Глава 11. Лепанто.
(Константинополь, декабрь 1571 - апрель -1572)
(Уже сто лет, как выйдя к Босфору, турки захватили Константинополь и перекрыли Венеции источник её богатства - торговлю с Востоком. Начался медленный и мучительный закат Светлейшей Республики… Слепой восьмидесятилетний дож, так и не поняв, что творит, сам когда-то навёл на Царьград войска крестоносцев. Не сразу, льстиво и упорно, но убедил их захватить христианскую столицу. Старик умер в захваченном городе, и как победитель и слепой мудрец пышно погребён был в Святой Софии - раненая Византия уже не оправилась… Но благодаря неумолимому закону, верующими людьми называемому Возмездие, а в физике «Законом сохранения энергии», непостижимыми путями Зло возвращается к тому, кто его сотворил. Так было и здесь... И когда султан Фатих-Мехмед захватил столицу мира, он осознал что стал господином не только двух берегов – Европы и Азии, но и наследником Империи. Тогда гробницу дожа, как врага этой Империи, вскрыли и его истлевшие кости бросили грызть собакам… Под мраморной плитой в соборе Святой Софии теперь ничего нет… Так мудрый «здесь-и-сейчас» венецианский дож Энрико Дондало никогда и не узнал, какую ошибку совершил он в своей долгой жизни, как он, слепой, оказался не мудрецом, а действительно слепым, как невольно погубил он Светлейшую Республику, Венецию…
В карнавалах и фейерверках, медленно и роскошно задыхалась она… Каждый год орды османов подступали всё ближе, а денег на наёмников становилось всё меньше. Европа сжималась, и алчная смуглая Азия вышибала уже вторую дверь…
Венецианцам осталась одна Адриатика, шла война за Кипр, Крит и Корфу, турки высадились в Италии…
Притаившись за мысом в бирюзовой бухте, ждали добычу галеры …
Не было даже лёгкого ветерка.
Скованные цепью рабы в темноте душного трюма спали на своих скамьях – кто лёжа на полу, кто сидя согнувшись, кто упершись лбом в отполированное его руками весло …
Алексей лежал, свернувшись, под своей скамьёй. Андрей сутулой похудевшей спиной виднелся на семь рядов впереди - в духоте полудремал и он…
Всю зиму провели они рядом с Константинополем, на Босфоре, в каменных казармах порта. Сначала, вместе с лошадьми впрягали их в верёвки и на деревянных катках вытаскивали они на берег длинные галеры. Потом одни варили смолу, другие конопатили днища. Ближе к весне, на новой, но горелой галере стали учить их грести вёслами. На гулком барабане мальчик-турок колотушками отбивал ритм, два надзирателя ходили вдоль рядов с кнутами. Ленивых научили быстро - и всем кораблём, одновременно, двигали они похожие на обтёсанные стволы тяжёлые восьмиаршинные вёсла…
Зимой ненадолго выпал снег, и холмы вдоль Босфора стали белыми.
Тёплый пушистый снег шёл весь день, и вечером не стало темно – или небо светилось, или было светло от свежего снега.
И со снегом пришла печаль…
После работ, уже в темноте, когда труба на башне пропела отбой, можно было выйти из казармы и через заваленный досками и канатами двор спуститься вниз, если получится вдоль каменной стены подойти к Босфору.
В будке у ворот, обняв длинное ружьё, сидя спал стражник – с чёрными усами, завернувшись в бараний тулуп.
Алексей остановился у самой воды, смотрел на тот берег – неподвижные холмы, тёмная линия домов у самой воды…
Он поднял голову, смотрел в ночное небо. Медленно опускался снег, падал на чёрную воду, бесшумно таял.
Под тёмным небом муэдзины грустно запели на той стороне пролива, и призыв к молитве как печальный плач стелился над чёрной водой Босфора.
Взял пригоршню снега, приложил к глазам, ко лбу.
Горько проходит жизнь – на чужой земле, безымянным рабом…
Вытер снегом лицо, бросил его в неподвижную воду.
На чужой? А почему на чужой? Тут раньше Византия была… Византия…
Алексей вдруг по-новому посмотрел на пролив, на пологие холмы на той стороне.
Вспомнилось, как давно, будто в прошлой жизни, стоял раз под тёмными сводами, потрескивали свечи, отовсюду, со всех стен смотрели лики из потускневших риз. А слева над алтарём, по закопченному золоту росписи раскинула чёрные сабельные листья пальма, а под ней Мария, прижав младенца, от ножей Ирода убегала в Египет. Терема и грады, тёмно-красные, коричневые и почти чёрные громоздились по золоту сводов, кипарисы виднелись из-за стен, Спаситель на ослике, среди народа въезжал во врата. А живой больше духом чем телом старик-священник, наклонясь и тряся головой, показывал кривым пальцем на этот город, объединяя, видимо, его с Иерусалимом, говорил негромко , но убеждённо - «Тысячу лет стояла Византия, полторы даже, если от Цезаря Константина счесть, и тысячу лет сиял крест над Святой Софией… И только сто лет как пала, только сто лет, как пришли туда тюрки, как захватили Константинополь поганые… А Золотые ворота те святые – старик опять показал вверх – Ворота те приказал султан замуровать камнем, потому как боялись турки – чрез те врата войдёт в Стамбул освободитель…»
И боятся турки поныне, и поныне ворота те заложены камнем…
Византия! Значит – я тут на своей земле, на своей, а они случайно, временно! И этот склон, и снег, и камни, и Босфор, и те холмы – мои? Это я здесь дома, а они пришлые. - Алексей распрямился, поражённый этой странной мыслью, откинул голову, огляделся…
- Чалы! – закричал в темноте стражник на башне. Из темноты донеслось в ответ – Куш!
Алексей медленно повернулся, и зачерпнув пригоршню снега, разминая его в руке, закрыв глаза, почти наугад, пошёл вверх по склону, мимо рядов досок и брёвен, к низким стенам казармы. Стражник на башне опять прокричал за спиной – Чалы! – И дозорный опять ответил - Куш! Чалы-кушу!
Ночное небо будто светилось, медленно падал снег.
Деревья у ворот стояли белыми – как буд-то где-то далеко – на углу Остоженки, или в лесу Сокольников.
Три человека быстро шли навстречу, скрипел снег. Минута – холод металла он почувствовал на своей шее – солдат ткнул ятаган ему под скулу. Начальник стражи зло спрашивал что-то, вытянув руку показал на Босфор - нагайка болталась на его руке.
Если шевельнусь – пырнёт в горло… Что он говорит? А, наверное зачем ходил, кто позволил… Что им ответить?
- Юувет, юувет…юувет!
- Ювет? – чёрные глаза сверкнули напротив и – ожогом плеснуло по скуле, по лбу. Окровил только лицо…под шапкой удар нагайки не слышался…
Начальник стражи ещё сказал что-то – дёргались чёрные усы, - вместе с солдатами пошёл к Босфору.
Во дворе горел костёр из щепы и стружки, слышались голоса – смеялись гребцы, снегом оттирали лица, умывались; кто-то по-детски кинул снежком.
Он взял в обе ладони снега, приложил к лицу… блаженство! Снег он держал долго, пока талая вода не потекла в рукава.
Снег на ладонях был алый. Стряхнув его, отерев руки, он приложил ладонь к лицу – лило из левой щеки, с рассечённой брови, со лба; глаз видел хорошо. Опять утёрся снегом, посмотрел на красные комья у ног. Вот так. И чей теперь Босфор?
Ночью захолодало, и всё надеялись – пролив замёрзнет, оставят в казармах спать – с лишаями и паразитами, но в тепле, на соломе.
Утром, как водится, в бараньих душегреях пришли злые, продрогшие стражники, а во дворе уже дудели в дудки. Построили всех, как обычно, на белом чистом дворе, пересчитали, потом дали по глиняной миске фасолевого супа, погнали на берег.
На дороге вода в колеях превратилась в лёд, но глубокий и скрытный Босфор молчал, видно, не замерзал и зимой.
Щёлкая кнутами, погнали на галеры, стали учить поворачивать, делать кораблём круг на месте.
Вёсла опускались в тёмную воду, сверху падал медленный снег, таял уже не сразу, плыл по воде…
Захолодало уже по-русски, ветер тянул северной стужей, гнул острые верхушки тополей. Темнело рано и поднимали ещё затемно - и каждое утро опять гнали на палубу – и палуба, и канаты, и мачты – всё было покрыто льдом.
На вёслах отогревались. Теперь учили по сигналу, быстро втягивать вёсла внутрь – на случай битвы, если другая галера, испанец или венес, пройдёт вдоль борта - ломая и вёсла, и руки, и хребты гребцов…
Так прошла зима – у чёрного Босфора, под плач муэдзинов на том берегу. Берег тот назывался Азией…
Весной, когда потеплело, подняли на галеру запас сухарей, галет, сушёного винограда, а потом и пресной воды, и мимо крепости Румели –хисары, мимо Галаты, пошли во Мраморное море.
Солнечным апрельским утром десять галер встало напротив Константинополя, в том сакральном месте, где сходятся Мраморное море, Босфор и Золотой рог, перед высоким мысом, перед красной Святой Софией.
Вот он вокруг, на всех берегах, этот великий город - Царьград, Константинополь, Стамбул…
И с первой галеры, приветствуя падишаха, по обычаю, ударила пушка, за ней, следом, с остальных девяти. Ждали ответа…
Гребцы приникли к узким окошкам вёсел, жадно смотрели на тысячи домов по берегам, на корабли, на людей в лодках, на крутых улицах. Дымы кухонь поднимались в прозрачном воздухе, где-то далеко кричал ишак… Говорили – а вон там, на горе, дворец султана: в зелени сада виднелись какие-то постройки, башня надо всем… Там живёт Падишах, тень Бога на земле… Наверно там и есть рай…
Не торопясь, с берега хлопнуло в ответ, потянулся белый лоскут дыма – сказали, султан из дворца ответил! Ну, и слава Богу – значит, кому-то они нужны…
Пошли за проливы, мимо островов, первый раз морем… Берег пропал, с непривычки стало страшно…
Галеру качало, скрипели доски, почти всех рвало…
На пятый день пристали у островов, где-то в Греции … Верхние солдаты с утра ушли на берег жечь деревни, вечером вернулись довольные… В тот день в честь первой победы, дали всем вина, а вместо галет тёплые ещё лепёшки… Над головой, на палубе, слышно было как кричала женщина, умоляла, как всю ночь смеялись, плясали, а утром несколько мёртвых тел кинули в воду…Одной посчастливилось меньше - ещё живую, кинули её не с кормы, а с боку, на вёсла. Алексей не видел лица, только тело в крови, слышал как кричала, пыталась ухватиться за вёсла. Что стало с ней никто не узнал – быстро уходили под парусом дальше…
Так, по островам, прошло лето. Иногда, на маленьком одиноком острове отпускали на землю – можно было отмыться, оттереться песком, выспаться на тёплой земле. Утром опять загоняли на галеру… В узкую щель для весла видно было только одно прозрачное море, да иногда дым…
Теперь за скалой, где-то у Пелопонеса, пятый день стояли в бирюзовой бухте, ждали … Спать с нижний трюм не пускали, целый день держали наготове, на дубовых скамьях для гребцов, отполированных уже банках…
Ждали…
В тёмной щели гребной палубы, в духоте, спали рабы.
Воздух был неподвижен, пахло потом, мочой, морской водой, мужским семенем…
Пять гребцов на каждой скамье, в обе стороны от прохода. Ноги каждых пяти скованы цепью, и цепи всех рядов пропущены через кольца главной, большой цепи, лежавшей в проходе вдоль всего корабля. Так двадцать шесть рядов скамей …
Солнце над лазурным морем, над скалами острова, а здесь - плотная тяжёлая тень…
Кто сопел во сне, кто разговаривал… Эти лежали беззвучно, но видно было, как кто-то грешил ононом. Дальше, согнувшись, опять спали рабы. Ещё дальше тяжело дыша, двое совокуплялись, а кто-то равнодушно лежал рядом, и открыв глаза невидящим взором смотрел сквозь них, смотрел в свою прежнюю жизнь…
Глядя в низкое тёмное нутро галеры, не хотелось верить, что это последнее, что видишь в жизни…
Эта мысль не оставляла Алексея – неужели ничего уже не будет? Неужели рабом протянешь здесь год, два, пока заболевшего или просто обессилевшего, как уже не человека, а что-то ещё живое, но бесполезное, такие же рабы не подтащат к борту, не столкнут в воду - это видел он часто…
Развернув короткий когда-то набитый соломой матрас, Алексей лежал в забытьи на полу – так можно было спать по пять человек в ряд - на спине, головою под лавкой – это был здесь самый роскошный, редкий сон. Но тогда, вытянувшись, он упирался в ноги или голову кого-то впереди или сзади – а это вело к спору, к быстрой драке.
Спереди гребцом был турок, с десятком других неизвестно за что попавший сюда, и если в забытьи Алексей далеко вытягивал ногу - тот под скамьёй кусал её – в грязную стопу или в голень… Вскрикнув во сне от нежданной боли, Алексей старался попасть тому босой ногой в голову, но шустрый турок только смеялся в ответ, сворачивался клубком и опять засыпал, а цепь, пропущенная через железную скобу, дальше двинуться не давала.
Но на турка Алексей не сердился, тот даже поделился раз хлебом – им иногда давали побольше. За воровство или душегубство попали они сюда – осталось неизвестно, но были здесь люди разные – и пленные русские – их было больше всех - и испанцы – на весле рядом с Алексеем, - и хохлы, и персы, и один итальянец. Жалко Андрея посадили далеко, за семь рядов – но выбирать тут не приходилось… Скоро год как мучились вместе, понимали друг друга без слов, молчали. Говорили здесь мало, и о чём было говорить? Вспоминать, как жили раньше, кого оставили дома? – И об этом молчали… Дни были одинаковыми, у всех общее равнодушие усталости, духоты, плена…
А прикованы рядом с Алексеем были два смуглых испанца - что за люди и что на уме у них - не понять. Один или молчал или чуть слышно бормотал молитвы, целовал крест, а другой, Жозе – рядом с Алексеем – смотрел вокруг запавшими чёрными глазами, иногда начинал рассказывать что-то. Алексей, конечно, не понимал, но тому было и не особенно важно. Он закрывал глаза, медленно и спокойно говорил самому себе – вспоминал, как целыми днями сидел за книгами, готовясь держать экзамен в коллеж Церкви Христовой в Толедо, иногда выходил на кованный балкон и смотрел на солнечную улицу – за воротами белая дорога вела на пологую гору, кипарисы стояли на гребне, на волах медленно везли корзины с чёрными оливами – давить масло. Толстая служанка с тазом на голове, напевая, выходила во двор, и под ореховым деревом начинала развешивать бельё, а из кухни справа душисто пахло свежим хлебом – жена и мать только что испекли его. Алексею постепенно стало казаться, что он понимал испанца, некоторые слова этого красивого языка он уже знал – идти, глаза, дерево, хлеб, небо, вода…
На скамье сзади, правее Алексея, закован был человек диковинный - длинный, губастый, лицом чёрно-синий - светились только белки глаз. Звали его турки почему-то «арапом»… Ни по-турецки, ни по-русски чёрный не понимал, и если Жозе – так звали испанца справа, вытягивался во сне, тот кричал по-своему, ногой в кандалах норовил ударить в голову, в спину. Испанец не злился, понимал - тому негде лечь, так же как и ему – и двигался, сворачивался на боку. И только редко, в ответ, старался, изловчась, ударить того кулаком наотмашь.
А прямо за спиной Алексея прикован был худой и грусный парень - немой. Откуда он, почему отрезали ему язык, как попал на галеры - рассказать он не мог, только виновато улыбался, опускал голову, сутулился…
Но вот кто сидел за веслом слева от немого, и спереди, рядом с Алексеем…
Он не осуждал этих двоих, и не восхищался их жизнью – они выживали как могли, навечно прикованные к цепи рабы этого корабля, люди уже без прошлого, может и без будущего…
Он помнил ту первую галеру в порту, ещё зимой, когда плотники починили дыру в борту, а их послали смолить изнутри… Ниже нового светлого дерева палуба под скамьями была багровой, коричневой даже… Кто были те люди, что жили на этих скамьях, где они теперь… И что будет завтра с теми, кто сейчас вокруг? Все они выживали как могли, и умирали как могли… Случится завтра или через час получить ядро в борт и вода начнёт заливать трюм, и загорится просохшее дерево корабля - все они, и добрые и злые, красивые или нет – все они с одним бесполезным криком погрузятся в прозрачную воду, прикованные к своим скамьям, влекомые общей цепью…
Эти двое рядом грешили содомским грехом не таясь, не скрываясь. И зачем было таится, если каждый выживал как мог, и как было скрываться, если цепь не давала сойти со скамьи?.. Передний - маленький, темноглазый, покорный, а задний - крепкий, низколобый, с туповатым рыжим лицом… Они делились водой, плесневым хлебом, горстью сухого изюма… Они не дрались за место, не били друг друга железной колодкой. Они спали - насколько давали цепи - касаясь руками, будто обнявшись. Однажды, в полуденной духоте, Алексей видел как во сне они искали руками друг друга… И когда рыжий, так и не проснувшись, нашёл на ощупь лодыжку маленького, обнял его - эти два несчастных, грязных, покрытых паразитами человека счастливо улыбнулись во сне…
Но когда они предавались любви, чтобы не смотреть на них, Алексей обхватывал руками весло перед собой, упирался в него лбом, закрывал глаза. Старался забыться, увидеть свой дом, жену и дочь, вспоминал как ей маленькой по псалтырю показывал буквы, а она водила пальчиком по толстой волнистой странице и повторяла вслед – аз, буки, веди, глаголь, добро, зело… Или вспоминались поля за Окой, гул тысяч копыт, свист ветра в ушах, лава конных сотен, гиканье всадников… Или вспоминал женщин, которые были у него, и какая грудь у той, какие бёдра у другой, и как это было с ними… Или опять дом, Москву, шум вербного торга у Кремля… Так отвлекаясь, стараясь забыться, в темноте и духоте трюма он почти засыпал, погружался в дрёму небытия…
Но вчера, в самую жару, разбужен он был звуками драки. Не сразу понял, что это рядом, на следующем ряду вёсел – задний рыжий избивал своего немого соседа. Немой скрючился на скамье, укрывался руками – рыжий повторял какое-то чужое слово, стоя сверху и стараясь ударить немого в голову – лицо его уже было в крови.
Рыжий обычно отбирал у немого еду, а когда тот на своём смешном птичьем языке что-то пытался говорить, рыжий избивал его, и как-то раз, в завершении, помочился на него – к радости одних рабов, к равнодушию или отвращению других…
Как началось сегодня – никто не видел, но точно не из-за еды – это было ещё до обеда… Сначала немой - видно от отчаяния, - даже отбивался, и рыжий рассвирепел. Удар перемежался с ругательством - и покорный немой сжался на своей скамье. Сколько это длилось никто не знал - крикнуть тот не мог…
Проснулся рядом негр, отодвинулся от брызг крови, проснулись испанцы, спереди посматривал турок…
Но избиение постепенно перешло в насилие… Рыжий откинул свои лохмотья, и стало видно как он возбуждён, и он уже бил немого, принуждая к тому виду соития, что казалось для немого диким… Цепь не давала немому уйти, а рыжий, озверевший от крови и возбуждения, отталкивал его руки от лица, короткими свирепыми ударами бил сверху, стараясь в промежуток между ударами свой фаллос воткнуть в кровоточащее месиво его лица …Немой что-то беспомощно шептал, или кричал – не разобрать. Многих вокруг это смешило, особенно нелепые птичьи звуки, и они уже кричали, подбадривали рыжего. Другие показывали пальцем, будили спящих, и те, обрадованные неожиданным развлечением, зрелищем животным и будоражащем, начинали кричать, стучать о скамью своей цепью… На общий крик спустились два надсмотрщика-турка, и, ухмыляясь в чёрные кривые усы, стали смотреть, что будет дальше…
Немой, укрываясь руками, скрючился на скамье, постепенно сползая на доски трюма… И тогда рыжий развернул его, содрал лохмотья… Оба они упали под скамью – и что произошло там, на грязном полу, было понятно, но уже не видно рабам - и они, обманутые в своём ожидании, не увидели развязки борьбы… И на всех рядах вёсел, на своих скамьях они закричали разом - недовольно, зло. От подавленности, злобы, и возбуждения сама собой в нескольких местах началась драка, некоторые спарились, другие стали избивать робких и безответных - но при общем крике и возбуждении это становилось уже похоже на бунт. Усатый турок в красных штанах крикнул что-то, и кнуты и палки сторожей пошли в дело…
Алексей, сидел на своей скамье, и, оглянувшись, видел как всё началось, но потом, когда немой перестал сопротивляться и уже сполз на пол, он отвернулся.
Это было известно, за год мытарств не раз уже видено... Отвернувшись, он встретился на миг глазами с испанцем… Глубоко запавшие грустные глаза его взглянули внимательно, вопрошающе… И вопрос, и обида, и боль были во взгляде. Ни тот, ни другой из испанцев не кричал, не подсказывал рыжему как и что сделать - они молчали… Тот, что обычно крестился, теперь лбом упирался в весло и закрыв глаза, держа перед собой двумя руками маленький крест, молился громко, вслух… Второй присоединился к нему - за криком и воем рабов, Алексей вдруг расслышал слова непонятные, но ясные, и полные …он не знал, как назвать это, что было в словах их молитвы… Пожалуй – честь… Посмотрев на ряды рабов впереди, среди крика и рёва увидел он и лица печальные, заметил что и радуются, и кричат не все…
Но никто не сказал ни слова, никто не заступился…
Скоро те двое затихли под скамьёй. Немой что-то клокотал – понять было нельзя, но смеялся он вряд ли… Кнуты стражников усадили рабов на их дубовые лавки, постепенно гребцы успокоились, а скоро пришло и время обеда… А потом, после еды, двое поволокли не цепи нужное корыто, останавливаясь на каждом ряду. И, наконец, в духоте и безветрии вечера наступило забытьё сна.
Ждали венецианцев.
У красного каменистого острова, притаившись, четыре галеры ждали добычи. За скалой, невидимые, стояли ещё три.
Закончился ещё один день. Пылающий оранжевый шар опустился за полукруг моря, и незнакомые крупные звёзды низко засветились на фиолетовом небе…
- Альёча!
Кто-то тряс за плечо.
Алексей проснулся – в темноте ночного трюма виден был рядом только блеск глаз. Вокруг сопели и храпели во сне рабы.
- Жозе, чего ты?
Испанец, приложив палец к губам - молчи! – глазами показал в сторону.
Что? – взглядом ответил Алексей.
Холодно блеснул железный шип – испанец показывал наточенный кованый гвоздь.
Откуда у тебя – была первая мысль, но Алексей промолчал.
Испанец, сжав в кулаке длинный четырёхгранный гвоздь, глазами показал в сторону рыжего, в сторону немого.
Алексей оглянулся. Немой побитой собакой, сжавшись, забился он под скамью, а рыжий рядом сопел и свистел во сне.
Испанец, кивнул на рыжего, жестами показал – помоги мне.
Уже догадываясь, Алексей ещё раз оглянулся назад. Скорее по звуку, чем видя в темноте, можно было понять, что, рыжий, широко развалясь на боку, лёжал головой в сторону своего друга.
Испанец был дальше, цепь не давала ему подползти вплотную, и Алексей взялся было за железный шип, но Луис замотал головой – нет, и знаком показал – держи рыжему руки. Сам же он, подполз, сколько давала цепь, вытянулся, левым кулаком обхватил четырёхгранник кованого гвоздя, приставил руку к голове рыжего, так что зажатое в кулаке остриё пришлось напротив виска.
Они опять встретились глазами, испанец кивнул, Алексей молча кивнул в ответ.
Испанец примерился, замер, должно быть ждал мгновение вдоха - чтобы тот не крикнул во сне. Но рыжий вздохнул раз, два, и всё так же сопел во сне - а испанец не двигался…
Что же он? Испугался? Раздумал? Зачем затеял тогда? - Алексей в темноте старался увидеть его лицо. Отражённый от моря свет луны едва проникал в окошки вёсел, но глаза постепенно различили в темноте – испанец молился… Держа перед собой маленький нательный крест, закрыв глаза, он беззвучно проговаривал молитвы.
Почему он делает это – думал Алексей - почему грех один наказывает другим, более тяжким? И почему я помогаю ему?... Какое дело мне до этого немого – насиловал его рыжий или нет…
Но что-то заставляло его делать это – и не природа, нет. Он равнодушно воспринимал и ласки тех двоих рядом, и любовь ещё нескольких вокруг – много таких пар было в тёмном чреве галеры… И пустым звуком уже сделала жизнь библейское слово о грехе, о Содоме и Гоморре – во всяком случае для него. Может быть для Луиса грозные пророчества Библии – гиена огненная или страх преисподней что-то и значили, но для Алексея виденное за год в этой щели – палубе для гребцов, и в степи, и на рытье канала, и ещё там, в далёкой опричной Москве, когда пытки перемежались с дикими играми – всё это давно и понятие «греха», и страха душевного стёрло, сделало пустым звуком… Было только выживание, было только «сейчас»…Тогда почему он помогает убить? Чтобы наказать? Отомстить? За что? За то, как согнулся в крови немой? Как рыжий бил его в лицо, а в промежутки между ударами бёдрами подаваясь вперёд, страхом и болью принуждая того к ласкам?.. Не это, даже не это…
Что же?.
Язык, птичий, какой-то детский, беспомощный лепет немого, его крик о помощи, плач – всё это на смешном голубином ворковании человека, которому вырезали язык… Детская мольба человека, который не мог кричать…
Прошла минута, другая – испанец не шевелился…
Рыжий в любую минуту мог повернуться, или проснуться, или открыть глаза…
Наконец знакомое слово «амен» едва слышно прозвучало в темноте - перекрестился и Алексей – аминь!
Луис, открыв свои большие печальные глаза, замер, вглядывался в рыжего. Потом кулак с зажатым шипом опять поднёс к виску рыжего, теперь уж наверняка ждал вдоха. Последнего его вдоха…
Коротко замахнулся, кулаком осадил круглую шляпку, Алексей одновременно прижал рыжего к полу…
Наточенное острие на пол-ладони ушло внутрь головы – тот не крикнул, не проснулся - получив в середину мозга железный шип, он дёрнулся один раз - всё-таки зазвенела цепь,- и затих, почему-то медленно открыв рот.
И Алексей и испанец Луис – тут же оглянулись вокруг – видел ли кто?
Видел…
Даже ночью, на чёрном лице, видны были глаза - негр, своим длинным и худым телом согнувшись под веслом и лавкой, лежал рядом, близко - и неотрывно смотрел на них. Знаком Алексей показал ему – молчи, и тот, понимая, закрыл большие глаза. По его неподвижности, по тому, как медленно он кивнул, оба они поняли - не скажет.
Но видел, как потом оказалось, не только он…
Утром, после оцепенения полусна, очнулись они от непонятного звука – то ли скулил щенок, то ли плакала женщина.
Алексей повернулся, увидел свернувшегося клубочком любовника рыжего – того маленького, темноглазого. Рыжий, так же нагло раскинувшись, лежал неподвижно. И не багровое пятно у головы – небольшое, потому как кровь утекала в щель нижней палубы – а какая-то странная неподвижность говорила, что это уже только тело.
Наверху, на палубе открыли навесной замок на железной решётке люка, потом это решётка заскрипела, грохнула справа от лаза. Медленно спустился турок, брезгливо морщась от вони, пошёл по рядам.
Увидел…
Крикнул, позвал других. Перевернули рыжего, и сразу кнутом стали стегать немого, потом негра – что-то спрашивали, кричали по своему. Стали искать нож - но железный шип, переданный Андрею за семь рядов, давно уже спрятан был в щели под главной цепью...
Над головой кто-то пробежал, тревожно крикнул – и турки переглянулись.
В чёрном потолке палубы открылся ещё один люк, резко ударило солнце, показались ноги в синих шальварах.
Спустились ещё двое толстых, голых по пояс надсмотрщиков, и все вместе, торопясь, побежали проверять цепи.
Наверху кто-то кричал, отдавал команды. По лестнице спустился жилистый, в шрамах, маленький турок, сел с колотушками к барабану.
О рыжем забыли - так и не расковав и не выкинув за борт, оставили лежать под скамьёй…
Наверху запела труба, и тут же горохом шаги застучали по палубе – солдаты бежали прятаться за обшивкой борта.
Кто-то считал - бир, эки, уч, дёрт…
Алексей, подавшись назад и почти нависая над рыжим, старался в окошке вёсел разглядеть что-нибудь - нет, только ровное солнечное море…
Но они же кого-то увидели…
А наверху труба запела уже другой сигнал, и опять застучали шаги, слышно было как канониры засуетились у пушек…
Значит - идёт корабль…
- Дёрт, беш, алты, йеди…
- Парус! Вон парус! – крикнул впереди кто-то из русских.
Белая точка едва виднелась вдали…
Началось…
Корабль… Испанец, или венес… Пока слишком далеко, ещё не рассмотреть…
И первый раз со времени Бахчисарая, с того подвала у кожевника, первый раз белой точкой вдали появилась надежда…
Но к острову, огибая скалу, подошёл не спаситель-галеас, и не набитый коврами и венецианским стеклом торговый корабль Республики, и даже не транспорт с вином и оливковым маслом…
Скоро в изумрудную бухту вошла быстрая остроносая галера и она ещё не остановилась, когда на лёгком ветру сигнальный флажок побежал вверх. Тут же шлюпки с семи ожидавших галер пошли к ней.
Нежданная эта галера не привезла сушёное мясо, сухари, изюм, или пресную воду – но приказ капудан-паши - именем султана собраться за мысом Лепанто, и всей гордой и неодолимой османской силой напасть на флот Светлейшей Республики. )
16
( Эсхил, великий Эсхил, уже будучи стариком, совершил поступок в сегодняшнем нашем понимании несколько необычный – сам написал эпитафию для своей могилы. Великий драматург не упомянул о том, что получил все тогдашние «Оскары», что был увенчан лавровыми венками и почестями всей Эллады, ни словом не обмолвился ни о победах на конкурсах драматургов Афин или Олимпии, ни о том что во всех театрах Греции шли его пьесы … Он завещал написать о себе совсем другое - «Я был солдатом в битве при Марафоне».
Это, давно прошедшее, когда юношей сражался он с персами, казалось для пожилого метра главным …
Считается, что Армагеддон будет последней битвой на земле, битвой Добра и Зла. Возможно. Был ли таким Марафон? Как греки, так и персы считали, что правы они, и что боги, разумеется, на их стороне – так, вероятно, и было…
Несомненно здесь другое – редко, когда с такой очевидностью два разных мира, два менталитета – Европа и Азия – сходятся не просто в борьбе за какую-нибудь деревню или даже провинцию, - в борьбе за Будущее.
С Востока - крашенные хной бороды, деспотия царя - очередного Дария, Кобы, или Ксеркса, изощрённые пытки, скотоложество, безумное богатство и вокруг народ-раб – всё это на верблюдах, колесницах, пешком – по пыльным дорогам Азии двинулось на Элладу.
И - с другой стороны – тот мраморно-идеалистический культ человека, а в реалии - прав человека, что оплодотворил цивилизацию Рима, Ренессанс, и на чём Европа ещё держится до сих пор - эти два мира сошлись в тот день на каменистой равнине у Марафона.
Победила Европа.
Возможно, победи персы, нынешние Вестфалию, Тоскану и Словению населяли бы бородатые толибы в своих мешковатых, развевающихся на ветру Пешавара одеждах. Ни Рима, ни Кёльнского собора, ни уютного Лондона, конечно, не было бы.
И это не было бы Злом, потому что так же трепетали бы сердца влюблённых, так же рождались бы дети, поэты писали бы стихи как соловей полюбил розу – что и было в Персии. Просто физиономия Европы была бы другой, совсем другой: забудем Модильяни, Пьяцетту, Великую хартию вольностей и сады Англии - здесь синими и бирюзовыми изразцами сияли бы в пыли купола Азии, чабаны в своих чалмах, опершись на длинные посохи, стерегли бы овец на полях Фландрии и Саксонии, и от Альп до Нидерландов пение муэдзинов неслось бы над водами Рейна,,,
Менялись религии и имена царей, но Европа оставалась Европой, а Азия - Азией, «и они не сойдутся никогда»: через две тысячи лет после Марафона повторилось то же самое – под Веной и при Лепанто орды османов были остановлены соединённой Европой, а в забытой почему-то битве при Молодях – Россией.
Когда солнечным утром 7 октября сотни галер христианской Европы - испанских, генуэзских и венецианских, выстроились при Лепанто против сотен галер турецких, душа Эсхила - на небесах, или в Вальгалле, или где живут души? – а вероятнее всего уже в другой жизни и в новом теле, эта душа старика Эсхила ни минуты не мучилась бы выбором, на чьей стороне ей быть…
Тысячи русских и украинских гребцов, рабами сидевших на вёслах османского флота, никогда ни о каком Эсхиле, конечно, не знали, и даже не слышали. Но в разгар битвы эти безвестные измождённые люди, по ужасу и размаху битвы инстинктом скованного животного поняли, что речь идёт уже о чём-то большем, чем судьба их галеры, и даже их личная судьба. И тогда эти разобщенные, забитые рабы, не сговариваясь, сделали нечто простое и пассивное, но самое важное, что могли они в тот день, а может быть и в своей жизни сделать – они перестали грести. Кнуты загуляли по спинам и ятаганы разрубали головы – но они перестали грести…
Редко кто сам себе пишет эпитафию, но, если бы они знали, повторить слова старика Эсхила могли бы многие - «Я был солдатом в битве при Марафоне»
Солнечным утром 7 октября великолепное зрелище, превосходящее мощью и красочностью любую парусную регату в Ницце, или фестивали воздушных шаров в Лос-Анжелесе, а по ожесточению борьбы оставляющее далеко позади гонки формулы 1 в Монте-Карло – потому как ставкой были не только деньги, но и деньги, и имущество, и сама жизнь людей – это зрелище яркое и жестокое открылось по сигналу золотой трубы у греческого мыса Лепанто.)
(Триста с лишним турецких галер, с лесом мачт, флажками, вымпелами и флагами, с блеском оружия, с полными колчанами стрел, с повелением Великого падишаха очистить море от «неверных», выстроились в линию против соединённых сил Испании, Генуи, Святого престола и Венеции - двухсот с небольшим галер и тяжёлых галеасов.
Через проём для весла видны были соседние галеры, ряды отливавших серебром вёсел, косые треугольники парусов - и так до горизонта.
Белым пузырём поплыл дым сигнальной пушки, пронзительно запели турецкие трубы.
А на тёмной гребной палубе маленький человек в красном, сидевший за барабаном лицом к рабам, поднял в воздухе колотушки, и трижды стукнул палочками в воздухе – внимание! Он замер, сам ожидая сигнала – так было по всей эскадре.
На мгновение всё стихло, только плескала в днище вода и кричали чайки. На второй линии, на раззолоченном адмиральском корабле, где в воздухе трепетали длинные узкие флаги, золотая труба заиграла атаку, трубачи повторили сигнал на галерах. Колотушки ударили в барабан, задавая гребцам ритм, разом плеснули вёсла - и туловище галеры, как крокодил или варан, вздрогнув, двинулось…
Из тёмной щели гребной палубы, когда отклонишься с веслом назад, видно было яркое небо, то поднятые для замаха, то пенящие воду вёсла соседней галеры. Она вдруг пропала – отстала может быть – но весь строй из сотен рванувшихся с места, как спущенная свора борзых, таких же остроносых и злых, с выгнутыми по ветру как спины парусами, вспарывая пеной бирюзовую воду, помчался навстречу – чему?..
Быстрее загудел барабан, и вёсла двинулись чаще… Ветер дул в косые паруса османов, ветер для них был попутный… Опять пропели по кораблям трубы, барабаны ударили чаще, но долго двигать так вёсла уже не хватало воздуха… Кнуты загуляли по головам и спинам, мышцы рук, выгребая взмах, натянулись до хруста …
Ещё быстрее!
Наверху впереди что-то ударило, закричали люди, щепки полетели над головами - испанское или итальянское ядро пришло в правый борт.
Потянуло кислым дымом, полуголый турок-надсмотрщик, охая и схватившись за бок, шёл по проходу - между его растопыренных пальцев текло чёрное. Он остановился, глядя перед собой, сделал ещё шаг, сел… Второй раз закричали наверху – наверное попало уже в солдат. Колотушки отбивали ритм, надсмотрщики секли по спинам… Опять ударило в корабль, куда-то впереди – неожиданно на двух или трёх рядах впереди рукояти вёсел вырвалась из рук гребцов, ударили в спины предыдущего ряда - хрустнули сминаемые кости, ломаемые рёбра, разом закричали и попадали люди…
Галера начала вдруг медленно поворачивать – так бывает, когда сразу перебьют несколько вёсел. Видно было, как справа прошла отставшая галера, как вдали уже нарушился строй, и пусть не в линию, но сотни поджарых псов ещё мчались к добыче…
И - вот он, первый – испанец или венес… Медленный неуклюжий галеас, впереди общей линии испанских галер – вдвое выше турок, вошёл между галерами, расстреливая вправо и влево, свинец и смерть рассылая с высоких бортов - но в нём была и свобода, освобождение…
Стражник с кнутом кричал грести одной стороной, ровнять галеру – а она уже повернулась боком, и слышно было как наверху одна за другой палят пушки, как грохоча откатываются по палубе над головой – били в упор по галеасу …
Галера дрожала при каждом залпе, гудели над головой дубовые балки палубы, стонали крепёжные реи, вёсла скрипели в уключинах. Скрипам дерева отвечал выдох сотен гребцов, крики стрелков на палубе…
Наверху шум и пальба становились всё громче, сливаясь уже в неразличимый гул. Кнуты турок секли взад и вперёд – но не удавалось повернуть галеру – или перебито было много боковых вёсел, или тяжёлое кормовое - но сбоку в окошко стало видно как проходят десятки османских кораблей вдали, и – что-то странное – какая-то другая, неизвестная, зарываясь тараном в волны идёт прямо на них - в их длинный открытый и беззащитный борт…
Он схватился за цепь на ноге… Пришло, вот оно! Не зря каждое утро турки проверяли цепи, не зря говорили – вы живёте, пока живёт ваша галера…
Если таран пробьёт борт, эта мёртвая деревянная коробка нальётся водой, и напившись до сыта, пойдёт вниз вместе с рабами… Турки-надсмотрщики убегут через лазы, солдаты побросают оружие и бросятся вплавь, а их, гребцов и его, Алексея, прикованная к ноге потянет вместе со всеми цепь. Потянет вниз, в тёмноту дна…
И через четверть часа эта тёмная щель между двумя палубами станет общей могилой - здесь, над скамьями, будут скользить рыбы, медленно шевелить плавниками среди сотен плывущих на месте тел…
Нет - кольцо не разжать руками…
И нечем его разрубить!
И не разорвать цепь…
Десятки рук одновременно схватились за кандальные кольца на ногах, в сотый или тысячный раз наивно пытаясь пальцами разжать железо, вопреки холодной прочности металла надеясь спастись, надеясь на чудо, надеясь что именно он-то, он и спасётся, - по наивной природе человека всё ещё надеясь…
Прошла секунда или минута - вздрогнула плавучая тюрьма – каторга – хрустнули ломаемые доски обшивки, внезапно закричали сотни людей …
Нос чужой галеры, сминая брёвна корпуса, скамьи и кости гребцов, повалив носовую мачту, резной золочёной фигурой наяды вошёл на гребную палубу, неколебимо и медленно остановился… замер…
Бледные лица гребцов увидели яркий свет дня, увидели деревянное улыбающееся лицо наяды, её расколовшуюся от удара фигуру, трезубец в правой руке и свежий слом дерева на месте левой. А выше - головы солдат над бортом того, христианского корабля – они стреляли куда-то выше, по палубе, почти не целясь, потому как враг был рядом и стоял плотно…
А через дыру пробоины прозрачная бирюзовая вода плеснула на грязные доски под ногами рабов, стала заливать нижний трюм - и сразу, понимая, что осталось несколько минут здесь, завыли, закричали, забились на своих скамьях-могилах сотни прикованных людей.
А с того корабля нависли в воздухе и описав полукруг, упали переходные мостки. В нависающей высоте борта, где нарисованы были большие буквы, некоторые похожие на русские, а некоторые совсем другие, в широкой красной полосе за последней золотой буквой «т», открылись дверки прохода, показались зрачки стволов, ударили огнём. Следом солдаты в блестящих шлемах повалили вниз, на палубу турецкой галеры…
А тёплая средиземноморская вода затекала внутрь, среди крика и борьбы наверху, ласково кружилась воронкой, через расщепленный настил палубы заливала трюм, затекала неумолимо, медленно, но всё быстрее… Галера начала крениться, медленно оседать…
Худой турок бросил свои колотушки, и вслед за надсмотрщиками, оглядываясь и спотыкаясь полез по наклонной уже лестнице… Наверху кричали, рубили друг друга, и один из надсмотрщиков, вылезший было наверх, пошатнулся на верхней ступени лестницы, и опрокидывая других, повалился назад, в заливаемое водой чрево галеры. Маленький турок в красном лез вверх уже по нему, крича, ногтями цепляясь за наклонные ступени, спасаясь из темноты тонущей тюрьмы…
А сверху на длинную палубу османов, с высоты галеаса на спины дерущихся прыгали какие-то люди с клещами и кувалдами, уже не солдаты – бледные, похожие на тени потустороннего мира, или на таких же изможденных галерных рабов.
Турки начали было ослабевать, но тут произошло что-то странное…
Гребцы на корабле-победителе неожиданно взмахнули вёслами – но взмахнули назад. Заскрипели доски пробитого борта, галера как-то сразу осела, и нос галеаса, отдаляясь, ушёл в солнечный день. Через открывшуюся дыру размером с ворота для быков, уже не встречая препятствий, устремилась быстрая, тёплая и несущая смерть волна…)
9
..............................
Далее - http://lauren.ru