Идея этой повести – не предложить читателю некий законченный, логично скомпанованный текст, а вспомнить жизнь, как она была: передать впечатление от этой действительно бывшей жизни. Впечатление это могло бы шикарно принять форму постмодерна: всё отрывисто, не завершено, только штрихами, контуром намечено – силуэт вместо человеческой фигуры, пара-тройка линий, складок, морщин – вместо выражений лиц; а то ещё отрывки по нескольку абзацев – какое-нибудь яркое, подробное впечатление всё равно от чего: вот запомнился же привешенный к люстре хрустальный кулон, когда остальное всё стёрлось. Бродский:
Всё, что я мог потерять, утрачено
Начисто. Но и достиг я начерно
Всё, чего было достичь назначено.
Даже кукушки в лесу звучание
Трогает мало […]
- Так для чего с самого начала повести я пугаю читателя столь подробной отсылкой к её, повести, форме? Логический переход: намереваюсь перескочить от первого эпизода ко второму, кажется, никак с первым не связанному. Речь пойдёт о любви, причём о такой, о которой, конечно, нельзя не написать: романтической, школьной, овеянной сиренями, омытой дождями и виденной в долгих и – придётся сразу признаться, чтоб не соврать – мутных, муторных, тяжёлых снах. Объект любви имел имя… Ну, пусть Саша. Сама же любовь сильно напоминала сумасшествие, или бред (впоследствии бред стал тяжёлым и болезненным – ну, а начиналось с просто-бреда) Я всю жизнь переходила из школы в школу – и вот, перейдя в очередную – от дома 25 минут быстрого шага – я встретила перед началом учебного года ЕГО. Сашу. У Саши были печальные, умные и ироничные карие глаза… Или может быть не печальные – а медленные какие-то, что ли. Сила (вероятно, магическая) от него не шла – но чувствовалось, что она в нём есть, и это было красиво. То есть собственно красивой была цельность какая-то, что ли… Имеющаяся в НЁМ энергетика со знаком “+”, тёплая, сияющего такого золото-охрово-оранжевого оттенка. Эта энергетика заполняла ЕГО полностью всего, и казалось, что нет – не может быть в ней сбоев, прерываний внезапных её потока. Кроме глаз и энергетики, адепт был вполне себе прилично одет – не помню во что – но во что-то классическое и неброское – и, кажется, в коричневых ботинках. Образ описать одним общим словом: джентельмен. – Мне всегда вредила эта моя повадка из первого своего впечатления сразу же слепить у себя в башке образ, от которого потом очень трудно бывает избавиться. Но, в самом деле, ОН был образован, ироничен )об этом уже упоминалось), умел быть вежлив, владел намёком, жестом, выражением лица: полувзгляд: полупрофиль: изменённый оттенок голоса: не демонстрирование своих чувств напоказ. И я пропала.
В классе было пусто, и мы с Сашей дружно переворачивали стулья, водружая их на парты вверх ногами. Какого чёрта мы там делали в пустом классе раньше начала учебного года – ныне не имею уже представления. Собиравшийся начаться учебный год для нас обоих был пятый по счёту.
В классе ощущалось незримое присутствие нашей будущей учительницы русского и литературы –это, кажется, благоприятно повлияло на то, чтобы я потеряла от НГЕГО голову. Как бы благоприятный энергетический фон, на котором Сашина аура воспринималась ещё более выигрышно. В чём была я, не помню – наверняка в одной из этих проклятых юбок ниже колена, в классических низеньких лодочках и в одной из большого количества имевшихся в моём распоряжении не идущих мне кофт. С одеждой была беда: наши с родителями вкусы настолько не совпадали, что терялся шанс договориться: от тех вещей, которые мне покупали, я впадала в такой ступор и депрессию, что в зародыше сдыхала воля к тому, чтобы попытаться объяснить свой вкус или поучаствовать в выборе в магазине. К тому же я, конечно, как и многие мои сверстницы, была онегинской Татьяной и бравировала невниманием к внешнему – ради того, чтобы, стало быть, всё количество своего времени уделять исключительно душе. Саша отобрал у меня оставшуюся на моей половине кабинета мебель и закончил за меня переворачивание стульев. Тогда я ещё не знала, во что я влипла – дошло это до меня дня через два, когда к остальным моим навязчивым идем (например, дикая ненависть к виду из окна своей комнаты) прибавился прочно поселившийся в сознании Сашин образ. Я даже не знала, как на это реагировать. С одной стороны, одною гранью сумасшествия больше – больше вероятность закончить свои дни в дурдоме. С другой стороны, на фоне всепоглощающей депрессии я не то просила Бога или Дьявола, не то сама уж очень мечтала о том, чтобы сильно влюбиться: типа это скрасило бы жизнь (в читаемой мною худ. литературе других рецептов от депрессии не было.) Ну… И вот. Называется, получила, что хотела. Я задумчиво правила первую свою тетрадку стихов, а в промежутках сидела, уставясь в окно. Не в то, вид из которого я ненавидела (из своей комнаты) – в другое, кухонное. Дикой моей ненависти почему-то удостоился не весь заоконный пейзаж, а только дорога, проходившая меду соседним жилым домом и детским садом. Из кухни проклятой дороги видно не было.
Зато из кухни видна была осень, рыжая-рыжая, разноцветная, замечательная. Я как-то медленно думала, что ОН, вероятно, мой Ангел-Хранитель, а если же и нет, то придётся ЕМУ им стать, теперь уж поздняк метаться. Никаких других граней наших возможных отношений не просматривалось исходя из тех образов, которым мы соответствовали. (Это я уж теперь рассчитываю, анализирую – тогда просто сидела, уставясь в окно.) Джентльмен и Леди, выросшие на большом количестве разнообразной литературы, а этот гад ещё и со знанием английского, чему я всю жизнь ужасно завидовала. …Полувзгляд… Полужест. Мимика. Оттенки интонации. Где здесь возможно было бы место для объяснения? – Оно, может быть, и хочется объясниться. – А может, и нет. – Но во всяком случае, это убило бы те отношения-полунамёк, в которых мы находились. Образы бы наши разрушило. – А кто мне скажет, что ценнее: объясниться или остаться в своём образе?