневайтесь,- достал пачечку я, - У меня сейчас три патрона. Вы третий докупать будете? Если нет – то Вы проиграли.
- А если буду?
- Добавляйте.
Тот, пожав плечами, положил две тысячи:
- И в чем игра?
-Ни в чем. Еще раз повторяю: Вы можете еще отказаться, - и начал вставлять свои патроны обратно, - Сейчас первого встречного попросим крутнуть барабан, и кому-то повезет, а кому-то нет.
- Вы с ума сошли?!
- И да, и нет. Шансы у нас пятьдесят на пятьдесят, так что рано нам пока что, как   беспокоиться, так и чувствовать себя в совершенной безопасности. Понаслаждаться жизнью же  мы можем в полной мере, пока не началось. Ну, как, зовем?
- Кого? – вцепился в край стола он.
- Первого встречного. Или Вы – пас?
- Я – пас!
- Это как хотите, - и я лениво сгреб деньги в карман, - Извините за столь жестокий урок, но он, я надеюсь, пойдет вам на пользу: согласитесь, ведь даже если бы у меня получилось купить всего один патрон, Вы бы играть отказались. Так?
Тот нервно затянулся:
- А вы, случаем, не морфинист?
- Боже упаси. Я самый что ни на есть скучный жизнелюб. Да, кстати, возьмите себе на счастье одну пульку, - протянул я ему, - Вот здесь дырку просверлите, и на шею повесьте. Авось, поможет. Кстати, можно Ваши картины посмотреть? А то мне с дивана неудобно, даже шея затекла.
- Да-да, конечно, - захлопал он глазами.
Странные они у него, как пепел от сигары: не трогаешь – строгие и спокойные, а дунешь – ощущение, что краска с картин сыпется.
Походив вдоль стенок, я остановился возле одной:
- Не продадите? За все те деньги, что я сегодня у Вас выиграл?
- Вам нравится Врубель? – стряхнул пыль с пепельных глаз хозяин.
-Нет. Мне кажется, что моей невесте понравится. Она такая же белая, когда в медицинском халате. И – холодная. А вокруг – лишь кусочки вечности, и им всем больно. Им бы собраться вместе, согреться, а все никак. Дурак он, Врубель, хоть и лицедействует. Прямо как Вы. Кстати, нам еще не пора?
- Ух ты! – схватился за голову тот, - Уже началось! Берите Вашего Врубеля и побежали, а то Александр Евлампиевич церемониться не будет, - и выбежал наверх.
А мне куда спешить? Поздравлять, да руку жать мне никто не будет, а остальное (усмехнулся я) что будет, то будет. Пристроив аккуратно обернутого в Феликсов плед Врубеля в возок, я вышел на площадь: какой-то усатый – бородатый что-то кричал, то и дело похлопывая Агафоновича по плечу, чуть сзади и слева от него стоял Каменных с отнюдь не каменной физиономией. Заметив меня, он начал быстро махать мне рукой, подзывая:
-Давайте тоже подойдем. Вы где были?
- Картину укладывал, а что?
-Держите, - сунул он мне карточку, - Могли бы и сами от Главы получить приглашение, да слово сказать, а то, как я чувствую, Вы на словеса-то красны.
- Кому сказать? Им? – повел я глазами на толпу, - Так ведь и ста рублей не соберешь. Зачем мне это? Помните же притчу о бисере? Пойдемте лучше отсюда, еще кофейку попьем. Или отыграться хочется?
Тот посмотрел на меня укоризненно. Странно, но мне стало стыдно, в чем я искренне и признался.
- Правду говорите? – приподнял бровь Иванович.
- Вы как заговоренный, Вас сейчас никакая правда не возьмет. Амулет-то сделали?
- Еще нет, когда? Да и стоит ли?
-Вот и хорошо: тогда можно врать. Посмотрите: как небушко-то рассветилось! Знаете, я еще иконы очень люблю. Может, в церковь сходим? Я хоть свечку поставлю.
- За кого?
Я поник, теребя карман шинели. Мне на самом деле было нехорошо, паскудно как-то. Некрасивое это слово, но правильное. Хотя может ли правильное быть некрасивым? И небо к тому же такое ясное. Отчасти – голубое, но с темными тучами.
- За упокой. Сами знаете кого.
Тот спрыгнул с помоста, посмотрел на Большой Златоуст, на пасмурное небо, на меня, и, по-моему, не заметил отличия:
- Вы правы. Пойдемте.
Я соврал: я купил две свечки, и поставил их наугад, хоть и знал, конечно, какую куда надо ставить. Затеплив, я тихо отошел в сторону и стал ждать. Потом я устал стоять и закрыл глаза. Потом были голоса и потрескивание горящих свечей. А затем было совсем тихо-тихо.
- Дмитрий, - затронул меня за разум голос, - Вы как тут?
Я, не открывая глаз, улыбнулся:
- Еще не так, как там. Хорошо, пойдемте.
Есть у меня очень большая слабость: я и люблю, и ненавижу нищих. Не подав никому ни копейки, я, спустившись до последней ступеньки, положил на каменные перила золотой червонец:
- Достанется тому, кто последний уйдет, - и, развернувшись, пошел к своей кибитке.
- Зачем же Вы так? – схватил меня за руку Феликс, - Они же перемерзнут сегодня там все: зима на дворе.
- Каждому и воздастся по вере его. Первым уйдет тот, кому эти деньги не нужны: просто пройдет мимо, и все. Остальные будут выжидать. Потом уйдет второй, третий. Это та же игра, понимаете? Игра, в которой выигрыша нет. Да, по большому счету, он никому и не нужен. Как Вы думаете, весна скоро? По-моему, скоро, только мы за ней опаздываем. Может, все-таки кофе?
В своем заведении Феликс Иванович сидел, как официальное лицо на свадьбе или же похоронах, нехотя попыхивая сигарой. О чем он думает? Какие мысли роятся в его по-еврпейски холеной голове? Вид – абсолютно невозмутимый, даже доброжелательный, однако взгляд – отсутствующий, почти потусторонний. Наконец он удостоил меня взглядом:
- Второго Врубеля я Вам не дам.
- А я и не прошу. И как Вы до сих пор не поймете? Уже почти целый день знакомы, а все как чужие, право слово. Давайте лучше в бильярд сразимся, только даром, а?
Тот, синхронно со мной почесав усики, кивнул:
- Тогда с одним условием.
- Говорите, - выбрал я в бильярдной изрядную палочку.
- Вы пришлете мне фото своей невесты.
Как же стыдно в мои-то годы, и краснеть!
- Нет у меня пока невесты, мечта это одна. Так что и фотографии тоже нет.
- Не понял, - застыл с кием Иванович, - Что, даже и девушки нет на примете?
- Да есть это все, есть! И невестой я ее своей считаю, только признаться ей боюсь. Вам вот не боюсь. Понимаете, Феликс Иванович, за других мне решать легко, да Вы уже и сами это поняли. А вот за нее я боюсь. Феликс Иванович, вы уж простите, пойду я, - и, поднялся с места, оставив кий.
- Никуда Вы не пойдете, - решительно, как маленького ребенка, остановил меня хозяин, - Вы ее любите?
- Не знаю.
- Что значит – не знаю?!
- То и значит: помру-узнаю. А пока не помрешь – откуда? Может, наваждение это все, морок. Лицедейство и душеимство. Пойдемте отсюда куда-нибудь, где еще хуже, ну его, этот бильярд.
Мы бесцельно провели с моим «нянькой» еще какое-то время. Тот и на автомобиле прокатиться мне предлагал, и тот же бильярд навязывал. Я соглашался, чтобы не обидеть, но как-то машинально. Наконец Иванович бесцеремонно схватил меня за руку:
- Вы деньги у меня выиграли?
- Да. Могу отдать, не очень-то они мне и нужны.
- Тратить будете?
- А есть еще варианты?
- Есть, - кивнул тот головой, - Быстро тратить, без раздумий, пойдемте на Мытный двор, я Вас там с такими людьми познакомлю, что без копейки останетесь.
Не сказать, чтоб уж совсем без копейки, но мое новое облегчение стоило мне целых  тысячу восемьсот семьдесят восемь рублей. Да, кстати: три рубля я с горя оставил на чай. Маловато, конечно, но зачем совсем уж шиковать? Не понравился я себе в зеркале в новом облачении: и  зачем столько денег потратил? Шуба, конечно, хорошая, костюм – тоже выше всяких похвал, плюс ко всему строгая шапка «пирожок» и под цвет ей перчатки на меху. А на кой это все мне надо? В таком виде только инспекцию на заводах проводить, но никак уж не в Нежинское ехать. Поразмыслив, я скидал покупки прямо в доме Каменных в коробки, и переоделся в старое, полицейское. Вернувшись в гостиную, занял свое уже почти привычное место. Хозяин сидел напротив меня и занимался многомудрым занятием: погружал указательный палец в чашку с остывшим кофе, и по секундомеру часов, лежащих на столе, засекал, когда капнет. А еще меня морфинистом называл! У кого из нас с головой не в порядке – это еще проверить надо. Я, выкурив целую сигару за время этой нелепой процедуры, вслед за ним тоже свихнулся, и просто взял, и отобрал у него часы:
-Я часы забыл купить.
-Я тоже, - меланхолично откликнулся Феликс, - Ладно, завтра новые куплю. Сколько там на Ваших? Идти еще не пора?
Чудные у него часы, даже с секундной стрелкой. А самое главное – их можно на руку одевать, а не таскать на цепочке. Я беззастенчиво примерил:
-Я так и не дождался от Вас ответа. Вы вот сидите, ничему не удивляетесь. У Вас что, так принято?
Тот улыбнулся:
- Да, на самом деле смешно. Но мне все же нравится: сперва вы у меня выиграли две тысячи рублей, затем купили на них то, что Вам совсем не надо, теперь отобрали у меня часы. Честно говоря, раньше я с таким типажом не встречался. Любопытно, знаете ли.
 Знаю. Ой, как знаю. Похоже, я всю жизнь только тем и занимаюсь, что проверяю, почему это или иное делать нельзя. Написано: «не тронь», обязательно потрогаю, огорожено – сто процентов через изгородь перелезу, лишь бы узнать, что будет дальше. Пожалуй, единственное табу для меня – религия, и то не совсем: решил, видишь ли, брачный союз двух небезразличных мне людей сразу в двух ветвях православной церкви закрепить. Кстати, а Павлинке-то я ничего и не купил! Сто рублей от выигрыша еще в кармане: считай, целое состояние, а я только и занимался, что пустяшно нажитые деньги впустую же и  тратил. Балбес!
- Феликс Иванович! У нас с Вами еще сорок минут. Всего сорок, точнее. У Вас тут женщины есть?
- Чего?! – опешил тот.
- Да не за этим! Я же подарки из-за этих коробок, - пнул я ногой внушительный короб с бобровой шубой, - забыл купить. Кликните их, а? Пожалуйста, только побыстрее.
Минут через пять передо мной стояло тоже пять, но уже дам, и все до безобразия похожие, тумбочкообразные. Я махнул рукой:
-Может, хоть жена-то у Вас есть?
-Была с утра, - хохотнул хозяин, и отправился, поскрипывая ступенями лестницы, наверх.
Внизу спустились, судя по синхронному поскрипыванию, уже вдвоем: он, и неприступного вида женщина с настороженностью во взгляде.
- Знакомьтесь, - поманил меня рукой Феликс, - это моя жена Варвара.
- Варя, - подала руку хозяйка.
- Дмитрий Игнатьевич. То есть Дима! – стушевался я.
Хозяин явно любовался сценой, мстя за проигранные деньги: стоял в сторонке и ножкой притоптывал.
Ну и получай!
- Варя, Вы не будете ли столь любезны оказать мне огромную услугу?
- Какую? – насторожилась та.
- Вы не смогли бы побыть недолго в двух лицах?
-Это как? – ее настороженный взгляд превратился в лисий, любопытный – прелюбопытный.
А этот все молчит, возле окна курит. Будем считать, что докурился:
- Мне Ваш муж сказал, что никто кроме Вас, лучше не подберет этакую, - закрутил я руками, - разную одежду. Женскую. Вот, сразу не отказывайтесь, даже если не согласны. Одна дама постарше Вас, лет около пятидесяти. Домохозяйка, но в теле. Чуть пополнее Вас, но ростом примерно одинакового. Вторая - ее дочь, сколько ей там? Неважно, короче говоря, замуж я ее выдаю. Вы не обижайтесь, но она чуточку поуже. Может, платье ей или еще что? Мне Феликс Иванович сказал денег не жалеть, все на Ваше усмотрение.
- Лика, ты где такого милого полицейского нашел? – обратилась хозяйка к своему супругу.
Я мигом покраснел. Слов нет, жестов нет: немота. «Милый полицейский!», надо же  такое придумать!
- Да вот уж, нашел. Причем на свою голову, - погрыз мундштук папироски хозяин, - Две тысячи у меня выиграл, да больше, чем на тридцать, разорил. Как тебе такой «милый»?
Семен Агафонович! Где твой совет? Нету. Нет, значит, и не надо, будем безобразничать самостоятельно. Хотя, нет, все-таки не буду: они же ни в чем не виноваты:
- Феликс Иванович, нам через пятнадцать минут к главе Города на прием.
- Ах да, спасибо. А Вы, что так вот прямо, при шпорах и пойдете?
- А в чем же мне прикажете? Не в этом же, - кивнул я на коробки, - Не поймут. Можно еще одну просьбу?
- Извольте, - позволил он тонким жестом.
- Первое, но она к Вам не относится. Варвара, простите? – обратился я к хозяйке.
-Варя, - мягко сказала та, - Я родилась Варенькой, Варежкой, потом стала Варусей, а сейчас я просто Варя. И для Вас тоже.
- Странно. Вот меня всегда называли либо «Димой», либо «Дмитрием». Если сердились, добавляли «Игнатьевича». А тут, как ее там…Хорошо, пусть будет так. А Вас никогда не называли Вархайт?
Хозяева засмеялись: видимо, была у них и такая шутка.
- Называли, Димочка, называли. Вам сколько лет, простите?
Не люблю, когда меня об этом спрашивают. Все время так и кажется, что продолжат: «а что тогда не на фронте?».
- Я молод, но на фронт не берут.
- А Вы туда хотите? – удивилась хозяйка.
-Нет, конечно, кто же туда хочет. Просто я – русский. Вы купите что-нибудь, пожалуйста, для этих двух барышень, деньги я на столе оставил, - и уже под тычками Феликса Ивановича, продвигавшего меня к выходу, полузадыхаясь, произнес, - Да не толкайте же так сильно, я обидчивый.
Как хорошо было бы сейчас идти, наверное, в бобровой шубе. Зато на автомобиле «Паккард» - веселей. Подудев, я выехал на дорогу. Жаль, что ехать-то всего метров пятьсот. По газку я все же поддам. С легким заносом остановившись возле резиденции, я поинтересовался:
- Ну, как?
-Варька лучше водит: она, как лужу увидит, полчаса стоит и думает, как ее правильнее объехать, а ты прешь напролом.
- Зато быстро, - ухмыляясь, снял я шоферские очки, - Хорошая у Вас машина. Но играть мы на нее не будем: не дай Бог проиграете.
- Шутник, - покачал головой Феликс.
Наверное, я и на самом деле зарвался, надо сбавить обороты, а то можно и не заметить, куда травку подложить надо. А у меня пока что и травы-то никакой нет, всю Прусак сжевал.
Все как обычно: швейцар в ливрее, мраморная лестница, где-то в глубине – музыка и голоса. Ряды кресел перед столом, десятки лиц вертятся, как у деревянных болванчиков, тебе вослед. Недолго думая, я занял место в первом ряду. Тут же услышал сдавленный шепот Феликса:
- Вы что?! Тут же хозяин сидит!
- Я подвинусь. И вообще: я – из деревни, и буду играть свою роль до конца.
С третьего ряда мне активно махал, указывая на кресло рядом с собой, Агафонович. Ну и пусть его машет: мне отсюда лучше видно. Минут через пять я пожалел о своем упрямстве: сперва был молебен о здравии государя, потом – о войске православном, затем я начал посматривать на девушек. А что, в Екатеринбурге тоже красивые есть. Хотя нет, это уже перебор: и зачем они губы так ярко накрасили? Терпеть не могу накрашенных женщин, особенно в возрасте после тридцати: трусливо прятать возраст за краской, его не спрячешь: настоящий возраст – внутри, вон как у Вари Феликсовой: тоже, наверное, тридцать пять уже, если не больше, а как хорошая - плохая девочка себя ведет, одно удовольствие посмотреть.
Я оглянулся от тычка в бок:
- Попов Дмитрий Игнатьевич! – провозгласил Глава города от стола.
- Я, - поднялся я, не зная, куда девать руки.
- Подойдите сюда.
Я послушался, по старой студенческой привычке переступая на удачу через три паркетины. Александр Евлампиевич, похоже, во всем хотел подражать своему тезке, Александру Третьему: те же бакенбарды, та же степенность и язвительное всенепонимание: и стоит, и смеется. И глядит столь ласково, что хоть самого утешай.
Тот прикрепил мне к мундиру странную медальку и вручил коробочку с грамотой:
- Служи Богу и Государю, вьюнош.
Я автоматически сказал слова клятвы, посматривая в зал. Вон и Агафонович сидит, рассматривает, кривясь, свою награду. А Феликс расположился на задних местах, и только ухмыляется, буржуйская морда. Выиграть бы у него еще пару тысяч! Небось сразу же перестал бы ухмыляться, денди горноуральский.
- Ты что такой пыльный-то? – покровительственно отряхнул слегка мой мундир Александр Евлампиевич, - Иль с дороги?
- Вся наша жизнь – дорога. А можно еще две просьбы? – за недоступностью Феликса решил я отыграться на Главе.
- Две?! – приподнял градоначальник брови.
-Всего две. Первая: моему помощнику часы нужны, Олегом его зовут, насчет второй, я надеюсь, Вы уже в курсе.
-Пока нет, - и уже для вида, как бы по-отечески, похлопал меня по плечу.
-Я список подавал, кому бы благодарность от Вашего имени вынести. Всего одиннадцать человек, и все – мусульмане. Они шестьдесят пудов зерна сдали за свой счет, и ни копейки не попросили. Напишите?
- Напишу. Еще что?
- Тут сложнее. Я и сам не знаю, что лучше. Но без нашего старосты - старовера я бы точно пропал.
- Точно? – мудрым старческим взглядом оценил тот меня.
- Не совсем, конечно, но это человек высшей пробы, не мне чета.
Тот поскреб свои бакенбарды:
- Будь в зале, минут через пятнадцать  к тебе подойдут. Но точно хороший человек?
- Не боюсь Вас обидеть, но мне кажется, что не хуже Вас.
И чего я такого наговорил? Одно спасет: из деревни паренек, что с него возьмешь? В зале на первом этаже было скучно и стандартно: осетры, поросятинка, икры полные блюда, коньяки, водка и шампанское. Взяв бокал, я подошел к приставу:
- Можно полюбопытствовать, что это у Вас?
- А! – с раздражением произнес он, - «За беспорочную службу в полиции» на Анне. Они что, на пансион меня решили раньше времени отправить?!  Хотя нет, хотели бы отправить – орден бы дали. Кстати, «За усердие» - тоже моя первая медаль была. Поздравляю.
- Спасибо. Вы икры сейчас хотите?
- Сдурел? Хотя можно: давай по пятьдесят, и на бал пойдем.
- Какой бал?! – оторопел я, - Я не в том виде, да и не танцевал я уже столько времени, что даже не припомнишь.
Закусив икрой, мы вместе подошли к Феликсу, одиноко потягивающему шампанское возле окна:
- А Вы что без жены?
- А кто ее за покупками отправил? Поехали, покатаемся. Семен Агафонович, Вы как насчет стариной тряхнуть?
- Я-то не против, - усмехнулся пристав, - Только вот старина что-то больно однообразная у меня стала: лишь домой, к жене, и тянет. А вы гуляйте, ваше дело молодое. Эх… - и задумался, пряча в усы улыбку.
Через пять минут я имел на руках все, что хотел: приглашение от Главы в личный кабинет, угощение элитным коньяком, разговор по душам (вернее, говорил в основном он), и, как апофеоз, пачку незаполненных грамот с печатями и серебряные часы:
- На, милок, сам заполнишь, на кого захочешь. Если будешь еще чего просить – проси, пока я добрый, за возвращенные в казну миллионы ничего не пожалею. Потом не подходи: обычно я злой.
Все-таки я – романтик. И - авантюрист впридачу. Да, и дурак к тому же. Встав, и поблагодарив за угощение, сказал:
- Только одно. Я вспомнил сейчас старые страшные слова: «Слово и дело». Не откажите в любезности, когда настанет нужда, принять меня, какое бы настроение у Вас не было. Соберетесь, Боже упаси, умирать – все равно, прошу, примите.
Александр Евлампиевич смотрел на меня и так, и этак, с прищуром и без, наконец, по-старчески вздохнув, молвил:
- Больше желаний у тебя нету. Я не джинн, и не золотая рыбка. Револьвер новый хочешь? С позолотой, грамоту я сам подпишу.
- Нет.
- Странно, - скрестил пальцы Градоначальник, - А чего хочешь?
И на самом деле, чего я хочу? Денег – куча, опасностей – полно, друзей нет, что же еще молодому человеку надо?
- Землицу бы мне. Жениться я хочу, да дом справить. Не такой, как у Вас, каменный, а деревянный, чтобы дышал. Семью я хочу. И папу с мамой повидать.
Тот закурил трубку, но молчал долго, как будто собственную судьбу решал:
- Хорошо. В Невьянске, или здесь, в городе?
- Там.
- Как хочешь, - привстал он.
Я соответственно, тоже.
- И вот еще: похож ты него, - достал он из шкафа маленькую фигурку, - Держи, это работа самого Фаберже. Слыхал?
- Слыхал.
- Вот и иди себе с Богом. Про «слово и дело» не забуду.
Странная фигурка: серебряный ежик с блестящими глазками. Иголки, как ни странно, на самом деле колются. Что хотел сказать этим Александр Евлампиевич? Засунув ежика в коробочку из-под медали, я засунул ее в карман, прихватив и почетные грамоты, сложив их в любезно предоставленную мне хозяином кожаную папку.
- Ну что? – подошел я к Феликсу, - Гулять - так гулять? Я хоть сейчас  готов за руль.
Утихомирились мы лишь тогда, когда газолин почти закончился, да и шампанское подошло к концу вместе с долгой, но теплой зимней ночью. Не знаю, сколько я спал, но, когда я проснулся, весь дом еще почивал. Странные они, уральцы, как истома на них на всех, а чтобы глаза на божий свет открыть – это как кара небесная. Вот и скрываются, наверное, поэтому кто в шахтах, кто в домах каменных. Оседлав Прусака, я в одиночку отправился за покупками. Остановившись на углу возле будки городового, я ногой постучал по стенке:
- Не спи! Так и вся жизнь пройдет.
Точно спал. Мятый весь и потный, как из бани. Ну и натопил же он там! Узрев наконец объект своего беспокойства, тот поморщился:
- Что тебе?
Обматерить бы его, да лень. Погладив Прусака по гриве,  я попросил:
- Оружейный магазин покажи, коллега. Только тот, что получше.
Углядев мою вчерашнюю медальку, тот слегка проснулся:
- Это Вам туда надо, - показал он рукой в полную неопределенность, - Только еще рано. Они только минут через сорок откроются. А Вам зачем?
- Это у тебя здесь, братец, тихо. А у нас – стреляют. Людям раздать хочу. Вопросы еще есть? Кстати, меня Дмитрием Игнатьевичем зовут, - подал я ему руку.
- Прохор.
- Что, опять?! – чуть не отдернул я руку.
- Чего опять?
- Да ничего,- спрыгнул я с коня – Был тут у меня один Прохор.
- И что? – продолжал недоумевать полицейский.
- Я же тебе говорю, что был.
Тот задумчиво почесал щетину:
- Хоть не слишком больно?
- Недолго, - поморщился я, - Так может, хоть проводишь?
- Так сорок минут же еще, - недоуменно закрыл свою будку полицейский.
- Вот и хорошо. Кофе пока попьем. Где тут поблизости?
Тот усмехнулся:
- Да тут, куда ни ходи, все равно к козлу попадешь. Вон видите, вывеска: «Поклевский – Козелл. Колониальные товары». Там Вам и ренский погреб, и кофе, и чего покрепче. Желаете?
- Коль составишь компанию, чего же не желать. Я угощаю. Пойдем?
Туловообразный Прохор оказался весьма смекалистым парнем. Приглядевшись, я понял, что он чуть ли не моложе меня, просто держится вальяжно, этак с ленцой слегка. Прохор пил пиво, я же предпочел кофе. Мы тягуче рассказывали были и небылицы из жизни, но всему приходит конец:
- Может, пора? – остановил его желание заказать третью кружку я.
- Это у вас «может», - горько вздохнул он, - А у нас – «пора». Пойдемте, Дмитрий Игнатьевич, покажу.
Вроде бы и небогатый выбор, а глаза все равно разбегаются. Чтобы не отвлекаться, я купил сразу три коробки  патронов для своего револьвера, и застыл перед витриной. Пистолет я еще хочу, для левой руки. Заказав по ходу дела еще пару револьверов и одно ружье для Григория, я так и не определился: «Маузер» - тяжел, да и куда такую махину спрячешь? Есть «Парабеллум» поменьше, но почти как игрушка: ладонью накрыть можно. Саженей на десять убойной силы, и то вряд ли. Или все - таки «Браунинг»? Он и  выглядит посолиднее, и устройство знакомое.  Подумав, я выбрал последний. Войдя в раж, я доукомплектовался кобурами, шомполами, маслом и прочими полуненужными вещами, и остановил свой взгляд на тоскующем Прохоре:
- А тебе что?
- ???
- Хорошо, понял. Фляжку вот эту хочешь? – ткнул я пальцем в сверкающую емкость на витрине.
Тот сглотнул.
- Хорошо, посчитайте все, - кивнул я приказчику, - А кофе у Вас не подают?
- Минутку-с, - и конопатый парнишка умчался в глубь магазина, оставив оружие на прилавке.
Мы с Прохором молча посмотрели друг на друга:
- И это дело? – сказал кто-то из нас.
Счет был крепче, чем кофе. Я поморщился, выпросил пять процентов скидки, и лишь тогда заплатил. Черти полосатые. Железяки ведь простые, а стоят почти как моя шуба. Может, конечно, она и  пригодится, но еще одну, казенную, куда  девать? Зиновьевичу подарить? Или хохлу? Не было у Димы заботы, купил он никому ненужную шубу. Да и шапка пижонская мне зачем? Я уже не говорю про трость с рукояткой из слоновьего бивня: это просто анекдот. Ох уж этот Феликс! Дмитрий Игнатьевич, где твое счастье? Нет, не хватает мне его сегодня. Если все оружие по отдельности взвесить -  то безделицы, а вместе мои покупки, пожалуй,  больше пуда весят. Купив для комплекта заплечную сумку, или, как ее солидно назвал приказчик, «рюкзак», я скидал в нее оружие ближнего боя. Ружье я доверил нести Прохору: не все же мне одному таскать. Так и пройдя с Прусаком в поводу, разве что обременив его рюкзаком, я вернулся, по-дружески распрощавшись с обладателем блестящей фляжки, к Феликсу.
Слава Богу, вроде бы все проснулись, даже глупую длинноухую собаку без шерсти во двор выпустили. Играла с ней хозяйка, а пес (что очевидно и несомненно), только гулко лаял и тряс головой, а заодно и брылями. Чудище какое-то: бульдог, и то, по-моему, посимпатичней. А этот – наверняка тоже британское извращение. И как можно из красавицы собачушки этакую образину вывести? Да и хозяин тоже ей чета: стоит себе на пороге в тулупе и в домашних туфельках, зато при галстуке:
- Доброе утро, Дмитрий Игнатьевич! Как спалось?
- Странно, спасибо. Обычно я чутко сплю, а тут вдруг сон приснился.
- Это хорошо, - усмехнулся хозяин, - Надеюсь, сон был о женщинах?
Я усмехнулся в ответ, и лишь молча подал ему рюкзак:
- Об этом.
- А что это?
- Бренчалки и стрелялки. Опробовать хотите?
- Бренчалки? – расстегнул сумку тот, - Забавные какие. А зачем Вам столько?
Я достал «Браунинг». Пожалуй, даже не хуже, чем мой револьвер в руке лежит. Переложив его в левую, долго выбирал во что стрелять, и наконец  прицелился. Кроме конского навоза, на снегу ничего приметного не было. Далековато, конечно, но попробовать стоит.
Раз! Левее. Так, еще раз. Опять левее. Ничего не понимаю: что, если слева стреляешь, то правый глаз зажмуривать надо? Нет, вроде, нелогично. Но не могу же я с двадцати-то шагов промазать на целый вершок, да еще и дважды! Или он левее берет? Стиснув зубы, я еще внимательнее прицелился и нажал на спуск в третий раз. Опять вершок. Выругавшись, я вскочил на Прусака, и поскакал к оружейке.
Положив еще горячий пистолет перед приказчиком, я, отцепив свою вчерашнюю медаль, пристроил ее рядом:
- Я встану в тридцати шагах. Попадешь – медаль твоя.
Купчишка только захлопал губами.
- Чего скис? Какого лешего ты мне тут непристойное оружие продаешь? Или хочешь, чтобы я его на тебе пристрелял? – зарычал я.
- Ннет, - аморфно уплыл за кассу мужичок, помаргивая.
- Куда побег? Неси сюда все, что в наличии есть, проверять будем.
К моему превеликому сожалению, второй же пистолет оказался просто идеален, что для левой руки, что для правой. Для виду поругавшись, я в качестве личной компенсации забрал еще пару упаковок патронов. Вот теперь можно и домой, а то Новый год уже скоро. Поедем-ка мы побыстрее в Нежинское, в баньке нежиться.
Легко сказать, но трудно сделать: Олег куда-то задевался. А я ему, дурак, револьвер купил. Только к обеду я отыскал его возле сыскного. И что он там с этими эвакуированными полицаями из Польши не поделил? Ругань стояла такая, что за квартал слышно. Зато благодаря ей я и нашел своего непутевого попутчика. И как поляки ругаются-то красиво, с подковыркой! По сравнению с ними односложные, лишенные фантазии, эпитеты Олега – не больше, чем рык медведя, к которому незваные гости вторглись в его малинник. Постояв в сторонке от основной группы, похоже, из Варшавского отделения, я все же подошел к ним:
- День добрый, панове.
- И тебе, добродийный человек. Ты с ним? – кивнул на Олега добродушного вида старикан в погонах капитана.
- Так точно. Не сильно безобразничает? Если что, то я с ним поговорю начистоту.
-Не сильно. Лютый только слишком, но не вязать же его? И так двоих моих покалечил, да и сейчас вон норовит. Кстати, Ярузельский, - протянул он мне узкую, но твердую ладонь.
- Попов, - ответил я, - Вы не обижайтесь на него, я, право слово, все улажу.
Как же, легко сказать - улажу. Опять драка назревает, да причем – десять против одного. И кого! Моего Олега. Ни слова не говоря, я растолкал полицейских, и стал к своему подопечному спина к спине:
- Погодка-то сегодня хороша.
Когда быстро говорят по-польски, я совсем ничего не понимаю. А тут еще этот шкаф за спиной сопит, радостно посверкивая взглядом. Я опять пропустил момент: пока раздумывал, первым сейчас начать или обождать, нас остановил капитан:
- Офицеры, мы все тут на службе. Все давали присягу. Вам не стыдно?
Вот и все. Подрались, называется. А и хрен с ним! Найдем другое развлечение. Я-то на Прусаке, а в седельной сумке у меня пара лишних коробок патронов. Отозвав в сторонку пана Ярузельского, я предложил ему соревнование: одна коробка – их, другая – наша. Вместо ставки я предложил свою шубу (а на кой она мне сдалась?). Тот, уточнив, что она новая и бобровая, положил на стол свой перстень:
- Я играю. Вы будете один стрелять или со своим помощником?
Какой из Олега помощник? Ему бы оглоблю – цены бы не было, а пистолет? Нет, это точно не для него.
- Один. Против Вас, если Вы не против?
- А Вы рискуете, - по-прежнему, добродушно улыбнулся поляк, - Анджей! – крикнул он к своим подчиненным, - Мишени. Две. Вот сюда, - и указал стволом на сарай.
Что ж, будем проверять машинку. Если и проиграю, то, как говаривал мой отец, не корову же. Хотя на эту шубу можно было и полстада купить. Но я ведь русский, а значит – упертый. Расставив по десять патронов по краям стола, я спросил:
- Кто первый, пан капитан?
- Давайте я. Анджей, да отойди ты от мишеней, наконец!
Затаив дыхание, все смотрели, как стреляет польский офицер. Мне даже завидно стало: левая рука за спиной, грудь – параллельно с правой, как на стрельбище, или же на дуэли. И спокойно так: «шлеп-шлеп». Выпустив весь магазин, он протянул пистолет мне:
- Еще не жалеете о пари?
- Вас? Пока нет: вдруг мне повезет.
Наплевать мне на их классическую стойку: руку – на ладонь, глаз – в мишень, палец – на курок, а пулю – в яблочко. Постарайся, дорогой мой Дмитрий Игнатьевич, не упади лицом в грязь. Я отстрелял все, за исключением одного патрона. Насколько мне видно, идем вровень. И я переложил пистолет в левую руку. Лучше сейчас промазать, чем потом, когда собственную шкурку дырявить начнут. Шлеп. Хороший звук у «Браунинга», хлесткий, но не злой: как будто просто кто-то в ладоши громко хлопнул.
Ничья. Ну, или почти ничья: ничего не разберешь среди этих ошметков: восемь это или девять. Или вовсе семь,  девять миллиметров – это тебе не шутка: все в щепки разлетается. Надеюсь,  в сарае-то хоть ничего ценного не было. Поковырявшись в мишенях, я отправил Олега за шубой. Не успели мы с капитаном выкурить по папироске, как тот вернулся:
- Вот, Дмитрий Игнатьевич. Неужто проиграли?
- Нет. Иди пока в возок, собирай все: дорога-то дальняя.
Я отдал шубу поляку:
- В знак моего глубокого уважения к Вам и Вашим подчиненным. Не обессудьте за поведение Олега: его, как говорят автомобилисты, иногда заносит. Кстати, из-за чего спор-то был?
Похоже, тот причину выдумывал на ходу:
- Ваш Олег говорил, что его начальник – лучше всех, а мои с этим не соглашались.
Я почти искренне рассмеялся:
- Благодарю за комплимент. Но, похоже, я проиграл: мне у вас еще учиться и учиться. Знаете, и тут я совершенно искренне говорю, я бы с удовольствием под вашим началом годик - другой  бы послужил.
- А дальше?
Умеют ляхи задавать неудобные вопросы. Я к нему со всей душой, а тут такое. Ляпну что-нибудь уж совсем дурное:
- Дальше либо Вас убьют, либо меня. Зачем загадывать?
Шуба капитану понравилась: ну да, я же ее вчера впопыхах поверх шинели мерил, ему теперь как раз. Зато перстень болтался у меня на пальце совсем неприкаянно. Заметив это, поляк попросил его на некоторое время:
- Минутку, пан, - и отдал его тому же Андрею, шепнув ему что-то по-польски.
Я с сожалением убрал пистолет в кобуру, уже мечтая о доме. Вернее, не о доме, а…. Эх, не буду загадывать, время покажет. Если жизнь не накажет. Выпив с капитаном по чашечке кофе, я отказался от продолжения знакомства:
- Мне еще в Невьянск сегодня, Вы простите милосердно. Кстати, Вы красиво стреляете, мне понравилось.
Тот подтолкнул мне коробку с сигарами:
- Покурите на дорожку. А что у Вас за школа стрельбы такая? Я понимаю, что эффективно, но ведь небезопасно.
- Жить всегда небезопасно, - с благодарностью принял я сигару, - А с пистолетом – тем более. Но уж если вовсе без него – лучше сразу в гроб. Хотя, признаться, я вот саблю ношу, - покосился я на свою «селедку», - И до сих пор не пойму, зачем мне она. Головы рубить? Топором сподручнее. Да что Вам объяснять про всю эту нашу бижутерию?
Тут как раз подоспела еще одна бижутерия: прибежал Анджей:
- Вот, пожалуйста, - выложил он на стол перстень, - Примерьте.
На какой палец его одевать? Замужем, тьфу ты, женатым, я никогда не был. На правую или левую руку? Наверное, на правую. Я осторожно одел его на безымянный палец:
- Так?
- Так, - кивнул головой поляк, - Славно. Это вот, - показал он заскорузлым пальцем – изумруд, а эти два тетраэдра, что вдоль – бриллианты. Вы так не волнуйтесь: мне не жаль с этой вещью расставаться, я ее в бою добыл. Убивать не стал, отпустил с миром, а перстень мне понравился. Вот и Вы у меня его в бою добыли. Будете в Гданьске, это по-немецки Данциг, заходите: там все Ярузельских знают. Я младший из братьев, Войцех.
Попрощавшись с дружелюбными поляками, мы с Олегом, наскоро собравшись, поспешили домой: метель так и вьюжит, переметая дороги, даже уши у шапки опустить пришлось. Бедный Прусак. Бедная Лизка с Пушкой: у них-то шапок нет.
Опять темно. Выехали-то всего в обед! Восемьдесят верст, а мы все ползем: впереди я на своем коньке, а сзади Олег, ругаясь на чем свет стоит, возок правит. Я злился, стискивая зубы: ведь недавно же дорога тут была, и вдруг всю перемело. И руки опять мерзнут, и щеки. Лучше уж где-нибудь на Чукотке жить: один раз окочурился, и все. А на этом Урале каждый год лютая зима, да еще и не по одному разу. Я растирал себе и Олегу лицо, теребил руки, вглядываясь в эту бело-серую муть, но мы упрямо ехали вперед. Руки совсем замерзли: если пальцы удавалось отогревать дыханием, то запястья совсем онемели. Почти в полуобморочном состоянии мы добрались до дома доктора. Не сказав ни слова Акиму, я просто кивнул ему на возок. Прусака я отведу сам: в такую непогоду, считай, он меня от смерти холодной спас. Хоть глаза и закрывались, но я все равно расседлал его,  задал корму, и начал обтирать покрытую сосульками шкуру, приговаривая, как заведенный:
- Потерпи, мой друг, потерпи. Мне тоже больно. Потерпи, мой друг, потерпи.
Руки покраснели (что уже хорошо), но опять раздулись. А вот здесь, посередине, даже кожа лопнула. Я слизнул выступившую кровь:
- Стигматы, - и усмехнулся сам себе, поглаживая коня.






                14. ГОД, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ.


Руки зажили еще до Рождества, но не это важно: важнее, что Оксана приняла моего Врубеля как-то с опаской. Хрупко так, неуверенно. Хотя кто более хрупок – я или холст, вопрос еще, как говорится, тот. Но когда-нибудь я на него отвечу. Но – не сейчас.
Зато прочие подарки разошлись просто на «ура». То, что я не успел купить в Екатеринбурге, я приобрел в Невьянске, несмотря на его некоторую патриархальность. Хотя, может, оно и к лучшему: наконец-то мне удалось исполнить давнишнюю мечту: я купил иконы. Одну, с Богородицей – для Архелаи, другую, с Дмитрием – для себя. Последнюю пришлось, правда, довольно долго искать, но в иконописной мастерской нашлась - таки одна. Не совсем новая, но это, может, и к лучшему. Маленькая, невзрачная, но строгая. Слегка смущает одно: бородатый, как и я, Димитрий, смотрит не на тебя, а как бы в сторону. Странная икона, одним словом, вся в меня: хочу одного, а иду в совершенно другом направлении.
Все вокруг теперь только и делают, что судачат об убийстве Распутина, о признании странами Центральной Европы независимого Королевства Польши, а для меня, как ни странно, важнее всего тот самый Врубель, который так и не дал мне никакого ответа. Зато сразу после праздника я присутствовал на обручении. Вопреки моим ожиданиям, никакой торжественности: Федор Зиновьевич просто стоял, бормоча молитвы, Георгий с Пашей смущались, а Архелая плакала. Ну, и я где-то здесь, позади, наблюдаю. Праздновали скромно, но торжественно, даже чем-то на похороны похоже: все сидят молча и сами по себе радуются. А я вот так не могу, душа разнообразия просит. Пойду-ка я лучше к Махмуду, послушаю, о чем народ болтает праздно. Вручив Георгию, предварительно отозвав его в сторонку, сто рублей в качестве подарка, я распрощался с этим чересчур уж тихим семейством, и пошел в бакалею.
Лучше бы я отправился к Викентию или Олегу Геннадьевичу: у Махмуда все было как всегда после праздников: шумно, накурено, и кислятиной пахнет. И откуда этот запах? Щей тут не готовят, капусту не квасят, а запах – есть. А так – ничего примечательного, празднуют рудничные, но все спокойно, без эксцессов. Зайдя в кабинет хозяина, я попросил чая. Немножко не в моем стиле, конечно: обычно я беру себе кофе, но сейчас почему-то вдруг чая захотелось. Сладкого и с лимоном. И еще мне так захотелось домой! Сижу тут, а напротив меня вместо матушки с отцом – Махмуд. Видя мое полусумрачное настроение, хозяин даже не пытался навязать разговор: сидел себе также молча и читал газету, время от времени покачивая головой. Здесь, среди ковров, мое присутствие казалось совсем уж абсурдным. Точнее – я сам себе таким казался: одиноким, чужим, и никомушеньки не нужным. Допив чай, я, поблагодарив хозяина, пошел, куда глаза глядят. Странно: вроде крутишься целыми днями, о людях заботишься, и вдруг понимаешь, что ты никому не нужен, и никто тебе не рад.
Ноги меня вынесли туда, где мне меньше всего были рады: к дому Химмеля. После его смерти дом как-то опустел, осунулся, свет горит только в одном окне, и – тишина. А ведь где-то там, на конюшне, мои Лизочка с Пушечкой. И Митрофана Екатерина до сих пор не уволила, несмотря на финансовые затруднения. Может, и на самом деле она не в отца пошла, не такая совсем, как то яблоко, не гнилая.
Так и не отважившись отворить калитку, я похрумкал снегом в сторону дома Сухмяновых. Грустно все и давяще, под стать настроению: низкое серое небо, на котором ни с одним телескопом не отыскать ни звездочки, осточертевший бело-бездушный снег, покрывший все вокруг. Куда взгляд ни кинь – всюду бело и отчего-то тревожно. Даже не верится, что скоро весна придет с ее ручьями и птичьими трелями: кажется, что время не просто замерло, а уже умерло, причем добровольно, без чьей-то помощи. Надоело ему, бедному, на Земле жить – и все тут.
Закрывшись в своей комнате, я занялся, коротая время, его окончательным убийством: стал заполнять согласно списку Махмуда благодарственные грамоты. Отдам ему перед новым годом, а лучше всего – завтра. Не на Рождество же мне их мусульманам отдавать? Эти Ахмеды да Сулейманы такого юмора точно бы не поняли. А вот теперь можно уже их и порадовать: пусть себе по стенам развешают. Мне же вон моя медаль до сих пор покоя не дает: наверное, дня не проходит, чтобы я ее не достал, не погладил, и не полюбовался. Любим мы, людишки, всякие игрушки. Понимаем, что глупо, но нет-нет, а побалуемся. Вот и сейчас я положил эту восьмиугольную безделушку рядом с пачкой подписанных градоначальником бумаг, которые мне еще заполнять и заполнять: не люблю я однообразие, и в каждом благодарственном письме пишу новый текст, чтобы было не так, как в предыдущем. Пусть эти мусульмане порадуются: «Меня тут так-то назвали», «А мне вон какие заслуги присвоены». И пусть все чепуха и враки, но людям-то будет приятно, тем более что благодарить есть за что: наш уезд сдал больше хлеба, чем половина волости. Может, это и бахвальство, но мне кажется, что не без моего участия. Выписывая завитушки на грамотах, чтобы покрасивее получилось, я даже не сразу услышал стук в дверь. Принесла же кого-то нелегкая ночью! Проверив револьвер, я резко открыл дверь. Васятка.
- Дядя Дима!
- Чего тебе?! – убрал я с глаз долой оружие.
- Вы что, не слышите?
Да, колокол звонит. Какого же лешего им надо? Тьма кругом, зима и тишь несусветная, а они звонят:
- Что случилось?
- Дом горит! Совсем! – закрутил руками мальчишка.
- Чей?! – отряхнул я себя оторопь, - Наш?
- Инженерский!
Впопыхах одевшись, я выскочил на улицу: и в самом деле совсем горит, даже серое и бездушное небо стало кроваво-грязным, с всполохами. Не разбирая дороги, я побежал на пожар, крикнув напоследок Васе:
- Срочно к старосте! Бегом! Ветром! Пусть всех зовет!
Пацаненок, как был без шапки, так и припустил со всех ног. Дурья башка, но ведь сейчас уже не остановишь. Дай Бог, пронесет: не застудится.
Зрелище было ужасное: дом был полностью объят огнем, даже и тушить поздно. Внутри что-то хлюпало, взрывалось, а народ только стоит и смотрит.
- Что столпились?! – заорал я на них, - Хотите, чтобы весь поселок сгорел?! Быстрее снегом все заборы закидывайте, все сараи, что тлеют: еще дом – другой займется, все вместе  пропадем!
Поняв, что господский дом уже явно не спасти, я побежал на конюшню, которая тоже уже вовсю подсвечивала небеса. И за что же мне такое?! Еще и изнутри закрыто, лошади ржут, бьются, а я ничего даже и поделать не могу. И что за привычка у Митрофана каждую ночь на засов запираться? «Митрофан!» - молнией ударила меня мысль. Забыв про предосторожности, я попытался было с разбегу плечом выбить дверь. Куда там! Обтерев лицо уже закопченным снегом, я пришел в себя: «Дмитрий Игнатьевич (Я всегда себя так ругаю, когда сержусь), - Хватит пороть горячку, и так жарко. Надо просто-напросто открыть ворота».
Легко сказать: открыть. Где же тут засов находится? Представив, как все выглядит изнутри, я выпустил несколько пуль между створками. И, о чудо, ворота поддались. Неважно, что меня чуть не затоптали вырвавшиеся на свободу лошади, зато Бог, несомненно, мне это на том свете зачтет: вслед за ними выполз, уже не в силах подняться, мой золотой Митрофан. Митрофанушка, как же я люблю тебя, родимый! Оттащив с добровольными пожарными его подальше от огня, я его от души обнял:
-Спасибо.
Тот просипел:
-Ху. Хуму? Кому спасибо?
-Тебе. За то, что ты жив, спасибо.
Больше в ту ночь я больше почти ничего не делал: староверы принялись тушить пожар настолько дисциплинированно, что и командовать не надо, только помешаешь. Не то, что рудничные: те покидают пять минут снежок лопатами на стены, и опять стоят в сторонке, курят, да судачат друг с другом. Особенно раздражает этот плюгавый мужик в заячьей шапке. Только и делает, что семечки лузгает, да приговаривает:
-Сколько добра сгорело. Сколько добра.
И так без конца. Оставив пропахшего дымом Митрофана возле забора, я в крайнем раздражении подошел к этому причитальщику:
-Что, так хочется знать, сколько сгорело? Ты чей тут вообще?!
-Ваше благородие! – сдернул шапку тот, - Я только пожар тушу.
-Вижу, как ты тушишь. Слушай сюда, пока я не рассердился. Видишь вон его? – ткнул рукой я на конюха.
-Да.
-Отведешь его сейчас к фельдшеру. К фершалу, по-вашему. Все понял?
-Понял, - прижал тот треух к груди.
-Раз понял, чего стоишь? Быстро! Сам идти не сможет – хоть на руках неси.
Недотепа неуверенно подошел к Митрофану:
-Его?
-Его, его. Кстати, ты вон тут все интересовался, сколько добра сгорело. И как, до сих пор интересно?
-Любопытно, - кряхтя, подхватил моего соседа под руку мужичок.
-Миллионы там сгорели. Он их за помилование обещал казне отдать, но его так и не помиловали. Искать будешь? А то, похоже, твоя душа тоже где-то там, рядом, в геенне, находится. Все, иди.
Утро почти ничего не дало: нашли лишь один совершенно обгоревший женский труп, оплавившуюся посуду и головешки. Может, и поджог это был, не знаю: я в этом не специалист. Каюсь, я даже не совсем уверен, кто в холодной у Олега Геннадьевича лежит, но, судя по знакомому колечку, все – таки Катерина. Прощай, Катя. И прости меня за все.
В Невьянск мы ехали вдвоем: я – на Прусаке, а Митрофан – на Лизке. Пушку я подарил Василию: все равно больше некому, а ему пора уже на себя и ответственность брать, не маленький. А уход за ближними, забота о них – самая что ни на есть лучшая ответственность. Вот и мой спутник, похоже, дан мне Богом в мое же назидание: коли не пристрою его у Агафоновича, сам прокормлю. Денег-то полные карманы, даже самому перед собой за такое богатство неудобно. Наверное, на них не один самолет для нашей армии можно построить, а мне жалко. Привык я к ним, наверное. Хотя сколько он стоит, этот самолет? Не дороже ведь, чем душа. Только как объяснить, откуда у меня такие деньги? Ладно, поживем – увидим. Все-таки, наверное, куплю.
Пожалуй, окончательно переберусь в Невьянск: в Нежинском уже делать нечего: «Нетолстой», похоже, затаился, да и золотишко возить совсем перестали. Тоска, одним словом. Зря я его тогда спугнул: никаких доказательств толком не добыл, а что на мой счет в «Сибирском банке» двадцать семь тысяч от неведомого товарищества поступило, к делу не пришьешь. Пристав говорит, что Льва Николаевича по всей России – матушке ищут, но я как-то не верю, что найдут: где-то здесь он до поры до времени прячется: городков да сел у нас много, поди сыщи. Уж его-то чемодан наверняка  пообъемнее, чем у Химмеля. С таким богатством ему два пути: или в Америку, или в могилку. Вряд ли «Нетолстой» выбрал второе. Переждет с полгодика, и в бега.
А мне и выбирать-то не из чего: никуда я из России не уеду. Будь моя воля, я бы и из Нежинского никуда не уехал, вот только не могу я смотреть на обезличенный остов Химмелевского дома, не в силах смотреть в глаза односельчан, и на глупое человеческое счастье Георгия и Павлинки. Завидую ли я? Может, и завидую. У них весной свадьба в Викентьевском храме, а у меня Митрофан, Прусачок, да Лизонька. Полкан с Кудлочкой еще впридачу. Что-то маловато человеческого процента набирается, но, видимо, судьба у меня такая, звериная.
Митрофану повезло: оказывается, недавно у начальника  железнодорожной станции умер конюх, и моего подопечного тут же взяли на его место, причем с хорошим окладом и без испытательного срока. Даже домик отдельный дали возле водокачки. Интересно, это всегда так, что жизнь одного налаживается после смерти другого? Неумно это как-то, неумело. Не может Бог так ошибаться, не верю я. Или я его просто не так понимаю?
Как я ни сопротивлялся, Новый год пришлось справлять у Сергея Евгеньевича. Признаться, после холодного приема моего подарка я к нему и заходить-то почти перестал, даже ночевал в участке, несмотря на то, что комната у доктора для меня всегда была свободна. Но сегодня придется. Хотя: какой это праздник, этот Новый год? Что в нем такого? Масленицу я понимаю, Пасху – тем более, Рождество еще, разумеется. Хотя, помнится,  в отрочестве я Вербное воскресение еще очень любил: нарвешь, бывало, ранним утром пушистых веточек, и маме тихонько рядом с кроватью на столик положишь, пока она спит. Это сейчас я понимаю, что она уже не спала, а слегка подглядывала, радуясь моему невинному подарку. Тогда же, выходя из ее спальни, я чувствовал сразу две гордости: за красивые, с любовью подобранные друг к другу веточки, и за то, что мамочку умудрился не разбудить.
Вот и сегодня не будем никого будить: надену свой старый студенческий сюртук, и никаких подарков, по крайней мере – доктору и его семье: нечего мне им дарить, а просто так, лишь бы отдариться, не желаю. Но все-таки я зашел на рынок, уже начинающий развертывать свою торговлю. Все настолько радостные ходят, как будто войны нет, или же по всей стране отменено поголовное наказание за глупость. Попробую заглянуть к своему знакомцу – слесарю, может, хоть с ним поболтаю, развеюсь.
Василий Иванович сидел без работы, и читал за столом какие-то книжки.
-С праздником Вас, - поклонился я, - Что читаете?
-Добрый день, Вас также. Проходите, присаживайтесь, я сейчас чай заварю, - и, стушевавшись, убрал в стол книги, - Я так, балуюсь.
-Это хорошо, что балуетесь: значит, еще молодой. Но все-таки полюбопытствовать можно?
Тот посопел, однако вытащил книги обратно:
-Вот, английский учу.
-И как успехи? – заинтересовался я необычным для глубинки способом времяпрепровождения.
-Да ни хрена не выходит, - сердито ударил тот ладонью по столу, -  Смотрите, вот здесь две Библии, так? Они – одинаковые, так? Я вот сюда слова выписываю, - хлопнул он на стол потрепанную тетрадь, - и ничего не сходится.
Чего у него там не сходится? Ничего не понимаю:
-И что конкретно у Вас не сходится?
-Совсем ничего! – с жаром открыл он одновременно обе книги, - Я здесь читаю каждое слово, записываю его в тетрадь, перевожу его на русский, заучиваю – и ничегошеньки не получается!
-Не понял, - помотал я головой.
-Что Вы не поняли?- откинул он тетрадь, - Все же просто! Берешь первое слово из ихней книги, значит, это первое слово из нашей. Потом второе, третье, и так далее. Что тут непонятного? Потом их запоминаешь, и все.
Вот ведь куда мы приехали. Еще один способ языки изучать, значит. Покусав губу, я решил не тянуть:
-В английском языке слова не в том порядке расположены.
-Как это по-другому?! – возмутился слесарь, - Это же Библия! Мы же христиане! Не может быть по-другому.
И на кой, спрашивается, я к нему заглянул? Сейчас сиди тут и расхлебывай.
-Василий Иванович, Вы только не волнуйтесь так. Да, они тоже христиане, как и мы, - поправил я шапку. Фух, даже вспотеть успел: жарковато здесь, - Но покажите, как Вы креститесь?
Тот перекрестился недоуменно:
-Так.
-А вот англичане с католиками – наоборот. Мы с вами – справа налево, а они – слева направо.
Тот изумленно уставился на книги:
-Так это что, выходит, что это все зря? Все слова надо шиворот – навыворот читать? Или совсем с самого конца начинать? Чертовщина какая-то.
Сколько я его не убеждал, что это совсем даже не чертовщина, он стоял на своем:
-Зловредно так книги калечить! Кто же их поймет, кроме чертей, раз они такие непонятные? Вы вот говорите, что их надо читать даже не сзаду наперед, а совсем наперекосяк. И как после этого такую Библию читать? Ну их всех, нехристи они, - и бросил английский вариант прямо на пол, нахмурившись.
-Зря Вы так, - поднял я писание, - Послушать хотите?
Хозяин недоверчиво взглянул на меня:
-Не знаю. Попробуйте.
Как всегда, я раскрыл наугад и начал с первого же стиха. Может, по-нашему оно и понятней, но здесь текст тоже своей силой завораживает. Я даже не заметил, как, читая вслух, встал, и начал расхаживать взад – вперед по мастерской. Наверное, в каждом языке есть своя прелесть, своя тайна: не зря же Господь их столько создал. Через несколько страниц текста я, опомнившись, вернул книгу на место:
-И как Вам?
-Непонятно. Читаете Вы вроде бы по-нашему, а о чем – неясно. Вернее, ясно, но все равно непонятно. Нет, так точно не пойдет, - отложил он писание в сторону, - Лучше сапоги свои снимите.
-Что? – поперхнулся я.
-Сапоги. На ногах они у Вас. Снимите, я Вам подковки лучше прибью, чтобы носились подольше.
Вот тебе и мастер: я успел выкурить аж две папиросы и выпить чашку чая, а он все возился с этими несчастными сапогами. И что он в них такого нашел? Сапоги как сапоги: до весны доношу и выброшу. Так ведь нет: вцепился в них намертво и что-то там за верстаком химичит. У меня даже ноги слегка застыли, пока дождался.
-Вот, теперь забирайте, - поставил он обувь на газетку, -  Теперь сносу не будет.
Я присмотрелся: да уж, это где-то за горизонтом моего воображения. Мало того, что подковки идеально утоплены в каблуки и носок, так еще и рант вокруг всей подошвы аккуратнейшим образом закреплен на маленьких скобочках. Ежик от Фаберже, говоришь? Ерунда: мои сапоги теперь лучше, чем от Фаберже, и пусть мой бедный ежик теперь в одиночестве плачет. Хотя плохо ему, наверное, одному будет. Натянув сапоги, я поинтересовался:
-А новые замки Вы начали делать? – решил я сменить тему. И вправду, зачем разговоры бесплодные разговаривать?
Положив на стол три коробки, хозяин отошел к верстаку, глядя на меня недоверчиво. Тщательно обследовав все замки, я аж притопнул сапогами от удовольствия. Какой звук-то звонкий! Что от подковок, что от замков.
-Мне кажется, Вы и лучше сможете. Вы не против, если я Вам заказ сделаю?
-Не понравилась моя работа? – насупился слесарь.
-Честно говоря, даже слишком понравилась. Вы Лескова читали? Про Левшу, что блоху подковал?
-Читал. Скверная история, правдивая. И это…
-И это, - кивнул я, - Замки просто прелесть. Только Вам одного не хватает, Вы уж не обижайтесь.
Тот надул в недоумении щеки:
-Ума? Мастерства?
-Да нет, совсем наоборот, - вновь залюбовался я хитрым ключом, - Честолюбия. Помните, Вы говорили, что надпись на том ключе с крестом видели?
-Как вчера. Оттиск вон до сих пор на полочке лежит.
-Вот и сделайте себе тоже свое собственное клеймо. У Вас сейчас готово три замка, так и выбейте на них три ключа. И все будут знать: за тремя ключами – как за семью печатями. И даже больше. У Вас перо с чернилами есть?
-Конечно, есть, - недоуменно посмотрел на меня тот, - сразу слева от Вас.
Какой я, однако, неприметливый: и на самом деле в наличии есть и то, и другое. Даже пресс-папье рядом стоит  вместе с баночкой для песка. Достав из папки, полученной от градоначальника, чистый бланк почетной грамоты, я слегка задумался. Сперва в голову лезли всякие шуточки, вроде: «Сам Святой Петр заказывал здесь свои ключи», «Личный поставщик Двора Его Императорского Величества», но потом я написал просто, хотя немого пространно. Зато, по-моему, правдиво. Высушив лист, я подал его слесарю:
-Это – официальная грамота. Ее обычно под стекло помещают и на стенку для всеобщего обозрения вешают, или же прячут, если боятся, что украдут. Надеюсь, с Вашими замками Вам бояться нечего?
-Почти, - с благоговением взял он в свои мозолистые руки бумагу, - А куда вешать?
Дурацкий вопрос. Дурнее не бывает: сказали ведь, что на самое видное место. Хлопнув ладонью по стенке прямо над столом, сказал:
-Здесь хорошо смотреться будет. Знаете, я пойду, пожалуй, а то мне еще на празднование Нового года надо. Неохота, но надо: пообещал.
-Кому? – не отрывая взгляда от бумаги с гербом, спросил он.
Вторично обругав себя, что сюда пришел, я произнес первое попавшееся в голову:
-Невесте.
-Как невесте?
И что тут такого странного? Я что, такой старый, что у меня уже и невесты быть не может? Пусть даже и не невесте на самом деле, а просто так, знакомой, но ведь помечтать иногда можно. Хочу я помечтать.
-Я сейчас, - и, поклонившись (к чему бы это?), хозяин скрылся в подсобке.
Странный он человек, и злой и добрый одновременно: давеча так своего подмастерье ругал, что даже мне неудобно стало. Может, по-настоящему добрые люди и должны быть странными: для них нет ни времени, ни пространства, ни качества, ни количества. Главное для них – гармония души. Сделаешь им добро – отдают вдесятеро, как наш староста, обидишь – притворяются, что ничегошеньки даже и не заметили. Глупые они люди, эти светлые души, только злые очень: может и год пройти, и два, даже десять, а тебя совесть до сих пор мучает. Опасно их, добрых людей, обижать.
Хозяин принес сравнительно небольшую, но слишком уж подозрительно бренчащую коробку. С нескрываемой гордостью поставил ее на стол:
-Выбирайте, - и открыл крышку.
Похоже, хобби у него такое: из металла всяких там зверушек да птичек вырезать. Я залюбовался голубем из бронзы:
-И куда он летит?
-Берите, если нравится. А вот куда летит – не знаю. Смешной он у меня получился, да? А это – одна из моих любимых фигурок, - порылся он в коробке, и достал еще одну безделку.
Честно говоря, я полагал, что у него в руке окажется медведь или лось, но это был всего лишь навсего стриж. Отставив в сторону голубя, я вгляделся в это железное пернатое.
-На меня похоже. Просто завораживает, знаете ли, - описал я птичкой дугу над столом, - А мне вот в Екатеринбурге ежа подарили. Как Вы думаете, у меня с ним тоже нечто общее есть?
-Есть, - отсыпал еще с пяток фигурок слесарь, - Это все Вам. Вы на них на всех похожи. А вместо стрижа я себе ласточку сделаю.
-Зачем?
-А Вам стриж зачем? Нет-нет, я так просто, - потряс еще раз коробкой хозяин, - Подождите, я Вам тут еще одну вещицу хочу подарить, - и протянул мне зебру, - Это лошадь африканская, зеброй называется. Она полосатая вся, видите? Я просто малость ее подчернил, как меня учили, когда я еще в Златоусте слесарному делу учился. Я тогда совсем молодым был, - мечтательно улыбнулся он, - Да. Забирайте зебру: она мне тоже нравится. Жирафу потом себе сготовлю, она тоже полосатая.
«Зебра ему нравится» - поглядывал я с нежностью по дороге к доктору на удивительную, полосатую, как моя жизнь, вроде бы и бездушную, но все же одухотворенную животинку. Многого ли ей надо? Она такая же, как и мои лошадки: расчесал, накормил – напоил, а если уж совсем душой возле нее обогрелся – можно и поцеловать, пока никто не видит. Отчего-то я стесняюсь прилюдно целовать лошадей: они шерстистые и пахучие, а тут – целовать. Слонов ведь никто не целует, хотя наверняка тоже есть за что.
В доме врача пахло воском от горящих свечей и терпкой елкой, которая почти что перебивала все остальные запахи. Вернее, не перебивала, а расцвечивала: без нее и свечи – простые огарки, и шампанское – пустая вода с пузырьками. Мне не хотелось никого обойти вниманием, и я, пока никто не видит, просто расставил фигурки вокруг ели, оставив себе одну зебру. Остальные рассматривать особенно некогда, но вот это, по-моему, бобер. Погладив его напоследок по плоскому хвосту, я решил заглянуть к Акиму: даже хорошо, что раньше времени пришел. Сейчас можно будет посидеть и помолчать, разглядывая зебру. Может, конечно, ей не слишком это и приятно, когда ее вот так бесцеремонно в руках крутят: вдруг она в это время спит, а ты, получается, за ней подсматриваешь.
Акиму зеброчка не понравилась:
-Это зло, когда свою душу в неживое вкладываешь. Что ты вложил, больше уже не вернешь. Что железо тебе обратно дать может?
Я покачал головой:
-Тем и хороша неживая красота, что вкладывает в нее душу один, а почерпнуть могут многие. Господь вон в весеннюю радугу тоже часть своей души вкладывает, и что, у него после этого убыло? А мы на нее смотрим и радуемся.
Глупый получился разговор, бестолковый. Совестно признаться, но я впервые тяготился обществом Акима: и говорил он все невпопад, и молчал порой некстати. Лучше бы болтал. А то вдруг замолчал, и сидит, да, как мой Святой Дмитрий с иконы, в сторону смотрит таким взглядом, как будто бы смерть там чужую углядел. Своей-то он, наверное, испугался бы, а тут – чужая, вот ему и интересно: «Так вот ты какая, смерть».
Скверно, что я нынче не заболел: сейчас бы находился под опекой вечно задумчивой Архелаи и суетливых Пашеньки с Васяткой.  Нет, не так: еще лучше сегодня было бы на ночную рыбалку сходить. Может, на Новый год оно лучше клюет: вряд ли кто-то проверял, насколько это хорошо, по крайней мере – у нас, в России. Так что зря говорят, что у нас дурней полно: выйдите сейчас на речку – ни единого не найдете. И завтра тоже не отыщете: отчего-то с утра у нас все категорически умнеют.
Рукотворный зоопарк восхитил всех: даже слегка неприятная в своих суждениях Глаша выбрала то, что я бездумно поставил рядом с другими шедеврами Василия Ивановича. И зачем она выбрала стрижа?! Взяла бы бобра, лисичка тоже симпатичная, так ведь нет: стриж. Все настроение испортила.
Нехороший, похоже, этот семнадцатый год начинается, нежданный.


                15. ЗЕБРА.


Лучше бы Глашка мою зеброчку забрала: не прошло и месяца, как в моей, так и в общественной жизни началось уж совсем невообразимое: в родном Питере такие забастовки начались, что хоть святых из храмов выноси. Затем и в моем совсем уже не нежном Нежинском все как с ума посходили. Отвернулись просто все от меня, и все: мало того, что Колька – большевик, совсем обнаглев, уже в открытую народ на фабрике мутит, так тут и самые дорогие, Аким с Митрофаном, волками смотрят. Архелая с детьми и вовсе было уже в скит собралась, на заимку, благо Георгий ей не позволил. Я метался между Нежинском и Невьянском, как угорелый, сам уже не зная, зачем. Везде пожар, а кому тушить – неведомо.
Вот и все, дометался. С утра мой ранее довольно-таки мирный рабочий городок было просто не узнать: почти все смеялись мне вслед, упитые, как говорится, «вдупель», а некоторые даже, матерясь, плевали. Привязав Прусака возле бакалеи, я заказал Махмуду привычный кофе:
-Что скажешь?
Тот прикрыл дверь:
-Что захочу, то и скажу, - с неожиданной злостью прошипел тот, - Мы царя скинули, вот и тебя, поганое отродье, тоже скинем. Так что ты мне больше не брат.
Вот так вот, оказывается. Мне вдруг показалось, что все осталось где-то там. Плюнув в чашку с принесенным кофе, я вышел во двор как в тумане. Ничегошеньки не понимаю. А вот остальные, похоже, понимали, хотя уже и не вполне адекватно. И как до такой степени с утра нажраться можно?! Вскочив на своего любимого коника, я поскакал  к почте. Да, так и есть, все правда: Акт об отречении, все черным по белому. Николай что, совсем с ума сошел, в такое время в игрушки играть? Империя – это тебе не игрушка. Я сидел, и, не видя, смотрел вскользь на пьяных рабочих, празднующих невесть что. Они что, присягу забыли? Или в Рождество здравицу Императорской семье не пели? Куда же все это делось? Куда подевалось?!
Я остро почувствовал свое одиночество и потерянность. Разве что Прусак возле привязи на меня пристально смотрит, как будто чувствуя мое настроение. Что он чувствует? Я вот лично ничего не чувствую. Солнце морозное на небе присутствует, но какое-то белесое оно сегодня, как пар, который сам собой образуется от моего дыхания. Пустое оно сегодня, почти как равнодушное небо, к которому приколочено. Даже Завидка моя любимая, горушка заветная, и то совсем как будто померла. Может и не зря ее «Лысой» прозвали? Ничего не осталось в душе, пустота пустынная, даже баз эха: сколько не кричи, ответа не дождешься. Наверное, это и есть «все». Из этого ступора меня вывел Колька – большевик, и спасибо ему за это. Я полностью не стал вслушиваться, какими словами он меня обзывает, но убивать все равно не стал, хотя и было такое желание. Нечего таким, как он, да Махмуд, свой подлинный характер показывать. Просто покажу-ка ему револьвер, и займусь своим прямым делом. Мне бы только помощника отыскать. Лучше буду делать то, что должен: рудничных мне одному уже все равно не укротить, так что исполним свой долг, пока не поздно.
Вы знаете, что значит ощутить себя трусом? Это горше полыни, и страшнее, чем смертный грех. Моя правая рука уже совсем нагрела рукоятку револьвера, а левая – «Браунинг». Сижу тут в раздумьях на скамейке возле почты, и, как вор, по сторонам оглядываюсь, да оружие попусту в руках сжимаю, не в силах решиться и пойти. Просто взять и пойти сквозь эту пьяную толпу. Не дурак ли?
Олег встретил меня с улыбкой:
-Что, все?
-Если хочешь, то да. Я к тебе пришел: надо одно дело доделать. Я и один бы пошел, но знаешь… Может, хоть похоронить потом будет кому. Пойдешь со мной?
«Хрум – хрум» - это наши сапоги похрустывают по дороге, занесенной снегом. «Чак – чак – чак» - вторит нам Прусак, которого я веду в поводу. Олежка, голова бедовая, даже шапку не одел, и только по сторонам позыркивает своим шальным взглядом, да головой удивленно  качает.
И есть от чего: я и сам на пару минут задержался, оглядывая происходящее. Конечно, так-то оно ничего особенного, это у нас в России как минимум раз в пятьдесят лет случается. Ну, бьют окна в доме главного инженера, и что тут такого? Кричат еще погань всякую, злобу свою в безобидный, дрожащий воздух изливая, ничего нового. Но даже новое рано или поздно приедается. Раздвинув с помощью Олега толпу, я, прихватив первого попавшегося мужичка за воротник, пальнул в воздух:
-Тихо, граждане! Ты, - повернул я к себя вконец оробевшего пленника, - тебя как зовут?
-Филипп я, - попытался тот освободиться.
Как же, освободишься тут, когда такой бугай, как Олег, его тоже вместе со мной держит. Тут хоть брыкайся, хоть кусайся: ничего, кроме зуботычины, не получишь.
-Фамилия как?
-Моисеевич.
-Жид, что ли? – наклонился к нему я.
-Нет, что Вы, - утер он сопли рукавом, - Это отчество у меня такое. А фамилия – Сварин. Вы бы меня отпустили, я камни почти совсем не кидал: так, смотрел просто.
-Куда смотрел?! С кем пришел? – сделал я зверское лицо, потряхивая бедолагу за воротник.
-С женой, - застучал зубами Сварин, - Вон она стоит, которая в полушалке. Отпустите нас с Ниной, мы ведь ничего не сделали!
Как же, разбежался. Обернувшись к толпе, я поманил Нину пальцем. Та, вздрагивая, покорно подошла. Хорошую себе жену выбрал этот Моисеевич, послушную.
-Граждане! Вы здесь хотели совершить самосуд, а это – преступление. Может, это и справедливо, но незаконно. Супругов… Как там тебя? – толкнул я в бок мужичка.
-Сварин.
-Супругов Свариных я на время от вас забираю, мне понятые нужны. Остальных попрошу не шуметь. Можете пока постоять, покурить: может, и ваша помощь понадобится. Двери сломать или вязать кого.
Помощь не понадобилась: поняв, что за окном пока улеглось, а в доме может в любой момент только начаться, бледный хозяин сам открыл дверь, даже стучаться не пришлось:
-Прошу Вас.
Неожиданно он это сделал, как – то сразу, я даже не успел придумать, как себя вести: добреньким прикинуться, или же злым, умным, или придурковатым, изображая революционную активность. А еще говорили, что в розыске. И я тоже хорош: думал, что тот на заимке прячется, а он тут. Оказывается, под самым моим боком пригрелся.
-После Вас, - подмигнул я ему.
А что прикажете делать? Собаке – собачья смерть, а человеку – человечья жизнь. И нечего на нее роптать: до небес не докричишься. Олег с понятыми Свариными неуклюже топтался в коридоре:
-Делать-то что?
-Начинайте пока с первого этажа. Описывайте все золото и серебро, что найдете, но пока не изымайте: пусть суд решит. А мы с хозяином пока в его кабинет поднимемся, побеседовать. Вы же не против? – подхватил я того за руку.
Хорошо разговаривать, когда говорить толком не о чем: болтаешь себе всякую ерунду, и уверен при том, что последствий – никаких. А тут сиди напротив этого «Нетолстого», и смотри в его пустынные глаза. Жить он хочет, но не совсем искренне: он сейчас похож на человека, который где-то на проселочной дороге в луже утопил свой старый ботинок: идти неудобно, а утраченного все равно не жаль. Очистив вокруг себя сапогом пространство от разбитого оконного стекла, я лениво пожаловался:
-Сквозит тут у Вас.
-У Вас тоже.
Вот и поговорили. Хотя он прав: нам обоим сейчас не до смеха.
-Причем давно, - прикрыл я глаза, - и сильно. Давайте больше не будем из себя клоунов разыгрывать. По крайней мере, лично я на это точно не настроен. Сколько готовы отдать за свободу?
Тот вдруг запыхтел, как паровоз:
-А Вы знаете, сколько нервов это мне стоило?! Сколько сил потрачено? - растопырил он подрагивающие, все в синих прожилках, руки. – Мне это целую жизнь стоило. И сколько же Вам надо?
-Столько же, сколько и Вам, - бесцеремонно вытащил я у него из коробки сигару, - Целую жизнь. Вы за свои миллионы своей совестью платили, теперь и я платить буду. Решайте сами, хуже уже все равно не будет. А если и будет – тогда уже всем нам будет все равно.
-Смеетесь? – похрустел костяшками пальцев инженер, - Самое время, нечего сказать. Не дам я Вам денег.
И откуда только сила взялась? Схватив инженера за шкирку, я опрокинул его на подоконник:
-Это видишь? Козлов этих орущих видишь? Это смерть твоя орет козлячья! Хочешь умереть по-человечьи – по человечьи и разговаривай! Будешь говорить? – толкал я его наружу.
-Буду, - неожиданно проснулся в том животный страх, - Я все буду! – и заплакал, прикрыв лицо изрезанными о стекло руками.
Слезы и кровь. И – голова седенькая. Хотя теперь уже не совсем: тоже успел в крови испачкать. Мелкий и вздорный я человечишка: сперва хотел просто его наказать, потом – спасти, чтобы денег отнять, а сейчас даже и не знаю что.  То ли дело грабитель с большой дороги: «кошелек или жизнь». Все просто и понятно, не то, что тут. Нехорошо здесь, и из окна опять сквозит. Отпустив несчастного Льва Николаевича, я подвинул ему стул:
-Присядьте, успокойтесь. Я тоже с Вами пока успокоюсь. Давайте не будем друг на друга обиды держать, хорошо? Хотя, глядя на Вас, в это верится слабо. Давайте я Вам коньяка налью, а то у Вас все руки в крови.
-Да? – недоуменно посмотрел на собственные ладони он, - Да, и правда. И зачем, когда  это я?
-Случайно. Так Вы будете коньяк?
-Наверное. Знаете, у меня тут что-то торчит, - испуганно продемонстрировал он мне руку, - А без очков я не вижу.
Ничего особенного: осколок стекла в ладошке застрял. Больно, наверное, но не смертельно. Осторожно достав его щипчиками для сахара, я протянул ему салфетку:
-Теперь точно без коньяка не обойдемся: рану промыть надо. Где он у Вас?
-Там, - показал глазами хозяин.
…. И еще раз - …. Это же целое состояние, а не шкаф для напитков. Вот этот коньяк был изготовлен тогда, когда еще Пушкин жив был. Вернее, даже в лицее только учился. Этот – примерно когда… Ай, неважно. Залив порезы «Нетолстому» самым элитным коньяком, я усмехнулся:
-Как Вы думаете: что стоит дороже – капля Вашей крови, или капля этого антисептика?
-Моей, - морщась, ответил тот, - Вашу мне уже не жалко. Хотя и своя-то мне теперь зачем? Наливайте в бокалы, а то как-то негостеприимно получается, Вы уж меня, старика, простите, запамятовал.
Разрезав на части скатерть, я перевязал ему лоскутами руки:
-Бокал держать сможете? Или Вам помочь?
Похоже, старикан совсем сдал: может, шестьдесят ему с небольшим хвостиком, а вон как позеленел весь. Голубые губы закусил, и только кончиками пальцев по столу водит:
-Смогу. Вы Шиллера достаньте, он там, на полке. В зеленом переплете и с золотым тиснением.
Как же, полезу я сейчас за его Шиллером! Я его что, в гимназии не начитался? Отведаю лучше коньячку: когда такое чудо еще попробовать придется. Однако: приношу свое искреннее извинение поклонникам этого волшебного янтарного напитка, но я почти ничего не понял: вкусно, ароматно, и все тут. Простите меня, ценители, зря только коньяк перевел. Не в меня, видимо, овес.
-Шиллер, - повторил хозяин, - Зеленый фолиант, на третьей полке, где книги на немецком. Только сразу Вам скажу: немцам я Родину не продавал.
-А кому продавали?
Тот пфыркнул:
-А кто его знает? Шиллера-то достаньте, а то на улице опять шуметь начинают. Да и, как Вы говорите, сквозит.
Заурядный тайник внутри книги. Хотя – в чувстве юмора «Нетолстому» не откажешь, да и в самобичевании тоже: отчетливо представляется, как он в свой тайник очередную запись вносит, нежно поглаживая бумаги, как потом, вздыхая, ставит ее на место. Запретить надо все эти глупые и злые книжки, чтобы глаз не свербили. Оставить одно Священное писание с Житиями, и все. Я даже не заметил, как вслух хохотнул.
-Вы это что? – перевел с окна на меня взгляд хозяин.
-Простите. Просто попытался вспомнить хоть одну добрую книгу, чтобы ее детям давать читать можно было бы. Как ни странно, пока ничего так и не придумал.
-Это естественно, - начал он раскладывать бумаги, - и очень даже понятно. Книга – она ведь зверь, Вы для нее просто – мясо. А звери мясо любят. Так сколько я Вам должен?
Я поглядел вниз, на изрядно поредевшую толпу:
-Столько же, сколько и себе: я же Вам уже говорил. Так что получается ровно треть. Еще одну треть придется отдать туда, - почесал я бороду, кивнув наверх, - Так что у нас с Вами получится поровну.
Нет, бороду точно пора подстригать, только отчего – то никто не берется: Оксана тогда отказалась, Пашке я сам не доверю, а к парикмахеру идти неохота. Так бы и взял ножницы и сам себе подровнял перед зеркалом, но что-то смущает. Это ведь как часть себя отрезать, и потом безо всякого сожаления выбросить. Лучше уж к палачу пойти: тот уберет все, что покажется ему лишним, а что он с этим лишним потом делать будет – его дело, меня это уже не касается.
Минут десять – и с формальностями было покончено: я получил десять (и почему десять?) чеков в швейцарском банке на вполне даже очень и очень приличную сумму, которая превышала все даже самые смелые мои ожидания, и вдруг заскучал:
-Может, поедем? Толпе внизу уже надоело ждать, разошлись уже почти все. То, что надо Вам, считайте, Вы уже получили, что надо мне – тоже получил. Так чего ждем? Когда они снова в кураж после Махмудовой водки войдут, и двери ломать начнут?
Инженер начал пристально изучать свою испачканную кровью рубаху, вертя рукав и так и этак. Потом грустно посмотрел на перевязанные руки, и наконец молвил:
-Как же мне с Вами не ехать хочется. Хотя и знаю, что так надежнее. Вы меня только до Невьянска проводите, хорошо? Подождите только, пожалуйста, минут десять, я переоденусь, а чемодан у меня уже наготове. Дождетесь?
Честно говоря, мне тоже мало удовольствия с ним ехать. Как же в горле после этого коньяка пересохло! Или после сигары это так? Сейчас бы чайку, или на худой конец – оранжада, что тоже неплохо. Спущусь сейчас вниз и что-нибудь на кухне поищу, заодним и опись имущества, если она готова, подпишу. Но – вопрос есть вопрос, и на него отвечать надо:
-Хорошо. Но только – наполовину. Я вместе с Вами в Швейцарию поеду. Не волнуйтесь, я просто счета проверю, и все. Но если что не так – дорога Вашей жизни после этого будет даже короче, чем в Невьянск.
Таким вот образом я стал почти что законным миллионером. Глупо и грустно, но бодрит отчего-то не только меня, но и Прусака, который горделиво гарцует подо мной. И зачем нам с ним этот миллион?
Ничего, жизнь покажет: она такая же, как и моя зеброчка, полосатая.


                16. НАДЕЮСЬ, Я НАУЧИЛСЯ ЖДАТЬ.



Неладно все, когда дорога – дальняя, а у тебя в попутчиках – совесть. Я ведь даже толком не попрощался со своими близкими: всего-то и успел, что сунуть Григорию с Олегом по конверту с деньгами, взяв с них обещание, что без крайней нужды не откроют. Ни Архелаю, ни Васятку я дома не застал, и поэтому просто оставил на столе десяток золотых червонцев, и пошел себе к коновязи, не оглядываясь. Даже с Кудлочкой моей любимой не поиграл: так, слегка потрепал и побеседовал:
-Я, надеюсь, ненадолго, пока все не уляжется. Ты ведь дождешься меня, да? Мы с тобой палочек нарубим, будет чем позабавиться. Глупая ты зверушка, Кудла, но я, поверь, еще глупее.
Псинка сочувственно лизала мне нос: после того, как я отрастил бороду, щеки больше не лижет. Может, ей колется? Но запах-то, запах! Хороший такой, собачатинский. И какой черствый человек придумал, что от собачек псиной противно воняет? Поцеловав ее на прощание в мокрый нос, я вскочил на коня:
-Прости меня, Кудлочка.
Как тихо-то вокруг, даже инженеров возок за спиной своим скрипом не мешает. Лев Николаевич, как и я, поехал один, оставив свое семейство в разгромленном доме. Господи, что же делается-то? Люди своих детей с женами невесть на сколько времени оставляют на попечение одних лишь слуг, да приказчика со смазливым личиком. Такой обворует, не моргнув глазом, а затем еще и скажет, что это для вашего же блага. И зачем такой «Нетолстому» сдался, не понимаю. Наверное, чтобы если тот проворуется, убивать было не жалко. Других вариантов я, признаться, не придумал.
В Невьянске было то же самое, что и в Нежинском: все гуляли, шлялись без дела, целовались со всяким встречным – поперечным. Даже несколько бочонков вина на площадь выкатили. Пьяными были все, даже дети. Лозунги наразвешали: «Да здравствует власть трудящихся!», «Долой самодержавие!», и так далее. Чувство такое, что едешь не по своей стране, а находишься в каком-то другом, безумном мире, где нет ни любви, ни святынь, и все лишь морок. Махнуть бы на все это бесчинство рукой, он, может, и пропадет. Так ведь нет, не пропадает. Оставив вещи в прихожей у доктора, я сразу поднялся к нему в кабинет:
-Здравствуйте, Сергей Евгеньевич. Жалоб сегодня много?
Тот снял свое любимое пенсне:
-И Вам здравствовать. Некому больше жаловаться. Ни нам, ни им. Слышите, что творится?
-Слышу.
-Да не на улице, а дома. Хотя – везде одно и то же, - и хохотнул.
Я прислушался. Вроде мяучит кто-то. Или это ветер проводами прощальную песнь так поет?
-Слышу, но не пойму.
-Так пойдите, посмотрите, - и отвернулся, глядя пустыми глазами в такое же пустое окно.
Видимо, придется привыкать, что не только я сам, но и все остальные сошли с ума. Ладно, пойдем, посмотрим, что там у нас мяучит. Хотя нет, вроде бы как не кошка, что-то слишком уж складно. Я слышал, кролики плакать так похоже умеют. Может, с кроликами опыты какие проводят? Читал, что у докторов после жаб кролики – самые излюбленные подопытные животинки. Может, оттого, что их потом съесть можно?
Мяуканье стихло. И куда теперь идти: направо или налево? Ага, вон кто-то сидит прямо на полу и всхлипывает.
-Здравствуйте, я не помешал? – тронул я за плечо женщину.
-Это Вы? – покосилась она, шмыгая носом.
Оксана. И что же она плачет? Может, у нее из пациентов кто-то умер? Тогда кто здесь мяукал? Неудобно как-то спрашивать. Начну лучше с шутки, авось, разрядит обстановку:
-Над кроликами эксперименты проводите?
-Какими кроликами? – подняла та на меня заплаканные глаза.
-Может, кошками, не знаю. Мяукал тут кто-то.
Та поставила поднос со своими медицинскими инструментами на пол, рядом с собой, и неожиданно зло спросила:
-Хотите на эту кошку взглянуть?
-Не очень.
-Зря. Это не кошка, а бабушка. Она… Да что Вам говорить! – и вновь уткнулась в сложенные на коленях руки.
-Простите, но я не понял.
-Писать она хочет! Третий день уже хочет! – вскочила девушка, - Но не может! Я пытаюсь ей катетер ввести, а она только отталкивает меня ногами и кричит. Я сейчас тоже закричу! Если ей больно, то что, мне самой -то не больно?!
-А Сергей Евгеньевич что? – оторопело спросил я.
-Вы сами его видели? Второй день… Сегодня второй день, - и снова уселась на пол.
Чего второй день? Похоже, и у нее тоже уже не все дома. Доктор, по-моему, не пьяный, даже ничуть от него и не пахнет. Тут мне вспомнился мой давнишний знакомый – кокаинист. Глаза у него были такие же дурные, как и у врача сегодня.
-Хм. Что там у него?
-Морфий, - сквозь шмыганье и слезы расслышал я.
-Это ничего, это проходит: я таких видел, это на самом деле проходит, - погладил я осторожно ее руку, - Может, Вам помочь? То есть – тебе.
-Чем?!
-Ну, с этой старушкой. Я не брезгливый, право слово. А ты мной не брезгуешь?
Та долго (наверное, целый час, а может быть – всего минуту) смотрела мне в глаза, потом подобрала инструменты:
-Пойдем.
Мне кажется, я до самого конца жизни буду помнить этот жалобный крольчачьий крик, слетавший с уст бедной старушки. Даже не представляю, как такие жалобные звуки может издавать человек. Все внутри от этого просто переворачивается, глаза слезами наливаются, а тут еще работать надо, за ноги крепко держать, чтобы та не дергалась. Закусить губу, и не думать, что это человек мяучит, причитая, стеная и страдая. Памятники этим докторам из чистого золота нужно ставить. Причем – каждому. И как они с этим со всем безумием вакханалии боли живут? Наверное, даже во сне своих болящих видят, страдальцы.
Но вот мы вновь сидим в коридоре на полу, я плачу, а Оксана улыбается. Да, я позорно плачу и курю, стряхивая пепел прямо  в судно с бабушкиной мочой.
-Как тебе понравился наш кролик? – спросила эта девушка с непонятной душой.
Я не спешил отвечать, и уставился себе под ноги. Ничего особенного: паркет как паркет, елочкой. Моя жизнь тоже не только зебра, но и елочка: может, и вырастешь, если на Новый год не срубят. Но может, и повезет. Хотя даже в том случае, что и большой вырастешь, это тоже никакая не гарантия.
Я затушил папиросу:
-Замуж за меня пойдешь? Я ради тебя сюда вернулся.
Как тихо-то кругом. Народ на улице еще что-то там кричит, но его почти не слышно, да и старушка наконец, похоже, заснула. Я снял с себя опостылевший мундир:
-Я серьезно.
-Я поняла, - успокаивающе коснулась меня мизинчиком Оксана, - Это я давно уже поняла, скрывать не буду. Удивлены? Вернее, удивлен? Мы же с тобой уже давно на «ты».
-На «ты». Не играй со мной, пожалуйста, как та кошка с мышкой.
-Какая кошка?
-Та, которая, - нервно прикурил я вторую папиросу, - поймала мышь, и спрашивает у нее: «Я сейчас тебя буду есть. Удивлена?». И, ради всего святого, не медли с ответом, видишь ведь… Нет, не так. Я даже свою бороду свою по волоску тебе позволю выщипать, где-то так. Так ты как?
-Ужасно, - поморщилась она, - Ты хоть бы судно от меня подальше отодвинул, а то, сам понимаешь, амбре. Так… За тебя. Замуж, - начала она загибать пальчики, - За тебя – это хорошо. Замуж – тоже. А вдруг я тебя не люблю?
-Тогда не иди. Я ухожу и вряд ли вернусь. Не догонишь – значит, таков твой ответ. Все, я пошел.
Я очень долго разговаривал с Прусаком, глядел на окна, надеясь, что услышу вдруг заветный голосок. Как бы и мне самому теперь, вторя той старушке, не заверещать бесконечно и беспомощно  по-кроличьи: «Ой – е – е – е – ей!». Я подождал на воздухе еще несколько минут, и поскакал, не оглядываясь, в Екатеринбург. Кролики такие же звери, как и люди: они тоже плачут.



                ЭПИЛОГ.



Должен повиниться перед читателем: это не моя личная история. Дмитрий Попов, с которым мы познакомились в прошлом году на горнолыжном курорте в Австрии, прислал мне по почте дневники своего прадеда, узнав, что я  - русский: сам-то он по-нашему, как говорится, ни бум – бум. А что с него взять? Обычный богатенький америкос, разве что с русской фамилией.
Я тоже достаточно долго не обращал внимания на эти потрепанные тетради, и, может быть, даже и вовсе бы забыл о них, если бы не заболел. После прочтения я лишь слегка их подправил на современный манер и выделил диалоги. Вот и вся моя работа. Весьма вероятно, что и этого не стал бы делать, если бы не слова Дмитрия – нынешнего, сказанные им при расставании:
-Может, хоть вам, русским, пригодится.