Лицо Хрущева скомкалось и исчезло, огромный портрет пузырями лег на цветочную клумбу с увядающими циниями.
Телескопическая вышка втягивалась в кузов грузовика. Двое сонных рабочих в синих телогрейках, снявшие портрет, теперь курили на круглой платформе опускающейся вышки.
Анастасия Егоровна покачала головой, удивляясь переменам в парке, да и в стране вообще. Но надо было спешить – обеденная прогулка заканчивалась (доктор посоветовал гулять – сердце), и вот-вот должен был гулко запуститься в цехе общий вал, приводящий в движение два десятка швейных машин.
Косолапо, вперевалочку шагая по дорожке парка, Анастасия Егоровна улыбалась, о внуке думала. Вытащила из кармана синего плаща мятую картонку с надписью химическим карандашом «выигрыш», любовно оглядела: повезло в цеховой лотерее, выиграла. Хотя, какая же, скажите, это лотерея – все равно платить за выигрыш надо: два «руб» пятьдесят «коп» – отдай. Но где еще, скажите, купишь такую замечательную игрушку, то ли венгерскую, то ли польскую – заводного мотоциклиста. Мотоцикл красный, лакированный, с широкими колесиками. На заднее сиденье, за румяным мотоциклистом в белом шлеме, можно куколку какую или плюшевого мишку усадить. Не жалко эти двух пятьдесят, – размышляла Анастасия Егоровна.
Вот уж Ирка с Витькой удивятся, когда вернутся со студентами с «картошки» – мол, откуда, мама, такая редкая игрушка, в магазинах-то все больше пупсы из пластмассы, а тут такая механика-техника. Откуда?
– А трофейная, – пошутит Анастасия Егоровна и покажет коробочку, – вишь, не по-русски написано.
Анастасия Егоровна окинула взглядом осенний парк – и, выйдя за его ворота-арку, заспешила на фабрику.
На темно-зеленой стене коридора, ведущего из раздевалки в пошивочный цех, висело рукописное объявление на листке из школьной тетради: «Детский подарок мотоциклист заводной только перевыполнившим норму розыгрыш». Про запятые забыли, – впрочем, Анастасия Егоровна этого не поняла. Любящая порядок, она сняла объявление – розыгрыш прошел, победители определились. И она среди них. Сегодня после смены их, счастливцев, будут «отоваривать».
– Тась, а Тася! – потянула ее за рукав Антонина, соседка по длинному рабочему столу, за которым сидели швеи.
– Тася, – округлив глаза, торопливо рассказывала Антонина, сидя боком на стуле, – слыхала, Тася, как спаймали… этова… ну, шпиёна! На Буденовской, рядом с хлебным!
– Да что ты мелешь! – удивилась новости Анастасия Егоровна. – Какого еще шпиона?
– Американского… или английского, не знаю! – ответила Антонина с придыханием, радостная, что произвела впечатление. – Слышь, Тася, шпиён-то всю обстановку из дома вынес: и радио, и шкаф, сервиз и этот… аккордиён… еще велосипед детский.
– Сама ты «шпиёнка», – отмахнулась Анастасия Егоровна от простоватой подружки. Тут и вал загудел.
Под этот гул-подвывание, под стрёкот швейной машинки и шуршание кроя «спецух» Анастасия Егоровна думала о том, как вечером вручит она игрушку внуку. Вот она заходит во двор двухэтажного дома. Во дворе – жухлые ирисы-петушки и желтые осенние листья. В песочнице ковыряется пятилетний Лёнечка. Бежит внучек к ней:
– Бабулька!
Хочет броситься к ней на шею, а она, как обычно, добродушно-ворчливо предостерегает:
– Не вешайся только, спину после не разогну.
А после скажет:
– А я тебе гляди чего принесла. Вот ты сюда ключик приладь, потом заведи, а он сам и поедет…
Анастасия Егоровна представляет себе, как по присыпанному серой пылью деревянному ободу песочницы катится заводной мотоциклист, а Ленька хлопает в ладошки.
Последний раз дернулся желтый слоник и затих на своей веревочке (подарок внука, висевший на маленькой присосочке, на перегородке между рабочими местами). Остановился и замолчал общий вал. Смена закончилась.
Анастасия Егоровна со своей сумкой из кожзаменителя, где в коробочке затаился заводной мотоциклист, шла домой.
– Егоровна! Егоровна-а!
Она обернулась – к ней спешил почтальон Ваня, маленький худой старичок, перекошенный от тяжелой черной сумки с письмами и газетами.
– А, Ваня. Что?
– Письмо тебе, Егоровна. Охвициальное.
– Чего-чего?
– Охвициальное, говорю, письмо. Из… как его?.. архива чего-то там…
– Из архива? – Анастасия Егоровна встрепенулась. – Давай.
– На почте осталось. Доплатное оно… письмо твоё. Зайдешь? Сегодня пятница – а ты успеешь, еще пятнадцать минут открыто. Там тебе, кажись, десять или пятнадцать копеек надо заплатить. Нет, кажется двадцать… Или, подожди, десять? – Ваня задумался, теребя брезентовый ремень своей сумки.
Но Анастасия Егоровна его уже не слушала. Она быстро достала кошелек, раскрыла его: ни копейки. Вот ведь подвела старая привычка – брать с собой только нужную сумму. Копеечка в копеечку, – сегодня это были деньги на обед и на игрушку.
Письмо, письмо… Что в нем? А главное – жив, нет? На земле или в земле? Да нет, наверное неживой уже Гриша, отозвался бы за столько лет-то. Почти двадцать годков как война закончилась, а от него ни слуху ни духу. Пропавший без вести… Может, все-таки будет весть?…
Раздосадованная Анастасия Егоровна выругала себя вслух негромко:
– Тьфу ты, ядрица моченая, ну чего двадцать-то копеек не взяла!
– Тась, слышь, Тася! – послышался голос догнавшей её, немного запыхавшейся Антонины. Та сияла от радости, ей тоже достался заводной мотоциклист, несла сыну-школьнику. – В магазин пойдешь?
– Не, не пойду. Пойду я, Тоня, – Анастасия Егоровна шутливо-строго посмотрела на глуповатую Тоню, – пойду в райком, за пайком.
– Ой да ладно врать-то…
Анастасия Егоровна отмахнулась. Шутить больше не хотелось.
Она заспешила в сторону дома – да нет же, не успеет она сегодня на почту, зачем бежать за этими копейками… И не попросит она их у той же Антонины – не велит характер, ставший почти мужицким, наверное, с того первого дня эвакуации, когда на Барановическом вокзале ее с двумя малолетними детьми чуть не задавили в начавшейся панике…
Говорят, немцы в Осовецком котле крошили наших страшно… Мало кто живой остался… А вдруг?
Не беги, не беги, Тася! Завтра зайдешь за письмом из военного архива. Завтра все узнаешь! Анастасия Егоровна сбавила шаг, потерла занывшее сердце.
А ведь Гришу Лёнечка только по фотографии знает: по той, её любимой – где он с друзьями в цехе, а из бокового кармана Гриши торчит новенький штангенциркуль – словно железная птичья головка с клювом. Тогда их, Гришу с друзьями, наградили путевками. И Тася с мужем поехали к морю – он учил её плавать, говорил, что в солёной воде не тонут, – специально придумал, что бы она не боялась… Эх, да что вспоминать, травить себя. Завтра, завтра…
Вечером, лежа в постели, в своей маленькой узкой комнатке, Анастасия Егоровна слушала, как возится за стеной внучок, забавляется новой игрушкой. Вот заскрипел ключик, вот покатились колёсики по полу.
«И хорошо, что не взяла сегодня письмо, – думала Анастасия Егоровна, – праздник сегодня у нас с Лёнечкой – такая игрушка. А так бы расстроилась. А может, в письме этом… да нет, двадцать лет прошло… а вдруг?»
Она тяжело вздохнула, поохала негромко. «Завтра, может, все и узнаю, а сегодня… верить буду».
Дверь скрипнула… Да нет, это треск мотоцикла… Лёнечка заводит ключом… вот скрежетнула передача – и вдруг они с Гришей покатили бесшумно по белому, как сахар или свежий снег, песку. Гриша что-то говорит, но голоса его не слышно, Тася только видит, как отбрасывает белый песок переднее колесо мотоцикла. Она сидит позади мужа, обняв его за талию, в левую руку её вдавился штангенциркуль – но вдруг этот мирный инструмент превращается в маленькую косу с красным черенком, и эта страшная коса – да ведь это Коса Смерти! – оцарапывает, а может быть, обжигает Тасю, она одергивает руку и падает с мотоцикла на белый песок… А мотоцикл с Гришей мчится дальше к серой, тяжелой реке, текущей сквозь белую пустыню, и паромщик уже машет рукою: поднажми, браток, крутани ручку газа, пора отчаливать!
…Анастасия Егоровна встрепенулась, села на кровати, потерла сердце, взяла с блюдечка, стоящего на стуле, кусочек рафинада, откупорила пузырек с жидким валидолом…Губы её дрожали.
Заскрипела дверь, показалась улыбающаяся ушастая голова с русым чубчиком.
– Ба, там пружина?
– Что?
– В мацикле пружина?
– А… Ну да, пружина. В мотоцикле – пружина…О хос-поди, – Анастасия Егоровна держала в руке кусочек раскисающего от валидола сахара, покачивала головой из стороны в сторону. – До утра бы дожить… Пружина, да. Ложись-ка ты спать, мотоциклист… Завтра всё, завтра…
Она дождалась, когда внук угомонится и заснет, а потом долго смотрела то на скользящие по стенам комнаты полосы света от фар грузовиков, то на тикающие ходики с двумя гирьками. Эти гирьки, казалось, все сильнее и сильнее давили ей на сердце, и она мечтала лишь о том, чтобы дожить до утра, и тогда откроется почта, и тогда, возможно, откроется правда, которую она так ждала и так боялась последние двадцать лет.
Но гирьки давили на сердце все сильнее и сильнее… Ох, как больно они давят…
И вот она уже снова мчится по белому песку на мотоцикле Гриши, теперь уже одна, неумело рулит; на фаре мотоцикла флажком взметнулась маленькая коса с красной ручкой, а Харон-паромщик издали уже торопит Тасю, машет рукой: поднажми, сестрица, крутани ручку газа, пора отчаливать…