Валерий Шелегов. Рожденные у костра. роман

ВАЛЕРИЙ ШЕЛЕГОВ
Кто у костра родился, тот у костра
и умрёт.

                РОЖДЁНЫЕ У КОСТРА               
               

 1.ОЙМЯКОНСКИЙ МЕРИДИАН
     На Ольчанский перевал поднимались в основном молча. Если говорили, приходилось кричать в голос, перекрывая рев мотора. Подъём на горную гряду долгий и тягучий.
    В кабине  нас трое, в ногах теснится лайка Соболь.  Шофер Толя Табаков на слово скупой, Колька Кукса заикается,  не говорлив. На зимнике в долине рассказывал им о Чукотке, откуда не  давно вернулся. От мотора не так шумно было. Теперь, когда ползли по крутым серпантинам к седловине горного перевала, и я напряженно молчал.
     Жарит спину радиатор – «радикулит».  В двигателе  антифриз. Но и он разогрет до кипятка при такой натуге мотора. Десять кубометров сырой  лиственницы на лесовозе. Тяжелое дерево.
       За кабиной  стальной щит на ширину тягача.  Между ним и кабиной   «колымбак» на четыреста литров бензина.  Щит  защищает от наезда бревен при крутизне вниз,  при перевороте машины  спасает шоферов от верной гибели. Колымский лесовоз. 
    На тягаче одноосный четырехколесный прицеп на  седле.  Бортов нет,  лесовозные стойки из стального швеллера. Но и они ломаются спичками от оймяконских морозов. Человек выдерживает  минус шестьдесят, сталь становится хрупкой.   
     Выезжали из Лесной командировки на Кеонтии в ночь, спиртовой столбик на градуснике  шкалил за  минус пятьдесят. Морозы в конце декабря придавили, всё зверье попряталось.
    Из Усть-Неры до Лесной командировки в оба конца четыреста верст по зимнику.  На лесопункте  заправки нет. Солярка только для бульдозера. Бензина для  бензопил хранится в бочках, масло для трактора. Лесовозы  заправляются в Усть-Нере. Пачка талонов, перетянутых резинкой, случайно бросилась в глаза, когда Табаков потянулся от руля к бордачку и нашарил там китайский фонарик.  Готовились выезжать из лесопункта основательно.

     Лесовоз с ревом в двигателе медленно заползал на Ольчанский перевал. Затяжной тягун  дороги из долины к седловине перевала завершался  крутым лобком,  и казалось, что мороженые скользкие  бревна дельфинами нырнут с воза.  Цепи на стойках держали бревна. Подъем  скользкий  от шлифовки колесами машин на этом лобке, но Бог миловал, присыпан он дорожниками дробленой гравийной крошкой. И мы облегченно вздохнули, когда в свете фар высветились заснеженные склоны перевала и между ними  пологая седловина с тесным пятаком для стоянки машин.
     Распахнуто открылся  восточный обвод звездного неба над далекой долиной реки Индигирки. На северо-западе в сторону Ольчана,  полыхало северное сияние, там  богатый золотодобывающий прииск. На перевале светло от сияния, как при высокой ясной луне.
    Мы остановились и вылезли из машины.

     Впереди за перевалом лежала темная падь в виде подковы: верховья глубокого ущелья, на дне которого глубоко внизу старательский участок едва различим.  Теснится  это ущелье до долины Индигирки   восемнадцать верст. Лишь на выходе из гор,  ущелье  распахивается устьем и ширится.
     По левому скату этого ущелья, извиваясь черным полозом, и ускользает в долину Индигирки   долгая дорога с перевала.  В целом через хребет тридцать километров.
    Склоны белые от снега, с голубым отливом, леса  нет, лишь кедровый стланик. Но и он, распластавшись ветвями по земле, укрыт в это время снегом. Бело кругом, глазу зацепиться не за что, кроме черной змеи дороги. Черная она от угольной крошки. Осыпается  уголь за борта  кузовов на крутизне, возы у всех углевозов с горбом.
    До «тещиного языка», каких на Колыме добрая сотня, от перевала в ущелье прямой спуск метров триста до первой петли на прижиме.  Падает он под углом сорок пять градусов.  Дальше  полка дороги крадется по подкове на верхотуре. За подковой опять крутизна метров двести и уже дальше не опасно: прямой лентой  летит трасса наклонно до Индигирки.
      Машины упираются  от разгона на спусках  на пониженных скоростях, на первой передаче тормозят  двигателем и тормозными колодками. Вся жизнь в тормозах. Случается,  и обрывает тормозные шланги высокого давления.
    «Жизнь обрезало», - в таких случаях говорят колымские шоферы.
      Возвращаются с приисков машины  пустые, туда же  везут все потребное золотодобытчикам. Когда идут с грузом на перевал, проклинают шоферы и себя, и маму и за то, что родились. Материть колымские перевалы из суеверия  не принято. «Бабай»  перевала  накажет.
      Горы  падают на восток отрогами.  Глухие, в лесах  распадки, выполаживаются к матушке Индигирке.
     И дышится непомерным счастьем в этой горной  - неизведанной сказке под мерцающим голубизной светом.  И ощущаешь в душе обновление и стремление  жить, наполняешься любовью к этому покойному ночному колымскому миру, под высоким северным небом в ярких звездах.
    Оймяконский район Индигирки  на  востоке  Колымы,  является Крайним Севером Якутии. Золотодобывающий горнопромышленный район. Полюс холода – Оймякон.
     Подъем на Ольчанский перевал был тяжелый, протяженный по западным склонам горной гряды.  Устали  от нервного перенапряжения на подъёме. Дорога узкая, в распадках тесные разъезды и встречному едва разминуться. Приходится прижиматься, пережидая идущую снизу машину в карманах распадков.
     На перевале шалеешь от вида земных красот и быстро забываешь о том, что было час назад. Не скоро приходят мысли, что ждет за перевалом.  Вспоминается пугающая крутизна,  когда вновь садишься в кабину, появляется напряжение от опасности: как в омут - дух захватывает.

     Положено постоять на  главных колымских перевалах, традиция такая. Убедиться в исправности машины, осмотреть сцепку, размять затекшие ноги, по-мужицки кряхтя помочиться.
     Завершается трудовой год, необходимо закрывать наряды. С последними лесовозами я выбираюсь из тайги, где работаю мастером лесозаготовок в «Лесной командировке» в устье реки Кеонтия, что на левобережном  притоке Индигирки в ее верховьях под Оймяконом.   
     Впереди Новый  год…
     С этого же перевала - на северо-запад скатывается  русской  горкой  прямая дорога на прииск  Ольчан. Три дороги на три стороны света. Одна из них наша. И вспоминается сказка, в которой на развилке трех дорог лежит большой камень, а на  камне скрижалями по граниту выбито: «Прямо пойдешь…». Дальнейший наш путь лежит «прямо» на восток.  «Налево» на запад - дорога в долину реки Ольчана. «Направо» - горы до небес. За спиной – прошлое… Прииски «Маршальский»  и  «Угловой».
    Ольчанский перевал самый высокий и опасный на Индигирке. Но есть и  круче его на Колыме. Из них самый обрывистый и заоблачный на Куле за Усть-Омчугом. Кулинский.
     Возвращаясь на Индигирку после двух лет разлуки с семьей, уволившись из редакции, я ждал на Новой Палатке возле «Реалбазы» оказию на Усть-Неру. С собакой в автобус не берут. Соболюху я принес молочным щенком, вырастил его и любил, как родственную душу. И не за какие деньги не соглашался отдать лайку местным охотникам.
     Наконец  пришел с Индигирки дизельный Урал за комбикормом. Парень согласился взять меня с собакой
    -Веселее ехать будет. Сам собак люблю, - развеял он мои опасения.
     Вещей  не много и мы растырили их между мешками, чтобы не  растерять в дороге.
    Однажды я мотался в Усть-Омчуг от редакции, там наслушался  о Кулинском перевале, «каких страшнее нет на свете». Дорога до Сусумана через этот перевал от Новой Палатки на двести верст короче, если ехать по Тенькинской трассе, а за Усть-Омчугом перепрыгнуть Кулинский перевал.
    И взбрело мне в голову сказать об этом  водителю.
    Парень загорелся:
   -Рискнем! Мне самому интересно по этой трассе пройти до Сусумана. Ни разу  не ходил.
    Двадцать четыре года парню. После армии  работает за рулем  в Усть-Нерской автобазе третий год. Видом на цыгана смахивает. Зовут Михой. Он так представился при знакомстве.
     Миха потрепал ухи собаке, после чего ткнул черную кнопку в авто магнитоле: из колонок по углам кабины заревело «ЛЮБЭ»: «Денег нет, но полно гуталина…»
     -Атас! Веселей, рабочий класс, - шлепнул ладонями по рулю. – Ну, что? С Богом, - воткнул передачу Миха.
    И мы поехали. В декабре это было.
    Кабина свободная,  и Соболюха не теснился, лежал  в моих ногах - башкой на лапах. Мне свободно рядом с шофером, дремать можно.

   Перевал на Кулу описывать  не берусь. Страх высоты меня преследует с детства. Кулинский перевал мы проехали, бороздя кабиной облака. Вниз я старался не смотреть: при подъеме на перевал, дно бездонного ущелья,  будто из самолета виделось. Миха оказался опытным шофером и серьезным человеком, хотя с виду рубаха-парень.
     -Я с батей, с детства по зимникам катаюсь, магаданскую трассу  знаю – с завязанными глазами проеду, - Посмеялся Миха над моими впечатлениями. Машину он вел уверенно.
    -Кормилицу надо любить, смотреть за машиной, тогда и  перевалы не страшны; высоты я не боюсь.
    -А кровь все же играла, - сознался  он позже. – Теперь этой трассой  буду ходить из Магадана. Но только летом. А вот зимой и сыну закажу сюда не соваться.
   У Михи в Усть-Нере свой дом возле Пивзавода, остался от родителей. Старики теперь на материке в Ростове.
     -Батя у меня оттуда, - пояснил Миха. – Сидел на Индигирке, здесь на Колыме. Какого черта было его сюда тащить по этапу из Ростова. – Недоумевал Миха. – В шестьдесят втором освободился. Понравилось на Индигирке, да и женился. Мама по вербовке  с мужиком приехала. Батя  у мужика ее и отбил. Потом я родился.
     Батя работал в автобазе,  дом свой построил. Две сестренки еще есть, - словоохотливо делился Миха Моринеско.
    Отец  его молдаванин, почему и похож на цыгана. Сына растит, верит, что и он по стопам деда и отца пойдет. Колымская династия. Все правильно: отец за сына, сын за отца,
     В августе довелось съездить с рыбинспекцией от газеты в рейд на Армань. В это время массовый ход кеты и горбуши на нерест. Подружился с мужиками,  написал о  работе.  Готовясь на Индигирку, съездил к рыбинспекторам в поселок Стекольный: дали два мешка соленой кеты. 
     В Усть-Нере  Миха подвез меня прямо к дому,  в котором жила Наталья, рядом с клубом «Геолог». Понравился мне Миха Моринеско, дал ему  мешок кеты. На всю жизнь не запасешься, семье и второго мешка хватит. Ехали мы в декабрьские морозы. И только сумасшедший рискует в такую пору сунуться на Кулу: снегу на перевале много, едва пробились на дизельном вездеходе. Мы и были  сумасшедшими: до нас уже неделю никто через перевал не проезжал. Хорошо еще зима малоснежная выдалась. Страху натерпелись.
     -Как ты работаешь геофизиком в горах, - дивилась первое время  Наталья моему страху высоты.
     -Так и работаю: зубы, сцепив, и перебарывая страх.
      Однажды даже, Наталья выводила меня с альпийских лугов, куда я залетел с пылу-жару, охотясь за горными козами. А остыл, и сел. Наталья ждала в долине и наблюдала в бинокль. Поняла она все. Забралась на крутизну и как ребенка, за ручку, свела меня вниз. У Натальи два прыжка с парашютом.  Училась в техникуме и ходила в парашютный клуб. Я в студенческие годы занимался спелеологией, ездил в пещеры Горной Шории в Кемеровскую область и  в «Баджейку» и «Торгашинку» Красноярского края.
     С годами страх пропал. И теперь, вспоминая  перевал на Кулу, Ольчанский  меня не пугал: страшен крутой прогон триста метров до первой петли, как «американская горка» висит дорога.

 
     Мы стояли на перевале минут пятнадцать. Задержка вынужденная.
     Мороз обжигал руки и ухи, выскочили раздетые.  Толя полез под машину осматривать тормозные шланги, где-то травит воздух. Пришлось накинуть бушлаты и шапки. Соболюха сделал круг по пятаку. На склоне принюхался к следам белых куропаток, были до нас птицы, гравийные камешки их сюда привлекают.
     Мужики обсуждали спуск, я не мешал им. Ходил смотреть дорогу за перевалом, прикинул, что нас ждет с таким высоким возом на спине лесовоза, когда будем спускаться  до первой петли. По Ольчанскому перевалу я ездил много раз и всегда испытывал неприятные ощущения от подъёмов и спусков; затяжные они больно, мрачные  в снегу и без леса на склонах. Крутой лобок, что миновали, хоть короткий. Но этот спуск, когда оттуда идешь на подъем с грузом, все нервы вымотает. Поневоле вспомнишь маму: кажется, еще немного и машина на дыбы станет и на спину опрокинется.
      Толя  Табаков пожадничал при погрузке на лесобирже. Сырая мороженая лиственница тяжелая.
     Десять кубов леса грузят на  «УРАЛы».  Вывозка леса дальняя. Каждый стремится заработать, сделать больше рейсов. На «ЗИЛа» с площадкой положено  шесть кубов, с горкой  восемь; на прицеп с седлом вмещается и десять. Прицеп для «ЗИЛа» не родной, «ураловский». Сам по себе тяжелый. Не жалеет Толя машину, рвет движок.
    На вывозке леса все хотят «пятьсот прямого». Восемь северных надбавок собираются за пять лет, плюс семь надбавок - районный  коэффициент  начисляется на заработок и получается  зарплата не меньше, чем на госдобыче золота. До полутора тысяч. При средней зарплате в экспедиции до пятисот рублей. Я потерял десять надбавок на Чукотке.  Зарплата мастера  лесозаготовок вместе с районным коэффициентом всего триста рублей.  Наталья получает больше, работая в Управлении экспедиции картографом.
       Билет до Москвы с Индигирки обходился дёшево, до ста двадцати рублей.  «Дешевле картошки». Картошка на севере не растет. Привозная,  и стоит дорого. Закупали мы её  мешками, тушами тащили из магазинов австралийскую баранину. Яблоки  детям покупал ящиками. Все так делали.
     Без мяса и рыбы семья не сидит,  охотничаю и рыбачу. И на этот раз не с пустыми руками приеду: десяток замороженных зайцев в мешке, вязанка кедрового стланика для ёлки к Новому году.



     В октябре белковали с Соболюхой, беличьи шкурки  детям на шапки пойдут. Пару колымских соболей купил  Наталье еще в поселке Палатка. Имеется у жены  шапка  из лисы-крестовки, благодаря Соболюхе; песцовый воротник она сама купила на новое зимнее пальто. Сохатиные камуса достал у ребят - выделал: справили Наталье модельные, модные с бисерным орнаментом по голяшке, торбаза на каблучке. Одета – обута бабенка.
      На участке дал зайцев и мужикам. Кукса Колька приезжал пассажиром с Толей Табаковым поохотиться  на зимнике, но раз на раз не выходит. Не встретился  им лось. Зайцев привезут, не с пустыми руками к Новому году возвращаются. 
     На севере редко жадного человека встретишь. Скупые – тырят деньги  «на старость». Живут, отказывая во многом себе, от отпуска до отпуска. В отпуске денег не жалеют. Кто-то, накопив, проматывает. Кто-то покупает машины и жилье. Возвращаются на Колыму, опять  живут – копят, чего-то, выжидая,  иные - до ста тысяч на книжках имеют. У таких людей,  и дела и жизнь временные, абы как идут: день прошел и ладно.
    Большинство же нормальные люди. Трудятся, растят детей. Не заботятся о старости, что и для них наступит день и час выбора. Кончится молодость; дети вырастут. Все проходит. Проходит  жизнь человека и на севере. Время не стоит на месте. Надо родиться на Колыме, чтобы здесь умереть.
    Приезжающих на заработки, тянет обратно на родину. Ибо сказано: «Где родился, там и пригодился». Отец давно зовет домой, в Сибирь. Но чем там заниматься, кем работать и где жить семьей? Вопросы. Здесь же все ясно и просто: живи и помни,  откуда ты родом, время придет – кривая выведет. А пока  наслаждайся молодостью и здоровьем. Живи среди людей открыто. За всё добро, плати добром, за всю любовь плати любовью. Воздастся и тебе. Что еще  человеку надо для полного счастья?
         В Лесной командировке за все отвечает мастер по лесозаготовкам. Я обмеряю шестиметровые бревна «кубажником», рисую на торцах углем цифры диаметра, потом в бараке плюсую, пользуясь таблицей, и выставляю кубометры.
    Приписками  не занимаюсь.  Шоферам это не нравится. Не нравится моя честность и  вальщикам леса, и бульдозеристу Лехе. В нарядах лишних работ нет. Правда, если посчитать длину «сварочных швов» на ремонте бульдозера, то получается иногда - «наварили» - пешком до луны и обратно. До меня на участке работал мастером Коля Маленький. Фамилия такая. Сейчас он простой вальщик леса. По жизни  Коля  рослый мужик, с глуповатыми хлопающими глазами. Но когда денег касается, соображает.
      Первое время, зная мою неискушенность в закрытии нарядов, Коля Маленький помогал их составлять, отстаивая каждый рубль для бригады. И если кубометры заготовленного леса очевидны, то сварочные работы на ремонте бульдозера не учесть. Я жалел мужиков, работа на валке и трелевке леса тяжелая, ведется она до ноября. В декабре рабочие заняты погрузкой брёвен на вывозке.
     -У тебя лес золотой из-за одной только сварки! Ё… мать, - отматерил  прямо в эфире по рации меня начальник Строительно-монтажного управления Верхне-Индигирской экспедиции Брытков Иван Иванович.
   «Иван Грозный» - из бывших заключенных. За тридцать пять лет на Крайнем Севере выбился из простых нормировщиков в начальники, не имея никакого образования, кроме колымского опыта. И начальник он был толковый.
     Раз в году на пару недель  Брытков запивал. И доходило до абсурда: нет «Грозного» - СМУ стоит, не ладится дело, хотя вроде все на местах. Неуправляемый становится народ.
     Отведет душу  за две недели, осушит пару ящиков водки, выпарится Иван Иванович в бане у своего друга Митьки Фомичева, отдохнет от застольного шума, от людей.  И опять его везет с фомичевской усадьбы  Сашка рыжий - на ГАЗ-69 до высокого крыльца конторы СМУ.
    Маховик производства, будто и не ржавел: раз – и закрутится. Стоит  только Брыткову появиться в своем кабинете: все как шелковые ходят. За суровый нрав и окрестили  «Иваном Грозным».
     К Брыткову я пришел, наслышан о его добрых делах. Кто-то и возмущался, что «Ванька» принял на работу уборщицей беременную женщину, одинокую и молодую. Старые колымчане одобрили такое отношение к человеку: бабенка декретный отпуск получит, деньги будут  дитя растить - «до году по уходу за ребенком».
     За милосердие и справедливость, рабочие любили и побаивались Ивана Брыткова. Ума он тоже был необыкновенного и лукавого, почему постоянно  и находился в контрах с парторгом и высшими начальниками. Я пришел устраиваться на работу не с пустыми руками: журнал «Дальний Восток» опубликовал мой рассказ «Санька – добрая душа». Темнить в беседе не стал: в лесу буду готовиться для поступления в Литературный институт. Из трудовой книжки видны все мои пути-дороги по Якутии и на Чукотке. Последняя запись об увольненнии сделана в районной газете «Заря Севера».
      -Напишешь потом тут про всех нас х…  разную, - в выражениях Иван Брытков не стеснялся.
    – Ладно, подойди завтра. Подумаю, что для тебя можно сделать. Журнал оставь, посмотрю.
      -Учиться тебе надо, - вернул он на другой день журнал. – В преферанс случайно не играешь?
      В преферанс играть я научился, работая геологом на разведочной штольне на Тане. На руднике мы расписывали  «пулю» в  «сочинку». В «классику» основательно играли геофизики на Мысе Шмидта, в тундре дулись в карты в пурговые дни. Зная «сочинку» - «классику» освоить не сложно.
      -Ну, так и приходи сегодня вечерком ко мне. Живу я один, моя Нина Гавриловна в Иркутске на пенсии. В этом грёбаном поселке хер доброго мужика найдешь; все умные, интеллигенты – на х… послать некого. А «пулю» расписать не с кем. Я главврача кликну. Распишем.  А в лесную командировку в тайгу отправлю тебя с бригадой вертолетом через пару недель. Мастером поедешь. Дело не хитрое. Освоишь.
       Брытков жил в двухквартирном доме рядом с камералкой геологов. Юрия Егоровича Кондакова, главврача Балаганнахской туберкулезной лечебницы я знал уже более пполутора лет. Его и имел в виду Брытков, когда приглашал к себе на игру.
      «Ничего случайного в этом мире не происходит», - подивился я такому стечению обстоятельств.
     Пока я работал более полутора лет в Магаданской области,  на Индигирке заболела моя жена Наталья. Телеграмму от товарища я получил, работая уже в газете: с Мыса Шмидта переслали. В телеграмме говорилось  о болезне Натальи,  о детях, которых хотят определить в детдом на время ее длительного лечения. Телеграмму послал мой приятель Володя Дубровин, местный стихотворец.
     Редактор газеты Шалимов отпустил без оговорок: сколько надо времени, исправляй ситуацию.
     Из поселка Палатка до Усть-Неры колымская трасса. Стоял прохладный северный сентябрь.
     Я срочно выехал.
      Наталью  я не видел около двух лет. Со мной она развелась  без моего  присутствия и согласия. Я в это не мог поверить, пока не получил копию развода письмом.
     Солнечным днем  шел я к незнакомому пока еще для меня дому. Без меня Наталья получила благоустроенную квартиру от экспедиции после рождения второго ребенка.  Оставил я их с пятилетней дочерью в трагических обстоятельствах для себя – после творческого запоя, когда «заболел писательством». Пил от смятения, решал: «Быть или не быть». Наталья была на четвертом месяце беременности. Жили мы тогда в общежитии полевиков на Трудовой.      
    Добирался  из Магадана на перекладных  около двух суток и все это время не сомкнул глаз. В общежитии  у геофизика Славы Морозова выспался, прежде чем идти к семье. И вот  шел. Шагал с больной душой и со слезами на ресницах.
       Новый дом высоко стоял на насыпном грунте.  Рядом с лубом геологов.  Дом под штукатуркой в побелке – на четыре квартиры -  два крыльца с разных сторон. Восточное крыльцо Натальино. Голая земля перед окнами.
      Семилетняя дочь Александра сидела на солнышке в осеннем зеленом пальтишке, вязаная шапочка на голове,  под  кухонным окном; сидела на корточках боком ко мне, перебирая в ручонках сухие травинки, летние былинки цветов. Подняла головку, равнодушно посмотрела на меня. Опять опустила личико к своему сухому букетику в руках.
      -Доча, ты, почему с папой не здороваешься? – поразился ее равнодушию в голубых глазенках.
       -А я, папа, тебя не узнала, - всмотрелась дочурка.
       -Мама дома?
        Наталья смотрела в окно из кухни и в открытую форточку слышала разговор.
        Встретила Наталья равнодушным отсутствующим взглядом.
       -Ну, здравствуй. Поседевшая любовь моя, - хотел сгладить неловкость.
 -Здравствуй.
Приехал я на легке, с «репортеркой» за плечами и, конечно, без денег.
Надбавки я потерял, зарплата фотокора в газете с районным коофициентом сто девяносто. Продал за 250 рублей новую колонковую шапку шоферу редакции. Вот и все деньги. Билет от Якутска до Красноярска 82  рубля. Детей я решил уже, увезу к маме в Канск, а вернусь в Магадан, поговорю с Шалимовой  Марией Григорьевной, главврачом Хасынской районной больницы.  Она жена редактора газеты, где я работаю фотокором, должна помочь. В поселке Дебин в Магаданской области, на берегу реки Колымы стоит лучшая лечебница  на всём Северо-Востоке страны. Наталью лечить, решил, будем там.
     Все это я обдумал, пока осматривал свободные от мебели комнаты квартиры.
     На подоконниках пыль,  кроме старой тахты и потертого дивана в детской, столов и стульев, да старенького паласа на полу, смотреть было нечего. Нищета и безнадега, полная разрухи жизнь - дорогой для моего сердца семьи – клято смотрела на меня изо всех щелей.
     Я ушел в маленькую детскую комнату, даже не спросив, где  годовалая дочь, рожденная в мое отсутствие. Откинулся затылком на спинку дивана и зарыдал. Безмолвно, стиснув зубы,  проклиная свою отверженность  к нормальной жизни  и тягу к писательскому ремеслу.
     И решил: выведу семью из разрухи, а дальше видно будет, как нам жить. Наталью я жалел до слез, детей любил. И интуитивно понял, что именно мое ремесло на этот раз поможет спасти Наталью. Болезнь излечима.
     Облегчив душу от слез,  вышел к Наталье на кухню.  Наталья приготовила незатейливый обед, наполнила стопку  и поставила передо мною:
     -Спирт. Уколы сама себе ставлю, - проводила она мой взгляд на  медицинскую склянку с жидкостью.
     -С возвращением, любимый…
    Она все поняла, и спорить не собиралась. Помочь ей кроме меня некому. Мать умерла рано. Росла в интернате. У отца давно другая семья и связи с ним нет. Мои родители Наталью полюбили, ровно свою дочь.
     -Где Анна?
     Я уже знал имя младшей дочери. Заходил в магазин на берегу Индигирки. Знакомые женщины скорбно поведали о беде в моей семье.
     -В больнице. Пневмония. Через неделю выпишут.
     Решение принято и переиначивать не стали. В тот же день я пошел к главврачу тубдиспансера. Юрий Егорович Кондаков темнить не стал: с Натальей крайне тяжелая ситуация. Оформлять жену надо на лечение, не медля.
    На другой день и отвез Наталью на Баллаганнах в тубдиспансер. Неделю подождал, пока годовалая Анюта поправится, собрал детей и увез самолетом к родителям в Канск. Сам вернулся на Палатку в редакцию.
     Месяцем позже приехал трассой и забрал Наталью с Балаганнаха, лечение там не шло ей впрок. Жена Шалимова согласилась помочь, хотя Наталья и не имела магаданскую областную прописку.
    Устроил Наталью в больницу на Дебине в элитную палату. Главврач повертел солидные мои корочки корреспондента, перечить не стал; о «третьем»  - «особом блоке» мне было известно от нашего корреспондента Стаса Казимирова. Он там лечился. Прописка у Натальи якутская. Главврач намекнул: мол, не положено из Якутии принимать.  Но я был житель области. И в моем паспорте она числилась законной женой. 
    За три месяца в Дебинской больнице Наталья вылечилась от недуга окончательно и навсегда. Привезла детей от родителей на Индигирку. Я оставил работу в редакции и в первых числах декабря  вернулся в Усть-Неру.
      Привез домой и Соболюху. Зиму мы пережили  трудно, я оставался без постоянной работы долго. Работать в редакции на Индигирке не захотел. Временно устроился грузчиком на нефтебазу. По ночам много читал и писал. Районная газета охотно публиковала мои небольшие рассказы. Но прав оказался Шалимов, когда предупреждал: «Задавит нужда…». На Колыме без северных надбавок – на голом окладе – выжить сложно. Но я не жалел о прошлом. Жалел Наталью и детей и старался жить для них.
    Теперь дома я бывал наездами,  и к празднику меня ждали. Легко ломить любые трудности, если имеешь  дом,  любимую семью, знаешь, что ты там нужен и тебя там всегда ждут.
   «С любимыми – не расставайтесь. С любимыми – не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них. И каждый раз на век прощайтесь – и каждый раз на век прощайтесь! Когда уходите на миг».
   Еще осенью, до снега, пока стланик не лег, я заготовил кедровых веток для ёлки.  Дети наскучались по Соболюхе. Наталья ждёт.


     Зимник по льду Индигирки от участка около сотни верст до якутского села Терють. Здесь выезд в долину, от Терюти  дорога в Усть-Неру.
     В Терюти жил русский лесничий Степан. Лесничий наказал заехать к нему перед новым годом за гостинцами Мирону. Хромой Степан  и к старости походил на ворона с перебитой лапой: припадал на левую ногу при ходьбе и не расставался с суковатой палкой. Этой палкой по пьянке,  он выбил жене  глаз. Зверь, а не человек для своих семейных. На людях добренький, опасно услужливый. Степан из бывших заключенных, женился после лагеря на якутской женщине и хорошо говорил теперь на якутском языке.  Он единственный русский, живущий в якутском селе Терють уже много лет. И дети его там и внуки. Степан опытный рыбак сетями на подледный лов. И устраиваясь работать мастером на лесоучасток, Мирон Иванович Мисюкевич рекомендовал его, как своего товарища. В первую голову в тайге  я обязан  слушать советы Степана в лесных делах и выполнять все его требования. Степан выклянчил у меня новую бензопилу и тонну бензина с ведома Мирона. От Степана сегодня  я вёз для Мирона два мешка мороженой свежей рыбы: нельму и хариуса.
     Мирон из Белоруссии. Добрый мужик, не жадный.  Этой рыбой оделит к новогоднему столу и баб из конторы строй участка, и пилорамщиков. Даст пару хвостов, конечно, и мне. Без его воли,  в мешки от Степана не заглядывал: суровой ниткой пасти зашиты. 
     На Колыме такие качества, как щедрость и скупость, отвага и трусость, верность в дружбе и своему слову - постоянно под пристальным взором людей. Северяне, прошедшие лагеря и оставшиеся  жить вольными людьми, были людьми особого свойства  ума и характера. Но всех их роднила общая память страшных лет, которая не позволяла  проявлять жестокость к близким, к товарищам и просто сожителям единого Оймяконского меридиана.
     Лесничий  - хромой Степан – исключение. С якутами он уживался, а русские его не любили. Такие мужики,  как  Иван Брытков,  Мирон Иванович Мисюкевич, и сотни людей зрелого колымского опыта - были личностями по большому счету. Север безграничен расстояниями. Но тесно  живётся душами колымскому люду. Живут заботой за всех,  за всё в ответе. Суровый климат и природа отчищают людей от грязи,  от ненависти,  напускной важности. Замораживаются всякие социальные противоречия внутри человека. Страна времен и народов, где «нет ни эллина, не иудея». Все люди братья.
      До Терюти по реке Индигирке от участка, груженые бревнами лесовозы катят тихим сапом. Но ниже Терюти Индигирка разбегается протоками, наледи к такому времени  в декабре дымят уже по-хозяйски. Поэтому нужда заставляет от Терюти ехать лесовозы объездной дорогой и через перевал.
     Наледи встречаются и выше якутского села. От протоки на Кеонтии, где и стоит Лесная командировка с пятидесятых годов, долина Индигирки идёт одним руслом среди высоких гор. Выхода нет, приходится машинам  пробиваться по наледям или объездами по лесным полкам. Каждый год  топят в наледях машины по-пьянке. Пьют после Терюти, когда идут из Усть-Неры. На трассе – сухой закон: с перевалом плохи шутки.
     Лагерей заключенных на Колыме давно нет, но барак и бокс для бульдозера в Лесной командировке сохранились.  Верхне-Индигирская экспедиция строит из бруса двухэтажные дома в Усть-Нере для своих сотрудников. Экспедиция большая и хозяйство огромное, кроме техники и буровых бригад, полевых и разведочных партий - в экспедиции свое мощное строительно-монтажное управление.
     На Индигирку я приехал  в  марте семьдесят третьего года. В эти же годы появились в общежитии «полевиков» и Толя Табаков с Колькой Куксой. Два друга. Иркутские сибиряки. С земляками нашел общий язык сразу. Мужики шоферили, я был тогда еще студентом-дипломником.
      Со временем друзья крепко прикипели к Верхне-Индигирской экспедиции.  Работая шоферами в геологии,  исколесили по зимникам всю Якутию. Трасса на Магадан – стала для них родной улицей. За сутки до Магадана умудряются доезжать на своих машинах. А это 1142 километра. У Кольки «ракетовоз» - наливная бочка четырнадцать кубов  на тягаче «Урал». Таскает солярку и бензин из  Магадана. Табаков летом ставит на тягач бортовой кузов, тоже бегает на Магадан. Борзые колымские водилы. Друзей так и прозвали: «борзым» и «гончим» из  «Созвездия Псов».  Весёлый народ  работает в экспедиции.
    На Колымской трассе десяток Автобаз, все грузоперевозки на колесах. Каждые двести верст на трассе шоферские гостиницы, в них  обязаны водители отмечаться в рейсе. Диспетчеры гостиниц  принуждают магаданских шоферов отдыхать, за машинами в морозы следят штатные «прогревальщики».
     Такой закон сложился при Дальстрое, соблюдался такой порядок и к началу восьмидесятых.  Для шоферни из «геологии» закон этот не писан. Поэтому ездили за грузами до Магадана и неделю, если  идут компанией  несколько машин.  На полевых «чайных»  при дороге - на пятаках у рыбных ручьёв останавливаются, рыбачат, варят уху, выпивают и веселятся.  Отсыпаются и дальше едут. На трассе не пьют: закон такой – остановись на пятаке и лакай,  сколько хочешь. Только не лезь на трассу пьяный, не неси беду и горе другим.
     На пятаках  «чайной» в железной полубочке всегда горит уголь, можно заварить чефир. Шоферская братия на чефире и держится. На колымской трассе редко встретишь пьяного за рулем. Холостые мужики  кувыркаются по полной программе с «магаданскими снегурочками», добравшись до места, только на «магаданском пятаке», известном всем водителям Колымы и Чукотки. Жизнь не из одной работы состоит. Молодые все, сильные, отборные мужики. На Колыме малохольные  долго не работают. Три  года «по договору» и его забыли, как звать. Яркие личности помнятся всегда.
      Катался с мужиками до поселка Палатка к другу Юрке Ламеко и я, порыбачить  на Армани сетями кету. С Юркой побратались, когда зимовал первый год на Колыме, работая в Хасынской геофизической партии в семьдесят втором.  С тех пор тянуло к другу, к истокам северной судьбы. И, в конце концов,  унесла меня «писательская блажь» с Индигирки еще дальше -  мимо посёлка Хасын на Чукотку.
     После Мыса Шмидта успел поработать восемь месяцев фотокором в Хасынской районной газете. И вот, вернулся на Индигирку  к семье. Дело, за которое я взялся, потихоньку налаживалось. Журнал «Дальний Восток» дал моим рассказам зеленый свет. Якутский журнал «Полярная Звезда» взял повесть. Письмо от редактора отдела прозы Галины Березовской: «…среди сотен рукописей я заметила Ваш рассказ». Укрепило правоту в правильности избранного пути.  Кровь из носу, надо учиться, поэтому и спрятался в тайге.
     Без  самообразования и дерзновения, без любви к русскому слову, можно сразу ставить крест на писательской профессии. У меня имелся уже десятилетний колымский опыт, который не приобретешь ни в каких институтах. Самообразование – выход,  если ты живешь в глухом углу. А жил я не просто  в «глухом углу», а буквально на Полюсе холода в Оймяконском районе.
     На лесоучасток я улетел в начале сентября с бульдозеристом и двумя вальщиками леса. Зимник по реке открылся только в начале декабря. За три месяца бригада навалила леса, поставили биржи, готовясь к зимней вывозке бревен в поселок.
     Охота и рыбалка на Кеонтии  хорошая. Мужики прикидывали разжиться мясом к празднику. За три месяца я часто встречал лосей, когда белковал с Соболюхой, но  далёко, без карабина было не достать. Однажды Соболюха в конце октября прихватил и поставил  молодую стельную лосиху, долго кружил ее на острове, пока я не подкрался на выстрел. Видит Бог, дрогнула душа:
    -«Стельная? Зачем бить!  Зайцев много в петли ловится, без мяса не сидим».
     Вышел из тальника, свистнул Соболюху. Тот ждал ружейного выстрела – держал самку, кружа её на одном месте. Застыл на свист в недоумении, повернулся в мою сторону. В этот момент лосиху только и видели: треск тальника по острову  удалился быстро. Погладил пса, присев на корточки, глянул в его умные и верные,  фиолетово проникновенные, как круглые виноградины глаза.
     -Прости, старик. Нельзя мамок убивать. Был бы самец, куда не шло: колхоз большой, съели бы.
     Гоняться за зайцами Соболюха сам отучился. Попал в заячью петлю по первому снегу. Он часто  без меня мышковал до покрова снега в тайге. Уйдет, зову его криком, свищу. Делает вид, не его это касается, не выходит из тайги. Я не каждый  день проверял петли. Зайцев в долине много и попадались  они  на глаза часто. Крупные, упитанные, в рюкзак их не уместить более пяти штук закоченевших в петле.
     Крупный черный якутский ворон в этих местах хозяин. От человеческих глаз скрывается. Пакостит ворон в охотничьих угодьях. Расклюет заячье брюшко, вырвет клювом печенку – к другой тушке летит. Живой заяц  в петле -  в когтях  вороньих лап орет так, что кровь в жилах человека стынет. Глаза зайцу выклевывает.
    Гоняясь за зайцами, Соболюха и залетел на тропе в петлю. Хорошо время еще не морозное было. Перегрыз Соболюха ветку, за которую была привязана петля долгим отводком. Сообразил, не стал рваться, не удушил себя. А черный ворон на макушке соседнего  дерева  в это время чернел на фоне морозного ясного неба,  ждал горячей печенки. Ждал, когда ослабеет собака. Слабому псу  воронам не трудно и глаза выбить клювами: нападают, хищники еще те.
    Случилось это далеко от барака. Ни лая собачьего, ни воя не слышно. Я наивно полагал, что он отлучился к мужикам в бригаду, которые жили в деревянном вагончике на участке, где пилили лес. Иногда пес так и поступал, ходил в гости к ним самостоятельно.
      Вагончик у мужиков просторный, с печкой и на салазках, перетягивают его бульдозером с места на место, если требовалось.
     В  старом зэковском бараке на берегу протоки Индигирки я обитал с Соболюхой  всю осень один. Рация, связь с экспедицией утром и вечером.  Барак у воды, рыбы много. В солнечные тихие дни сентября рыбачил. Лиственница хвоей пожелтела. Хвою в протоке несло водой. Обмелели перекаты. Закричали гуси, далеко слышимые в  небесах. Утки улетели на юг. Душа кровенила, прощаясь с теплом осени. Остывала земля.
    Полуношничал за книгами и учился писать, печатал на немецкой машинке «Унис»  при свете двух керосиновых ламп. По первой пороше вышли мы с Соболюхой за белками.
    «Курорт, а не жизнь?!» - часто мучила совесть. В семье надо жить, а не прятаться от жены и детей.  Пахать, огребать деньгу, как это делают другие; девки растут, расход на них большой.
    Мебели новой в квартире так и нет, купили с рук у отъезжающих на материк.  Кухонные белые шкафы только и из магазина. Все как-то временно, все в мыслях о будущем. А жизнь вот она, рядом. Надо жить настоящим. Оклад лесного мастера, не ахти какой, правда, «полевые»,  начисляются. Жена по доверенности получает мою зарплату. В тайге грех голодным сидеть, когда руки ноги целые, имеешь ружье и такую промысловую лайку.
      Я отослал свои работы на конкурс в Литературный институт. Ждал ответ. И усидчиво занимался самообразованием, читал «Диалоги» Платона, «Войну и Мир», «Анну Каренину». Полюбилась проза Николая Лескова и Ивана Алексеевича Бунина. Всматривался в страницы  книг, старался понять: как создавались эти тексты  простыми – смертными людьми, что  виден при чтении  живой и реальный мир? Как?
     И не постигалось. Для этого надо было, наверное, родиться графом Львом Толстым, а не сыном деревенской русской женщины. С молоком матери впитать в себя русскую культуру, искренне верить в Бога. А что я? Начал свой путь в неизвестность тридцатилетним невежей. А ныне уже и возраст Христа. Тяжело было от безнадеги и неизвестности, от неопределенности.
      
    Не виделись мы с Колькой Куксой пару лет, после того как он увез меня в таком же морозном декабре на своем «ракетовозе» в Магадан. И Толя Табаков  подивился в первую ходку за лесом, что я на Индигирке, а не на Чукотке. Да еще мастером в Лесной командировке. В общем, свела опять судьба. Баня у меня стояла горячая, день субботний. Другие лесовозы загрузились и ушли. Друзья мои задержались: в баню сходили, напарились. Чай пили. Путь дальний, идти  через Ольчанский перевал, от выпивки  отказались.
     Толя Табаков отдал бутылку водки бульдозеристу Лёхе, остающемуся при рации на праздники. Леха подогнал бульдозер к окну, протянул переноску из проводов на трактор; и в бараке стало светло от автомобильной лампочки. Жить можно. В центре барака на земле большая печь, гудит пламенем на мороз; дров  в бараке - вдоль стены поленница. До утра в стужу за дверь  и не суйся.
      В просторном доме  дышится легко смолистым дымком и прохладой от земляного пола. Сизым пирогом держится табачный дым, висит над столом, плавает по всему бараку, не растворяется на границе тепла под потолком и холода от пола. От земляного пола тянет мерзлотой, а плечам жарко от гудящей на мороз печи.
     Загадали выехать в ночь, чтобы утром прибыть в поселок. Для трудовых северян сутки без границ, и без разницы, в какое время  спишь. В шахтах и на буровых – смены, колымская трасса ночью  оживленней от машин, чем в светлое время суток. А на таежных зимниках редкая машина: никто не выручит, случись что, если  ты идешь в одиночку и молишься только на двигатель машины. В нем заключена вся твоя  судьба и жизнь. Пешком никуда не дойдешь – замерзнешь. 
     Пока ехали по реке, объезжая дымящиеся наледи, по лесистым кочкарным полкам береговых террас, говорилось легко и без крика. Кабина утеплена войлоком, двойные лобовые стекла. В кабине темно, впереди слепой свет  фар. Мороз клубится, легкий хиус  выносит выхлопы вперед машины.

 
      Жарит спину «радикулит».  Жарко   без зимней одежды и шапок, в унтах. Из офицерского шинельного сукна  я сшил  комбинезон, в котором охотился  октябре. Под ним  шерстяной индийский свитер.  Мужики в штанах по-летнему, в кирпичных водолазных  свитерах.
    В кабине полумрак от подсветки приборов.  Лесовоз на гребенке болтает, как рыбацкий поплавок на ветряной зяби.  Кабина угрожающе кренится на ухабах,  раскачивается, того и гляди,  на бок ляжем. Колька Кукса злится на Табакова за перегруз на прицепе. Едва ползем по замерзшему болоту, слегка подрезанному бульдозерным отвалом.
     Мужикам интересно знать, какая охота на Чукотке. Гуся там много, утки, олени и сохатые; медведи белые и куропатки белые, тьма песца. Зоопарк, дразню их воображение. Но голо – ни деревца. То ли дело здесь: горы до небес, на Индигирке парят наледи. Ухнемся в промоину, вытащить некому. Часа не пройдет, и машина вмерзнет. Кайли ее потом изо льда. Романтика. Там надоедает пурга, здесь утомляют морозы. А вообще-то жить везде хорошо.
     О  работе в редакции на Палатке, особый разговор. Вот у кого жизнь. Все пашут, а ты наблюдаешь. И пишешь. И пишешь.
      -К-каво, ч-чешешь?
     Колька Кукса  заметно заикается. Ему так слышится.
      -Затылок чешешь, - смеюсь, - когда получку получаешь: то ли  её пропить сразу в придорожном ресторане. То ли месяц на неё жить.
      Чо, та-ак мало пла-атят в редакции? - не верит Кукса.
    Думали, что заикой он никогда и не женится. Выпить любит. Силища в мышцах не меряна: правой рукой десять раз на турнике подтягивается.  Тело сухое  -  из одних жил. Взгляд меткий из глубоких глазниц  - острый,  как опасная бритва: обрежешься.
    Сметливый в парнях был, за советом шли к нему  в общежитии, справедливости искали у Куксы: кулаки у Кольки такие, что раз только и бил.  Но драчуном не был. Добряк, готов всем помочь. И помогал.
     Одевался Кукса в шелковые цветастые рубахи с широким отворотом; в талии ужимист, отчего его крутые плечи еще завиднее выделялись.  Девчата к Кольке липли, будто там медом намазано. А женился на бабенке с двумя детьми, теперь растит как родных. Детдомовец он.
   
       Колька подгреб мой чуб ребром  ладони.
      -Блажишь? Откуда в  тебе э-это? Вроде лоб обычный…Х-ха-лодный.
      -Сам не знаю, - честно сознался.
     Толя Табаков за рулем работает в глубоких кожаных тапочках на меху. Этот, пижон по жизни, за Колькиной крепкой спиной жил в общагах беззаботно. Кукса и жрать сварит и заначку на черный день всегда имеет. Табак любил одеться с иголочки, галстук под костюмчик. Бабенку нашел себе в Индигирском продснабе, товароведом работает. Это она ему такие теплые тапочки, глубокие как калоши, у сапожника на заказ шила.
     Полик кабины застлан войлоком, поверх которого тонкий линолеум. Снизу не тянет, все щели законопачены.
     Толя  и Колька Кукса  в свитерах, под которыми китайское байковое белье. Хвалились женами, одеваясь в бане.  Белье из Индигирского продснаба. Даже на складах экспедиции таких комплектов нет. На ногах у Кольки простые валенки. Свои бахилы Толя Табаков держит сухими - засунутыми за «радикулит». В такой одёжке долго на морозе не побегаешь за зверем.  В собачьих унтах тоже не побежишь, тяжелые резиновые подошвы костью  от мороза стучат.
     Троим в кабине - колени  расслабить негде. В  ногах,  зажатый Соболюха под торпедой. Уезжая из лесной деляны,  я привязал Соболя в бараке.  Лехе наказал до утра не отвязывать – сбежит следом за машиной. Ехать на праздники Лёхе в поселок не к кому, остался  досмотривать за базой.
     В кабине ЗИЛа с собакой втроем тесно. Тайга для охотничьей лайки дом. В поселке Соболюхе сидеть в теплой квартире. В тайге  вырос густой подшерсток, резвясь днями на холоде,  кобель не мерз. В поселке не побегаешь, быстро изловят и украдут. Соболюха беззлобная лайка, и подходит на зов  всякого человека. В квартире же в такой богатой шубе жарковато, прикинул я, и бессовестно привязал на поводок к своим нарам. Намериваясь оставить его на праздники в тайге.
    -Сидеть и ждать, – наказал, уходя из барака.    
     Подарил  чистокровного щенка от русско-европейской лайки друг юности Юрка Ламеко, когда я жил и работал в редакции. У меня была комната в рабочем бараке на Новой Палатке, ожидалась  однокомнатная квартира. Карамкенский Горно-обогатительный комбинат строился размашисто. Редактор выхлопотал для меня в новом доме квартиру. Но пятиэтажный дом сдавался после нового года. И когда первого декабря я пришел с заявлением увольняться, мягкий всегда Юрий Борисович Шалимов деликатно выругался:
    -Я полюбил тебя как сына. Фотограф из тебя неважный. В Союз журналистов - уже можно принимать.  Я в молодости променял свой талант на чашку жирных щей. Не повторяй моей ошибки. И писателем ты со временем станешь. А вернешься к жене, сломает тебя нужда. Чего теперь за жену переживать – вылечили же, помогли ей. А тебе надо писать. Поверь, старик, моему опыту: не та баба страшна, что за хрен держится, а та, что за душу. Лев Николаевич Толстой сказал. Учись, старик, много знать хорошо.
      Редактор районной газеты «Заря Севера» Юрий Борисович Шалимов крупный человек  и натурой и в кости; голова тяжелая от вечных дум и будто пеплом осыпаны редкие завитки волос.  Друг поэта Анатолия Пчелкина, по чьей наводке я  пришел в редакцию.
    Принял он меня скучным. Бросалась эта скука в глаза: отвратно проживать человеку на задворках с его газетным опытом, когда рядом областной центр. Областная  «Магаданская Правда» - его уровень. А в районной газете ему уже не интересно, опостылело нянчиться с пьющими сотрудниками редакции. Годы подошли зрелые. Умный мужик, и это чувствовалось.
     Признание о  «чашке жирного борща»,  соответствовало истине. Со временем, Шалимов дал  две тоненькие книжки своих художественных очерков.  Лучшим очеркистом в начале восьмидесятых считался Анатолий Грановский. К тому времени книга Грановского у меня имелась, и было с чем сравнить. Очерки Шалимова написаны ясным образным языком. Писательский талант прямо дышал из текстов Шалимова. Но жена, молодая – редкая красавица, работавшая главным врачом районной больницы,  и была той «чашкой жирного борща» для Шалимова, безвольного и безнадежно любившего её. Годом позже он уйдет работать в областную газету редактором, но скоропостижно умрет от инфаркта, так и не дожив до пенсии.  Добра он людям сделал много. Кто не изведал своего горя, чужого никогда не поймет. И за Наталью - Юрию Борисовичу Шалимову и  его  умнице жене спасибо.
     Естественно, когда Шалимов заглянул в мои воспаленные от бессонницы  горящие светом голубые глаза, он все понял при первой встрече. Себя любимого он во мне  узнал.  И на работу фотокором принял без испытательного срока. И первый урок преподал доходчиво и поучительно.
      Выслушал меня, когда принимал.
      -Хорошо, возьму геолога работать в редакцию. Много из вашей братии писателей вышло. Олег Куваев. Знаешь его «Территорию»? Великая вещь. Прочти, если еще не держал в руках.  Учись у него.
    - Газета без фотоснимков страдает. Пойдешь на стройку, сфотографируешь передовую бригаду и напишешь  текст, - закончился тот разговор.
      -На какую стройку? – не понял я.
      -Поселок не велик, общежитие горного комбината на краю поселка под сопкой, - подсказал.
      -Так кто мне там поверит, что я из редакции? Удостоверение давайте, - сообразил, что в поселке  работающих людей в редакции, знают в лицо. А я человек новый.
      -Удостоверение? – Спрятал он усмешку, прикинул.
 -Фотография есть?
      Фотография годичной давности имелась, фотографировался при трудоустройстве в Шмидтовскую экспедицию, для личного дела.  Заявление моё на работу Шалимов еще не завизировал, лежало оно, девственно белея уголочком,  на стопочке писчей  бумаге.
      Он заметил мой взгляд.
      -Фотографию давай, - поднялся он  шатуном к сейфу. Хоть и рослый, крупный в кости, но худой, изможденный заботами человек.
       -Пиши сам, у меня почерк неважный, - подал он новые красные корочки. -
 Иди, трудись на благо родины. Да, чуть не забыл: ключи от фотолаборатории возьмешь у директора типографии на Новой Палатке. Там тебе все объяснят.
       Поселок разделен мелкобродной речкой Хасын, правобережная часть и звалась Новой Палаткой с выходом на Тенькинскую трассу.
      С удостоверением в кармане и с фотоаппаратом «ЗЕНИТ-ТТЛ» на груди я принят был на стройке, как старый знакомый. И сфотографировал мужиков, и с записной книжкой поработал, быстро орудуя ручкой и сам, дивясь про себя, когда  только и успел научиться.
     Фотолабораторию привести в рабочий порядок и того проще оказалось: проявители, закрепители, фиксажи – любые в ящиках. Фотобумага тонкозернистая, целый рулон.  В третьем классе учился, когда мама купила мне «Смену- 8», фотоувеличитель, а в школьном фотокружке обучился всему сразу и на всю  жизнь. Любительские снимки с тех лет делал качественные. Снимки для газеты требуют «сюжетности» и «контрастности».
      Шалимов перебрал десяток снимков, принесенных мною со стройки.
     -Этот, пожалуй, пойдет в номер. Иди в кабинет ответ секретаря, там сейчас никого нет, пишущая машинка не занята. Печатать умеешь? Вот и напиши зарисовочку о людях на фотографии.
      Тексты  рассказов  писались ручкой. Печатал уже сносно.
   «Двести строк»  намахал на машинке быстро.  Вернулся в кабинет редактора. Он  углубился в чтение моей писанины о строителях.
     -Мн-да, - отложил листы, задумался, посматривая изредка на меня многозначительно.
     -Молодец. Не ожидал. Не ожидал от тебя такой прыти, - все что-то прикидывал он.
     -А теперь становись у меня за спиной, будем учиться редактировать тексты.
     Крупный и развалистый в плечах, в своем редакторском кресле, он загораживал  мои листочки на его столе. Но сказано было стать за спиной,   и стал на цыпочках. Позже  понял, с какой целью этот урок: он испытывал мою «авторскую гордыню». Я стоял на цыпочках почти бездыханно, наблюдая за кончиком его золотого пера. Все до единого предложения, зачеркнув в каждом до единого слова, мой ПЕРВЫЙ РЕДАКТОР заново и набело переписал своими словами. Я горел лицом  краснее, красного знамени, но ни слова не возразил против редакторской правки.
     -Фотограф из тебя не выйдет, а писатель со временем  добрый получится. Стиль у тебя свой. А стиль – это человек. Видно по твоему словарному запасу. Трудно добрякам жить. А ты я смотрю, старик, добряк, - вздохнул он.
   – Одна польза пока от тебя: хоть в будущем меня добрым словом помянешь. Держи твое заявление, иди в отдел писем, Галина Казимирова у нас по совместительству и отдел кадров. Она сделает запрос в экспедицию на Мыс Шмидта, чтобы тебе перевод там дали на работу в редакцию.
    Стас Казимиров тоже работал в газете. Супруги – романтики. Оба рослые.  Молодость прожигали на рыбозаводах и на плавбазах в Охотском море. Оба начитанные и люди пьющие. Но для севера, пьющий человек – норма. После отъезда с Индигирки я второй год не притрагивался к алкоголю. В редакцию пришел работать «непьющим человеком».
     -Это хорошо, - одобрил Шалимов. – Ненакого положиться, - развел руками. - Казимировы третий день гуляют.  Муравъенко, зав отделом экономики,  не просыхает на рабочем месте. И ничего не могу с ними поделать: хорошо пишут.
     Муравьенко Саша мой ровесник. Выпускник Литературного института. От него я впервые узнал, что «Карл Маркс тоже был «яврей». Так он и выразился: «яврей».  Я, грешный человек, прожив тридцать один год на земле, даже и не подозревал, что есть такая нация «явреи». Чему Саша Муравьенко несказанно подивился: «Святая простота».
      Вся редакция окликала его Муром.  Мур ходил всегда с наклоном вперед, выгнув шею, как сердитый гусак. Но сердитый бывал он только трезвый. Опохмелившись, Мур деятельно садился строчить о проблемах экономики области и района. Болтался Мур бессовестным образом,  где хотел и положение дел на предприятиях района,  изнутри  хорошо знал.
    И таких  пьяниц,  к той поре,  еще не встречал, как этот «выпускник Литинститута»: ни дня без «Веры Ивановны». Одевался Мур не опрятно, в бане не мылся неделями. Жил он в общежитии Карамкенского горного комбината. Из женщин выбирал только «Веру Ивановну». Так окрестил пьющий народ вино «Вермут». А «вермута» этого  в магазинах хоть залейся. Муру знакомые, казалось, все жители Палатки.  Никто его рублем и стаканом не обходил. Народ в общежитии при больших деньгах работал в штольне на руднике. Спился Саша Муравьенко на моих глазах за три месяца. Шалимов определил его лечиться в ЛТП под Магаданом. Больше я Мура не встречал.
      Я полюбил журналистов редакции всей душой и умилялся их стойкости  пить и работать. Стас Казимиров на пару с женой, после получки, стабильно по три дня в редакции не появлялись. Убедившись в моем искреннем желании работать,  Шалимов убрал Галину Казимирову из отдела писем и поставил на эту должность меня.
     Стаса Казимирова  он  намеревался уволить, но закон не позволял:  «тубик», состоит на учете, каждый год уезжает на месяц в Дебин на лечебную профилактику. Стас Каземиров меня и надоумил забрать Наталью из Якутии и оформить её лечиться на Дебине. В июне Стас  закутил крепко. Выбора не было: пришлось его мне без ведома всех отправлять в Дебин, пока Шалимов  не уволил. В ночной сусуманский автобус я посадил Стаса до Дебина  на реке Колыме.  Деньги отдал водителю, чтобы Казимиров  не сошел в Карамкене и не продолжил пить там. Журналисты в районе,  известные люди. В почете у простого народа.  Стаса  знали хорошо и  на шахте, и в Палаткинской автобазе. Каждый рад услужить, налить журналисту.
      Шалимов рассердился  серьезно:
      -Может, и редактором за меня сядешь? Некому ведь работать. Казимиров на ставке корреспондента. На его место человека не пригласишь на работу. С Галины толку нет, работать не хочет. Один Смоленский за всех пишет.
     Юра Смоленский был его заместителем. Мягкий и безропотный трудоголик. Трезвый человек. Кормилец большого семейства. Он целыми днями не выходил из своего кабинета зама. Прикипал к стулу за столом. И мы его видели только в обеденный перерыв. Утром Юрий Смоленский приходил раньше нас, садился и начинал работать. Часто он делал работу за  ответ секретаря, макетировал газету, вычитывал номер. Дежурил по газете выпускающим номера. Меня дежурным номера не поставишь, безграмотный. Пишу интуитивно и с массой ошибок в каждом слове. Юра Смоленский  практически на своем горбу держал всю газету. В глазах Юры Смоленского все мы были «пьющим детским садом». Но он никого не трогал, не воспитывал, терпел нас без высокомерия. За это его уважали: хороший человек.
      Шалимов мог вспылить, но был отходчив и незлопамятный.
     -Убалтал ты меня, старик, с этими Казимировами, - остыл он от гнева.  – Иди, работай. Пора тебе ехать на Талую в совхоз. Куриных пупков хоть себе привезешь, чтобы не сидел голодный. Нашу газету там ценят.
      В редакцию поступило письмо из совхоза «Талая» о бесчинствах главного инженера. Рабочие просили приехать корреспондента, искали правды.
     -Вот и разберись. Ты же у нас за письма  трудящихся отвечаешь.
      Работу в газете я полюбил. Мотался в командировки в оленеводческие бригады к орочам. На главного инженера совхоза «Талая» после проверки письма написал едкий фельетон. После публикации фельетона сняли последнего с должности. Я же предусмотрительно от куриных пупков, будучи там, отказался. Мешок мяса кто-то на заднее сиденье редакционного УАЗика поставил. Сгрузил без объяснений, и уехали.
      Шофер надулся:
     -В редакции мясо ждут.  Всегда так делали.
     -Растешь, брат, - посмеивался Шалимов. – Главного инженера вот снял своим пером с должности.
      Меня этот «рост» не радовал. Я видел, на какую дорогу меня выводит редактор – в журналистику. А мне желалось писать художественные рассказы. И я их упорно сочинял по ночам.
      Печатать рассказы в газете Шалимов отказывался.
     -Я газету не для тебя держу. Народ в ней должен выступать. Чем ты не доволен? Вон сколько писем с твоей подачи публикуется. Твои фотоснимки передовиков производства, зарисовки о них. Человек уедет с Колымы, увезет с собой нашу газету, где его фотография и добрые слова о нем. Память! Перед внуками будет гордиться. Нет, старик, делаем мы с тобой святое дело. А рассказы, что ж? Будет у тебя книга со временем, и не одна. Может, и в Союз писателей тебя примут. Союз журналистов – тоже солидно. Гляди, какие красивые корочки, - однажды вынул он из сейфа чистое удостоверение члена Союза журналистов. – Это, старик, ключ к любым дверям. Это, старик – власть. Трудись и года не пройдет, примем тебя в Союз журналистов, в нашу организацию.   
     Перевод на работу мне Шмидтовская экспедиция не дала: уехал  с Чукотки  в Магадан на обследование  в областную больницу, а не  в редакцию. Уволили по «тридцать третьей». Трудовая книжка пришла почтой со статьей, на основании которой я терял все десять северных надбавок. Жизнь впереди предстояла голодная.
     -Станешь писателем, эту статью, с которой тебя приняли на работу в редакцию, как медаль за боевые заслуги будешь вспоминать, - загоготал чем-то довольный Шалимов. – Так и думал: не даст перевод. Знаю я Наталью Хабарову. Помнит, наверное, и она меня: пересекались дороги. Досталось ей однажды в областной газете от меня: злая на весь мир баба. Работай, старик. Парень ты сметливый. С голоду не помрешь, поможем от профсоюза.
     Не прошло и недели, как я устроился и начал работать, Шалимов добыл для меня отдельную комнату в рабочем бараке. До этого я жил в семье друга юности Юрия Ломеко. Он томский сибиряк, охотник. На Охотском побережье  ближе к Хабаровскому краю много норки и выдры; добывал Юрка каждую осень и соболей в районе Кулы – она тоже граничит с дальневосточной тайгой. Жил Юрка промыслом, имел «Буран» снегоход в своих охотничьих угодьях. Его лайка  Мойра ощенилась в июне. Юрка подарил мне щенка, которого за его черный серебристый мех я и назвал Собольком.
      -Теперь в редакции полный комплект, - узнал редактор Шалимов, что голодный фотокор взялся морить голодом еще и щенка. Благо, что жил я в рабочем доме, где обитал добрый и веселый народ. И как в воду глядел Шалимов: не дали люди пропасть нам с Соболем. Профсоюз газетно-типографский подкармливал.  Душевный все же колымский люд.

   
     Вырастал Соболюха на глазах, полюбили пса и в редакции. Через полгода стал рослым прогонистым красавцем, мастью серебристого черного окраса. Лишь на лапах чулочки - да грудь - шерстью  белоснежные.  Белый природный ошейник.  Особую стать и породистость кобелю придавал  завитой пушистый хвост, плотно поджатый к спине, с белой фигушкой шерсти  на кончике. Высокий на ногах, грудь и загривок - мощные.  Ухи - чуткие,  дыбком стоят. Мужчина!
     Соболюху я почитал за друга. Понимал кобель слово и взгляд. И то, что в Соболе жила разумная душа, я не сомневался.  Поэтому и голос  на него редко повышал, если звал издалека, но чаще свистом. Промысловик Соболюха был подбористый, единственную белку в распадке отыщет. По воздуху чуял зверя. И не уйдет, пока не придешь на его  лай и не добудешь белку выстрелом.
     Даровитый пес, три месяца всего было, когда он лису  крестовку - чернобурку  на Тенькинской трассе под выстрел из зарослей ивняка и шиповника шуганул. Я  работал в газете до пятницы, в субботу мы уезжали с Соболюхой на попутной машине до пятнадцатого километра Тенькинской трассы. Оттуда  за день возвращались лесной долиной до Новой Палатки, где и жили в бараке.
 
     В десяти верстах от участка,  на Индигирке обширная наледь. Не проехать. Дорога по полке вдоль берега бульдозерным отвалом  подрезана. Объездная петля долгая, намотало на колдобинах нутро так, что решили остановиться при выходе с полки на лед реки.
     Выбрались на мороз, осмотрелись с высокого открытого берега. Окрестности светлые от белых снегов. Яркие звезды. Далеко по полке черная точка за лесовозом движется. Хорошо видно зверя на белом снегу. Кукса кинулся в кабину за ружьем.
     -Росомаха!
     А у меня сердце обмерло.
    -Да Соболь это! Соболь мой. Вырвался - таки из избы. Рано Леха его отвязал.
    И действительно за лесовозом бежал Соболюха. Бежал за нами около десяти верст. Морда собаки белая от куржака. Ноздри сопливым льдом забиты.  Подушечки лап - до крови изгрызены,  в ледышках колтухах.  Время от времени Соболюха останавливал бег и обгрызал намерзающий снег на подушечках и на перепонках.  Вот уж действительно, Бог есть: остановил нас перед съездом на реку. По полке едва ползли, по льду Индигирки  машину бы Соболюхе уже не нагнать. Пропал бы мой «мужик».
    Так звала собаку жена Наталья. Соболюха отзывался, когда так же окликали его и дети. Для женщин в семье Соболь был «настоящим мужчиной».  «Мужиком» терпеливым и мужественным, взлаивал, когда просился на улку, не клянчил лаем от стола. Любил беситься с детьми в большой комнате, валялся с ними, они мучили его – таскали за шкуру, целовали его в черный нос. А Соболюха - счастливый, даже улыбается.
      -Улыбка, Соболь! – требовал, показывая, как улыбаюсь, ощерив зубы. Научил его этому еще щенком. Улыбался Соболюха красиво – коренные резцы как бритвы зубчатые.
      Слово «нельзя»! Соболь понимал. Но я его редко применял. Шипел коротко, когда он шипение мог слышать. Обижался, но подчинялся. Учил его шипением повиновению  двухнедельным щенком.  У оленеводов научился, дивясь послушности оленегонок. Щенком напрудит в комнате на полу лыву, станешь на колени, возьмешь щенка за загривок, носиком в лужу ткнешь и прикусишь ему кончик уха.
      -Шшик – нельзя! Шшшшши – нельзя, - шипишь змей. Быстро усвоил, стал повизгивать, чтобы его на улку выпустили.
     Воспитанный пес был. Сильный кобель, овчарку своего возраста валил в драке. Год  ему  было, когда пестуна одногодка закружил, штаны медведю драл. Отважный пес. Юрка Ломеко брал осенью Соболюху с Мойрой часто, мать его – сука натаскивала и на белку. Учила мышковать, жить свободным зверем в лесу.
      -Учись, отец, у настоящего мужчины, каким надо быть внимательным и терпеливым к детям, - дразнилась Наталья, что я с детьми строг.
      -Им дай волю, они также на шею сядут, как на Соболя. Девок, надо в строгости держать, - отбивался от Натальи.
      В семье жил кот,  крупный и тоже черный как Соболюха.  Соболюха Наталью знал по Палатке, приезжала она ко мне однажды в гости из Дебина. В первый день приезда рыпнулся Соболь  на кота Чомбо.  Наталья окоротила пса. Соболюха понял: кто в доме хозяин. Потерял к коту интерес. Чомбо первое время рысью пролетал через дверь к форточке на улицу в моем кабинете, где Соболюха всегда рядом с письменным столом дремал.  А прошло время, из одной чашки с Соболюхой стал лакомиться. Заурчит на Соболя, тот  отступит от чашки с едой, и с высоты своего кобелиного роста любопытно верть-верть башкой  - смотрит на Чомбо. Кот шипит, обнюхает содержимое чашки, ухватит шильцами клычков ошметочек из обрезков мяса и рядом с чашкой  жвыкает, перекосив котячье мурло пушистой щечкой к полу. Пока не наестся, не уйдет. Соболюха сидит рядом, над котярой  грудью нависнув, вертит башкой, удивляется его наглости. Но Чомбо любимец хозяйки и Соболюха это понимает. Видит,  когда Чомбо на руках хозяйки облизывает ей лицо наждачным своим язычком.
    -А меня - Соболюха оближет, - смеюсь.
    Соболюха понимает, вздрагивает, возит задом, порываясь приподняться и подойти ко мне; крендель хвоста распушит, приветливо погуляет белым пушком конца туда сюда.
    -Что, не будем целоваться?
    Соболь посмотрит на притихших детей. Шура не выдержит, взвизгнет и к Соболюхе. Уж ей-то он все личико слюнями изгладит. Я его лизание не терплю. Довольны все.
    -Хорошая у нас семья, папа, - скажет уже школьницей Шура.
    -Почему?
    -Вы с мамой - животных любите. И мы с Аней тоже.

    Постоянное место Соболюхи в холодной прихожей, где скидывается и вешается зимняя одежда моя и детей. Наталья раздевается в долгом коридоре, который  до большой комнаты, для ее пальто и шубы прибита на стене вешалка из оленьих рогов.
     Писал я по ночам, и курил безбожно. Наталья ночевала с детьми в большой комнате за плотными дверями, так они спасались от стука пишущей машинки и папиросного дыма,  пока я не стал работать в лесной командировке.


      Все это вспомнилось с нежностью в душе на Ольчанском перевале. Воспоминания промелькнули, пока мы разминались на морозе, а Толя Табаков осматривал машину, подсвечивая фонариком.
    -Налюбовались красотами? – подал голос Табаков. – С машиной порядок, можно на полусогнутых спускаться. Идите в кабину. Поедем.

     Мы стояли с Куксой над обрывом и любовались северным сиянием в глубине  неба над далекими горами на северо-западе. Соболюха что-то унюхал под близким склоном и рылся там носом в снегу.
    -Место, соболь, - позвал его в кабину. Пес сделал вид, что его не касается, стал бросать  снег передними лапами под себя;  всю шерсть под брюхом порошей  забил. Я подошел и взял пса за ошейник. Охлопал его от снежной пыли. Повел  к машине. Соболюха уперся передними лапами, когтями бороздя накатанный снег пятака. Обычно он сам запрыгивал в кабину. Пришлось поднять его и сунуть силком.
    -Лежать, - шикнул.
     За мной  в кабину  Кукса поднялся. Соболюха поджал уши, и весь сжался на полике в ногах под торпедой. Кобель чего-то боялся. Я изучил его повадки. Пес он отважный. Лишь однажды наблюдал за ним эту повадку  вжиматься плотно по-заячьи. Юрка Ломеко  привез из тайги соленого медвежьего мяса. Я кинул кусок  Соболюхе, тот чуть на спину не завалился, так резко отпрянул от вяленой медвежатины и зарычал.
    -Что с тобой?
   Соболюха опять отскочил. Лег на брюхо и скрался по-заячьи, вжав голову в туловище под моей рукой с куском медвежатины.  Виновато скосил глаза, и медленно стал отстраняться от медвежатины,  переворачиваясь на спину.  Было ему тогда еще полгода, щенок совсем. Повзрослев,  от медвежатины уже не шарахался. Но прежде чем съест медвежье  мясо, наиграется им. Подламывает передние лапы перед медвежатиной,  зад, задрав, и трется о кусок мяса мордашкой то одной скулой, то другой; потом катается на мясе. После чего,  клацнув пастью, проглатывает кусок.
     Пока успокаивал Соболюху,  поглаживая, наклонясь к нему,  проследил момент съезда лесовоза к прямому и крутому спуску.
    Двигатель заревел, сдерживаемый  первой передачей. Вся махина  на прицепе зримо и мощно надавила на тягач. Автомобиль прилег от натуги упираться,  и надсадно взревел. В свете фар, далеко внизу, размыто читался прижим первой петли.   

   У Толи Табака побелели казанки на сжимающих руль кулаках, белее мела
стала видимая мне его правая щека. Я оглох от рева и ничего не понимал. Колька Кукса рывком приоткрыл пассажирскую дверку.
    -Не вздумай прыгать, - заорал ему Табаков.
    В мои унты вжался в ногах Соболюха. Я бросил взгляд на приборы, и в памяти запечатлелась мертвая стрелка манометра, показывающая давление при торможении. Давления не было – оборвало тормозные шланги.
  «Обрезало жизнь?» - мелькнула в сознании памятка шоферская.
  «Выбьет  передачу…».
   И, словно следуя моей мысли,  выбивает первую передачу. И стало легко. И нас понесло. И дух захватило от свиста воздуха за кабиной.
   Я заворожено смотрел на стрелку спидометра, круто взмывшую вверх по циферблату километража: 60, 70, 80, 90…
   Я не мог оторваться от магической стрелки, и боковым зрением видел все происходящее в кабине и за лобовым стеклом.  Мы не катились, а летели в преисподнюю, колесные скаты гудели  и напоминали далекий гул истребителя перед взлетом. И откуда-то издалека я услышал ясно голос Толи Табакова:
    -Вот она...
    Увидел Толины руки, круто бросившие баранку руля влево. И почуял свободный полет в небо. Кабина медленно переворачивалась в воздухе, от деформации выдавило лобовое стекло; меня вытянуло из кабины следом за лобовым стеклом,  и ясно вижу перед лицом капот машины и дальше проваливаюсь с мыслью:
     -«Сколько забот будет с похоронами семье…»
     Делаю кульбит на снежный склон и кувыркаюсь между бревнами, скачущими вокруг спичками. Переворачиваюсь и встаю на ноги.  И стою?! Зрение возвращается, слух обостряется. Первая мысль:
     -«Жив?!»
     Шевелю руками, ощупываю себя, ноги  не могу пошевелить – стою в плотных клещах  бревен. Наклоняюсь, ощупываюсь:
    -«Ноги целые. Нет переломов в теле, раз свободно двигаюсь.  Жив? Жив!».
    Вижу рядом за бревнами свою собачью  шапку. Вспоминаю о Соболюхе. Оглядываюсь. Вижу лежащего на кабине ЗИЛа  колесами к небу. Слышу ручеек бензина из колымбака. Кричу:
    -Братуха! Колька?!
    -Да жив я. Жив, - слышу голос из перевернутой кабины. – Выползти не могу, дверку перекосило. Ё…Табак, - материл Кукса Толю. – Кто в кабине домкрат держит. Летал по кабине, все ребра мне и Соболюхе помял.
      Я рад, что и Соболюха цел.
    -Где Толя?! - ору.
    -Колька, брат, - слышим и голос Толи Табакова.
     Невероятно, но факт: такая страшная авария и все живы.
     Вижу ползущего в снегу по склону невредимого Толю Табакова. Замок водительской дверки разошелся при деформации кабины, дверку оторвало, а Толя выпал в полете далеко на склон от бешено крутящихся бревен.
    -Скоро вы меня отсюда вытащите?! – орал из кабины Кукса. – Бензин хлещет, а вы блажите.  Не дай Бог, искра… Сгорю я здесь с Соболюхой синем пламенем.
    Мы зашевелились. У меня сильно болела грудь – трахнуло капотом, из-под которого выскользнул в воздухе. У Толи зашиблено левое плечо, падал на левый бок с большой высоты.
   Табаков дополз до меня, навалился на верхнее бревно и я смог вытащить ноги. Поползли на четвереньках среди бревен и снега до кабины. Бог в эту ночь к нам милостив. Покореженную дверку нам удалось отжать и вытащить за ноги Кольку Куксу.  Колька вытянул за задние лапы и Соболюху, который кувыркался по склону в кабине под ним. Колька спас Соболя и себя, упав сразу между сиденьем и торпедой на собаку, схватившись за костыль передачи и за штырь ручного тормоза. Сильные его руки и были спасением: железный  козырек над кабиной  не дал смять ее всмятку. Предусмотрительно приоткрытая Колькой дверка искорежена, но мы ее отжали. Осталась бы дверка запертой в пазах, козырек кабины смят,  нам бы их с Соболюхой не вытащить
    -Мудак! Кто в кабине домкрат возит! – заорал Колька, как только поднялся в полный рост.
    -Ты же заикался, - вспомнил Толя Табаков. Друзья они давние и Табаков знает о Куксе многое.
    -Разве? Хватит блажить, надо запаливать запаску. Замерзнем.
    Запасное колесо оторвалось и валялось тут же.
    -Резина новая, - взвыл Табаков. – Не дам.
    -У тебя, что совсем крыша поехала. Не убились, так обморозимся.

     Бензин живым ручейком  журчал из колымбака, призывая к действию. Мы с Колькой откатили колесо на край узкой площадки. Толя Табаков нашел пустое ведро,  не пропавшее далеко от машины,  подставил под струйку бензина.
    Зыбко светясь голубизной, сугробы на горах искрились от северного сияния, и видимость была как при ясном месяце. Мы без труда обнаружили среди раскиданных по склону вещей  каждый свои бушлаты и шапки. От ведра бензина новая резина на чугунном диске занялась  высоким пламенем вся и сразу.
    Мы подсели на корточки к огню и прикидывали, вытянув ладони к пламени.
   -До утра не хватит. Прогорит, что делать будем? – размышлял чистой речью Кукса. Он часто харкал кровью, держась за горло.
    -Что-то там порвал от напряга, - доволен он был чистой своей речью. - Надо идти кому-то вниз к старателям.
      Мы заметили, что штаны на Кольке плешинами стали разлезаться.
  -Кислота из аккумулятора. Ты, придурок, - напустился Кукса на Табакова. – Еще и аккумулятор держишь под сиденьем. Когда-нибудь замкнет и изжаришься. Мне  идти, а то скоро голым останусь: и свитер в  кислоте.
   -Старатели – за  «спасибо» - не поедут под перевал,  – Возразил Табаков. - В бордачке, в кабине талоны на тонну бензина. За бензин согласятся, - вспомнил он пачку талонов.
   -Твоя машина, ты и лезь за ними, - огрызнулся Кукса, - Съездил я, блин, на охоту. Райка теперь съест за свитер с испугу.
   -А что пугаться, все позади, - возразил Табаков. – Моя баба ничего, смирная. Новые тапочки закажу ей. На седьмом небе будет теперь, что её тапочки меня спасли. Счастливые чуни. – И только тут мы заметили, что Толя, как был за рулем в глубоких меховых тапочках, и сейчас на холод в ногах не жалуется.
   -Везет нам,  даже  переломов нет. Святой кто-то с нами ехал – Соболюха, наверное, - погладил Колька лайку.
 -Мне сегодня прямиком в ГАИ, в трубочку дуть. Хорошо, что не выпили на участке. Иначе за машину и лес бы не расплатиться, - прикинул Табаков. - А так, не моя вина: случай.
   Я молчал до этого времени, лежа на снегу у огня, обняв Соболюху. Тот мужественно переносил боль в намятых домкратом ребрах. В глазах его играл отсвет пламени. От шерсти пахло кислотой из аккумулятора. Досталось и псу. Я брал в жменю мокрый снег и осторожно обтирал этим снегом шерсть. На ощупь переломов нет, лапы целые. Соболюха вздрагивал от прикосновения ладони, но не отгибался, терпел.
   -А я бы сейчас  бутылку из горла выпил, два года не пил даже пива, - сознался мужикам. – Грудь капотом сильно придавило, дышать трудно.
   -Я бы тоже, мне в ГАИ не идти.
    Лежали мы с Колькой плечом к плечу;  лица рядом. Кровавый отсвет пламени зловеще играл на лице Табакова напротив.
   Табаков поднялся от огня и проковылял, прижимая рукой левый бок, полусогнувшись, к перевернутой кабине. Протиснулся в проран между дверкой, порылся. Хохочет там, заливается. Ничего его не берет. Нам хоть не весело, но вторим истеричным смешком.
    -Сейчас выпьм, мужики: заначка не выпала, - принес он  пачку талонов, сухие  валенки и солдатскую помятую алюминиевую фляжку.
    -Держи, брат. Может, опять заикаться начнешь, - продолжал он пересмеиваться, кривясь от боли в плече и боку.
    -Скотина ты, а не друг, - обиделся Колька. –  Второму рождению надо радоваться, а не прошлую жизнь ворошить.
     Колька уважительно предложить пить мне первому.
  -«Господи! Отныне Ты есть! До конца дней своих буду Тебе молиться и благодарить,  что ты дал нам  этой ночью новую жизнь. Да, именно новую. Прости, Господи, грехи вольные и не вольные. Аминь».
     Запрокинув фляжку, из горла залил боль от удара в груди.
     -Новокаин…
     Кукса вскарабкался склоном до дороги наверх, откуда мы улетели. И размашисто кидая ноги,  побежал дорогой вниз в старательский поселок. 
      Поселок виден был с высоты от костра. Далеко до огней лежали сугробы на склонах, и прямиком вниз до спасателей было не догрести. Только по дороге, в низине Колька спустится с трассы.

      Прошли долгие часы.  Уже рассвело, догорала резина запаски. Мы по очереди таскали с Анатолием ведро с бензином от колымбака и поддерживали угасающее время от времени тепло кострища.
     С рассветом картина аварии стала ясной. Спаслись мы благодаря  правой  передней лесостойке на прицепе. При крене рывком вправо,  хрупкая сталь фиксирующего стойку толстого кронштейна, от тяжести леса лопнула. Мороз под шестьдесят! Цепь между стойками на обрывки разлетелась. И стойка из толстого швеллера рухнула концом в дорогу. Расколола мерзлый грунт дорожного полотна и пробороздила плугом канаву до обрыва, гася скорость. Поэтому я и запомнил  медленный взлет в небо, и медленный переворот машины, и как летело лобовое стекло, а меня следом за ним, до этого сидящего в середке кабины, вытянуло под капот.
     Теперь я понимал поведение Соболя на перевале, его не желание возвращаться в кабину и прижатые в тревоге уши: вещее сердце бессловесного друга предупреждало меня о грозящей впереди опасности; символами, своим собачьим языком Соболюха пытался предупредить меня. Но я не понял друга.
    Понял, почему и  Толя Табаков часто лазил с фонариком  под машину: осматривал ненадежные тормозные шланги высокого давления. Он видел во время езды - педалью тормоза, когда ей работал, что воздух травится и уходит. Не мог понять, где уходит - под машиной или на прицепе.
     Смотрел он тормозные шланги и в Терюти, пока я с хромым Степаном решал вопросы, брал фонарик при мне. Надеялся, пронесет. Нас пронесло с Божьей помощью, но машина разбита и восстановлению не подлежит, весь склон усыпан бревнами.

     В эту ночь я безоглядно поверил в Бога. Но мужикам я этого не говорил.
     Смотрел на огонь и сравнивал свою жизнь с погибшим лесовозом. Также прешь надсадно душой по жизни воз быта, как эта машина, на очередной перевал своей судьбы. И перевал этот с каждым годом все выше и выше годами.  А когда достигаешь великим трудом очередного  перевала, сжигая запас своей жизни, как этот ЗИЛ горючее,  отдохнуть некогда - постоять. Полюбоваться красотами земной жизни.  Не осознаешь, что все когда-то кончается.  И неожиданно -  вот она, эта первая петля, а тормоза обрезает. И сердце рвет инфарктом, как случилось с Шалимовым. Авария! И всё,  ты – колёсами к небу, как этот проживший долгую жизнь кормилец  людей автомобиль. И нужна ему теперь  от этих людей благодарность?
    Так и мы, уйдём  по одиночке на переплавку в твердь земную, как и эта груда металла попадет в огненную домну мартеновской печи. Но в человеке хоть есть душа. Господь ведет до срока. А значит,  жизнь с аварией на перевалах не заканчивается. У каждой судьбы свой перевал.
   Один едут в бричках по степным  проселкам, и пылится за ними  дорога - их дела. Оглянутся - и ничего не видно в пыльном мусоре дней. Катят себе дальше беззаботно. Ямщик за них правит.
   Другому человеку, дорога означена вешками судьбы на высокие перевалы.  Схожие с  чистилищем ада,  вроде Ольчанского.  И ждет их там - первая или последняя петля.

      Гул «краба» стал явственно слышен на подкове. На колымском языке так с любовью зовут  трехосный вездеход «ЗИЛ –157».
     Мы стали вытаскивать наверх,  к дороге мешки с гостинцами. Привезем семьям живыми себя и подарки к Новому году.

2. БРЫТКОВ
     После Нового года Брытков запил. Его время. Дни стояли актированные, ночью стужа  за минус шестьдесят. В такое время он и позволял себе расслабиться, чтобы уж потом не притрагиваться к водке целый год. И теперь Брыткова никакими мерами было не унять, пока норму свою годовую не выберет.
    О поездки в Лесную командировку на Кеонтии и думать было нечего. Новый год мы с Натальей встретили  с надеждой,  жизнь налаживается. После аварии на Ольчанском перевале, старательский «краб» привез нас к моему дому рано утром. Наталья всполошилась. Сильно ее расстраивать не стал. Табаков для страховки решил  наглотаться жеваной сырой картошки, один из способов сбить алкогольное амбре. У Кольки Куксы в нержавеющем железном термосе с харчами из дому был голубичный морс. Морс в избе после бани выпили. Алкоголь -  «показывает трубочка» и от  газировки. После чего ушли в милицию с заявкой аварии.
     Все случившее у меня будто выпало в памяти после нового года. Меня озаботило сообщение в «Литературной России» о Всероссийском семинаре молодых литераторов народностей Крайнего Севера и Дальнего Востока. Семинар намечается в середине января в Магадане. Я не был еще связан с Союзом писателей Якутии, не знал условий отбора молодых писателей на такие совещания.
      За мое отсутствие,  почты собралось много. Наталья сама читающая. Выписала для меня журналы «Новый мир» и «Наш современник», «Молодую гвардию»,  московский еженедельник - «Литературную Россию».
    Народ на Колыме читающий. В старые годы, в отсутствие телевидения, книги  играли в жизни людей не последнюю роль. В личных библиотеках северян можно было выбрать и Шекспира и Диогена. Я уже надыбал такую частную библиотеку и в тайгу брал книги  у Клары Ивановны Бабиновой. Её племянник Серега работал геофизиком несколько лет со мной в одной партии. Серега Бабинов с Индигирки уехал  жить в поселок Черский на Арктическое побережье.  Клара Ивановна его товарищей по-прежнему привечала, её не забывали. Занимали у Клары Ивановны деньги. Старая колымчанка была богатой женщиной, работала она  экономистом Верхне-Индигирского ГОКа.
    Прочитанные в тайге книги  вернул, взял пару томов Шекспира и ночами просиживал за столом в своем кабинете. Наталья выделила детскую мне для работы. Я привык полуношничать в тишине, читать и писать. С тревожным сердцем прикидывал по ночам: «Ехать или не ехать на семинар?» В Магадан дорога проторена. Брытков пьет, морозы продержатся до конца января и в тайге делать нечего; сидеть на актировке можно и в поселке.
     Я подался на квартиру Брыткова.  В запои допускал к себе он только Мирона Мисюкевича, да своего кореша по лагерю Митьку Фомичева. Сашка рыжий, его шофер выполнял  поручения. Больше его никто не имел права  тревожить, когда пьёт.
     Открыла женщина  и не пожелала впустить.
     -Кто там? – голос у Брыткова - и покойника напугает. – Впусти, - услышал меня. – Один? А где твой пацан? Брытков окрестил так Соболюху. На игру в преферанс я приходил к Брыткову с лайкой. К собакам Брытков относился терпимо. Соболюху он уважал. Даст ему мосол мяса, хмыкнет.
    -Точи зубы, пока твой хозяин банк мечет.
    Раз справился о Соболюхе, значит говорить можно. С Брытковым я никогда не застольничал, не видал его и выпившим. Сейчас меня поразила открытая для взора глубокая умная тоска в его ясных глазах. Был он в одних семейный трусах  из цветного ситца, бросался  в глаза наколка - синий орел на широкой груди.
     В большом зале пол усыпан, как осенними листьями, красными десятирублевыми деньгами с профилем Ленина. И этот Ленин как-то особенно виделся, под ногами на полу,  в ярком свете от лампочки под потолком. Двухкомнатная квартира свободна от мебели. Нина Гавриловна, уезжая в Иркутск на пенсию, все распродала. В центре зала блестящий ореховый стол, за которым мы играли в карты; у стены диван с высокой спинкой.
     Пил всегда Брытков один. Равного собеседника в своих зрелых годах он не имел, а с пьяницами поговорить не о чем. И пьяниц он на дух не терпел. Это знали в СМУ. Производство его трезвое работало. Для севера редкость. Пили везде в ночные смены бульдозеристы и кочегары на котельных.  Всякая стройка зимой прекращалась. Летом пили и на стройке.
     Пил Брытков от тоски, проживая сознанием прошлую  жизнь, во хмелю. Плакал, скрипел зубами. Но прошлого, не воротишь. Не верилось человеку, что через полгода пенсия и все в прошлом. Мужик он был умный от природы. Начитанный. Лицом аристократ, тонкий нос с едва заметной горбинкой, глаза всегда ехидные. Были они и сейчас лукавыми, пил он вторую неделю.
     После нового года вышел на работу новый начальник экспедиции. Прислали из Якутска на замену Валере Гуминскому, с которым я был накоротке. Забрали его друзья в Москву на работу в министерство Геологии. У нового начальника Филиппова Валерия Константиновича  в речи присказка через слово – «наете».
     «Наете» - его сразу и стали звать. Я тоже никак не мог запомнить поначалу имя нового начальника экспедиции.
     -Что там слышно? Наете, потерял Ваньку Брыткова? – Упорно не звал  именем начальника  Брытков. - Ни дня здесь не останусь. Получу пенсионное удостоверение в руки и в тот же день уеду. Присаживайся, - показал взглядом на стул. – А ты иди домой, - отослал женщину. – Завтра придёшь.
     Женщина накинула верхнюю одежду и ушла.
    -Видел осенний сад? – это он о деньгах в зале. – И вот, ради этого говна люди держаться здесь всю жизнь. Я – не держался. Жил на пролом, не оглядываясь. Многим помогал. А сегодня и выпить не с кем. Моложе был – с бабами гулял. А теперь, какие бабы, - хмыкнул с горечью. - Подруга жены вот, смотрит за мной, когда пью. Жрать,  вот принесла.
    Составить  компанию Брытков не предлагал. Раз пришел человек, дело есть. А дел он по-пьянке не делал. Или пить, или работать. Другого не дано человеку. Опыт колымский.
     -Наете,  тебя ищет. Все были уже на ковре. Чистит кадры. Донесли, что ты пьешь. Конечно, громы мечет, грозится тебя уволить.
     -Хрен ему, - вяло среагировал Брытков. – Не таких видали.
     Брытков построил третью часть поселка Усть-Нера за тридцать пять лет на Индигирке. Прежние начальники экспедиции терпели его вольность – пить в рабочее время по две недели. Раз в году. Закрывали глаза и на отсутствие вузовского диплома. Без высшего образования человек. Но, казалось, он знал о жизни всё. Легче спросить, чего  Брытков не знает. Производство Брытков  берег, как родную семью. Наете решил поломать эту традицию его запоев. В СМУ работал брытковский ученик после строительного института Валера Кайтуков. Классный парень, родился на Индигирке. Отец его тоже сидел с Брытковым в пятидесятые годы. Временно, Наете назначил Кайтукова исполнять обязанности начальника СМУ.
     -Наете - хлещет еще больше меня. По пьянке,  всю мебель в доме переколотил, - усмехнулся Брытков.
    В Усть-Нере Наете человек новый. Но Брыткову без нужды мене лукавить. Не заметно было, чтобы и шутил. Общаясь с ним,  взял за правило не задавать лишних вопросов.
   -Уволит он тебя Иван Иванович. Ей-богу: пьёшь уже десять дней. Мы ведь не в лесу живем, все в СМУ знают.
     -Да, сук много. Доложат. Прав, пора из вертолета выпрыгивать. Устал ее глотать. Митьку отправил баню топить. Сашка вечером свезет к Фомичеву. Ты по делу?
    Брытков выслушал и все понял.
    -Езжай. Мирон прикроет. –  Кенты нужны в любом деле, - одобрил. - От души воротит, нет желания на работу возвращаться, - сознался он.
    Брытков налил полный стакан. Выпил водку как водку: скривился - горькая. Обиженно отвернулся к окну. Посидел с минуту так. Стал закусывать домашним рыбным пирогом.
     Меня осенили идея. Спасать надо Брыткова. Наете, точно его уволит. Только появится он на производстве. В экспедиции никто в этом и не сомневается. Я с Мироном был в доверительных отношениях. Сказать своему шефу о грозящей опасности начальник ДОЦа  Мирон Мисюкевич  боялся. На память пришла история Стаса Казимирова. Главврач тубдиспансера наш партнер в карты.
    -Ты охренел? Чтобы Ванька Брытков, да тубик? В лагере в больничку не прятался.
    -Зарплата сохраняется, - осторожно гнул я линию. – А у Наете будут руки коротки тебя достать. Закон не позволяет. Сам же говоришь, не хочешь возвращаться. А до пенсии  тебе пять месяцев осталось. Поживешь на Балаганнахе, моя Наталья там лежала. Я был там: курорт на берегу реки Неры. Зима, правда, сейчас.
   -А Кондаков согласится – здорового быка, как я, к больным подселить?!
    -Отдельную палату тебе даст, - утешил Брыткова.
    -Ну, ****ь. Ты и придумал?! Все вы такие, писатели?! – с хмельным веселым интересом  зыркнул он. У трезвого взгляд искрометный. Глянет – рублем одарит, или кипятком ошпарит.
     -Разве, нормальному человеку в голову такое придет?  Горбатого лепишь. Я Юру просить не стану.
    -Я упаду на колени.
    День рабочий и от Брыткова я прямиком подался к главврачу тубдиспансера. Кабинет его в старой больнице напротив Дома культуры. Новый корпус  построен недавно в центре поселка,  главврач тубдиспансера остался в старом здании.
     Кондаков был на месте. Как и обещал Брыткову, я  рухнул на колени перед Кондаковым. Юрий Егорович удивился такому заходу. Не виделись мы четыре месяца и такая встреча, после пожатия рук.
-Беда, Юрий Егорович. И помочь можешь только ты.
-С Натальей Дмитриевной? С ней порядок. Я наблюдаю. Даже и не скажешь, что была и больная.   
    Я  разжевал Юрию Егоровичу  положение нашего друга по преферансу.
    -Это же должностное преступление.
    -Судьба ломается. Человеческая судьба, - убеждал Юрия Егоровича.
    Кондаков понимал пьющих людей. Сам, грешный человек,  после бани не гребовал стаканом - другим. Мы парились у Фомичева, выпивали. Брытков не притрагивался. Вернее, выпивал Юра один. Я не пил, но стакан поднимал за кампанию и ставил. Парились мы  втроем до моего отъезда в Лесную командировку.
    Юрий Егорович прикидывал. Великое искушение помочь другу. В такие  моменты проверяется на прочность человек. Я полюбил Юрия Егоровича за ум и человечность. Сорок два года мужику. Порядочный якутский интеллигент, каких встретишь редко. Его жена Мария Семеновна работала в ЗАГСе много лет. Наша с Натальей крестная мать, десять лет назад она регистрировала нас, желала от души счастья. Мария Семеновна юкагирка, Юрий Егорович якут. Красивая пара. Он рослый, она приземистая. С красивыми смуглыми лицами. Оба душевно простые и умные сердцами. И в Кондакове я не сомневался, когда шел от Брыткова.
     -В четверг привези Ивана Ивановича. Обследуем. Сдаст анализы…
     В понедельник вся экспедиция от удивления и восхищения Брытковым, рот открыла: нет Ваньки Брыткова. Болен! В больнице вторую неделю. А вы говорите – пьет. Наете перестал на планерках упоминать имя начальника СМУ.
     Морозы притихли на короткое время. Я собрал рукописи и на легке уехал в Магадан. За Соболюху можно не тревожиться. Кобель полюбил семью. Даже в поселке за мной не таскался, если не позову. Оставлял дома. Соболюха, с готовностью поднимался – идти следом за порог.
    Спросишь его:
    -А где твои хозяйки? – смотрит на ребятишек. – Вот и сиди дома. - Вернется в комнату.

 Оймяконский меридиан.
    На семинаре в Магадане мои труды понравились писателю Софрону Петровичу Данилову. Якутский патриарх был мягок и благожелателен. Красивый старик, прошедший Великую Отечественную войну, в людях разбирался. Писатель он известный. Его роман «Бьется сердце» о Якутии,  я полюбил.
     -Ты теперь наш, - сказал Софрон Петрович. – Не теряйся теперь в своей Усть-Нере.
     Магаданский писатель Виктор Кузнецов прочитал мои рукописи и пригласил в гостиницу для беседы. На семинаре не стал пороть меня.
    -Все, что написал, выброси в корзину.  Сырые творения. Но в тебе есть главное качество для писателя – это душа. Не сори сюжетами – украдут. Да, - заметил мое молчаливое недоумение. – Украдут те, кто сидит в редакциях журналов и читает наши рукописи. Люди, как правило, без судьбы. Научились гладью писать, вот и черпают сюжеты у таких как ты молодых. Когда еще ты станешь известным писателем.
    Научишься вертуозно владеть словом и мыслью, имея за плечами колымскую судьбу, и пиши о ней. Еще Толстой предупреждал, что в будущем писатели будут писать от первого лица, не придумывая жизнь. Писатель тем и интересен, что самовыражается, дает личную оценку жизни, размышляя о ней. Это твой мир, вот и расскажи о нём. Нет смысла о других людях сочинять, когда своя жизнь проходит интересно. И твои книги будут пользоваться успехом у читателя. Пиши от первого лица, а не на уровне «он пошел; она любила». Через поступки покажи - как она любила?!
    Виктор Кузнецов поучал менторски, но был прав. Писатель он у магаданцев известный. Язык в его книгах чистый и образный. Сам он из Палатки, но обретался в Магадане. Семья жила в Хасынском районе. Прошел все круги колымского ада, пока стал писателем. Не сидел только в тюрьме. Но вокруг нас жила Колыма, люди которой  -  восемьдесят процентов - знакомы с лагерной жизнью. Слушай, наблюдай, понимай души этих людей; о каждом можно роман написать.
     Кузнецов друг Шалимова и поэта Пчелкина. Среди литераторов начинают помнить тебя не сразу, пройдут годы. Узнают тебя человека, убедятся, что ты делишь с ними судьбу, а не случайный прохожий, тогда о тебе начнут заботиться, помогать.  Читать твои рукописи. За один день писатели не вырастают. Кузнецов наслышан обо мне от Шалимова. Приглашение в номер гостиницы не случайное.
     -Учти на будущее. Когда тебя приглашает в гости писатель, затаривайся всегда, когда идешь к нему. – Кузнецов пьющий человек. Семинаристы  вечерами крепко выпивали в застольях с писателями своих секций. Я пришел не с пустыми руками, достал из портфеля выпивку и закуску.
     -Знаю, не пьешь. Поэтому не предлагаю. Опохмелюсь. Москвичи тебя заметили. Сергей Артамонович Лыкошин считает тебя самым талантливым из всех семинаристов. Но ты губы - на похвалы, не раскатывай. Не себя любимого люби в литературе, а литературу в себе. Не слушай других.  И меня не слушай. В нашем деле все от лукавого. Как Бог на душу положит, так и выйдет. Бога слушаться надо.  Редко,  кто из писателей это понимает. Помни…
     Так мы и расстались.

    Через неделю я вернулся из Магадана. На Охотском побережье сырая зима с метелями. На Индигирке лед трещал от морозов. В лесную командировку не поехал. Кайтуков поставил там по просьбе Мирона другого мастера. Я остался работать в поселке на стройучастке.
    В субботу Сашка рыжий привозил негласно Брыткова в поселок на фомичевскую усадьбу,  и мы парились. Юрий Егорович скромный человек.  Брытков предлагал для ремонта лечебницы стройматериалы. Советовал ему пользоваться моментом, пока он там. Денег в медицине нет. Так  хозспособом наведет там порядок.  Больные благодарные будут главврачу за такую заботу. Мирон выделял на Балаганнах людей, пиломатериал, гвозди и краску, линолеум и шифер. Юрий Егорович был доволен. Не для себя старался он помочь Брыткову. Сам строитель,  Брытков понимал,  где и как дыры латать. Лечебница пятидесятых годов,  за тридцать последних лет изрядно обветшала.
       Март на Индигирке еще зима. Правда, веселее светит солнышко. Дни ясные, лучезарные. Солнышко работает, сосульки ближе к обеденному времени капают. В такое время  и пошел праздничным днем к начальнику экспедиции  на квартиру. Двухэтажный особняк за Домом культуры на берегу Индигирки стоял как бы на отшибе от поселка. Мы не знакомы. Но публикации рассказов в газете сделали мне имя. Его жена работала с Натальей. Она открыла дверь.
     Первый этаж в виде обширной залы. Паркетный пол блистал от солнышка за окном. Мебели нет, лишь стол с белой скатертью в центре зала, да пара стульев под него подсунуты.
     Филиппов встретил доброжелательно. Пригласил к столу присесть. Поступок и для меня не обычный. Но Брыткову решил помочь по полной программе. Пусть уедет через месяц с Севера с легким сердцем. Как-то Брытков обмолвился.
    -За тридцать пять лет даже «заслуженного работника севера» не заслужил. Город, почти,  построил. Иное говно здесь без году неделя. А смотришь: он  уже «Ветеран Севера». Медальку ему прицепят  «За трудовую доблесть».  А я не гнулся не перед кем, хер мне, а не медаль за мой труд.
     -А хочется?
     -Чем я хуже других? На материке – на пенсии – пригодится. Ты же видишь, какая козлячья система: без бумажки – ты какашка. А в Иркутске  - это не здесь: позвонил – превезут. Везде будут суки копейку вымогать. Общество – всегда отражение лагеря. Там хоть видно, кто ты есть. На парашу бы этих говнюков, а не медальки им. Запакостили всю страну. Страной сук, а не людей, скоро будем…
     Долго не мог я на такой шаг решиться. В конце концов, познакомлюсь с Филипповым, решил. Нравился мне его стиль руководства – весь гнус в конторе разогнал. Издали Филиппов смахивал чем-то на коня Холстомера в рассказе Льва Толстого.  Сам работал, не покладая рук, и других  заставлял. Слово его было верное. Зрелых годов колымчанин. Не выгонит. Может, поймет обиду Брыткова.
   -Нет даже Ветерана Севера? Решим, наете.  Вместе с пенсионным удостоверением, наете,  вручим… - принял решение Филиппов. – Время до его пенсии, наете, еще позволяет.
    Разговор состоялся короткий. Мы без лишних слов друг друга поняли.
    Ранним апрельским утром  шли мы с Брытковым по улицам Усть-Неры в Управление Верхне-Индигирской геологоразведочной экспедиции. Он прощался с поселком. Кончилась его каторга на Балаганнахе. На работу можно не идти. Первый день пенсии. По закону.
     Началась рабочая неделя. Планерка в кабинете Филиппова в такой день на час раньше начала обычного. Собираются все начальники подразделений. Стулья вдоль окон и стены плотно заняты. В глубине просторного кабинета огромный стол с коротким приставным столом  для посетителей.
     Соболюха остался ждать на широком крыльце Управления. Мы поднялись на второй этаж. В приемной сняли верхнюю одежду. Велико было искушение сказать, что  был у Филиппова. Не сказал.
      Кабинет начальника полон людей, как обычно бывает на планерках. Народ заулыбался при нашем появлении. Планерка кончилась.
     -А теперь, наете. Товарищи. Проводим нашего товарища, наете,  на заслуженный отдых. Решением Геолкома республики, наете, Брыткову  Ивану Ивановичу вручается медаль «Ветеран труда», наете. Знак «Ветеран Севера», наете.  И пенсионное удостоверение.
      Мы стояли во время этой исторической речи у дверей. Смущенный Иван Иванович прошел через зал под аплодисменты. Повернулся лицом к людям. Помолчал. Махнул рукой и мы вышли.
      От Управления Сашка рыжий повез нас в аэропорт. Соболюха торчал  между сидений и с интересом смотрел на убегающую под колеса дорогу. Я сидел на заднем сиденье рядом с Соболюхой и с грустью думал о предстоящем расставании. Брытков и здесь оказался верен своему слову: уезжает в тот же день, получив удостоверение пенсионера. Уезжает моя поддержка, мой старший друг и меценат. Неизвестно, как бы сложилась судьба, если бы он не взял меня на работу мастером в Лесную командировку и не прикрывал бы грудью мою семью, помогая хорошими деньгами в виде премий. Мне было интересно рядом с ним жить. Я любил его, как родного человека.
      Ступив подошвой ботинка из сохатиного камуса на первую ступеньку трапа самолета, Брытков обернулся. Наши глаза встретились.
     -Никогда не думал, что именно ты будешь меня провожать до трапа самолета. Столько добра людям сделал за тридцать пять лет на Севере, тому же Мирону. Никто не пришел вечером. Так и остался стол накрытым.
     Увидел он и Соболюху. На поле запретил контроль  выходить с собакой. Соболюха ждал меня за оградой высокого зеленого штакетника, просунув собачью,  черную мордашку между плашек.
     Мы оставались. Нам с Соболюхой предстояло еще долго жить на Оймяконском меридиане.


3.ИСКУШЕНИЕ  ЗОЛОТОМ
     Брытков улетел. Дома я не ночевал несколько дней, пропадая на усадьбе Фомичева. Друг Брыткова держал баню горячей,  ждали его  на пару дней раньше, прежде чем  идти ему в экспедицию за пенсионным удостоверением.  Брытков покинул Тубдиспансер на берегу реки Неры за сутки до выхода на пенсию. Сашка шофер завез на квартиру Брыткова харчи  для «отвальной».  Звать Брытков никого не стал.  Прождали с ним вдвоем за кухонным столом до глубокой ночи. Соболюха вволю костей нагрызся. Никто не позвонил, не пришел, не вспомнил. О неблагодарности человеческой и подлости много написано и сказано. Брыткова в поселке уважали люди и любили. Выпал человек с глаз долой на полгода,  уже и привыкли к его отсутствию. Брытков сам виноват в своей гордыне,  мог бы обзвонить, пришли бы люди проститься. Но звонить ему тоже было не с руки, вроде как «дезертир» - прятался, отлынивал от работы. А причина тому – смех: банальный запой. Как и велось годами – сходило с рук. А тут «новая метла»,  не кстати еще и пенсия грядёт через полгода. Или в «благородство» играй и по шапке получай. Или остаток жизни обеспеченным пенсионером-северянином живи - доживай. Выбора не было. Брытков не попрекал меня за поход к главврачу тубдиспансера. Не клял и себя старый колымский заключенный. Так и сидели за чаем, перекидываясь фразами о прошлой жизни. С думками о будущем.
      -Учиться тебе надо. Но все проходит быстро. И есть ли в твоей затее смысл. Вот вопрос.
      -Смысл есть, - отвечал я, - Напишу потом о людях, с кем рядом жил. О времени. Если не я, то кто же о тебе напишет? О том, как мы здесь жили – не тужили в этом прекрасном настоящем. Сам же говоришь: все быстро проходит. О Севере литературы мало. А жизнь здесь необыкновенная.  Почему, именно на севере, человек стремится быть лучше, чище? Загадка.
     -Везде дерьма хватает. Здесь просто лишних нет. Каждый на своем месте. Вот, взять тебя: выпал из своей колеи геологической. Кто ты теперь есть? Маешься, семья бедствует. Место для писателя здесь не кормовое. Люди не помогут – пропадешь, сопьешься.  Я на своем веку народишко повидал.  Здесь ведь, на Индигирке, лет двадцать назад такой Вавилон  был, что не приведи, Господи. Женские – мужские лагеря. Больничку на Балаганнахе, куда ты меня замастырил от Наете, первоначально строили под женский лагерь. Это уже в шестидесятых, когда лагеря отсюда вывели,  лечебницу там открыли. Все проходит. Прошло и это, - имел ввиду свое вынужденное «замастыривание» на Балаганнахе.
      Наталья последнее время играла в молчанку. Она понимала, что с отъездом моего мецената, я вряд ли останусь на прежнем месте работы. Нужда  у порога квартиры уже топталась на просторном  крыльце, посматривая в окно моего кабинета с восходом солнца.  Каким-то образом начальник экспедиции прознал о моей негласной отлучке в Магадан на семинар молодых писателей народностей Крайнего Севера и Дальнего Востока. По табелю я числился работающим в это время в цеху ДОЦа. Мирона  Мисюкевича временно понизили из начальников ДОЦа в мастера. Валера Кайтуков, заменивший Брыткова, пригласил меня зайти  в кабинет начальника СМУ.
      -Наете требует уволить тебя за прогулы. Скидок он никому не делает. Пиши заявление по собственному…Задним числом уволим. Но я тебе помогу: дам шабашку – рыть котлован под зольную яму новой котельной.  Брытков просил помогать тебе. Работа в котловане - по графику в июне. Верхний слой земли оттает, сколько можно выберем ковшом экскаватора. Мерзлоту будешь долбить отбойным молотком. Дам тебе компрессор, механический подъёмник «Пионер».  Напарника сам себе найдешь.
      На том и договорились. Весь май был в моём распоряжении. Ждал я вестей из Москвы и был уверен, что творческий конкурс в Литературном институте пройду. По условиям конкурса требовалось выслать  рукопись. Я отослал вместе с рукописью и журнал «Дальний Восток» с рассказом «Санька – добрая душа».  Готовился в июле  ехать на вступительные экзамены. Начальник экспедиции  согласился на «собственное желание». Пришлось идти к Филиппову, объясняться. Одна «тридцать третья» в моей трудовой книжке уже есть.  Я  зауважал начальника экспедиции Филиппова за добро к Брыткову, уважение укрепилось к нему и за наказание: провинился – отвечай. Никаких поблажек. Сам я жил так, требовал того же и от других.
     Предстоящее рытье котлована и хорошие деньги за работу делали будущее на ближайшие три месяца осмысленными. Прикидывал после Москвы пожить пару недель у родителей в Сибири. Каждую весну я увозил дочерей к маме - поближе к фруктам и овощам. В этом году решили с Натальей не отправлять детей на материк. Осенью Наталья купила рядом с домом добрую теплицу под стеклом; дети без овощей и зелени теперь не останутся. На Пасху  Наталья высадила в  теплицу рассаду помидоров.  Топит печь дровами и углем в теплице  с конца февраля.  Зеленеют уже и тепличный салат, и петрушка.  На центральном стеллаже радуют глаз уже и по три зелененьких листочка шесть корней огурцов «для закрытого грунта».  Опытные тепличники едят свои огурцы уже на майские праздники. Теплица у нас первый год.
     Под окна дома свалил землю - пять самосвалов - под  посадку картошки. Добрая земля в совхозе «Дружба».  Крайний Север, а на землях совхоза капуста вызревает. Колька Кукса возил чернозем и перегной на свою теплицу, насыпал земли и под окнами моего дома. Я вырыл ямки по периметру земельной кулижки, утрамбовал столбики в  ямках, приколотил гвоздями пролеты из бруска, привез из ДОЦа пачку штакетника.  Палисад из штакетника покрасил голубенькой краской.  Дивясь, когда все успевается,  вроде, последний год дома и помалу живу, урывками и наездами.
     Сосед через двор Иван Шилов шоферил в экспедиции. Живет он в ветхом бараке. Общий наш двор, выступом посерёдке,  делит добротный сарай из досок. Для одного хозяина он великоват. Попросил Ванюшку поделиться сараем. Подруга Шилова Тоня зовет Ивана Ванечкой. Ванюшка из породы «золотых мужиков».  Спокойный – воды не замутит. Сухощавый и улыбчивый. Рано утром  выхожу на высокое крыльцо подышать рассветом. Ванюшка рано поднимается, если не в рейсе, курит в низкую форточку. Мы видим друг друга, смеемся от избытка радости от летнего утра, кричим через двор, здороваясь. Холостяками жили в одном общежитии, в один год переженились. Первая его жена –  Наталья, как и моя женка, геологиня. Бабенка недалекая,  с гонором.  Бросила Ивана, спуталась с промывальщиком в полевой партии. Ванюшка не запил, не растерял себя. Жил хозяином. Его дочурка дружит с моей Шурой, часто бывает в гостях у Ивана. Шилов Ваня скоро переехал к Тоне. В его кротовине поселился Валерка Шибанов с Любкой Шнайдер. Валерка в прошлом актёр. Как он на Север попал, Бог его знает. 
    Любка Шнайдер бабенка смазливая и разбитная.  Петька Шнайдер шоферил в экспедиции. На зимниках и автотрассах, идущих до Хандыги и на Якутск поставлены Метеостанции. Петька Шнайдер - охотник страстный. По характеру его, метеоточка в тайге ему и стала жильем. У начальника метеостанции дочь окончила школу, гостила на метеостанции. Петька охотился на Кюбюме, добывал сохатых. Дружил с метеорологами, снегоход «Буран» ему давали. На этой выпускнице школы Петька и женился. Родила ему девка двойню, - окончательно перебрался на житье к метеорологам в тайгу. Любка Шнайдер и прибилась к Валерке.  Люди они  хорошие – сердечные и открытые.
       -Та, бери полсарая, - согласился Валерка.
      Сарай я разгородил. Бензопилой выбрал проем для двери с выходом к моему крыльцу. Сарай в хозяйстве мужика рыбака и охотника необходим: замороженные зайцы, бочонок с хариусом, мешок  соленой кеты – в квартире не сохранишь.  Обустройство гнезда, хозяйства -  делает текущую жизнь основательнее, прочнее. В детях рождается и укореняется чувство дома,  места своего на земле рядом с родителями. Для моей Натальи, выросшей в интернате, нажившейся в общежитиях, пока училась в Старом Осколе,  эта благоустроенная квартира и есть первый ее настоящий собственный дом.
     Разбитые семьи, расхристанное жилье – для севера не типичны. Существует некая воля к «сцепке». Оттого и мужская дружба прочная, и бабы мужьям верные.  Из поросли нашей начала 70-х на Индигирке, семья Ивана Шилова  единственная и распалась. А молодых семей в те годы  вышло из общежития пар двадцать. Не разъехались, народили детей, прижились. Работали хорошо и были каждый по-своему счастливы. Получали добротное жилье. Из бараков – в прошлом лагерных,  в новые квартиры переселялись. Двухэтажные из бруса дома, как грибы, в новом поселке Геологов вырастали. По воле начальника  СМУ Верхне-Индигирской экспедиции.  По воле Брыткова. Я тоже начал свою семейную жизнь в одном из бараков. Теперь и мои дети нежатся в горячей  ванне и пользуются теплым туалетом. В бараках-то на ведро «ходили».  Детей омывали в детских пластиковых ваннах. Для взрослого населения в центре поселка на берегу протоки каменная баня в два этажа имелась. Зимой на улице ночью минус шестьдесят,  неоновые фонари на уличных столбах едва видно в тумане.  Стужа.
     Тревожился  за Соболя: в Москву ведь его не возьмешь? К собаке привязался душой,  пёс рядом круглые сутки.  Иногда ловил себя  на мысли: «…хоть бы не прошел конкурс». Тогда и ехать не надо. Выручил геолог Володя Прусаков. Парились в баньке при его теплице, он сам попросил лайку на лето в тайгу, чтобы не болтался  пёс по посёлку хвостом за Натальей. В тот же час мы и заперли Соболюху в  сарае, чтобы пообвык у нового временного хозяина. Но Соболюха оказался упрям: сгрыз конец крайней доски низа двери, подрыл землю и вытиснулся в узкий лаз. Три дня не прошло, как прибежал домой белой ночью, загавкал на крыльце перед входной дверью. Сошлись, что заберет Володя собаку в день отъезда в тайгу. Пока же Соболюха преданно и с тоской в темных своих глубинах души искоса поглядывал на меня, полеживая рядом с письменным столом.  Начинал тосковать и я  ввиду предстоящей разлуки с Натальей и детьми.  О шабашке на котловане Наталья не ведала, знала, что вылетел из СМУ, но не попрекала, не гнала искать работу. 
   Майские праздники просидел за письменным столом, без спешки,  наслаждаясь русским языком, читал роман «Усвятские Шлемоносцы» Евгения Носова. Однажды Наталья заметила подчеркнутые красным карандашом предложения.
  -Так долго ты ни одну книгу не читаешь, - подивилась.
   Предложил ей прочитать повесть «Цветёт луговая овсяница» Евгения Носова. 
  -Русский язык богаче и образней - на порядок выше, сдается мне, чем у Бунина, - пояснил Наталье.
  -Вот и наслаждаюсь, напиться этим языком никак не могу, как ледяную родниковую воду цежу сквозь зубы  в жажду.
   Я уже любил произведения и тексты Виктора Астафьева за стихию языка, за образность и диалекты. Но не слышал в них музыки. Читая «шлемоносцев», впервые услышал мелодию русского языка, растворился сознанием во времени и в пространстве,  впервые почувствовал ту тревогу и угрозу в русском народе, которую принесла война на родную землю. Лучшей повести о войне и мирной жизни селян, о месте человека на земле и его причастности ко всему сущему - в Русской Литературе не было и нет.  Романы «Война и Мир», «Анна Каренина» Льва Толстого и «Усвятские Шлемоносцы» Евгения Ивановича Носова - рядом с «Капитанской дочкой» Александра Пушкина – горние духовные высоты одного порядка.
      В летние белые ночи на Индигирке мало народ спит. В основном зорюют. Под утро забудутся коротким сном и опять заботы. Июнь – разгар белых ночей. Куда до них  Петербургским. Небо так далеко и так просветленно прозрачно, что ощущение в человеке такое, будто он в светлые ночи не на земле, а во вселенском Божьем храме призывается на молитву. И душа молитвенно очищается. И чувство восторга рождается от избытка жизни, когда слышится кукование кукушки в дальних  речных островах,  зеленых от строевого леса.  Расположены они широко в полноводном русле Индигирки - под скалистым прижимом заоблачной горы Юрбэ  напротив поселка.
     Гора Юрбэ развалена  распадком от вершины.  Все лето в этом распадке белым языком лежит и не тает ледник.  На западном склоне Юрбэ, почти у самой вершины, стоит домик  зеркальный из нержавеющей стали - метеослужба авиаторов.  При заходе солнца, от этого вагончика, как от зеркала, пучками сверкают в небо и на окрестные горы ртутным свечением  солнечные зайчики.
     Чтобы не беспокоить семью, мы с Соболюхой уходим после полуночи на высокий берег Индигирки и ждём ледоход. Русло реки набухло рыжей верховой водой. В первых числах июня лед  стронется, треск и шорох льдин в гулкие белые ночи, терпкий воздух снеговой воды и свежий леденящий душу ветерок лечат любую хворь. Любовь ко всему сущему скидывает оковы тоски с души.  Душа как бы омывается в первозданности неба и в полой воде матушки Индигирки.
     При первых лучах солнца на востоке,  за гранитными великанами - кигиляхами  на вершине  горного хребта, приходится собираться домой. У подошвы  горного массива  вдалеке река Нера вклинивается желтым мутным потоком  в Индигирку. В среднем течении Неры стоит золотодобывающий прииск. Оттого и желтая муть. По долине Неры двести верст тянется и автодорога на Магадан: Колымская трасса.  Поселок  Усть-Нера зачат и построен геологами в 1937 году. Золотоносный район Колымы имеет продолжение в Индигирском бассейне.   
    Богатейшие золотые прииски «Хатыннах», «Юбилейный» - в низовья Индигирки до горного хребта Черского на востоке.  «Эльгинский»,  «Маршальский»,  «Малтан», «Дражный» - на юге и западе.  «Ольчанский» золотоносный узел с севера замыкает  «золотое кольцо» в верховьях Индигирки.  Отсюда до ее истоков не более двух сотен верст.
     Пришел с реки пропахший терпкой от тины влагой, будто выстиранный - выжатый и просушенный белыми ветрами. Наталья встает рано. Застал ее плачущей на кухне в домашнем сиреневом байковом халатике.  На кухонном столе  чернел ее кожаный кошелек, светилась медью мелочь.
   -Не хватает. Не хватает дожить до аванса, - всхлипнула Наталья на мой растерянный взгляд. Воспитанная в интернате после смерти матери, не избалованная мужем  большими деньгами, она редко показывала слезы. На этот раз, видать, жизнь достала бабу так, что и мне стало не по душе, хоть в петлю лезь.
    -Потерпи месяц. Кайтуков обещал шабашку.  Без северных надбавок нет смысла куда-то лезть работать постоянно. Я же не могу бросить все… - Соболюха растянулся на всю кухню и горячей пастью зверя, часто дыхая,  лыкал розовым языком.
-Займу денег, - прикорнула Наталья к Соболю, погладила пса по загривку. – Один мужик только меня и понимает, - вздохнула она. – Да Чомбо  любит преданно, - кивнула  на черного кота, подсевшего на передние лапки на подоконнике кухонного окна.
   -Три мужика в доме, а толку с вас никакого.   Э-эх! – Заломила она дугой руки над головой и хрустнула сцепленными пальцами.
 -И я была девочкой юной, сама не припомню когда! Я дочь молодого драгуна, и этим родством я горда!
    Голоса у Натальи нет.  В застолье на гулянках она молчит. Скороговоркой песенка получилось забавно.
   -А ты, корнет проклятый, так бы  убила… Лучше бы ты не возвращался.  Остался бы на Палатке. И я бы уже за это время  забыла.
   -Ты серьезно?
   - Вполне…
   Такой Наталью я не знал. Замуж она вышла за меня без любви и не скрыла этого. Верилось, дети появятся – полюбит. И шептала ночами: любит…Но наступал день и я видел, что жёнка моя как бы за стекло уходит и не слышит меня. Угроза жить в постоянной нужде отравляла ей жизнь и без того мало радостную с  таким мужем.
    «Я выходила замуж за хорошего человека, а не за писателя». Вроде как в шутку сердилась Наталья иногда.  Муж - «бессеребренник» ей не нужен. Но в одночасье не изменишься.  Бросить занятия литературой и идти заколачивать деньги Наталья тоже не требовала. А по чем фунт лиха в моем писательском ремесле,  я уже испытал, работая корреспондентом в  районной газете в Палатке.  И это только начало. Впереди долгие годы ученичества и писательским ремеслом   хлеба не добыть. Прав был Шалимов: «нужда задавит». 

    Промзона, где ремонтные мастерские и новая котельная, находилась  через дорогу за высоким забором, напротив клуба «Геолог».  Конец  улицы Коммунистической. Улица эта главная в поселке. И тянется она с востока на запад  на целую версту.  Здесь, возле клуба «Геолог»,  перекресток с окружной дорогой вокруг поселка. За перекрестком гаражи экспедиции. Далее стоят старые жилые бараки вдоль самого берега до «Пивзавода». В поселке два ресторана «Северный» и «Солнечный». Вечернее кафе «Светлана» - в рабочее время  - «столовая».
     Наталья ушла на работу,  увела трехгодовалую Анюту в садик. Старшая дочь Александра ходит в третий класс во вторую смену и еще спит. Бессонная ночь на берегу Индигирки, утренние слезы Натальи подстегнули сходить и посмотреть  обещанную шабашку. Центральные ворота Промзоны  на соседней  улице.  «Медпункт» ремонтников  построен  крыльцом  на Коммунистическую, рядом - калитка в промзону. 
     За высотным бульдозерным боксом широкая проезжая пустошь. Грязи – не пройти без сапог. Приземистая кузница рядом с новой котельной в дальнем углу территории. Кузнецов я знаю и люблю давно. Дядя Миша Самийло с десяток тракторных клапанов отковал для меня под ножи. Нож в хозяйстве полевика геолога первый помошник. Наждачный круг в кузнице добрый и заготовка обдиралась на наждаке мигом. Старый кузнец ковал лезвите  ножа из тракторного клапана идеально. В ходу практичные якутские ножи с заточкой под руку.
     Дядя Миша умер, но его подсобник в кузнице Серега Вяткин обучился в доброго мастера.  Прежде чем идти к кузнецу на чай, осмотрел новую котельную за кузницей.  Котлован под  «зольную яму» рядом с кузницей на ее задворках. Май завершается и солнце горячее в затишке. Черная от угля земля грязью чавкает под обувью.  Квадрат под будущий котлован уже сдирал ковшом трактор  «Белорусь».  Яма четыре на четыре метра  - на ковш в глубину уже выбрана. После обеда решил идти к начальнику СМУ Валере Кайтукову.  Наталья неоднократно просила подвезти к теплице угля.  Рядом с кузницей заглушен оранжевый   «Кировец» с широким ковшом впереди.
     Серега Вяткин кучеряв так, будто только что бигуди снял и не распушил еще локоны. Широкий в плечах, как бульдозерный отвал.  Кузница – берлога, а кузнец точно шатун медведь.  В кирзачах, в черной одежде, руки в мазуте и копоти. Зарычит - испугаешься. Обнимет кольцом медвежатых рук в приливе нежности – дух испустишь от треска в костях и боли.  Водитель «Кировца» Сашка  тоже хорошо знаком, живет неподалеку в новом двухэтажном деревянном доме. Сашка парень флотский, ходит вечно в тельняшке, волосом рыжий до золотистости. Кореша - рыбаки.  К берегу Индигирки около сотни моторных лодок летом прибиты, каждая возле своего сарая или вагончика. У Сашки своего лодочного сарая нет, корешит с кузнецом.  Белыми ночами лодочные сарайчики воль берега Индигирки на полверсты – пчелиными ульями гудят. Лодки мотаются по реке. Жизнь кипит.  Большинство мужиков лодочников и домой часто не уходят, досыпают в лодочных сарайках. Утром – производство ждет.  Поселок большой, народу густо, но редко днем праздно шатающегося встретишь. В мастерских работает народ оседлый, экспедиционный. Все знаемы  по работе в полевых партиях.
   -Сань, угля подвезем к теплице?
    Дело не хитрое. Возле  котельной много кускового угля. Если нагрузить полный ковш, пожалуй, хватит топить печь в теплице и до конца июня, пока в том нужда отпадет.
    К  сапогам Сереги Вяткина жмется старая сука, серая от грязи и пыли. Сколько помню кузницу, кажется, еще и при дяде Мише Самийло эта сука здесь жила. Соболюха дыбком подскочил от дверей кузницы к суке. В кузне тихо. Я прошипел. Мужики моего шипения недослышали, но Соболюха команду исполнил, сник и виновато отошел к деревянному кряжу с наковальней, остался стоять там.
    -Подгоню к углю – грузи. Я тебе не помошник – спина болит, - согласился рыжий Сашка.  Напоминать Сашке о Брыткове не стал. Личным шофером начальника СМУ он жил, как у Христа за пазухой. Брытков сделал ему  квартиру благоустроенную. С жильем проблема, но Сашка верно пять лет отслужил Брыткову. 
    Кузнец Серега Вяткин добрый мужик и молчун.  Вспомнил:
   -Ножи еще делаешь? Есть у меня заготовка. Бери.
   Первые годы на Индигирке, после женитьбы, в кузнице я часто вечерами пропадал. Ковали с дядей Мишей ножи из разной стали. Обрабатывал их на наждаке, доводил до шлифовки. Жил в многосемейном бараке с Натальей. Кухонные столы у всех в коридоре. Соберутся вечером бабы, каждая у своего стола готовят ужин на электроплитках. Судачат, смеются. Малыши по шаткому полу коридора снуют. После ужина – каждый в своей конуре, время мужиков наступает. Стоят часовыми у своих столов, курят. Я на кухонном столе и мастерил. Ручки для ножей делал из березового капа, наносил выжигателем рисунок, покрывал паркетным лаком. Ножны обшивал оленьим камусом. Добрые ножи получались: лезвие хорошо держали при разделке зверя, не ломались при колке льда. Закаливал дядя Миша Самийло лезвие ножа до пяточки. Спинка ножа вязкая сталью, хрупости нет и в лезвии. Делает так же и кузнец Серега Вяткин. Порядочный северный таежник заводской охотничий нож в тайгу не возьмет.  В любой геологической экспедиции кузнец у работяг и геологов в авторитете. 
    Отбойным молотком мне приходилось работать. Одну зиму работал геологом на штольне на Тане в Верхне -Тарынской геологоразведочной партии. Разведка геологическая велась на сурьму. Отбирал  «бороздовые» пробы  со стенок рассечек отбойным пневматическим молотком, работающим от компрессора на сжатом воздухе. Наконечники быстро тупеют о вечную мерзлоту. Часто приходилось менять на острый. Старые наконечники в кузнице накалялись в горне,  молотом до пики оттягивались. С десяток таких  «пик» для пневматического отбойного молотка лежали на долгом верстаке из толстого железа.  Я взял крайний и стал осматривать.
     -Надо? Бери, - предложил кузнец.
     -Пяток штук возьму?  Понадобятся. Котлован  Кайтуков обещает дать. 
     -Не этот, что за кузницей? – ухмыльнулся Сашка. Лафа для него кончилась. После отъезда Брыткова, его «пересадили» с УАЗика на «Кировец» с ковшом.
     -Достал меня этот котлован. Каждый вечер приходится брать трактор «Беларусь» с ковшом и гнать сюда, - сердился на Кайтукова Сашка рыжий. – Оттаивает за день на солнце мало. Скребешь его скребешь. Плотная илистая глина.
      За Сашкой закреплен и «Беларусь» с ковшом, кроме «Кировца».  Малый он увертливый, с коммерческой хваткой.
    -Будешь помогать – поделюсь, - намекнул Сашке. Чтобы охотнее грыз котлован ковшом.
    Сашке известно  о моей крепкой дружбе с Брытковым. Знал Сашка,  что и  слово мое верное. С другой стороны, Кайтуков обещал «два котлована» для меня в нарядах «вырыть».  На метр Сашка углубит котлован экскаваторным ковшом. Справедливо будет  поделиться за его работу. Делил я мысленно «шкуру не убитого медведя».
      Сторожа в проходной на воротах Промзоны нет. Ковш угля Сашка вывез с территории без проблем. Помог он и тяжелые куски закидать в ковш.  Блажил на больную спину. Но уже знал, что «пятисотку» с котлована будет иметь. Я радовался за Наталью: уголь для теплицы привез. Поработал  за «трех мужиков в доме»…

    Июнь поднялся жаркий. Где-то горела тайга,  сизая дымка пропитала воздух. Дыханием ощущалась в дымке паленая сухая трава.  Зной одолевал к полудню,  от плотика котлована несло древним холодом. Насколько возможно Сашка помог выбрать грунт экскаватором. Но теперь  он не помошник: стрела коротковата и ковш дна не достигает.
     Рядом с ямой поставили дизельный компрессор на колесной тележке. Сашка заправил бак соляркой, завел дизель. Подсоединили к компрессору шланг и пневматический молоток. Запасных наконечников к перфоратору нет.  Серегины  «пики» из кузницы оказались к месту и вовремя. 
     Работал  отбойным молотком, кидал совковой лопатой мерзлую глину по восемнадцать часов. За смену иглы тупились о вечную мерзлоту, стачивались до округлой тупости.  Серега кузнец  покорно и без всякой мзды грел эти наконечники в горне каждый день,  оттягивал  механическим молотом  пики.
     Народ уже знал, что я получил вызов в Москву. И каждый старался помочь. Рассказы мои, опубликованные в районной газете,  мужикам нравились. Москва, как и золото, известно - слабым не дается. Котлован вырыть необходимо за две недели. К этому времени освободился в СМУ механический подъемник «Пионер» со стрелой.  Серега кузнец выделил по дружбе квадратную железную бадью с тросом.   По лестнице я выбирался из котлована и, вертя ручку лебедки «Пионера», поднимал тросом бадью, вывёртывал мёрзлые куски глины за бруствер вокруг ямы.  В четыре дня валился дома спать. В десять вечера опять заводил дизель компрессора. С трудом верилось в рассказы старых колымских зэков, работавших  на шурфовке уже свободными после лагерей, что может выдержать человек  восемнадцать часов смену. Теперь знаю: может.  В небо посмотреть некогда. Около двенадцати ночи Наталья окликала с края бруствера:
   -Кадет, проклятый. Ужинать думаешь? – первые приходы Наталья звала домой. Рядом за забором через дорогу. Последующие ночи стала носить еду к будущей зольной яме под котельную.
    Соболюхе надоедало шататься вокруг ямы, и он увязался за сворой кобелей: у суки из кузницы открылась течка, и Соболюха потерял верность.  Сука промзону не покидала, казалось, все кобели поселка теперь дерут и рвут друг друга рядом с кузницей.  Досталось и Соболюхе от клыков стаи: шрам на всю мордаху до правого глаза кровенит. Пришлось посадить его на цепь  возле дома у крыльца, где имелась летняя для него будка. Днем позже Соболя забрал к вертолету Володя Прусаков. За Соболюху душа улеглась, до осени заботы о лайке нет.
     Котлован  сдал в срок. Кайтуков, как и грозился, закрыл в нарядах «два котлована».  Сашка получил обещанную сумму денег.  Наталье дал тысячу. И с пачкой пятерок кармане  улетел  в Москву. Наивный человек! Институт единственный на всю страну.  Конкурс запредельный – тридцать человек на место. Не поступил.  «Обществоведение и историю» - не понимаю и не знаю.  Душа будто покинула бренное тело, а сердцем очень захотелось увидеть отца и маму. Напоследок рискнул сходить к ректору Литературного института.
      Евгений Сидоров вальяжно полулежал в кресле и снисходительно наслаждался моим жалким растерянным видом.  «Этот не поможет», - понял с первого взгляда.  Во время сессии при поступлении -  из любопытства я взял в институтской библиотеке небольшую по объему книжку Евгения Сидорова.  Ректор – «критик».  После текстов Бунина и Евгения Носова сидоровская халтура в текстах так ударила по глазам, что произвольно, не успев и подумать, что творю - я зло швырнул эту книжонку в угол комнаты. А теперь еще и приперся к этому «автору», который на мою беду еще и ректор института. Сидоров пространно рассуждал о дилетантах в литературе, о расплодившихся графоманах, осаждающих Москву,  словно тати. 
   «Зачем пишут? Для чего стремятся в институт? Вот вопрос…»
   -Тебе-то, зачем институт?  Далеко от Москвы живешь. Пустая трата денег…
   От Сидорова я вышел с чувством брезгливости к этой ничтожной личности. Помочь, конечно, он мне не мог. Но, будучи серой крысой, он  уничтожает вокруг себя все живое и талантливое. Стараясь быть объективным, просмотрел еще несколько сидоровских тщедушных книжек. Везде  ахинея, тень – на плетень о произведениях мне известных.  И едко  вонючий – с запашок в подтексте.
       Спешить с отъездом не пришлось. Деньги кончились. Ждал деньги на билет от отца из Канска. Абитуриенты разъехались.  Поступившие студенты – заочники, в означенный день, собрались в аудиториях института на своих семинарах для знакомства с руководителем.  Николай Семенович Евдокимов позволил мне присутствовать на ознакомительном семинаре. Он набрал  новую группу прозаиков, куда до экзаменов входил и я. Не получилось. Николай Семенович очень сожалел и наставлял поступать на следующий год.
    -Кому, как не тебе у нас учиться, - вздыхал. – А без образования ничего не получится даже из гения.
      Я скромно сидел в актовом зале на семинаре Евдокимова позади всех особняком и наблюдал за происходящим. Не было ни зависти, ни ожесточения в душе. Покой и уверенность владели мной. Я уже понял, что Литературный институт – мой дом. И чувство, какое владело мной на Чукотке, что на Индигирку вернусь,  похожая уверенность жили и теперь.  Терпение. Терпение. Именно это качество необходимо писателю. Виктор Астафьев однажды в узком кругу высказался: « Книги – пишутся жопой.  Терпением болезни. Терпением врагов. Терпением жены. Терпением немощи.  Если даже не можешь физически, все равно пиши. Ибо никто за тебя эту работу не сделает. В нашем деле замены нет». 
     Среди поступивших Слава Дёгтев выделялся скороспелой мало внятной речью, со слюнкой на губах. Стало интересно посмотреть его тексты. В завершение семинара Николай Семенович представил студентам меня и горько посажелел:
     -Вот кто должен – вместо иных - учиться… - без комментариев.
    Славу Дёгтева это задело. В общежитии он пришел ко мне в комнату, принес свою рукопись.  Походя читать я не согласился. Решил, посмотрю после.  Разговорились. Дёгтев работал в Воронеже пожарным бойцом. Рассказал, как пожарные в горящих квартирах шарят в поисках ценных веще и денег, пока тушат пожар. Я не поверил: дикость какая-то.
    -И ты, тоже? – переспросил его.
    -Случалось. Помог раз вынести ковёр…
    Мне и рукопись его расхотелось читать. Пройдет пару лет, Славу Дёгтева я вспомню, работая  пожарным на Сарылахской обогатительной фабрике.  Утром по тревоге мы выехали в совхоз «Дружба», который  в километре от поселка Усть-Нера. Горел коровник. Рукава с водой тяжелые. Работали по двое, с подстраховкой.  Я забрался по лестнице на плоскую крышу коровника. Петька Лапшин подал наконечник с пустым еще без воды рукавом.  И крикнуть не успел: «давай воду». Как земляной и гнилой потолок  провалился  под моей тяжестью в пожарной амуниции.  Обрушился в «доменную печь» горящего коровника. Брезентовый рукав без воды натянулся канатом. Я повис над полом в бушующем вокруг пламени. Мгновение – опытный Петька Лапшин выдернул меня обратно на крышу, благо, что рукав с наконечником я цепко держал. После пожара, отдыхая с расчетом, я припомнил рассказы Славы Дёгтева и поделился с ребятами.
      -Какой же он после этого писатель? – возмутился Петька. – Мародер! В армии мы мародёров - «псами войны» звали.
      Лапшин в армии  служил  пожарным рядовым бойцом. На Обогатительной фабрике одна пожарная машина. Расчет четыре бойца. Лапшин – начальник караула.  Опытный пожарный.
     -И тебе нельзя работать пожарным, - подвел Петька Лапшин. – Нас в армии по специальному тесту отбирали.  «Героев» не брали пожарными бойцами. Сгоришь и ты  когда-нибудь со своим характером - лезти вперед батьки в пекло. Не будь меня сегодня рядом с тобой на крыше коровника, точно бы сгорел в два счета.
      Петька Лапшин меня убедил. Не стал я ждать очередного пожара, уволился. Бережет Господь. На Ольчанском перевале не дал погибнуть, в горящем коровнике не позволил сгореть.  Значит, нужен Богу, размышлял я, продолжая усидчиво заниматься самообразованием.
      Вторую свою поездку в Москву даже и не запомнил. Как сон прошла.  Как с аварией на Ольчанском перевале: вышибло из памяти. Но Бог любит Троицу. Дело свое упрямо осваиваю. В «Полярной Звезде» вышла повесть «Чифирок». Софрон Петрович Данилов поторапливает с изданием книги.  Патриарх  якутских писателей предлагает с первой  книгой стучаться в Союз писателей Якутии. Пока он жив. Настаивает. Написал рекомендацию в Союз писателей СССР,  отдал её мне на руки.
     -Мало мне осталось.  Возраст.  Успеть бы хоть тебя в люди вывести…
    Я  сердцем любил Софрона Петровича Данилова, душой принял его произведения. Писатель он был настоящий и честный. Якутский Союз Писателей «многочленный»,  русских только трое.  Якутия. Национальная республика. Большинству приехавших в Якутию временно работать, не до Русской литературы. Добывают золото, алмазы, работают шоферами на зимниках. Живут одним днем. Для меня Север за пятнадцать лет стал родным домом. Мыслил жить на Индигирке до старости. Не понималась еще «старость» - «венцом всему». Не понималось и не думалось о том, что и отец с мамой не вечные. И что дети обязаны жить рядом с родителями в их старости.  Обязаны хоронить их, прибравшихся в родную землю, после земных трудов. Обязаны присматривать за могилками. И в Родительские поминальные дни поминать их и любить памятью, как живущих рядом. Не понималось. Собственная жизнь виделась устоявшейся, будто в одном нескончаемом дне текущая, как летние  белые ночи на Индигирке.  Жизнь – бессмертный день. Творческий конкурс я одолел и по третьему кругу. Работал я уже охотоведом Оймяконского района.
     Может быть, я бы и не поехал, из-за безденежья.  Но получил вместе с приглашением на вступительные экзамены коротенькое письмо от Михаила Петровича Лобанова: « Уважаемый Валерий! Приезжайте обязательно.  С уважением. Михаил Петрович Лобанов».  Будто чувствовал мои сомнения Михаил Петрович,  когда отбирал  рукописи  будущих своих студентов. Нашел время зайти на кафедру заочного отделения,  попросил декана Низову Галину Александровну отправить его  письмо вместе с приглашением. Галина Александра Низова любила одаренных ребят. И когда я поступал во второй раз и не поступил, жалела меня словно мать родная.
      -Наберись мужества. Бейся на следующий год. И мы костьми здесь ляжем, но ты будешь учиться.  Именно тебе Литинститут многое даст.
      С Михаилом Петровичем Лобановым я не был знаком. Поднял  журналы «Наш Современник» за прошлые годы.  По оглавлению нашел его  статьи о литературе. Отмечал эти статьи и прежде при чтении: дивился их чистоте русского языка, хрустальной прозрачности и глубине мысли. Человек я уже был искушенный Словом. Опытный читатель.  Перечитав статьи Михаила Петровича Лобанова, понял: есть, кому  доверить мысли и чувства в Литературном институте имени Алексея Максимовича Горького. Ехать в Москву следует.  До поездки в Москву оставалось еще пара месяцев. Мой начальник, старший охотовед Оймяконского района Егоров Юрий Георгиевич пообещал:
   -Денег я тебе на поездку дам.

   Охотоведом устроился случайно. Сидим в камералке геологов в кабинете у Михайлова, начальника полевой партии.  По случаю Дня геолога выпиваем.  У мужиков дорожное настроение – скоро в поле. Говорим о рыбалке на знакомых реках, о медвежьих углах хребта Черского. И конечно, об охоте.  Михайлов рассмеялся:
   -Мужики, анекдот! Виталька Егоров – геолог нашей партии рассказал. Был однажды с братом охотоведом на весенней охоте. Подстрелил случайно глухаря. А стрелять глухаря запрещено. Юрка, его родной брат – старший охотовед района – на родного брата протокол за глухаря составил, оштрафовал. Как вам нравится?
     Много злых слов от охотников - в адрес старшего охотоведа - я наслушался за минувшие пару лет, бывая на весенней охоте на уток. Но встретить его в тайге не довелось. Редко кто робко возражал:
   -Справедливый. Честный мужик. Вам только волю дай…
    Воли при единственном охотоведе на весь Оймяконский  район и так хватало.  В Артыке автобаза большая. На «Татрах» забираются шоферы к рыбным озерам,  и морским неводом вычерпывают чира целыми кузовами.  Зимой на снегоходах бьют лосей и оленей без лицензий и без меры.  Старатели берут отгулы: кто в Москву самолетом «в Сандуны попариться»  на недельку летит. Кабаки в Усть-Нере вечерами гудят. Деньги пачками старатели подкидывают под потолок ресторана. Пляшут, поют. Клондайк. Кто охотится и рыбачит.
     Охотовед Егоров меня заинтересовал. Откладывать не стал, поехал автобусом в поселок Дорожный. Там мост через Индигирку. На краю поселка Аэропорт. Егоров жил с родителями. Отец его работал гидрологом. Мама – финка по происхождению. Семья добропорядочная, объяснили мне местные мужики.
     -А Юрка, тот вообще мужик золотой!
     -Так уж и золотой, - не поверил.
     -Узнаешь его – убедишься: вечный труженик. В одиночку бокс для машины построил, - указали путь к гаражу на берегу Индигирки.
     Заробел я что-то от таких оценок. В районном Охот обществе рыб инспектор Семён Винокуров масла в огонь подлил:
     -Юра ищет помошника. Желающих много пойти в охотнадзор работать. Да он кого попало, не берет.
     Ехал к Егорову с надеждой устроиться работать охотоведом. Слава в поселке у меня тоже скандальная.  Но честность мою и враги признают. Справедливость – первейшее качество в человеке, если ты за перо взялся и стал марать бумагу.  Размышлял я, достигнув высоченного бокса на одну машину. Стены набраны из бревен стоймя, добрые распашные ворота. Глухая калитка с кованым кольцом. Повернул – открылась. На рабочем месте охотовед.  Я ожидал увидеть вездеход ГАЗ –66, который имелся в инспекции. Опешил от пустоты бокса и голой рамы  на колесах. Егоров возился со снятым двигателем. Кабина снята с рамы. В боксе продумано все - для удобства работать. Под потолком кран-балка с подвижной электролебедкой. Кран – балка при надобности катается по швеллеру от стены до ворот. И не мудрено, что старший охотовед в одиночку разобрал и снял  с рамы все агрегаты и кузов автомобиля. Везде порядок и системность.
     Юра мне сразу понравился. Моложе меня на три года. Лицом светлый, голубоглазый фин. Высокий ростом, крепкий телом. Говорит не замысловато и до неожиданности прямо.
     -Винокуров подсказал, говоришь.
     Работу он не оставил. Сидел над ванной с соляркой и промывал шестеренки.  В боксе тепло и светло. На стенах мощные неоновые лампы  500 ватт.
    -Помошник нужен, – согласился Егоров. - Машину одному собирать сложно. Ставка охотоведа  не занята. Зарплата маленькая. Прибавка от штрафов тоже не ахти какая. Но жить можно, если природу и зверей любишь. Наведу о тебе справки, поговорим. Приезжай завтра к девяти. Двигатель на раму поможешь ставить.
     Так я и стал работать охотоведом. За месяц собрали с ним машину. Поставили на раму удобную и легкую будку с печуркой.
    -Что за справки ты обо мне наводил, - спросил его, освоившись.
    -Положено. В милиции – о судимости. В браконьерах тоже не числишься. Оружие охотоведу положено: наган или пистолет ТТ. В наркологии – может ты псих.
    -Ну и как?
    -Нормально. Работай.
    Однажды я приехал угрюмый на работу.
    -Что так?
    -Жена. Денег совсем в семье нет.
    Управление Охотнадзора Республики в Якутске. Бухгалтерия начисляет и высылает зарплату на сберкнижку. Мне еще зарплата не положена. Вечером прощались, Юра подает деньги.
    -Двести рублей. Пока хватит семье. Тоже нет. Но я с родителями живу.
    -Жениться не собираешься, - случайно брякнул.
    -Рад бы. Да не на ком. Да я и не целовался еще ни разу.
     Таким откровением я был потрясен.
    -И женщину не знаешь? – осторожно, чтобы не обидеть человека, удивился вслух.
    -Не знаю.
    Потрясающая откровенность,  открытость. Это – доверие. И я рискнул.
    -У моей жёнки есть подруга твоих годов. Тоже ни с кем еще не целовалась. Моя проболталась. Девка зрелая. Не прочь с хорошим человеком познакомиться. Но застенчивая, упаси Бог. Познакомить?
    -Познакомь…
    Отдал Наталье деньги. Перед сном поделился о Егорове.
    -Он хоть интересный с виду – твой Егоров?! Наталья за крокодила не пойдет. Девка - красавица.
    -Еще какой! Редкий мужик. Не пьет и не курит. Окончил Иркутский сельскохозяйственный институт, факультет охотоведения. Сильный душой мужик.
     Наталья Динвай родилась на Индигирке. Егоров тоже коренной потомственный северянин. Моя жёнка горела  нетерпением свести молодых людей. С Егоровым я сработался. Восхищался им,  после задержания следователя прокуратуры и двух милиционеров на браконьерской охоте. Помогли нам тогда старатели. Самосвал возвращался на участок с прииска, когда мы задержали прокурорский УАЗик в тайге и досматривали. Убить зверя браконьеры еще не успели, но три карабина пришлось им  под протокол отдать. Оружие не зарегистрировано и разрешений на карабины нет.
     После ледохода в июне мы разделились. Егоров контролировал верховья реки до Оймякона. Моя территория – низовья реки до хребта Черского, до первых порогов на реке. Две моторные лодки.  В конце июня сенокос. На каждом прииске подсобное хозяйство. Держат коров ради молока детям в детсады и ясли. На сенокос прииск выделяет людей. Живут они в пойме рек и речек артелями и по одиночке. Косят. Хариуса острогой по ночам  бьют на мелководье при факелах. Шалят – постреливают уток. И как водится, оружие нелегальное.
      Погода установилась ясная и теплая. Решили с женой её подругу Наталью с Егоровым знакомить. Воскресным днем,  на Юриной  «казанке»  поплыли  отдыхать в рыбное место.  День провели без напряжения. Рыбачили, варили уху и действительно хорошо отдохнули. Женщины «смотринами» остались довольны.
      Через пару дней жена с детьми улетела самолетом в отпуск в родной Воронеж. Остался один. Соболюха уже третий сезон в тайге с Володей Прусаковым. Зиму Соболь рядом со мной живет, а весной охотно селится в Прусаковском сарае,  из которого когда - то удрал.  Соболя любил и не на шутку обижался за его стремление покинуть меня  летом. 
     После отъезда семьи,  собрался пожить в палатке на берегу реки в низовьях у Софроновского прижима. Место там рыбное и сенокосчиков с прииска «Юбилейный» много. Хоть рыбу не дам острогой бить. Колька Кукса в отпуск пошел. Согласился на пару дней сплавать порыбачить. На борту моей лодки «казанки»  белой краской трафаретная надпись  «охотнадзор».  Сорок километров до Софроновского прижима сплавлялись без мотора тихо часа три. То там, то там выстрелы. Причаливаемся к берегу, идем – находим. Ружья изымаем под протокол: закрыт сезон для охоты. Десяток нелегальных одностволок  отобрали.
     -С тобой порыбачишь, - заворчал Колька Кукса.
     На Софроне землянка - вырытая в откосе берега, полная рыбаков. Рыба, жаренная в жестяном противне,  вся в следах  от остроги. Мужики нагло меня оттерли к двери.
Колька был на улице, на шум появился в дверях за моей спиной. В землянке полутьма от одной свечки. Не разберешь, сколько еще человек на нарах. Порвут мужики любого инспектора.
      -Ты што ли писатель, - раздался вопрос из темноты. – Это вы с Егоровым  ментов нынче повязали? А ну-ка - сели все! Место у стола дайте уважаемым людям.
     Зимой при задержании прокурорской машины в охотугодьях старатели подвернулись  свидетелями. Молва быстро среди золотодобытчиков прошла.
      -Присаживайся начальник к столу. Потолкуем. – Поднялся с нар из темноты пожилой уже видом хмурый человек. По пояс без одежды, от синих рисунков - наколок на теле свободного места нет.
      -Виноваты, начальник. Казни.
      -Казнить я вас не буду, но остроги и огнетушители с факелами отыму, - нахмурился от такого поворота событий. Протоколы составлять глупо в такой темени; лодка с изъятым оружием у берега без присмотра.
     -Иди, Коль к лодке,  - попросил. – Я и один здесь справлюсь.
     Колька Кукса ушел к лодке с оружием.
     -Не боишься, что когда-нибудь тебя за твою борзоту кончат, - подал кто-то из темноты.
     -Почему – борзоту? Поступаю справедливо. Сам не шакалю и другим крысятничать в тайге не даю.
     -Э-э, браток, - усмехнулся «Синяк» в наколках. – Такие как мы, грешные, тебя не тронут. Мы справедливость и честность в людях ценим. Он о ментах тебе толкуют.
     С милицей у нас с Егоровым действительно натянутые отношения. Приходил в кабинет Охотнадзора, просил за своих людей начальник райотдела подполковник Масленников. Прокурор Нечепорук дотошно изучал у нас в кабинете протокол на своего сотрудника, просил дело замять. Егоров жил и работал открыто и чисто, никого не боялся. Он старший охотовед, ему и решать.
     -Ничего мы с ними не сделаем, - сказал Егоров, когда остались вдвоем.
     -Сделаем. Напишу заметку, и отправлю в московский еженедельник «Неделя».  После этого вынуждены будут исключить всех троих из охот общества. К уголовной ответственности, конечно, их не привлекешь, не успели никого убить.
     Так и поступил. Заметка в «Неделе» вышла удивительно скоро. Милиционеров после этой публикации уволили из милиции, следователь прокуратуры перевелся работать в военную прокуратуру в Якутск. Такого эффекта от заметки не ожидал даже Егоров.
    -Теперь пойдет охота на волков, санитаров леса.  Обложат флажками – по одному нас с тобой отстреляют: с работы вышибут.
    В последствии так и случилось. В Охотуправлении в Якутске  мне предложили уйти из системы добровольно. Два года охотоведом всего и работал. Чуть позже вынужден был оставить должность старшего охотоведа Оймяконского района и Егоров.
     В сотне метров  от землянки - выше по берегу,  мы решили заночевать. Какая уж тут  рыбалка. Выспались в палатке и поплыли с Куксой в поселок сдавать изъятое у сенокосчиков оружие. Три остроги и факелы с огнетушителями под солярку я все-таки у рыбаков от землянки забрал.  Понятно, новые изготовят. Необъятного – не объять. Совесть успокоил.
     В поселке на крыльце дома ждал меня Сережа Казаков. Студент третьего курса Литературного института.  Познакомился я с ним в институтском общежитии, когда поступал по второму кругу. Парень сам меня нашел. Интересовался Севером. Пожелал приехать в гости. Дал ему адрес. И вот, приехал.
     -Ты бы хоть телеграмму дал. Я мог и неделю дома не появиться.
    Двадцать лет студенту, – какие мозги? Какой опыт? Особенно у творческой натуры. Мозгов – нет. Опыта житейского и подавно. Пожил у меня  студент пару суток, и понял я, что в мое отсутствие он дом спалит. Плиту включит, забывает выключить. Конфорка от перегрева малиновая от жара плавится. Постельную простынь в первую ночь сигаретой прожег, курил в кровати. Ходит задумчивый, с мутными зрачками – гений парень, не иначе.  Писал Сережа Казаков фантастику. Ну что тут скажешь? Решил  отправить студента за горный хребет Черского,  самолетом в эвенский поселок Мому. В июне вода в Индигирке высокая.  Глубины для речных судов хватает. Баржи самоходки  поднимаются от поселка речников  на Белой Горе  до Момы. Грузчики бешеные деньги имеют на разгрузке барж: порта и кранов в Моме нет, все грузы на баржах на мужицком горбу выносятся на пристань в склады. Студент согласился посмотреть, как эвены живут,  Мому. Не мешкая, отвез его в аэропорт, сдал  на руки Вирусу Черпакову, второму пилоту АН-2. «Вирусом» приятели авиаторы звали Витька за энергетику, за способность кого хочешь завести и до бешенства довести.  Витёк Вирус – бард, исполняет свои песни под гитару. Хорошие песни. Наш человек. Студенческий билет у Сережи Казакова солидный: «Союз Писателей СССР» –  серебром  на корочках оттеснен.
     -Писатель? - Вирус повертел студенческий билет. – Поехали…
      Приехали мы в аэропорт утречком. Не прошло и часа, мой студент уже летел в АН-2 над  горами на восток.
    Дома я не задержался. В лодке на берегу палатка,  продукты и удочка. Прикупил в магазине у ресторана «Полярного» папирос «Беломору», посидел у костерка на каменной косе с мужиками  и отвалил работать к Софроновскому прижиму.
     Взял из дому кассетный портативный магнитофон – работает от лодочного аккумулятора,  аудикоссету с записями музыки Моцарта, трехтомник Александра Сергеевича Пушкина. Расчитывал не появиться в поселке неделю. Музыка Моцарта  в потрясающей тишине среди гор, далеким эхом волнами наслаивается и возвращается. Чувство такое, будто эта музыка рождена горами и водной стихией Индигирки. Природная акустика всеохватна и чиста, как душа плачущего младенца.  Нет ни хрипоты, ни визгливости. Каждая нота слышна, каждый звук хрустален.
     На третий день слышу утром из палатки моторная лодка  прет  по реке сверху к моему  берегу, к устью ручья, где моя палатка. Хариуса в устье ключа всегда много. Коренной берег высокий. Рослые в зелени лиственницы, сухой мшаник. Обзор реки дальний с крутояра.  Костер жгу  на галечной косе, где рыбачу удочкой хариуса в устье ключа. Под берегом лодка. Красотища и покой для души! Воздух – не надышишься!
    Моторная лодка  стукнулась дюралевым днищем о гальку. Лодочный мотор затих. Голоса Наташи Динвай и Юры Егорова.
    -Спит, наверное, - громко позвал Егоров.
    Я выбрался из спального мешка, натянул парусиновые брюки, сунул ноги в болотники и выкосился боком из палатки.  Спустился по тропинке к становищу в устье ключа.
       Егоров смеется счастливо, открыто. Таким счастливым я его никогда не видел. Они переглянулись с Наташей.
     -Две новости привезли, - хитрила Наташа.  Обнимая  за пояс Егорова, поджимаясь ласково щекой к его груди.
     -Одна – хорошая. Другая – плохая. Отгадай.
      «Пожениться решили – по лицам видно,  - прикидывал я. - А вот «плохая»? Неужели»…
     -Студент вернулся? Жениться решили.
      Угадал, - смеется счастливо Егоров. - Заявление в ЗАГС подали.  Студент твой вчера вернулся из Момы,  в форточку проник в квартиру. Дверной замок изнутри открыл.  Ваня Шилов Куксе сказал. А Кукса Колька Наташе. Срочно пришлось плыть до тебя.
    Колька Кукса и Наташа Динвай живут в одном доме, соседи через стенку, входные двери рядом. Колькина Райка работает в картооформительном бюро экспедиции вместе с моей женой и Наташей. Тесен мир. Пришлось сматывать палатку, грузиться и плыть в поселок. Натворит студент без меня дел.
    Студент мой после Момы изменился.  «Гениальность» с облика лица и повадка думать, подперев лоб растопыренными пальцами, испарилась.  Полы в квартире  вымыты и блестят. Везде порядок и ни пылинки. Даже электроплиту  хозяйственным мылом отмыл до натуральной  белизны эмали.
     -В Моме комары крупнее пчел, - оправдывался студент.
     -На какие шиши поедешь назад,  в Москву. В июле и мне лететь на экзамены. У самого денег еще нет. Дать мне нечего. Устрою тебя грузчиком на базу комбината «Индигирзолото».  Бригадиром там твой коллега Володя Яницкий – тоже литератор, - выговорился в сердцах.
    Володя Яницкий приехал на Индигирку в самые морозы в середине декабря. Привез и жену,  и шестилетнюю дочку,  и даже японский ковер в рулоне. Этот ковер меня больше всего  позабавил. Хотя, какое надо иметь представление о Крайнем Севере, чтобы ехать туда на работу в декабре, да еще с семьей?!  Знакомые у Яницкого в поселке были.  Позвали в свое время  безответственно. Приехал. Время прошло, и знакомые уже перебрались в другое место.
     Пару суток жил Яницкий в гостинице. Там ему подсказали, дескать, есть такой чудак в поселке, пишет рассказы.  Володя купил литр «Вермута» и нашел меня вечером дома. Вино меня покоробило. Так дела не делаются. За бутылку я помогать не стану. Пить вино не решились. Время еще не позднее, пошли с Яницким к Сереге Вяткину кузнецу на квартиру. Серега как-то обмолвился, что домишко матери  в районе вигровских гаражей пустует под замком. Жить можно, печь исправная. Угля и дров в запасе нет. С женой Натальей мы иногда скандалили, и я порывался в такие часы уйти из дому. Мечтал о норе. Серега Вяткин предложил поселиться в этом домишке. Я ходил, смотрел жилье. Дом разделен на два хозяина, на каждой половине кирпичная печка – «пенал» с одним окном в улицу. Но жить можно.  Серега Вяткин согласился пустить Володю Яницкого в дом матери. Дал ключ от замка на входной двери.
     Повел Яницкого смотреть  жилье. На другой день,  попросил  Сашку рыжего выгнать из теплого бокса на мороз «Кировца», навалил в ковш угля, подъехали к пилораме – доверху забил ковш обрезками чурок с комля, досками на растопку. Привез на двор хибары. А морозы будто взбесились. Сашка не хотел и «Кировец» из теплого бокса выгонять. Но слово «помочь человеку» - для северянина закон. И человек человеку помогает в трудный час.
     Не минула и неделя, привел Яницкого на склады «Индигирзолото» к начальнику базы Калоше.  Сечевой казак с Украины, Калоша был моим приятелем по казачьим традициям.  Я  – сибирский казак. Ко всему прочему Калоша был великий книгочей и боготворил меня за стремление пробиться в Литинститут. Яницкий не долго поработал простым грузчиком.  Освоил профессию, Калоша поставил его бригадиром. Володя Яницкий литератор настоящий, но тоже, как и я, не зрелый. Публикаций в журналах еще нет. Но в рукописях его было видно, толк из него выйдет в писательском ремесле.
       Без лишних слов  Яницкий взял моего студента Литинститута в бригаду грузчиков. Лето, основной грузопоток из Магадана, отгрузка на прииски. Заработки высокие.
     Лето в Якутии жаркое, дожди редко. Я жил на реке в палатке и  усиленно готовился к экзаменам. Читал Пушкина, Лермонтова в который уж раз. Главное написать сочинение.
    Незаметно, в кутерьме дел  подкатил срок  отъезда в Москву.  Студент жил в квартире аккуратно, собрался и август  грузчиком отработать.  За неполный июль он заработал девятьсот рублей грузчиком. Понравилось. В Москве мы должны были с ним встретиться в общежитии.
     Юра Егоров дал мне на поездку в Москву семьсот рублей.
    -Нет больше, - засмущался. – В августе хотим с Наташей в свадебное путешествие на недельку в Москву слетать.  Получу отпускные за три года. В Москве подкину тебе денег при встрече.
     День отлета выдался добрый. Прошел регистрацию. Иду в людском потоке пассажиров по летному полю к самолету АН-24. Обернулся на  аэропорт, скользнул взглядом по высокому зеленому штакетнику, отделяющему летное поле от аэровокзальной  площади. И обмер! «Соболюха мой?! Точно он!» Сидит на задних лапах черным зверем, уткнул мордашку между штакетника и повизгивает, гавкает - зовет меня. С сумкой за плечами побежал от самолета к штакетнику.  Соболюха  привязан  долгой ременной конской подпругой  к перекладине забора.
      -Соболюха! – присел, расцеловал его в нос. Позволил облизать мне лицо, короткий ежик на голове.
       -Соболюха. Брат мой.  Где Прусаков?
      У забора зеленый геологический вьючный ящик, объемный рюкзак «Ермак» и спальный геологический мешок в чехле.
      Из Отдела перевозок вышел на крыльцо Володя Прусаков. Заметил меня в окно из помещения.
      -Среди лета в другую партию начальником отряда назначили, - подошел Володя. - Утром прилетели с Соболем  вертолетом. Вечером улетаем на Иньяли. Не забыл еще эту реку?.. Домой даже нет возможности заглянуть, - объяснил он свое появление в аэропорту в мой день отлета в Москву. Какое счастье, что их встретил! На удачу! Реку Иньяли я не забыл. Зеленый иней на осоке от первого ночного заморозка. Киевскую студентку Людмилу.  Эрику с Мыса Шмидта не забыл…
    Север! Люди! Какие, люди! Как хорошо и радостно жить в этом прекрасном мире!..


        ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНСТИТУТ ИМЕНИ АЛЕКСЕЯ МАКСИМОВИЧА ГОРЬКОГО В ДОМЕ ГЕРЦЕНА НА ТВЕРСКОМ БУЛЬВАРЕ  - это не просто географическая привязка в городе Москве. ЭТО – КОЛЫБЕЛЬ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ХХ ВЕКА!

 «И смеюсь, и пляшу, и плачу»
    Я – студент. И этим все сказано.  Настоящий студент, голодный до наук. 
    Август угасал. После зачисления, несколько дней спустя,  предстоит близкое  знакомство с однокашниками по семинару прозы. С руководителем семинара Лобановым Михаилом Петровичем. О его письме  на Индигирку на собеседовании не заикнулся.
     Экзамены идут в три этапа. Первый – конкурс. Второй – «собеседование». Третий – обычные экзамены для гуманитарных высших учебных заведений.  Литинститут - духовная богадельня, можно сказать монастырь для творческих монашествующих душ. Здесь каждый молится  Богу, каким он его представляет. 
      Творческий конкурс прошел зимой. Собеседование проходило в актовом зале на втором этаже Литинститута. Комиссия из известных писателей,  солидная. В истории института известны факты, когда студенты поступали с не своими  рукописями. К третьему курсу творческая несостоятельность выяснялась - и «творцов» отчисляли безжалостно.
     Собеседование   доброжелательное.  В рукописях автор виден, как  не ухищряйся.  Стиль писателя – сам автор.  Как живет, так и пишет. Какой интеллект, такой и словарный запас. Не есть в человеке основа, которая  видна только в глазах.  Это -  душа человека. Именно глаза скажут: живёт душа в человеке, или не дал её Бог. Большинство писателей сочиняют рассудочно, и редко кто пишет, полагаясь на свою душу. Михаил Петрович Лобанов колко изучал меня, сидящего перед комиссией. И я видел, что мои рукописи и все что в них изложено, никак не вяжутся с моей внешней жесткостью. Сидел, будто пружина туго сжатая. Речь моя через пень колоду.
    -Вы мне чем-то напоминаете молодого Виктора Астафьева, - выслушав моё словесное бездорожье, улыбнулся Лобанов.
    -Водку, пьёте? Песни, наверное, под гармошку поёте.
    -Водку пью. Песни под гармошку пою. И пляшу. И …плачу, - засмущался.
     До экзаменов я допущен. Два года подряд я срезался у доцента Малькова. Преподавал Мальков в институте «научный коммунизм». В этом году доцента Малькова на экзаменах тоже не миновать. Первый экзамен сдал на троечку - благодаря моему ангелу хранителю  - декану заочного отделения. На Малькова Галина Александровна Низова повлиять не берется. Мальков  безжалостный к студентам. Студенты очного обучения при этой фамилии трепетали в страхе до истерики. В прошлом доцент Мальков работал прокурором. Каким образом он стал «историком научного коммунизма» понять трудно. Но факт: в институте он учил студентов по своей книге – компиляция других авторов историков.
      Я долго сидел за письменным столом, подперев кулаком щеку, давил – отпускал кнопку настольной лампы, чередуя свет с сумраком комнаты,  в номере писателя Юрия Сергеева.  Юра – слушатель Высших Литературных курсов.  Для семьи на два года снял  квартиру в Москве. Познакомился с ним в прошлом году. Также шли экзамены.  На втором экзамене у доцента Малькова  я «отселился» от остальных абитуриентов. Вторично. Два года подряд!
     Забрал документы и просиживал задницу на лавке в дворике дома Герцена. Спешить уезжать не стал. Искал варианты. Евгения Сидорова из института убрали. Ректор  другой. Егоров Владимир Константинович. Публицист, работавший одно время в «Комсомольской правде» и в ЦК Комсомола.  В институт ректором пришел кремлевскими коридорами. По слухам, большая умница и порядочный человек. Значит, есть какая-то калитка. Некому отворить потихоньку эту калитку.  Нужен авторитетный человек – ходатай  за меня.
     День светлый и солнечный, а тут хоть волком вой. Рядом ухнулся крупный мужичище,  в белой рубашке распахнутой до пупа. Брюки измяты в коленях гармошкой. На абитуриента не смахивает. Идет набор на ВЛК.
     -Ты, случайно, не с Севера? - задал он вопрос.
     -Из Якутии. Как определил? – удивился.
     -Только северяне могут вальяжно и независимо валяться на московских лавочках.
      Я всмотрелся в лицо соседа. Буквально перед отъездом мне попалась на глаза книга «Королевская охота» Юрия Сергеева. С фотографией. Книга настолько хорошо написана о геологах и охотниках, что лицо автора на фото врезалось в память.
     -А ты, наверное, Юрий Сергеев. Автор «Королевской охоты».
     -Сергеев, - поднялся он для рукопожатия.
     Вечером договорились увидеться в общежитии в его 704 номере.  С собой в заплечной сумке был журнал «Полярная Звезда» с моей повестью.
     -Для знакомства. Как с автором. Какой ты писатель я знаю, - дал ему почитать. 
     -Подарить не могу: единственный, - журнал мне вернули вместе с документами.
     Юрий Сергеев в молодых годах работал буровиком в Южной Якутии. С Севером связь не теряет. Бывает наездами в Якутске, собирал материал для написания романа «Становой хребет».  С собой у него была его вторая книга «Самородок». О старателях южной Якутии.  Книгу он подарил с автографом. До вечера расстались.
     Я поехал в общежитие. Жил на третьем этаже. Трое абитуриентов в комнате. Время еще раннее и коридор безмолвствует. Мои сожители бродят по Москве.  За «Самородок» принялся сразу. И зачитался. Вечером появился стремительно Сергеев и сходу обнял.  Троекратно,  по-русски расцеловал.
     -Это тебе за твоего Чифирка! Собирай вещи. Поедем на седьмой этаж. Будешь жить в моем номере. Сам я на Москве квартиру снимаю.
    Вечер прошел в открытой беседе.
    -Ректора Егорова не знаю, - прикидывал Сергеев. – Но завтра поговорю с ним о тебе.  Он из бывших комсомольских вождей. Может Толя Буйлов знаком? За роман «Большое кочевье» Буйлов получил премию ЦК Комсомола. Поговори с ним.
     Буйлов жил на писательском этаже и был в номере. Юрий Сергеев поехал на Москву к семье. Решил потолковать с Буйловым. На ВЛК он направлен от Красноярского отделения Союза писателей. Живет в Дивногорске. Земляк красноярский. Пошел к нему в номер.
     Познакомились. Номер по-бабьи вылизан, чист. Самовар.
     -Нее, к ректору не пойду, - отказался Буйлов. – Кто я такой? Он меня и слушать не станет. Здесь нужен кто-то из мамонтов в ходатаи.
     Чаёвничать после такой самооценки, с Буйловым отказался.  Неприятен мне этот «лауреат»  стал. С этим его самоварчиком в виде «Спутника»,  скатерочкой   стерильной на казенном  столе,  с мертвыми  звериными глазками в глубоких впадинах на узком – тапорного вида, лице. Юрий Сергеев до слез расстроился моим вторым провалом. Сергееву  понятно, как далека от Москвы Индигирка.  Рубашку готов снять, в своем номере поселил. И кто из них после этого настоящий писатель? Размышлял, возвратившись в номер.
     К Егорову Сергеев решил идти без меня. В ректорском кабинете он отсутствовал долго. Я ждал его на подходе к приемной. Вышел Сергеев взмыленный, будто воз тяжкий до этого тянул.
     -Ничего нынче не получится, - утер платком лоб Юра. – Придется тебе, брат, еще раз испытать судьбу.
    Сергеев проводил меня до Автовокзала, откуда идут автобусы в Домодедово. Обнялись.
   -На следующий год приезжай. Будешь жить в моем номере. Ключ для тебя вахтеру отдам. Только сообщи, когда будешь.

      Прошел год.  Июльским утром я прилетел в Домодедово. На электричке доехал до Савеловского вокзала. Оттуда на троллейбусе  добрался до улицы Добролюбова. Где и стоит семиэтажное кирпичное здание общежития Литературного института. И нынче,  ключ от сергеевского писательского номера, меня на вахте действительно дожидался. Из телефонного автомата на седьмом этаже я позвонил Юрию Сергееву по московскому телефону.
     -Нет его дома. Уехал на Кубань, - ответила женщина.
     Писатель Сергеев кубанский казак. О казачестве мы вели беседы в прошлом году. Мои прадеды Пушкины – сибирские казачьи старшины. Сергеев кубанских атаманских корней казак.
     Каждый год я даю на вахту  общежития журналы со своими публикациями. Получая ключ  от номера Сергеева,  обратил внимание на молодость девушки вахтерши в нарядном на лямочках платье,  на ее золотые зубы при улыбке. На очки.  В вестибюле тусклый свет, а девушка в широких солнцезащитных очках.
     Обменяв ключ на «Полярную Звезду» с моей повестью, поехал на лифте на седьмой этаж.
    После меня за минувший год в номере никто так и не жил. Даже комплект  чистого постельного белья сохранился в упаковке на полочке в шкафу.
     За распахнутым окном близкие листья рослых многолетних тополей. Остро пахнет сухой осиной, горячим асфальтом. Жаркий день отстоял. Москва погружается в синеющую вечернюю мглу. Москва шумит и вечером и ночью. В квартале от улицы Добролюбова - Останкинский молочный завод.  Денно и нощно там гремят железом и жестью в производственных  цехах  конвейеры, гудят машины.
      В районе Зеленой Рощи много зелени. Улицы чистые. За железнодорожной линией совсем близко Останкинская башня. Я полюбил общежитие. Полюбил этот район. Дружил со студентами очного обучения. В прошлом году студент Серёжа Казаков с другом возили меня в знаменитые Сталинские Высотки на Воробьёвых горах к своим подругам – «доценткам».  Ходил с поэтами-студентами на Арбат, где они подрабатывают чтением своих стихов. Показали мне парни и Красную площадь. И «Кузькину мать» - ВДНХ. Я поил их добрым московским пивом «Колос», кормил креветками.   «Обмен опытом»  с Москвой состоялся. Принадлежность к Литинституту позволит укоренить этот «обмен опыта» с Москвой  долгие годы. Но если не поступлю и третий раз?!  Москву я вряд ли когда больше увижу.
    Ощущение тревоги, будто перед началом войны, поселилось во мне последний год - после прочтения «Усвятских Шлемоносцев».
     В пространстве над страной повисла какая-то угроза после прихода нового «генсека»  в Кремль. А слово «перестройка» вкрадчиво проникала в душу значением  - будто это «пакт о ненападении Германии на СССР» между Гитлером и Сталиным.  «Гитлер» для России  - США.  «Сучка – Европа», которую спасли от уничтожения русские люди, гиеной крутилась вокруг Горбачева,  как вокруг бессильной жертвы, готовой стать падалью.  Кто же сегодня «Сталин»? В Кремле его нет. Выходит, «Сталин» - это мы все, русские мужики и бабы. Вся страна – Россия.
     Вряд ли бы посетили меня подобные ощущения и мысли  о нависшей угрозе и о близком начале войны. Вряд ли.  Но понятия эти горние - душа моя почерпнула в глубинах «Усвятских Шлемоносцев».  Всем естеством узнал и ощутил себя  русским «Шлемоносцем».
   Размышления мои отвлек тихий стук в дверь. По часам  не поздно, около одиннадцати вечера. За окном еще небо не погасло от закатных лучей. Поднялся до двери.
   -К вам можно? Не поздно я? - девушка с вахты прочитала повесть и принесла вернуть «Полярную Звезду».
   -Можно я у вас посижу?
   -Пожалуйста.
    Приход девицы вахтерши меня не удивил. В общежитии Литературного института давно никто и не чему не удивляется. Не задают лишних вопросов. Не нагружают своими проблемами. Каждый сам себе творец. Девица пристроилась на единственном  стуле. Кресло тоже в номере одно. Верхний свет пригашен. Круг от настольной лампы падает на ее округлые молодые коленки.
    -Вот вы писатель. Разбираетесь в жизни, в людях. Научите меня жить, - какие-то не русские нотки звучали в ее интонации, в тонком голосе.  Глупая просьба  - «научить жить».  Эти солнцезащитные очки. Полный рот золотых зубов в девятнадцать лет.  Я заволновался от не менее глупой догадки: «Неужели вычислили?» И похолодел.
     -Пойдемте, прогуляемся по вечерней Москве. Рядом в парке, хороший бассейн, - продолжала она свои нелепости.
    Я молчал, прикидывал. Действительно, в номере душно, почему  не пройтись до недалекого парка.
   -Хорошо. Прогуляемся, - согласился. – До парка и обратно.
   Кабинка вахтера освещена. Я полагал, что ее смена закончилась.
  -Мы же не долго, - тянула она меня на ночную улицу.
  Что за бесовщина.  Сказать, что опасаюсь с ней выходить из общежития,  стыдно. А что ждет за дверью в полуосвещенном парке – неизвестно. Фантазии мои разгулялись настолько, что стал недомогать, подрагивая.
    Причина опасаться есть.
    Пару месяцев назад в кабинет Охотнадзора пришел капитан Крыловецкий из «валютного» отдела  районной милиции. Егоров отсутствовал. Находился я в кабинете на втором этаже старой почты один. Крыловецкий пришел в гражданской одежде.
   -Леший, - щедро улыбаясь рыжим лицом, протянул ладонь для знакомства. – Помощь твоя нужна.
   Чем занимаются оперативники валютного отдела,  мало кому известно даже в рай отделе милиции.  О Лешем я наслышан. Отслеживает в тайге «хищников золота», занимающихся незаконной разработкой недр.  По возможности ловит за промывкой золота. Тюремные сроки за незаконную добычу золота большие. Поэтому с металлом взять «хищника» редко операм удается. Золото при себе никто из хищников не держит.  Тырят порциями в разных местах. А когда выходит  «хищник» из тайги, фасует золотой металл или в ружейные патроны вместо дроби. Или в аптечные пузырьки от пенициллина. При  задержании,  скидывает  увесистый от золотого песка пузырек на камень в ручье – стекло осколками  с золотом водой уносится. Патрон можно выстрелить из ружья. Докажи потом прокурору, что при нём имелось незаконно намытое золото. Приходится отпускать. В поселок тащить  «пустого» хищника - без металла смысла нет.
     Охотоведы люди таежные. В теплое время года постоянно в охотугодьях.  Оперативники из валютного отдела тоже в поселке не сидят. Приисков много. Контролируют участки,  золотоносные полигоны в старые годы выбраны не чисто. Осталось золото в бортах узких ручьев,  где бульдозерный отвал не работник.  Знают  хищники и золотоносные ручьи.
     Намытое золото, у хищников скупают ингуши. На Индигирке их нет. Диаспора ингушская в Магаданской области пустила корни после смерти Сталина в конце 50-х.  «Взяли в плен Колыму». Пробовали черкесы и чеченцы заняться скупкой драг металла – не пустили. Ингуши монополистами владеют скупкой золота на Колыме.  За грамм золота платят выше биржевых цен в десять раз. Золото вывозят с Колымы «лошади».  Так зовутся на языке оперативников ингушские женщины, везущие при себе до десяти килограммов золотого песка и самородков.  «Лошадь» - женщину  сопровождает охранник ингуш. При задержании «лошади», по негласному уговору с оперативниками,  с найденным золотом арестовывается мужчина. Женщина  не привлекается, в деле не фигурирует. Эта скрытая «война за золото» между ингушами и государством ведется  уже полвека. По оперативным данным, колымское золото держится «головкой» ингушей в турецких банках: «общаг»  ингушского народа. 
    Из местных бродяг - «хищников» нет. Едут таежные бродяги парами и по одному из Магаданской области. Площадь золотоносного  бассейна на Индигирке огромная, попробуй всех выследи. От вертолета «хищники»  маскируются в схронах. Костров дымных не разводят.  Махонький костерок в схроне, дымок от него поглощается ветками и мхом. Работая геофизиком рядом с прииском, такие схроны я встречал на Хаттынахе, за  горным перевалом на безводном осенью ручье Кварцевый.  Ляжешь на скалистое русло и кончиком ножа выбираешь между глинистыми стланцами илистый осадок от паводка.  Если повезет, и самородок с тыквенное зернышко выловишь. Для геолога золото, что хлеб. Бережное к нему и уважительное отношение.  Ради  этого «хлеба» геологи искали россыпи, рудопроявления, вели разведку и подсчет запасов. Воровства золота среди геологов не водится. Не слышал.
     Крыловецкий просил сходить с ним на ручей Турист - мои охот угодья.  Капитан Крыловецкий знает золотоносные места не хуже геологов прииска.  Леший пользовался их геологическими приисковыми схемами россыпей, знает и содержание золота на кубометр песков.  Ручей Турист правый приток речки Ольчан. Далеко от райцентра.  Дел много и на реке с сенокосчиками.
     -Всего на пару дней, - уговаривал помочь ему. – У меня УАЗик. Напротив Туриста бросим машину. Переправимся через Ольчан. Сходим до перевала и обратно. Проверим. С прииска звонили.  Предупредили, хищники появились.
     Я посматривал на капитана милиции и невольно думал над словами Егорова: «Флажками обложат, как волков».  У Лешего репутация порядочного мента. Его и Лешим-то прозвали не зря, круглый год из тайги не выбирается. Обрастает рыжим волосьем – глаз не видно. В таежной одежде его от «хищника» золота и не отличишь. Широкий нос лаптем между глаз,  выдает его крестьянскую  натуру, глаза хитрые, иногда злые.  Поговаривают, пошаливает – лосей постреливает.
     -Враньё, - уперся на мои подозрения. – Мне что, лицензию не даст Егоров. Один я никогда зверя не трону. Ружьё я в тайгу не беру. Карабина у меня нет. Из пистолета только кедровку и убьешь. Да медведя попугаешь. Кстати о карабинах: наши менты, кто нелегально имеет карабины, теперь их попрятали. После вашей расправы с нашими ментами. Отчаянные вы ребята, с Егоровым. Любо!
    -Ты что, казак?
    -А то!
   «Казаку верить можно. За други своя - живот положит», - успокоился.
   Полковник Пахарев, начальник КГБ района тоже донской казак. В кабинете рядом с портретом Дзержинского шашка в ножнах висит. Знаком я и с этой службой. Против Советской власти не выступаю, но коль молодой писатель, надо им меня было пощупать. Приглашали к себе. С Пахаревым я подружился. Казаки все-таки. От ментовского беспредела, в случае чего,  прикроет. Полковник Масленннков, начальник райотдела, сам со мной дружбу искал. Из сейфа достал листочки писчей бумаги, подал.
     -Глянь-ка опытным глазом. Я ведь на пенсию собираюсь. Тоже рассказы начал писать.
    Я рассмеялся.
   -Смешно? Полковник в писатели метит?!
   Смеялся я не над Масленниковым. Много пенсионеров последнее время стало мнить себя писателями. Редактор «Полярной Звезды» писатель Володя Федоров показывал мне две фотографии. На одной мужчина пенсионного возраста держит богато украшенную трость в правой руке.  На втором снимке этот же человек с тростью в левой руке. На обороте карандашом текст: «На этом снимке отчетливее виден рисунок на трости. Печатайте эту фотографию».  Пенсионер прислал «роман», написанный шариковой ручкой в школьной тетрадке.  Работал в давние годы инструктором райкома. Воспоминания написал. Рассказал этот эпизод полковнику Масленникову.
    -Полковником ты сразу стал? И дерево в один день не вырастает. Жизнь положить надо, чтобы до генерала дослужиться.
    -Давай сюда, - забрал листки. – Прав ты. Не получается писать складно.  Заходи на чай, всегда рад тебе буду.
    Встреча эта с полковником Масленниковым была до задержания его сотрудников на браконьерской охоте.  После заметки в «Неделе» перестал предлагать чай.
    На ручей Турист с Лешим – я отправился. Машину замаскировали напротив устья ручья в лесу. Выше - по реке Ольчану,  лежит круглый год огромная наледь. Лето жаркое. Без дождей реку в брод  свободно перейти. Ни ветерка в природе, ни шевеления. Воздух влагой парит. Первый признак скорых дождей.
    -Ночью хлынет ливень, Ольчан взбучится. Не перейдем назад, - опасался я.
    -Не горюй, выше наледи перейдем. Там в любые дожди можно расщелины перескочить.
    Старая дорога на ручье Туристе жмется к крутому склону сопки. В устье Турист просторный. Протяженность распадка километра три.  Нутро ручья перелопачено старателями лет десять назад. Везде поросль ивы.
    Леший шел впереди. Капитан без ружья, в кобуре пистолет. Я  следом - держал дистанцию и осматривался.  Завернул рыло и махом налетел на спину Лешего.  В этом месте ручей загибает вправо. Место узкое.  И прямо на нас вышла из-за поворота огромная медведица.  Стоит,  шагах в пяти на дороге – не разминуться.
    -Е… - Я матершинник! Но до Лешего мне далеко. Как он начал материть медведицу, хоть святых выноси. Я испугался медведицы сильно. От матов Лешего испугался: «Она же – баба! Порвет нас за одни маты в ее адрес». А Леший – «американскими небоскребами» матерится и матерится. Фыркнула медведица!  И огромным, бурым страшилищем маханула на крутой склон сопки. Глазом не успели моргнуть, как исчезла из виду.
     -У тебя же пистолет, - развеселился я.
     -Какой пистолет? Ты что?! Ты видел, какой у медведицы лоб? Бульдозерный отвал! Не прошибёшь,  пулей.
     Нас потряхивало от возбуждения.
    -А ведь медведицу с верховий Туриста люди спугнули, - сообразил Леший.
     Крыловецкий оказался прав: ушли люди. Услышали маты Лешего на медведицу. Собрали пожитки и быстро снялись.  Верховье ручья - рогаткой раздваивается.  Старя, бульдозерная площадка.  На ней деревянный,  ветхий вагончик. Пустошь. Углей и золы, свежих от кострища не заметно. Но люди ночевали. Пустые банки из-под тушёнки еще не высохли на палящем солнце.
     -Воды в ручье здесь нет. Как они моют? – прикидывал я в слух.
     -За перевалом они работают. Там богатое золото. Нас услышали – туда по тропе ушли, - показал Леший едва примятую тропинку на недалеком  - крутом склоне на гриву водораздела.
     -Сутки моют, не больше. Тропа не умятая. Отдохнем и нагоним.
     Небо заволакивалось  - далеко на востоке черным  облачным валом, когда переправлялись через Ольчан. Пока дошли до вагончика, чернота  насунулась уже на окрестные сопки. Леший довольно потирал руки.
     -Чему ты радуешься? Через Ольчан не перейдем назад,  вода мигом взбучится.
     -Для хищника в дождь самая работа! Менты по тайге не шастают. Безопасно. Да и вода на «проходнушке»  живее в дождь.  Ручей бурлит. Кидай породу совковой лопатой в грохотало. Помешивай лопатой. Крупицы золота через сито падают в проходнушку. Водица шлам уносит. Золотишко, на резиновом коврике,  ловится. Тяжелый металл, - прочитал лекцию Леший, будто забыл, что у меня геологическое образование.
     -Опытному хищнику и пару суток хватит поработать, если золото богатое. А золото там, куда они ушли, очень богатое. После дождя борта ручья золотом, словно пшеничным зерном, местами, просыпаны.
    -Я сам здесь иногда мою и сдаю в валютный отдел, когда «показатели падают». Свидетелей нет. Спугнул, мол. На «проходнушке» снял. Не успели хищники скинуть.
    -Бес не искушал ингушам продать? – спросил Лешего.
    -Предлагали хищники войти в долю.  Ты про честь русского офицера слышал? Казак. Значит,  знаешь: честь – дороже всего. У меня семья. Бывает, сдаю самородки на прииск, как подъемное золото.  В отделе знают. Наши все так делают. И магаданцы тоже. Они нас и научили.
    Дождь накрапывал. Мы сидели в вагончике, опершись  спинами  на продольную стену. Дверей входных нет, и хорошо видно в белой ночи нити ливневого дождя.  Я не жалел об этой поездке на ручей Турист. За одну «честь офицера» я готов был полюбить Лешего, как брата.  Ментовского в Крыловецком ничего нет. Скорее он напоминал мне наших геологических бродяг. Усталые от жизни и бесприютности мужики, терпеливые в работе, щедрые в застолье,  для которых мужская дружба превыше всякого злата мира.
     Леший  лез в крутизну, рационально  и пружинисто. От вагончика,  до перевала на горной гриве в соседний ключ,  метров триста. Ягель после дождя набух губкой и скользил под резиной каблуков. 
    Мы выбрались на горную гриву. Распадок на другой стороне открылся неожиданно широко: за пологой равниной глубокого скалистого ключа вдали просматривалась  большая река. Ключ внизу утекал в эту долину.
    Дождь накрапывал редким ситом. Южный склон ключа лесист, густо растет кедровый стланик по всему склону. Хорошо виден и бурный ручей внизу. Мы залегли под зеленым стлаником, накрылись зеленой  офицерской  плащ накидкой. Леший прилип глазами к биноклю.
    -Нет никого. Ушли в долину. Теперь их не найти. Пошли, - не таясь,  поднялся он в полный рост.
    -Посмотрим, сколько успели хищники породы промыть.
    Мы берегом миновали скалистые уступы верховий ключа, обрушились в русло. Вода  не шибко бегучая, хоть и прошел ливень. Ниже узких скалистых уступов в русле  ручья,  начался обрывистый правый склон. Черный шлам, зовущийся золотоносными песками, как и рассказывал Леший, облизан дождем и омыт до дресвы. Еще ниже по ручью  лежала опрокинутая «проходнушка» для промывки черного шлама, взятого из борта ключа. Крыловецкий прав: только начали хищники мыть и мы их согнали.
    -Без золота они не ушли, иначе бы проходнушку не бросили. Кубов десять успели промыть, - оценил он промытую в грохоте породу. Грохот сколочен из досок мастерски. Низ воронки имеет прямоугольник величиной с развернутую школьную тетрадку.  Нижнее отверстие грохота закрыто  ситом из жести. Края жестянщик аккуратно завернул и прошил мелкими гвоздями.
    -Здесь в песках 30 граммов на  кубометр песка. Бешеное содержание! Промышленное золото 0 целых 3 десятых. На госдобыче.  Куба четыре, судя по объему  отмытой породы, они успели за прошлую ночь промыть. Вот и считай: 100 граммов золота взяли. По объему – 2  коробка спичек.
     Давай и мы поработаем.  У меня здесь лопата припрятана. Остальное, все необходимое для промывки имеется, - стал он закреплять проходнушку.  Поставил на верхний сруб корыта грохот.
     Я не любитель детективов. Никогда их не читал и не читаю. Но ситуация на ключе складывалась детективная, если представить: я - мою золото на проходнушке?  Менты скрытно - по договоренности с начальством,  снимают меня на видеокамеру! Позже – ко мне  применяется  «метод Жеглова».  Спектральный анализ подтвердит, что подброшенное золото, найденное у меня в рюкзаке, именно с этого ручья. И минимум пять лет тюрьмы мне обеспечены. Будет мне тогда «офицерская честь».  Менты за своих мстят. У «браконьера - следователя прокуратуры»,   родственники в Якутском Правительстве республики оказались.
   «Неужели, заказ на меня?!».
   Может, прав Егоров? 
«Охота на волков – санитаров леса», - началась?
    -Нет, мыть золото мы не будем. Оставь, Леший,  все как есть.  И уходим. Я этого золота, пока работал в геологии, в руках подержал. Однажды полный деревянный лоток старатели дали в руки - понять тяжесть: пятнадцать килограммов в лотке.
    -Уговорил.  Жрать хочется, чаю горячего.  Рядом доброе зимовье есть, - Леший снял проходнушку и поволок ее по водному ручью. Грохот  понес  я.
     От ручья зимовье не заметишь, если не знаешь о нем. Добрый охотничий домик из не шкурённых бревен. Крыша плоская, прикрытая травяным дёрном. Стены избушки с уличной стороны  обвалованы дерном. В морозы не промерзают. Печка из толстого железа еще не старая, обсадной трубе сносу нет в качестве печной трубы.  Нары у стены. Оконце в ширину бревна закрыто стеклом. Охотничье зимовье имеет  хозяина,  присматривалось.
     Топор хранился за избой под стрехой крыши. Леший принес топор и в щепки разнёс обухом - на пеньке для колки дров,  проходнушку из  досок. Обухом топора развалил и деревянный грохот.  Я молча наблюдал, с какой злостью он рушит старательский «хлеб»,  и радовался его «офицерской Чести».
      Мы выспались в теплом зимовье и на другое утро вышли на берег Ольчана. Реку не узнать!
     -К наледи мы тоже не выйдем. Река из долины, где мы спали в зимовье, впадает ниже ледника. В устье глубоко. Придется  вплавь, - прикинул Леший.
    Вышли к Ольчану мы по ручью Туристу. Машина на другом берегу далеко за болотистой марью. Воду выпучило и на марь. Куда не посмотришь, везде вода. Утро ясное выдалось, солнечное.  Ольчан  бешено несся океаном воды и угрожающе шумел. Сколько жил на Севере, реку вплавь не приходилось одолевать.
    -В одежде поплывем, - прикинул Леший. – Портянки снимем и в рюкзаки сунем. Тяжко станет, сапоги не трудно  нога ногой сбросить. Хорошо, у тебя ружья нет. Кобуру с наганом на ремне через грудь  и под мышку закрепи.
     Капитан Крыловецкий старше меня годами лет на пять. Ему уже далеко за сорок. На севере живет лет двадцать с гаком. Из них восемнадцать лет служит в милиции. Строптивый, не угодник чинам выше, оттого и в капитанах. Полковник Масленников моложе Лешего.
    -Вода ледяная, - помыл он руки.
    -А мы – как в омут! Пацанами,  страшно было прыгать с вышки? Ничего, прыгали. Прыгнем и сейчас. Не раздумывай. Готов?
     Леший бесстрашно ринулся в стремительный поток. Думать некогда. Я за ним. И сразу глубина. Нас несло среди коряг к острову. И минуты не прошло,  мы уже выбрались на  остров. Главное русло одолели. Протока за островом метров пять. Перемахнем. Осока высокая и примята зверем.
    -Леший, кажется, на острове наша знакомая медведица, - закричал,  перемогая шум реки. А  Леший уже летел с конца острова во всю прыть. Махнул мне и сиганул в протоку. Я следом. Выбрались на марь и хохочем: медведица вышла к берегу острова, откуда мы сиганули в воду. И заревела, будто трубы судного дня это, а не звериный рев.
     -Она там не одна была, - смеётся Леший. – Еще и двухлеток с ней. Траву медведи  жрали.
     Хохотали мы до истерики, пока брели по водной  гари к машине.
     В райотделе, когда я к нему по случаю зашел, капитан Крыловецкий примкнул дверь изнутри.
    -Покажу тебе кое-что, - подмигнул. – Этих людей тебе надо знать в лицо. Встретишь в тайге – обходи стороной.
    Крыловецкий подал мне из сейфа через стол обычный альбом с фотографиями.
   -Секретная картотека хищников, - пояснил он. – Нельзя посторонним. Но твоя жизнь мне дороже всякой секретности.
    Без спешки, внимательно я рассматривал лица людей на фотографиях. Молодые и пожилые, русские и нерусские лица. Были и увеличенные фотографии ингушских женщин.
    -Мир тесен, братишка, - Леший покачивался с пятки на носок, сунув руки в карманы. Качаясь маятником,  смотрел в зарешеченное окно. Долгое здание поселковой милиции просело до окон в землю от старости. В сороковых годах весь поселок Усть-Нера был лагерем. Здание это было Администрацией лагерей на Индигирке. И кого только не видали и не слышали эти стены  последние полвека. Жутко стало от подобных мыслей. Вернул фотоальбом Крыловецкому в сейф.
    -Выкидывают меня из органов, - мрачно ошарашил Леший меня. – До пенсии, суки, не дали дослужить.
   Я понял все.  Капитана Крыловецкого выкидывают из-за меня. Он сохранил честь русского офицера, не подставил меня. Детектив жизни. Никакой писатель не придумает сюжет и судьбу,  которую мне кто-то готовил. И опять я вспомнил Ольчанский перевал, горящий коровник. Бог и на этот раз меня спасает.
     Неделей позже я прилетел самолетом в Якутск, следуя на экзамены в Москву. Оформил билеты и бесцельно бродил по второму этажу аэропорта. Свесившись на перила, рассматривал лица людей на первом этаже. Время тянулось. Рейс на Москву ночью. Обошел второй этаж по третьему  кругу.  Группа ингушей с женщинами и детьми разместилась на двух лавках у выхода на лестницу.  Лицо ингуша показалось знакомым. Да, его видел в картотеке Лешего. У меня имелся телефон валютного отдела в Якутске. Майор Гмыза на удачу был на месте. Спать в это время надо, а он водку пьет на работе, отмечают звание: подполковника получил.
    -Лошадь в аэропорту, - буркнул недовольно в телефонную трубку.
    -Откуда про «лошадь» знаешь?
    -Показывать не буду, - отрезал. – Сами ищите. По картотеке…
    -Ты что, гэбэшник?
    -Нет, я писатель. Ищите и найдете. В порту «лошадь». – Положил  трубку.
    За ингушами наблюдал до приезда подполковника Гмызы. Опера приехали в штатском. 
    Гмызу я знаю много лет. Крыловецкий в те годы участковым на прииске «Юбилейном» служил. Жена Гмызы работала геофизиком. Он  в БХСС.
       Гмыза к ингушам не пошел светиться.
      -Они? – спросил. Меня он в первую очередь нашел в аэровокзале.
       У оперов специальные электронные детекторы. Аэропортовские  милиционеры проверяли у ингушей документы, штатские опера терлись рядом,  вычислили, кто летит с поясом золота.  Ингушка, в роли «лошади»,  досмотр в общей очереди не проходит. Доставляют ее к самолету из отдела грузоперевозок купленные работники аэропорта. Гмыза отделился от меня и пошел к своим операм.
    «Выдал меня, пьяная сука». Мне-то, какое дело до этого золота?! Но во мне жива еще профессиональная этика геолога. Заразился «золотым» авантюризмом  от Лешего?  Может, стечение обстоятельств?..

      За размышлениями,  мы с девицей- вахтершей незаметно прошли тенистым парком к бассейну. Последние мысли о необратимости судьбы меня успокоили. Пока шли,  я молчал. Девушка вахтерша щебетала  без умолку. Из ее щебета я понял, что звать ее Оксана. Она студентка Днепропетровского педагогического института. Ей девятнадцать лет. В Москве она при помощи дяди, партийного работника, сумела сделать операцию на зрачках глаз. Яркий свет ей вреден, очки снимает – только когда спит. Вот и вся ее незамысловатая история.
      Но история знакомства с Оксаной прогулкой в парк к бассейну не кончилась. Оксана поднялась со мной на лифте на седьмой этаж в номер. Говорить нам не о чем. Я устал от перенапряжения. Хотелось спать,  и не мог найти слова, чтобы отправить Оксану на вахту. Отдыхал после долгой прогулки в кресле,  и вяло наблюдал. Молчал. 
     Оксана сняла с жесткой широкой кровати покрывало. Откинула край одеяла в цветном пододеяльнике. Уверенно стала раздеваться. В метре от меня. Я слышал запах ее молодого тела,  с горечью  вспомнил  «честь русского офицера» Лешего. Как бы он поступил на моем месте? Жена Наталья не верила, что я,  бывая в Москве предыдущие годы, жене оставался верен. А я был ей верен. Искушения не предоставлялось, сам приключений не искал.
    «Оксана хороша. Но эти солнцезащитные очки?»
    -Сними, - попросил.
    Она сняла очки. 
   «Девка – пригожая?!»
   «Молодая. Нагая. Доступная. Бери» - говорил ее взгляд,  улыбка блаженной...
    -Одевайся, - принял решение не трогать ее.
    Студентка надела очки. Она не поняла сказанного.
    -Оксана, будь добра, оденься. В платье оденься. И не задавай лишних вопросов.
     Студентка послушно втиснулась в трусики, взмахнула  подолом  платья над головой и поднырнула рыбкой.  Облачившись,  поправила лямочки на плечах.  Проводил ее до двери. Больше эту девицу Оксану на вахте не встречал.


    До экзамена доценту Малькову оставалось ровно двое суток.  После ухода студентки Оксаны на вахту спать я не лег. Я имел уже привычку вести дневник. Память моя пылкая ничего не запоминает.  Записывая события минувших двое суток, включая Якутск, я поймал себя на мысли: «НЕ жизнь у меня, а сплошная литература».  Взять хотя бы историю с Крыловецким. Ведь только я и он знаем,  какой сюжет нам готовила жизнь. НЕ случайно Леший дал ознакомиться с секретной картотекой «хищников золота».  События выстраиваются с детективной последовательностью. Будто кто меня ведет. Озарения неожиданны и мгновенны. И  вздрогнул от пришедшей внезапно мысли: необходимо ехать к доценту  Малькову домой,  и поговорить с ним как равный с равным. Выбора нет. Приняв решение, я мгновенно заснул.
     Галина Александровна Низова, декан заочного отделения - дара речи лишилась от  просьбы дать домашний адрес Малькова.
   -Нельзя, но дам, - поразмыслив, дала она адрес московской квартиры доцента Малькова.
   Бог меня водил по незнакомой Москве. Черти бы запутали. Последовательно и без  нервотрёпки добрался  в нужный район на городском  автобусе. Быстро нашел девятиэтажный дом. Дверь подъезда с «домофоном». Не долго ждал, когда кто-то пойдет или выйдет. Поднялся на лифте на нужный этаж. Позвонил в нужную дверь. Мальков открыл на звонок, будто ждал кого-то.
     -Вам кого, молодой человек. Студентов дома не принимаю.
     -Я не студент.
     -А кто вы?
     -Охотовед из Якутии.
     -Хорошо, пройдемте в мой кабинет, - пригласил Мальков.
     У порога я скинул белые туфли. Брики отутюжены, рубашка дышит белизной. Чем не гость?!
     В кабинете письменный стол торцом к окну. Дневной уличный свет под руку,  писать и читать  удобно. И стол,  и шкаф с книгами – раритет: дореволюционная работа. Болтаясь по московским театрам и музеям, по магазинам с антиквариатом,  я кое - что усвоил. Меня обеспокоил чей-то взгляд в спину. Я только ступил два шага к предложенному креслу.  Резко обернулся. На стене висел большой портрет Сталина в парадном белом кителе. Я улыбнулся и  опустился в кресло рядом со столом. Мальков заметил мою доброжелательную улыбку Сталину. Сидел он за столом, опершись на локти,  пальцы сцеплены под подбородком.   
     -Ну-с, я вас слушаю, охотовед из Якутска.
     Как ясно и просто объяснить незнакомому человеку – какого рожна ты навязался  к нему в гости?!
     -В самом Якутске живешь?
   -На северо-востоке Якутии. На Индигирке.
   -Любопытно.
   -В этом году я третий раз поступаю в Литературный институт. Два года подряд срезался у вас на экзаменах. Мне нужны знания. На Индигирке их почерпнуть негде.
   -На моем предмете? Два года подряд? Кому отвечал по билету?
   -Вам.
   -Не помню тебя! – похоже, Мальков был поражен своим беспамятством.
   -А как у вас с творчеством? Вы – поэт?
   -Нет, прозаик.
   -Кто нынче набирает семинар прозы?
   -Лобанов Михаил Петрович.
   -Лобанов – великий человек. И как я вам могу помочь? Расскажите о себе.
    И мы заговорили на нормальном человеческом языке. 
    У порога, прощаясь рукопожатием, Мальков  подвел черту:
    -Все, что я могу для вас сделать – это не принимать экзамен. Принимать я буду не один. Идите с билетом отвечать к моим  аспирантам.
    Аспирант доцента Малькова поставил мне тройку за мое безответное молчание на его дополнительные вопросы. Вопросы в билете мне были не известны. Что такое «демократический централизм»? Кто знает? 
    Две «тройки» - уже не проходной балл. Конкурс бешеный. Хоть собирай монатки, да беги без оглядки. Стадо абитуриентов здорово поредело к последнему экзамену по литературе и русскому языку.
     Ночь накануне провел бессонную и явился на экзамены с горящим воспаленным взором. «Разгром» Фадеева я читал последний раз в школе.  Другие темы тоже мне не прибавили содержательных мыслей. И опять озарение, опять благодать теплой волной, будто летним ветерком, огладила горящее мое лицо. Я успокоился, стал бодр. Потекли мысли и я начал писать о днепропетровской студентке Оксане.  Написал о Лешем, о чести русского офицера, о хищниках,  о нежелании  переспать с дивчиной Оксаной. Рассказ получился. А вот перечитать написанное не успел. Время закончилось. Сдал работу и сразу же уехал в общежитие, спать хотел – с ног валился.
      Утром поехал забирать документы.
    Списки зачисленных - на доске объявлений,  на уличной стене рядом с канцелярией. Решил посмотреть, кто из знакомых поступил, прежде чем идти в деканат за документами. Нашел свою фамилию?! Постоял, покурил. Бежит Юра Сергеев. Обнимает.
     -Иди к декану, - хитро так посмотрел. – Тебя там ждут  - не дождутся: наделал ты шуму своим сочинением. Хороший рассказ! Даже я прочитал - на кафедре дали.
     И куда же девалось мое мужество. Шел в деканат заочного отделения, здание которого в смычке с Пушкинским театром. Шел и, ей-богу, мне было стыдно.
     Галина Александровна встретила меня с улыбкой. Женщина она аристократичная и сдержанная.
     -Мы тут всем деканатом читали твой рассказ. Исправляли ошибки в тексте похожими чернилами. Михаил Петрович Лобанов ходил к ректору Егорову Владимиру Константиновичу. Тебя зачислили по льготному ректорскому списку.  Мы тебя все поздравляем. А уж как Михаил Петрович за тебя радовался! Смотри, не подведи его.
      Вечный студент, алкающий знаний. Ищущий, да обрящет.

 
4.НЕВОЗВРАТНОЕ ВРЕМЯ ДОБРА И ЗЛА               
    В конце августа улетел из Москвы в Красноярск. На установочной сессии разбирали мою повесть «Люди золота жаждут».  Сокурсники сравнивали повесть с  « Печальным детективом» Виктора Петровича Астафьева. 
    Профессор Лобанов нашёл внешнее сходство с всемирно известным писателем.
    В Канске ждут родители. К Виктору Петровичу Астафьеву, решил, обязательно заверну из Красноярска в село Овсянку.  Автобусы до города Дивногорска идут каждый час.
     В аэропорту Домодедово в книжном киоске  случайно купил книгу Астафьева «Всему свой час». Факсимильное  вступление автора:
    «Занятие литературой дело сложное, не терпящее баловства, никакой самонадеянности, и нет писателю никаких поблажек. Сорвёшь голос – пеняй на себя. Захочешь поберечься и петь вполголоса, вполсилы – дольше проживёшь, но только уж сам для себя и жить, и петь будешь. Однако в литературе жизнь для себя равносильна смерти».

    Русскую Литературу можно определить Матерью русской Души.  Запечатленная в былинах и песнях народом,  русская речь веками воспитывала и лечила народную душу.  Слово определяло  мироощущение русского человека; бытие и жизненный уклад.

   «В оный день, когда над миром новым
     Бог склонял лицо своё, тогда
     Солнце останавливали СЛОВОМ.
     СЛОВОМ разрушали города…» 
     Строки поэта Николая Гумилёва.

     Иван Алексеевич Бунин о даре нашем бессмертном:
   «Молчат гробницы, мумии и кости, -
                Лишь Слову жизнь дана:
     Из древней тьмы, на мировом погосте,
                Звучат лишь Письмена.
     И нет у нас иного достоянья!
                Умейте же беречь
      Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
                Наш дар бессмертный – речь»

     В нынешнее время хаоса Россия стала  «библейской Вавилонской башней».  Люди и народы перестали понимать друг друга,  всяк речёт свой звук ему лишь внятный. Даже на семинарах прозы Михаила Петровича Лобанова в Литературном институте этот  «вавилонский вирус» чихался.
     Установочная ознакомительная сессия первого курса завершилась. Собрались на последний семинар. 
    В какой-то момент перестал сокурсников понимать.
    За окнами аудитории в дворике Дома Герцена рослые - раскидистые куртинами деревья. Дождик ворошит листву, мокрит  чёрный асфальт; тяжелые от влаги ветви прогнулись, едва заметно поддавливает их ветерок и легонько качает. Обычная осень обычного года.
    Но Москва гудит набатно от речей депутатов съезда. По митингам бегает Гришкой Отрепьевым - Борис Ельцин. Грозное предчувствие беды висит над Отчизной.
    И как-то  не по себе от  мелкотравчатых страданий литературных героев, косточки которых,  перемывают  семинаристы.
    Я уже всем сердцем любил Михаила Петровича Лобанова.
    Говорил  Учитель тихо и кратко. Точно, образно, ёмко. Чтобы лучше слышать лекцию, занимал место  напротив преподавательской кафедры.
    В завершение семинара стало тошно от «перемалывания костей»: бабахнул кулачищем по столу! Михаил Петрович  удивился.  Повисла тишина.
   -Страна гибнет. А мы тут…
 
    Сережа Котькало москвич. Дружит с Михаилом Петровичем.  Добрый малый.
   -Деда обидел…
   Прощаясь с Михаилом Петровичем до следующего года, сознался, что улетаю самолетом к Астафьеву.  Писатели-фронтовики  Лобанов и Астафьев в литературе единомышленники.    
  -Передай Виктору Петровичу привет. Доброго здоровья ему…
    Извинился за  срыв.
    
     Август  догорал просветленными днями вперемежку с резвыми дождичками. Лето выдалось доброе.
     Вокруг Москвы горят торфяники. Призрачная дымка напоминает о далёкой Якутии; там тоже горят леса. Тоскую о Наталье и детях. Показал фото  семьи Михаилу Петровичу.
    Он улыбнулся:
   -Вы такой одухотворенный, когда говорите о семье. Глаза так и светятся. Семья –  опора. Без надёжного тыла мы бы и войну не выиграли, - вздохнул Михаил Петрович.

     На  протяжении маршрута  до центрального Автовокзала,  от руля  водителя троллейбуса слышно из транзистора трансляцию  съезда народных депутатов. Ощущение катастрофы усиливается словесной враждой депутатов на съезде.
    Лица пассажиров напряженные, угрюмые;  потные от тесноты люди внимательно слушают голоса народных избранников из Кремлёвских стен.
    Товарищи мои разъехались по городам и весям Советского государства.  На Индигирке любимая семья: мир вечных ценностей. В Канске ждут родители. Родина. Сколько великого смысла заключено в это слово…

     Литинститут одарил дружбой с прекраснодушными людьми.
    Профессор Лобанов Михаил Петрович  глубинным  духовным светом  родственно напоминает отца. 
     В общежитии  нашелся  с русским поэтом Колей Шипиловым. Приехал Шипилов пару недель назад из Новосибирска. Искал на седьмом этаже знакомых писателей. Заглянул в номер Юрия Сергеева. Поразила его  голубизна глаз – откровенная чистота души. На этаже жил Толя Буйлов из Красноярска. Пока шел до его двери, забыл Колину фамилию.
    -Писатель из Новосибирска приехал.
    -Как фамилия?
    -Глаза  такие, будто на ладонях сердце  держит, - высказал первое  впечатление от знакомства с Шипиловым.
    -Так это Коля Шипилов!
    Я уже прочитал «Ночное зрение» Николая Шипилова. Поразительная проза. И до знакомства полюбил автора. Предложил Николаю жить в номере Сергеева, коль негде остановиться в Москве.
   Николай низкорослый, давно не стрижен,  сорокалетняя возрастная плешь выдаёт годы. Распахнутые голубые глазищи, усы с проседью щёточкой прикрывают верхнюю губу. Обрядить бы его в гуцульскую одежду,  гоголевский казачий старшина из Диканьки!
      Николай Шипилов - русский поэт одного ряда с Николаем Рубцовым.
     Приехал Шипилов с гитарой; в наплечной сумке изрядно потёртые общие тетради в клеточку; из сменки белья ничего нет.
     -Всю прозу написал в поездах между Москвой и Сибирью, - сознался Коля. – В Новосибирске живу в театральной каптёрке.

      Коля принял душ.  Постригать товарищей я научился еще в Томске, когда был студентом Томского геологоразведочного техникума.  В общежитии осенью - после геологических практик – все заросшие, нередко и вшивые. Двухэтажная деревянная общага холодная, всегда голодные студенты жили дружно на улице Новосибирской.
     Аптека недалёко, напротив Томской Кондитерской фабрики.  «Черимичная вода» от вшей – спасение! Мылили этой водой головы, тюрбаны из казённых вафельных полотенцев крутили поверх волос. Все вши на полотенце собирались.  «Гнидам»  - черимичная вода не вредит; от личинок на волосах  -  короткая стрижка.
     Орудовал ножницами и расчёской не хуже любого парикмахера. Постригал солдат и офицеров своей роты  в армии. 
    Шипилов согласился постричься. Сделал ему «офицерскую» причёску; подравнял ножницами усы. Поделился с Колей – дал ему голубую льняную рубашку с коротким рукавом. Стрижка преображает человека. Он и вправду стал походить на боевого русского офицера. Была у меня спортивная курточка серебристого стального цвета со стоячим воротником. Оставил ему на осень.


     Комната Сергеева на седьмом этаже в общежитии на Добролюбова быстро стала известной студентам. Прозу Шипилова студенты очного обучения изучали на творческих семинарах. Песенную поэзию Шипилов не издавал.  Авторские военные песни Николая Шипилова - под гитару или гармонь настолько проникновенны, что стихи о войне Владимира Высоцкого в сравнении с Шипиловскими песнями - кажутся  театральными.  Шипиловские песни – народные.
    Однажды Шипилов привез из Москвы пародиста Николая Евдокимова.  Евдокимов выступал на эстраде и стал известен  благодаря монологу  «После бани».  В Москве он еще жилья не имел, обретался, где Бог соломки подстелит. Друг юности Шипилова по Новосибирску Евдокимов моложе нас годами. Серьёзный мужик и крепкий прозаик. Водку он не пил. Бесхлебное литературное ремесло его не привлекало. Писал он  и читал  юмористические рассказы со сцены.   

     Я уезжал в аэропорт и радовался за Колю. Сергеев снял для семьи квартиру в центре Москвы.  Оставил зимовать Шипилова в его комнате. С Шипиловым Сергеев  не знаком. Учебный год слушателей Высших литературных курсов начался, но Юра еще не вернулся из Владикавказа.  Коле Шипилову он всегда будет рад помочь. 
    Радовался  за Юру Сергеева.  Любил его по-братски. Сергеев настоящий романтик геологии - из буровиков. Наш человек. Работал в Южной Якутии старателем на золотодобыче. Написал крепкие книги о  геологах,  старателях золота. Родовитый терский казак. Широкий в дружбе мужик и бабник.
    На прощание с Колей Шипиловым  обменялись нательными крестами; троекратно расцеловались: по-казачьи – по-братски.  В книжном киоске на улице Добролюбова имелась в продаже книга Шипилова «Ночное зрение».  От общежития – дорогу перейти. Купил.
 « Валере в тяжёлые для нас дни, на хорошую дружбу. 9 сентября 1986 г Н. Шипилов». 
   Двадцать четыре года книга «Ночное зрение»  всегда  со мной.
    
   Писатель Вячеслав Сухнев заправлял отделом публицистики в еженедельной газете  «Литературная Россия».  В  журнале «Наш Современник» годом раннее вышел роман Василия Белова «Все впереди…» В либеральных изданиях началась травля автора. С Индигирки  я отослал  статью Виктору Петровичу Астафьеву. Защищал Василия Ивановича Белова, оценил роман «Всё впереди…». Астафьев отправил эту статью в Москву - в «Литературную Россию» в отдел публицистики.
    Сухнев прислал гранки статьи  на Индигирку. Статья называлась « Не об избе – о времени».  Василий Иванович Белов из Вологды удивился письмом на Индигирку: «Как Вам удалось опубликовать?»
   Сухнев бывал не раз у Астафьева на Енисее, писал о сибирском  писателе. Писательская этика и  любовь к Астафьеву не позволили Сухневу пренебрежительно отнестись к его записке, приложенной к моей статье.  Главный редактор еженедельника Эрнст Софонов опубликовал статью. Будучи в Москве нашел Вячеслава Сухнева в редакции на Цветном бульваре.

   Энциклопедист - русский интеллигент писатель Вячеслав Сухнев поставил меня в тупик своим обаянием.  Принёс ему для газеты рассказ «Банные дни на Индигирке».  Дал для прочтения  «Полярную Звезду» с повестью «Чифирок».
  -Прочту до завтра. С удовольствием. А пока пошли студент обедать, - пригласил он в столовую Литгазеты. 
    Большинство из писательской братии чванливые от  малообразованности. Настоящие писатели редки  -  такие как Лобанов и Астафьев, Валентин Распутин и Василий Белов, Евгений Носов и Борис Екимов,  якут Софрон Данилов и нивхский самородок Владимир Санги. 
    В писателе Сухневе всё настоящее – живое и умное. При первой встречи как-то даже не обратил и внимания  на его очки в роговой оправе; и на профессорскую бородку. Голос  картавинкой ироничный, оторопь берет от его колкого пытливого взгляда. Такого человека начинаешь уважать с первой минуты знакомства.
   -Тебя, брат, учить нечему.  Состоявшийся писатель. – Вернул он журнал с повестью.
   -В Магадане я бывал. Колыму знаю. Спасибо Лобанову Михаилу Петровичу, что  заметил тебя, вытащил оттуда.  Даю рекомендация в Союз писателей. – Вынул он из выдвижного ящика лист бумаги с текстом.
   -Всему свой час и время всякому делу под небесами.  Литинститут даст крепкое образование. А опыта тебе не занимать.
      Софрон Петрович Данилов, председатель Союза писателей Якутии позаботился. Для вступления в Союз необходимо иметь две книги прозы; три рекомендации авторитетных авторов. Книг нет, рекомендуют авансом, опираясь на журнальные публикации.
    Третью рекомендацию через год  даст писатель Борис Петрович Агеев. Он с Камчатки приедет учиться на Высшие литературные курсы. Как «северяне» мы найдёмся, подружимся.  И  без просьбы он принесет и положит на письменный стол рекомендательное письмо.
   -Времена лихие. Пропадёшь на своей Индигирке без поддержки, - буркнул Борис.

    Борис Агеев рослый увалень. Молчун. Смотритель маяка в Мильково. Слова из него не вытянешь. Рыжая бородища,  линзы очков выпуклыми ноликами.  Доброты в русском мужике – на века хватит. 
   На ВЛК  в Москву Агеев приехал  с семьёй. Милая его жена Галина рядом с увальнем Борисом -  малЭнькая Божья птаха. Доченька у них двухлетняя. В Мильково окрестить ребенка негде.
     Выбрали добрый не жаркий день. У Бориса «жигулёнок». Поехали в подмосковное Черкизово.  Крестили девочку. Борис Петрович и Галя из Курска. На Камчатку они после ВЛК не вернутся. Всему своё время.
    На третьем курсе Михаил Петрович поздравил:
   -Сорок лет работаю в приёмной комиссии.  Не помню такого случая: за вас проголосовали и «левые» и «правые». Редкое  единодушие.  Рад за вас…

    Ехал к Астафьеву с необъяснимой тоской и желанием повидать его.
    Какой-то особый - великий смысл обрела обычная деревня Овсянка после поселения Астафьева на берегах Енисея. 
    Дом Виктора Петровича еще издали распознал.
    Огород при доме невелик, отгорожен  высоким штакетником.
     С пылу-жару не стал стучаться в глухие ворота.  Завернул в проулок - до продольной береговой улицы; тесным проходом между хозяйских стаек спустился к Енисею. 
    Постоял на галечном берегу у воды.
    У Астафьева есть рассказ о речной птице скопе.  И ныне  птица скопа из рассказа Астафьева по-прежнему над водами Енисея;  ныряет на мелководье за мальком…
    Дальний левый берег за Енисеем горист и изрезан падями. Хвойные леса. Высокое голубое небо.  Раздолье. Вечный Божий мир.
   Деревня Овсянка старожильческая. Четвертый век как на берегу Енисея поселились в этом месте люди. Деревенская улица долгая вдоль берега,  избы пятятся хозяйскими огородами к реке.  Овсянка дотошно описана Виктором Петровичем Астафьевым в его книгах.  Сибирская «Ясная Поляна» притягивает ходоков со всего мира – почитателей таланта писателя…
 
     Вернулся к дому писателя. Одолела робость стучать кованым кольцом калитки. Отошел от ворот к огородному штакетнику.

    Створки низкого кухонного окна растворены в ограду.  Белые ситцевые занавески на суровой нитке сведены к центру не плотно.
   Прохладный ветерок с Енисея лениво шевелит легонькую ткань.  В просветы  штакетника свободно видится двор, застеленный широкими кедровыми плахами.
    Рослая рябина провисла  красными гроздьями ягод;  растёт она на меже с огородом.  Лавка под ней со спинкой,  стол на точёной балясине при четырёх ногах.  Двор  подметён березовой метёлкой. Метлу с долгим светлым черенком видно под навесом в дальнем углу.
   Сентябрь на берегах Енисея.
   Кулижка огородная ухожена хозяином. Ягодный кустарник. В глубине двора летняя времянка и баня.  В огороде холодный  «гальюн».  Так его сам Петрович едко звал.

   Утро ещё раннее и солнце не высокое. Стоял долго, не решаясь нарушить спокойное течение времени.  Встреча первая. Отсылал Астафьеву  «Картоху».  «Хороший рассказ», - ответил он открыткой. Рассказ опубликовал альманах «Енисей».
    В «Литературную Россию» позаботился – отослал  статью о романе Василия Белова «Все впереди…» И все же встречаться с Астафьевым стеснялся.  Обычное дело, когда молодые литераторы приходят к мастерам прозы. К мастерам стихосложения. К великим поэтам. Не праздное это любопытство. Близкое знакомство позволяет понять, чего тебе не дано свыше. Помогают такие встречи.
    Писательская братия побаивается Астафьева: задиристый мужик – скорый на расправу. Характер беспризорного детства и к старости в нём не поменялся. Ложное и настоящее Астафьев отличал влёт.  Матершинник. Бездельников и угодников гнал  от себя как паршивых собак. Потому и тявкали на него в газетах. Хороших людей Виктор Петрович Астафьев ценил и уважал  душевно; многим простым людям помогал деньгами; серьёзным авторам отвечал письмами.

     Астафьев отслонил ладонью занавеску, вытулился  из окна, слеповато всматриваясь за ограду. На войне повреждён правый глаз.  «Косорылый» - нехорошо обзываются за глаза его враги. Астафьев знает это. Врагов в литературе у него много: «либералы».
    Посмеивается: «Так вам, суки: кость вам в гирло…». 
    В своё время Астафьев учился в Москве на ВЛК. Век минул, а легенды о нём в общежитии на улице Добролюбова рассказываются.
    -Ко мне? – заметил меня - Калитку сейчас отопру.
     Взгляд его детских пытливо голубеющих глаз я почувствовал издалека. Тихий голос писателя успокоил.
   -Откуда? Из Якутии. Спасибо за привет от Лобанова. Хороший он мужик. Проходи, не робей. Я недавно встал. Картошка сварилась, позавтракаем. Омуля вот ребята из Енисейска прислали…
 
   «Последний поклон» Виктора Петровича Астафьева был опубликован в «Роман-газете».  Повесть «Царь-рыба» дала Астафьеву всемирную славу. Обсуждается  в прессе «Печальный детектив».
   -Да я тебе подарю, - после завтрака разговорились.
  - В библиотечке «Огонька» роман вышел. – Принёс из рабочего кабинета пару  книжиц Виктор Петрович.
    Для автографа подал ему и книгу «Всему свой час», купленную в Москве.

    В летнее время мало кто из писателей объёмно пишет.

   -Покоя нет от ходоков – не разгонишься. На «Затеси» только и выкраиваю время, - простодушно объяснил Виктор Петрович.
   -До твоего прихода  настраивался  писать. Я ведь по миру поездил. Часто на встречах  спрашивают о загранице. Пошто  о ней не пишу? Недавно был в Колумбии. Прилетел в Боготу. Посольские ребятки из книг моих знают, что я отчаянный рыбак. Много где я рыбачил, а вот в Южной Америке еще не довелось.
    Дали мне отдохнуть и повезли на рыбалку, форель удить. Грешно, нехорошо так говорить о родном Отечестве, но когда прилетаешь куда-то за границу, ощущаешь,  будто из нужника, из выгребной ямы с опарышами выбрался. Мир-то  посмотрел. Есть с чем сравнить. И хоть Колумбия далеко не райское место, всё же  жизнь  с нашей не сравнить, как-то по-людски  живут люди.
    Привезли меня на горное озеро. Форель крупная!  Уху сварили. Пива-а – сортов двадцать. Но я к пиву не очень. Отдохнули, наговорились ребятки, поехали обратно.
    По дороге вдоль обочины  ламы встречаются. Священное для этой страны животное. Вид их печальный меня затронул. Захотелось погладить ламу. Я возьми и попроси шофёра остановить машину возле парочки лам на обочине.
    -До ветру, Виктор Петрович? – спрашивает посольский чин.
   -Да нет, терпимо, - говорю. – Ламу хочу погладить. Чего это они такие печальные?

    Русский человек душой готов весь мир жалеть. И я от сытой ухи  стал жалостливым.  Наши чины за границей  - родимую водочку пьют. Это здесь они выкобениваются, умники. Там они ниже воды, тише травы.
   -Не получится Виктор Петрович, - отвечает посольский чин. – Ламы  больны сифилисом…

   У Астафьева хрипят бронхи, и он часто сплёвывает мокроту в специальную «плевательницу».  От кухонного стола мы давно перебрались в зал. Виктор Петрович расположился в глубоком мягком кресле с высокими подлокотниками. Я  подпирал  косяк двери.
    Две стены зала занимают книжные полки до потолка.  На них  дарственные книги,  от писателей всего света присланные.
   -В капиталистической стране, - зло продолжил Виктор Петрович. – Где на любом углу можно купить бабу за десять долларов, человек – эта скотина – скотоложством  промышляет.  Сифилисом ламу заразил.  Думаю, решаю – писать ли? В России люду  живётся тяжело. Но душой русский человек чище любого американца. Поэтому и не пишу о загранице.
   
   После войны Виктор Петрович поселился с Марией Семёновной у её родителей на Урале.
   История двух подружек Зои и  Гути,  слышанная от уральских старожилов,  много лет не давала Виктору Петровичу покоя. Может, не мне одному он рассказывал эту историю, пока написался рассказ «Две подружки в хлебах заблудились».

 «Участок возле столбика «Европа – Азия» среди всеобщего произвола и изгальства, будь на то соцсоревнование, по бесчеловечности, по зверству всегда занимал бы первое место».
   
    О за границе Виктор Петрович остерегался писать жёстко.  Не упомянул в своих писаниях о колумбийских ламах, заражённых человеком  сифилисом. О «родных русских ценностях» Астафьев не стеснялся просвещать мир.
   Кто знал, что так повернётся в России жизнь?! Что пройдёт около четверти века и в  «Женский лаг пункт на Урале», образно говоря,  переродится вся Россия?
   Жестокосердный «правящий класс» - этот чиновный гнус,  изощрённый в изуверстве над всем живым, на корню загубит Отечество.

   «Обслуга здесь не знала уже, что бы ещё такое придумать, чтобы ещё больше унизить, замордовать, изничтожить женщину. Конвоиры к концам витых ременных плетей привязывали гаечки и упражнялись: кто с одного удара просечёт до костей несчастную жертву. Один крупный специалист просекал женщину до костей сквозь телогрейку и робу. Донага раздетую здесь женщину распинали, привязывали под сторожевой будкой – на съедение комарам, и здесь же, наконец, додумались до того, чтобы садить нагую женщину на муравейник. Палку-распорку привяжут к ногам жертвы, верёвками прихватят туловище и руки к дереву да голым-то задом на муравейник. Чтоб муравьям способней было заедать живого человека, во влагалище женщине и в анальное отверстие вставляли берестяные трубочки. Кто не слыхал крика, съедаемого гнусом иль муравьями зажаленного, тот и ужаса настоящего в жизни не знал.
    Веселей забавы у них не было, как попользовавшись женщиной, для полного уж сраму затолкать в неё что-либо: огурец, рыбину, желательно ерша или окуня, - рыдает Гутя в рассказе «Две подружки в хлебах заблудились.
   -Зое забили бутылку, а она в ней раздавилась. Я уже в холодном сарае её нашла – валяется в куче замученных мёрзлых женщин. И в промежности у неё красный лё-од комками…О-оо, Господи-ы! И за что? За что? На работу девчонки опоздали!».
   
   Говоря о «паскудном народце», Астафьев  пишет:
 «Но давно уже привыкли русские люди к смертям, к костям, к мукам, их уж никакими, даже мамонтовыми, костями не удивишь.
   Вон на этом же участке возле отметки «Европа-Азия» лагерное начальство никуда не уехало, замполит лагеря ведает милицией, борется с преступностью. Сошки помельче,  совсем из посёлка никуда не девались, по-прежнему здесь руководят, орут, матерятся, замахиваются: «Н-ну, погодите, с-суки, дождётесь…»

   Рассказывал Астафьев забористо:
 -Не они ли, воспитатели  с хребта Уральского заправляют жизнью в России? 
 
   Виктор Петрович вспомнил  Амстердам.
   Будучи там по делам своих книг, переведенных на датский язык,  искал памятник голландского классика Эдварда  Деккере по прозвищу Мультатули. Не нашёл. Шибко удивился, когда хозяин  издательства «Мелехен» Мартин Аршер сказал, что не слышал о таком голландском писателе. 
    -Сколько же тратилось и тратится человеческого разума на то, чтобы убить в человеке человеческое? Я часто об этом на читательских встречах говорю, - вздыхает Виктор Петрович. – Для истребления человека сотворены сегодня такие ухищрения, что и самого ума, всё это измыслившего, не хватает постичь деяние своё.  И в то же время звучит Гендель и Моцарт, стоят на полках Толстой, Пушкин, Шекспир, Бальзак. Но всего их человеческого гения, всех жертв, видно, оказалось мало, чтоб образумить род людской, чтоб вознести добро так высоко, что оно недоступно было бы злу…
    
   
    Летним вечерком Виктор Петрович имеет привычку прогуливаться по селу. Рядом с Астафьевым день пролетел одним мигом, по-родственному. Обедали у тёти на другом конце села. Шибко-то Петрович и не говорлив. Исходила от Астафьева необыкновенная  энергетика, благодаря которой и так всё ясно.
   
    Ночами на Енисее прохладно в сентябре.  Из печных труб вразброс по селу Овсянка редко где вьётся  куделькой  белёсая дымка.  Во дворах  мало скотины.  Деревня Овсянка постепенно наполняется городскими хозяевами; покупают дома под летние дачи.
    Воздух густеет до синевы; в падях остывают туманы. С прогулки возвращаемся в сумерках. Пора прощаться и идти к автобусной остановке. Уезжать не хочется.
   -Ночуй, - пригласил он. - Марья моя сегодня уже не приедет, в Красноярске. Поставлю тебе раскладушку в зале.  Утром накормлю тебя  и езжай с Богом.
   

 
    
5.РОЖДЁНЫЕ  У  КОСТРА               
     -Лёха-Малёха. Парень!
     В углу ангара собрались мужики в табачном чаду  вокруг полубочки,  доносится гогот.     Лёха  шлындает по бульдозерному боксу в окружении трёх рыжих дворняг. Мальчишку бульдозеристы любят.    
     -Батяня!
     На «Батяня»  Лёха отзывается.  «Батя»  для  старателей его дед – Клеймёнов Николай Николаевич, председатель золотодобывающей артели «Мир».   

     Артель «Мир» добывает ежегодно около тонны золота. Целая орда мужиков и баб трудится круглый год, чтобы изъять из участков земной тверди золотой металл в виде хлебного зерна и мелких самородков с тыквенное зернышко.
     Зимой  ремонт техники.  Бурятся полигоны под взрывы.  Ведётся  «вскрыша песков».  После чего японские мощные «Като» и челябинские  «330-е» отвалами отгарнывают  за борта полигонов, снятую взрывами пустую породу.   Вода  ручьёв и речек – главный «старатель» на золотодобыче.
    
     Оймяконский район Якутии известен как Полюс холода на земном шаре. Случались температуры и минус 71,2. В якутском селе Томтор поставлена  памятная  «стела» этой отметке мороза. Ниже температуры только в Антарктиде.
    Промывочный сезон мимолетный.  И только председатель  артели  знает  весь  ад  напряженной работы, в котором  варится артель круглый год. Старателю, что?  Заработал «трудаки»?! Получи и отдыхай. У председателя за артель голова болит круглый год.  На языке старателей Клеймёнов для  них Батя.

    С октября до Нового года  Клеймёнов живёт под Москвой, на берегах Мытищинского водохранилища в деревне Ерёмино. Там он построил  каменный особняк.  Внук Лёха  подолгу с ним,  бабушкой Зоей Николаевной воспитывается. Мама Александра Матвеевна Клеймёнова из «поколения победителей». Ей уже 87 лет.  Отец Николай Васильевич Клеймёнов тобольский казак атаманских кровей,  землю  давно оставил.  Мама же - казачка украинская. У старшего сына Анатолия на Украине в Иловайске ныне обретается. В  Донецкой области Украины и Саша - младший брат Николая Николаевича Клеймёнова.

     Клеймёнов с начала шестидесятых  «старается»  на Колыме. В своё время обучился на транспортника - строителя в Харьковском институте им. С.М. Кирова. Три армейских года строил
    Толя смеётся:
   -Скотина-то в чем виновата?
    Хряк Борька перестал  кидаться и кусаться, когда у него чистишь клетку, и засыпаешь в корыто сухой комбикорм, льешь пару ведер тёплой воды. Зверем хрипит, но пятится от железной лопаты в лоб. Так бы Ельцина  за его дела. В урочный час.  Да не случилось для России «урочного часа».  Растерялась, притихла Матушка наша…

     К новогоднему столу Толя Уткин выбрал не совсем уже, но «молочного» еще поросенка. В поселке – в столовой артели включили печи. Нагрели помещение. Поросенка изжарили в духовке. Приехал с Нелькана Герой Социалистического Труда Трунов, начальник участка на Малтане, работавший к тому времени в артели. «Героя» Трунов получил на госдобыче и славился местным «стахановцем»; доверенное лицо Бати. 
    И напились мы все, как свиньи. Утром опохмелились и  1 января - по-старательски опять впряглись в работу. Трунов выдал со склада негашеной извести. Порядок в свинарнике навели такой, хоть в тапочках в проходах ходи. Белизна побелки на досках  загонов забавляла нас самих.
    -Батя бы видел, - вздохнул Уткин. – Но он никогда сюда не зайдёт.
    -Зайдёт, - успокоил Уткина.
     Мне тоже хотелось, чтобы Батя похвалил Толю. Клймёнов носит в холода  тёмно-синий комбинезон - «ползунки» лётного командирского состава; авиаторы приодели его и в «лётную» меховую командирскую куртку. На крепких литых икрах -  шикарные блескучие мехом торбаза, сшитые с оленьего тёмного камуса; чёрная норковая ушанка - лихо подвинутая на затылок. Человек он  внешностью опрятный - притягательный, речь всегда умная яркая, «по делу».

    В апреле Клеймёнов приехал на участок. Снега еще глубокие, не тронутые теплом. Ежедневно над долиной  Малтана искрится низким коромыслом яркая  цветная радуга; близкая, хоть руками трогай. От солнца и белизны снегов слепнешь. 

    Малтан  без людей пребывает в сонной дремоте,  серыми  домиками и бараками едва  приметен среди глубоких снегов. В боксах пора начинать ремонт бульдозеров; чистить ледник – старую штольню в горе за рекой. Работы предстоит много, начали подъезжать с материка старатели. Клеймёнов приехал с оценкой дел.
    Приехал Батя не один.  Подмену - двух рабочих «молдаван» привёз.  Мне стало жаль наши с Уткиным труды.  «Молдаване» - по северу,  слывут вороватыми.  С комбикормом  весной везде проблема. Рядом прииск Нелькан.  Набьют теперь дорожку на Малтан приисковые хозяева, кто свиней держат. Да и поросята  хорошо подросли.  Свинарник не «актирован»,  подсвинков – кто их считал? Точно пустят под нож…
    Так в последствии и обнаружилось.
    В свинарник заглянуть у Клеймёнова  не было намерения  – не его уровень.
  -Ладно, уважу, раз утверждаешь, что торбаза не измажу.
    После осмотра свинарника,  Батя подозвал стоявшего в сторонке от машины довольного Толю Уткина.
    -Собирайся с нами в Усть-Неру. Поедешь в отпуск.  Отдохнешь. К началу промывки вернёшься.

     Семья моя на материк перебралась окончательно. Квартиру в Усть-Нере  Наталья продала. Артельский КАМЗ - заботами Бати  -  увёз контейнер с вещами в Магадан.  Из бухты Нагаева  на сухогрузе контейнер плыл до Находки, до железной дороги; за счёт артели железнодорожный контейнер с вещами благополучно доставился в Канск. Я остался  зимовать на Индигирке.

     О Бате я часто думаю. Почему именно он позвал и помог? Предки  тобольских казаков, пришедшие в Сибирь с Волги с батькой Ермаком, рождённые у костра, радели  о  Святой Руси. Державу Российскую до Тихого океана поставили.  Отечество, по утверждению Льва Толстого, создали казаки. «Казачьему роду – нет переводу». Прав Достоевский: «широк русский человек…» Но «сужать» его все-таки грех. Это уже будет не русский человек. А какая Россия - без русской души? Без таких людей  как Николай Николаевич Клеймёнов?!
    Предупреждал Сын Божий: «Придут и Именем Моим назовутся. По делам их судите. Не верьте слугам дьявола…».
 

    Наши Души наследуют внуки. И это всегда так. Человек рождается и начинает жить. Богом ему изначально назначена мудрая душа – всё предопределено свыше. Но так уж устроил Господь мир, что тварь живая  обязана растить своё потомство. Человек в отличие от твари,  растит  духовное древо своего рода. И «учительство» новорождённой  Душе исполняется назначенной  Богом мудростью.
     «Мудрость была всегда; прежде пределов вод земных; прежде Земли и неба».
     «Была художницей у Бога». 
     Почему часто дети  - так не похожи на родителей и внешностью и характером?!  А  ликом  в  дедов  или прадедов?

     -Батяня! Ну-ка изобрази в лицах, как нас сегодня оттягивал Вася Руденко? – Подначивают малолетнего Лёху старатели. Батяня – вылитый Клеймёнов.

     -Я сегодня почему-то очень добрый, - понимает игру слов Батяня. – Поэтому, пользуйтесь, рабы, моей добротой. 
      Батяня натурально изображает  в лицах зама председателя артели Васю Руденко. Также пыхтит, пыжится, говорит,  отдуваясь, надув румяные щёчки.

     Старатели падают от смеха. Гогот стоит такой, что слышен за стенами ангара.
     Батяня одет форменно, как и его дед. Сшитые на заказ - «лётные» ползунки и меховая «лётная» курточка.  Из оленьего камуса торбаза; шапчонка норковая на затылке открывает чубчик и светлое курносенькое личико. Глаза золотыми крапинками светятся смешинкой. Приклей бороду и вылитый Батя! Мальчишка развит не погодам.  Кажется, весь дедовский опыт –  опыт Батин  в нём уже обретён.
    -Ну, ты даешь! Лёха – Малеха! Батяня, изобрази деда…
    Батяня снисходительно бросает опытный взгляд на земляной пол. Хмыкает.
    -Что, целкость потеряли? В бочку попасть уже не можете? Окурки везде разбросаны.

    Опять хохот. Клеймёнов терпеть не может грязь в боксах. Сам не гоняет – бесятся его заместители. Иной старатель из лени подняться не хочет до полубочки; швыряет окурок издалека и промажет мимо «урны». На разводе закрепляется «уборщик» бокса. Следят за чистотой старатели по очереди. Маленький Батяня папиросный дым не переносит, даже его дед – Батя при нём в кабине своего «уазика» не курит.

    -Надымили! Так бы работали! – продолжает «спектакль» Батяня. –  Перекрою кислород.
     Опять хохот.
    -Как скажешь, Батяня. – соглашаются мужики.  Поднимаются и идут к тракторам.
    -Батяня, раз уж ты такой справедливый, прикажи выдать «норму» к празднику.
    Лёха – Малёха соображает: «норма» в артели - спиртное.
    -Хорошо! Дам команду Васе Руденко. – Хмурит брови, как дед. Это уже и не игра слов, понимает Батяня. Мужики передают свою нужду председателю артели.

      Клеймёнов рычит на своих подчинённых:
    -Старателя я люблю! Обязаны и вы его  любить, а не гнобить. Он нас кормит, а не мы его…
    Артель «Мир» шефствует над «семейным детдомом». Детский дом в посёлке Усть-Нера размещается в высотной кирпичной коробке. Дети в нём собраны из всей Якутии. Большинство русские ребятишки.  Живут «семьями». Одну «семью» опекает Клеймёнов, ни в чём детям отказа нет. Артель «Мир» на Индигирке - наипервейшая.  Богаче её только артель «Богатырь». Батя  заботливо - без показухи относится к своим людям. Не гоняет  рабочих «завтраками» за расчётом после закрытия сезона. Чем шибко грешат в  других артелях. 

     Но внук Бати приходит в тракторный бокс все-таки не для забавы с мужиками: голуби под крышей ангара зимуют в тепле. И это дивно – на Полюсе холода. И диво это только в артели «Мир». Кто-то минувшим летом привёз пару сизарей с «материка». Хозяин птиц «отстарался» и покинул Индигирку. Пара голубей чертила небо над посёлком до самых заморозков. Когда и как  проникли голуби в тёплый ангар, один Бог знает. Знак для артели добрый: вольная птица нашла спасение  от лютых холодов под крылом  Вождя  суровой старательской орды.
    Внук Бати чем-то походил на этих беззащитных, но в тоже время  сильных и вольных птиц.
    Механик базы Иван Шершень соорудил кормушку у дальней  от ворот стены. Подвесил на веревках крышку от фанерного ящика к швеллеру; под кормушкой перевернул  на попа железную бочку.  Лёха с этой бочки доставал ручонкой  до кормушки,  сыпал голубкам жменьками просо.
     В боксе зимовали и артельские бесхозные псы, такие же чумазые от земляной пыли, как и комбинезоны слесарей. Маленький Батяня тащил в сумке косточки из столовой, распределял их псам, чтобы не ссорились собаки. Однажды Вася Руденко приказал отстрелять собак. Батяня вступился. Теперь псы живут в тепле, сытые отходами столовой.
     Старатели собак не гонят – это хоть какое-то напоминание о далеком доме, во дворе которого обязательно живет свой голосистый сторож.
    -Пойдём, - кивнул Батяня механику. – Покормим голубей.
     Лёха-Малёха подражает деду автоматически. Даже этот кивок головой знаком старателям, таит в себе нечто такое, от чего иногда мужики бледнеют, когда этот кивок сделан Клеймёновым.

    Эскорт из трех рыжих собак двинулся за ними. У Ивана припасено ведро с пшеном за бочкой.
   -Помочь? Вот так!
    Иван подхватывает парнишку и ставит на днище бочки. Батяня оглядывается вниз,  ждёт.
   -Ах,  растяпа! - Иван бежит в курилку за стулом.
   Теперь Батяне ладно. Со стула он достаёт кормушку подбородком. Тянет жменьку пшена к переступающему кособоко голубку.  Коготки птицы скребутся по фанерному днищу, но голубь не пугается мальчишку, не взлетает с насиженной кормушки. Он прихрамывает; кто-то швырялся камнями.  На кабинах и капотах тракторов голубиный помёт – за это гоняли по глупости - от злости: попробуй не отмыть голубиный помёт!  Вася Руденко шкуру спустит.
    -Бедненький! – Жалеет Батяня зашибленного  голубка. – Не бойся, мой холоший.
    -Подай ессо горсточку, - просит Ивана.
     Обычно Батяня не сюсюкает.
     Иван без дела пшеном не сорит, подает малыми горстями.
    -Ну, со так мало? - нетерпелив Батяня.
    -Ес-со!
    Иван протягивает горсть «ессо».
    -Гуля – гуля. Дугачина, я зэ тебя не обидю.

     Поскрёбывание голубиных коготков о фанеру прекращается.
    -А ты боявся, - кормит Лёха голубка просом с ладошки.

    Не пугается Батяню и белогрудая голубка. Планирует на крыльях со швеллера на фанерную кормушку. В боксе зимуют и воробьи. Пересыпаются стайкой вкруг кормушки, но не садятся. У ног Ивана повизгивают  рыжие чумазые собаки, будто радуясь за своего повелителя  Батяню.  Идиллия! Мужики перестали стучать железом, наблюдают от тракторов. А Батяня заливается счастливым смехом – у дальних ворот слышно.
   Загремело железо. Значит, Клеймёнов в бокс зашел с мороза.
 -Слезай, дед идёт. – Хочет Иван снять со стула Батяню.
   -Слышу! - Недоволен Батяня. - Я ему голубка дам подержать.

   Клеймёнов идёт по боксу вразвалочку.
   -Не проголодался? – Снимает внука со стула и ставит перед собой.
    Косится на жёлтое просо вокруг бочки.
   -А то в столовой кисель тебя ждёт.
   Кисель из брусники Лёха-Малёха обожает. Ест его ложками из глубокой фарфоровой тарелки, как суп. Клеймёнов тоже вынужден «любить» кисель.
 
    В столовой на раздаче очередь. Обед только начался. Столик председателя артели в глубине зала у высокого светлого окна. Поверх стекла натянута пленка, оттого свет в окне матовый.  Зима на дворе. Плёнка сохраняет тепло.
    В очереди оживление, хохот от анекдотов. Теснятся, дают свободное место у раздачи.
    Батя не любит, чтобы ему прислуживали у стола. Сам по-хозяйски оценит порядок у плиты, выберет блюдо. Питание в артели за счёт «председательского фонда». Выбор блюд хороший. Оттого часто из посёлка у Бати гости к обеду. Сегодня никого нет.
    -Только кисель! – Важно требует Лёха-Малёха. Ему и не знаемо, что кисель варят только для него. Старатели пьют чай.
     Забирает тарелку с холодным киселем и на вытянутых ручонках несёт к столу.
     Клеймёнов отказывается от боща, берет жареную оленину, картофельное пюре.
   -Жаль, - сокрушается повариха. – В поселковой столовой такой борщ на вес золота.
   -Старатели - заработали, - гудит Батя.
   -Наташа! Ты ведь знаешь, не люблю повторять! Опять?

   На краю разделочного стола Клеймёнов заметил пожеванный сигаретный окурок в губной помаде. За привычку курить возле плиты повариху Наташу кличут за глаза «Окурком». В артели у всех есть «погоняло». Вторую повариху за телесные формы «Коробочки» - нежно кличут «Дюймовочкой». У Дюймовочки не переводится летом на участке бражка. Когда Батя на полигоне или в Нелькане,  старатели водят хоровод вокруг Дюймовочки.
     В старательских артелях круглый год  «сухой закон».  Но на День металлурга в июле исключение делается:  кто не в рабочей смене, отмечают праздник в столовой за раздольным общим  столом. Профессиональный праздник. И Батя во главе стола. В завершение праздника в посёлке старателей - одни свиньи остаются трезвыми. По едкому наблюдению поварихи «Окурка» - Наташи. 
    Летом поросята роются вольно в загоне рядом со свинарником. Стадом бродят по старательскому посёлку; часто гоняются с рёвом за собаками, отгоняя псов от полубаков с отходами кухни. Постоянное лежбище у свиней в лужах на задворках столовой.
   Старательский посёлок Малтан летом наполнен людьми, оживлён  в белые ночи. Но шума нет.  Работаю сменами по двенадцать часов.  Соблюдается тишина для отдыха.
    Долгая теплица для овощей  каждый год накрывается плёнкой  в отдалении от домиков и бараков. Изнутри подсвечивается лампами дневного света. Издали эта теплица видится нарядным белым пароходом на рейде. Там музыка не запрещена.  Радует душу.

     Батя сам никогда  не лишит старателя «трудодня» за провинность. Дисциплина держится наказанием  трудовым рублём.  В завершение промывочного сезона  «трудодни» - расчёт старателя. За халатность к технике, за отлынивание от работы, рабочий может быть наказан «трудаком», то есть вычетом одной отработанной смены. Поэтому разбрасываться «трудаками» - себе дороже.  Артельский закон суровый,  но справедливый. Горные мастера, механики  и энергетики – отвечают за свои участки работ.  Клеймёнов стружку снимает  за недосмотры жёстко. За окурки на плите Наташе поварихе не раз выговаривалось Батей.  Внук Лёха-Малёха вступался.
   -Не обижай её, дед. С женсинами разве можно воевать?
   -Нельзя, - соглашался Батя.  И поварих Наталью с Дюймовочкой замы не гнобили. 

    У «Мира» несколько полигонов. Малтан самый обжитый и благоустроенный посёлок. Другие участки не менее благоустроенны и веселы для работы и жизни. Но Батя любит Малтан. Для него здесь содержится в чистоте и порядке «командирский» вагончик.  В летнюю пору, рядом с горной речкой, белыми ночами красота. На Севере все живет захватывающе мощно, ярко и скоротечно.  Поэтому и лиственница – вечером голая – утром уже вся нежной зеленью укутывается в добрый час.  Другому кустарнику и суток хватает, чтобы  ягодку в соцветии зачать. Мох ягель персидскими дорогими коврами устилает предгорные плато и склоны сопок. И везде – куда не глянь,  хозяевами  августа сиреневый узким и долгим листом Иван-чай и багряная копеечным листом колымская стелющаяся березка.  Ах! Колымское лето! Сколько мощи и воли в тебе! Сколько жизни и тишины в неоглядных горных увалах и долинах -  хрустальные водой ручьями и речками…

    Дело своё Клеймёнов любит.  Людям своим  доверяет. Летняя усталость заботами давит. Иногда в дороге попросит шофера Бориса свернуть к высокому берегу Индигирки. Сядет на раскладной рыбацкий стульчик, расслабится и может отдыхать час,  любуясь полноводной и быстрой Индигиркой.  Тоскует Батя  о прожитой жизни, о скоротечности времени.  Будто заснул и проснулся; уже и старик.  Разве поделишься такими мыслями с кем. В этой скоротечности все живут  неотвратимо. И в могилу  ничего не унесёшь. И не жалко нажитого оставлять. Утрата этого прекрасного мира душу томит. Пожить бы еще, поработать.  Всему свой час, время всякому делу.

    Под Москвой в Ерёмино Батю ждет кобель Бат, старый рокфеллер. За пятнадцать лет рядом с хозяином пёс вроде как принял и облик своего хозяина. Говорить только не научился. Но глазами Батя и Бат понимают друг друга.  Внук не всегда с Клеймёновым. Вдвоём с женой тоже редко остаются. Гости с Севера едут чередой всю зиму. Под весну, когда затишье, Батя частенько начинает заглядывать в бар с винами. Мера выбрана. Постоит, посмотрит на ряды различных по виду бутылок, закроет бар. Вздохнет, потрепит пса Бата по загривку:
    -Пошли, брат Бат, гулять…

     Старатель на золотодобыче – это особая жизнь, особая судьба. Один год Клеймёнов «старался» даже в Колумбии. Рассказывал: русскому мужику – «ни ксендз, ни чёрт не страшен». Цитируя Гоголя. За мелкобродной речкой, которую отрабатывали русские старатели в Колумбии, ютилась деревушка. Местные жители, опосаясь крокодилов в реке, зазывали старателей за местной «чачей» на свой берег.  Обменивали они эту «чачу» на солярку.
     Нашим мужикам реку переплавиться,  кишащую крокодилами,  раз плюнуть. Кусок мяса на долгую палку насадят для отвода тварей,  на резиновой лодке переплавляются. Напьются там «чачи». Обратно - сомосплавом.  Морду однажды крокодилу по-пьянке кулачищами  расколотили. Бригадой изловили зубастую тварь,  пасть ей разодрали и надавали по сопатке. После этого крокодилы стали разбегаться от русских  старателей, когда они купаются.

     Клеймёнов не в пример другим  образован, знает на память много стихов. И не абы какие – скабрезные. Однажды в застолье удивил стихами Николая Рубцова:
     « В горнице моей светло.
       Это от ночной звезды.
       Матушка возьмёт ведро,
       Молча принесёт воды…»
 Редкими стихами Павла Васильева, шутя, порадовал:
     «Баба, что дом, щелястая всюду.
       Ночью она глазастей совы.
       Только поддайся бабьему блуду.
       Была голова – и нет головы…»

     Атаманская казачья кровь в Клеймёнове во всех его поступках сказывается.  «Атаман» на тюрском  наречии  «отец - мужчин».
  «Батя» - он же  «отец родной»,  - для орды русских старателей.
    На бытовом уровне в символах редко кто разбирается. Всё приходит по наитию.  Какого рожна человек заслуживает, той мерою ему и меряется. Я всегда сравниваю Клеймёнова с Аттилой, вождём гуннов.
    
     Лёха-Малёха повозил ложкой в киселе. Надулся на деда:
     -Много мне, хошь бы помог.
     Клеймёнов отставил свою тарелку с картошкой и мясом. Чисто протёр ложку салфеткой от картофельного пюре. Тарелку с киселём  подтянул на серёдку между собой и внуком.
    Ах, как хорошо душе в такие минуты! Я всем сердцем люблю Клеймёнова и его внука Лёху-Малёху – Батяню; родные мне по вере и крови  русские людей. Люблю их за  намерения, за дерзновение в делах. Люблю за милосердие ко всему окружающему живому миру. Люблю их за разделённую со мной судьбу.

 





























   
               
               НЕ ПЕЧАЛЬСЯ, МОЙ ДРУГ…
                Книга стихов

Николаю Клеймёнову
Сколько той жизни осталось?
Мы достойно прожили свой век.
Свет из глаз утекает. И старость
Не такой уж надежный ковчег.

В оном веке в России мерзавцы
Спичкой море пытались зажечь.
Но смирялось вселенское горе.
Обновлялась земля, зрело поле.
Бабы хлеб затевали испечь.

И рождались исправно ребята.
На коровьем росли молоке.
Мы ведь тоже рождались солдатами.
Но проспали Россию в хмельке.
 
НИКОЛАЮ КЛЕЙМЁНОВУ
Горит в Якутии тайга…
В Сибири зреют хризантемы.
Июль дождливый на дворе,
И мокнет скошенное сено.

Как часто мы не дорожим,
Что нам дорогою открыто.
Друзья колымские мои –
И всё, что с вами пережито.
 
Мой друг не бросил Оймякон.
Моя душа в Сибири вянет.
Навеки связана судьбой
Моя душа с колымской далью.

Как часто мы не дорожим,
Что нам дорогою открылось.
И по ночам теперь не спим,
И непогода нам как милость.

Метёт колымская пурга,
В порту Певекском ледоколы.
Горит Полярная звезда
На Мысе Шмидта. Я там молод…

Там зверем дышит Океан.
В пургу к жилью идут медведи.
Я это видел, это знал –
Не знал лишь только, что уеду.

Уехать можно хоть куда,
Но от себя ты не уедешь.
Метёт в душе твоей пурга, Идут дожди на белом свете.

Не остановишь жизни бег.
И сердце бьётся Божьей властью.
Я не могу вот так вот вдруг
Забыть якутские аласы.

Аласы сочные. Коней…
Разлив реки под кручей горной.
Я жил тогда, как Одиссей.
Своею правдой непокорной.

На Индигирке холода.
А в Канске на Покров без снега.
И ярко-жёлтая Луна
Терзает душу для побега…

Как часто мы не дорожим,
Что нам дорогою открылось.
И по ночам теперь не спим.
И непогода нам как милость.

ПОТОМКАМ
В России трудно жить счастливым.
Столетья в нищете народ…
Столетья власть в России лжива.
Столетья  вор в Кремле живет.


Быть может, правнукам задастся
Счастливыми в России жить?
И Богоданное Пространство.
Дай Бог! Как прадедам любить.

Эпоха наша роковая минёт,
Как зло, кошмарным сном.
Нет, не построили мы рая…
Простите нас: для вас живём.
20 января 2009 г.

 «ЧЁРТОВА ДЮЖИНА РОССИИ»
Частушки

Двадцать лет «больные зубы»
У России – от «простуды».
Вырвать «зубы» - нет «врача»;
Время – хуже палача.

Пьёт Россия круглый год,
Только наш премьер не пьёт.
С виду парень он пригож,
Будто «Керенский».  Похож?!

Президент наш –
                «Николашка»?!
Надо - «бороду с фуражкой»!!!
«Моль» кремлёвская в палатах–
На костях страны  богата…

Ненасытное мурло!
Нет на вас «Чубайса», но…
Будто не жили мы век:
Не изменчив человек.

Год от году населенья
Нет в России прибавленья.
Кто не курит и не пьет,
Все равно в расход идёт.

А «небритый  хомячок» -
В Федерации – молчок…
Каждый раз имеет «клизму»
От Кремля –   «социализму».

Размечтался, мужичок,
Словно он печной сверчок.

Клизму бы – капитализму!!!
Кубе,  Чавесу – привет!
Всем - пора поставить клизму,
Да «Дзержинского» вот нет.

Развели в Москве «зверинец»;
На Россию – наплевать.
От плевка один – утрется.
Плюнем все – несдобровать!

Развратили молодёжь,
Да «пустили всех под нож».
От Культуры до Кремля -
Шаг ступить нельзя без «бля».

Сидит заяц на пеньке,
Вертит фигушкой в руке.
Парит заяц во хмелю:
На «галере», бля, роблю.

«Отмедведю» - ещё год…
И Россию всю в расход.
Во хмелю, мы вас видали –
С нами наш товарищ Сталин!

Зайца нашего в Китай
Пригласили невзначай…
Заяц отдал очень просто –
Уссурийский Большой остров.

«Разделил» Амур – лю-лю…
Словно был он во хмелю.
Платят русские – «налоги
За землю» – в Китае, вроде!

На Курильских островах
Русский – «поражен в правах»…
Мол, японская страна -
«Прирастила острова...»

Президент страны не даром
Чин – «начальника базара».
Олигархи и «братва» –
Обо…ались от бабла!

Чтобы шибко не воняли -
На Канары  все удрали.
Приезжайте в гости к нам –
В город солнца – Магадан.

Там и учат тумаков,
Кто забыл своих врагов.
У России нет друзей,
Кроме армии своей.

Не ходите, девки, в лес,
Ненароком встретит бес!
Заберётся в ваш «парламент» -
Испоганит весь «регламент».

Только станет «депутатом» -
Бес  становится  рогатым.
Хоть и «заяц» видом он,
Но хвостат прохвост, бурбон!

Революцию пропили,
Обо…али жизнь в стране.
Черти схавали Россию.
«Бафамет» – живёт в Кремле.

Чёрт – не страшен
                русским людям.
Мы живем в родной стране.
Кто с мечом пришел – избудем.
«Вор – должен сидеть в тюрьме»…

20 -25 января 2010г.


Брату Борису Шелегову
Не стоят все богатства мира
И капли родственной  крови.
Текущая  веками в жилах,
Она и ныне Соль земли.

Твой дед Борис и мой Василий -
Родные братья по отцу.
От Павла - прадеда родились.
Нам не родниться – не к лицу.

Стихотворенье,  принимая,
Залогом, как любовь храни:
От брата - брату. Понимая,
Что кровь родная – соль земли.

Венец природы - дух творенья!
От сына в сына в  мир  прейдем.
Благословенна жизнь, мгновеньем!
За миг, который мы живем.
29.01.08.


ГИМН РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Русскому художнику Николаю Телешуну

В ту ночь, когда Ты предавалась
Утехам грешным, мужняя жена.
Я падал на работе от усталости
На Колыме, где Ты меня ждала.

Ночь белая на Севере не гаснет.
Заря в туманах розовым снопом!
Работа адская на золоте, не басни.
И с Колымы не дёрнешь босиком.

Мужская дружба. Тяжкая работа.
Груз  не подъёмный  божьего креста.
Но предал друг. И ты нашла кого-то.
И жизнь начата с чистого листа.

Я не утратил веры в Провиденье.
Когда сорвался в пропасть  оступясь.
И вечностью казалося  мгновенье.
Молил: «За верность! За любовь! За Вас…».

И спас Тебя. Пока ты предавалась
Утехам грешным, мужняя жена.
Но жизнь прошла. Одна «жена»…
На старость.  Осталась верной,
Только ВЫ одна…
Богоявление,
19 января 2008г.
г.Канск


НОЧНОЙ КАНСК
Другу детства Николаю Телешуну
Посвящается.

В полутёмном баре гул и копоть.
Кружки с пивом, негде яблоку упасть.
В воздухе такой недружный говор,
Что легко и песне здесь пропасть.

Не в чести сегодня музыканты.
Нет их в баре, нет их и в кафе.
Может, потому что город «старый»,
И не знают «истины в вине»?

Я брожу, как по земному шару,
От кафе до бара в летний сад.
Нет, не слышно, не звучит гитара,
Как звучала тридцать лет назад.

И всю ночь, как маятник, болтаюсь
Во хмелю, с тоскою на душе.
Не звучит гитара и «китаец»,
Не споёт мне Сашка,  друг уже.

В полутёмном баре гул и копоть.
Пьяный бред, нажравшейся  «братвы».
Им плевать, что не звучит гитара.
Было бы побольше бы жратвы.



МУЖЧИНА, ИМЕНЕМ ТВОИМ!
Другу Владимиру Силину

Не обижайте женщин, никогда!
Обманчиво победу торжествуя
Над женщиной, обиженною  зря…
Которую  любил, весь век тоскуя.

Владейте чувством. Именем твоим!
И жизнь расставит все своим порядком.
Смахните пыль стареющих седин…
Откройте сердце Богу без оглядки.

Душа очистится от ветхого порока,
И чувство зрелой  мыслью прорастёт:
Жалейте женщину. Любите, ради Бога!
Кто сам любил, любимым и живёт.

Полвека! «Юбилей», мужчины, грустный.
Как сказка жизнь прошла, не воротишь.
Что человеку  в эти сроки нужно?
Когда ты с жизни ярмарки катишь…

Владейте духом. Направляйте ум нетленно.
Каким ты был (богатым иль скупым)…
На камне обозначат непременно
Потомки наши - Именем твоим.
Крещенский сочельник.
18 января 2008 г.

            ПАСТУШЬЯ ДУДКА
Владимиру Силину посвящается

Я помню утерянный рай.
Познал и тюрьму и суму…
Теперь я друзей выбираю
И с верою в Бога живу.

В краю пирогов и поэтов,
В стране бездорожья и вьюг,
Где синие дышат рассветы
Любовью неверных подруг.
Где от церквей до погостов
О вечности всё говорит.
Березы молчат утром росным,
Заря на востоке кипит
И я босоногим подпаском
За стадом на выгон иду.
И радуюсь зрелому лету,
И дую в пастушью дуду.



РУССКИЙ АРШИН
Владимиру Силину посвящается

Скорбны  русские женщины –
От вселенской тоски.
От запоя страдают
На Руси мужики.
Из столетья в столетье
Горе горькое нам.
Что ж ты, Бог, не приметишь
Этот русский бедлам?!
Что же Ты нам отмерил
Этот русский Аршин?
И мы мерим и мерим
До Твоих,  до Вершин…
А всего – то и надо
До Креста лишь дойти,
Чтоб в рубахе последней
К преисподней идти…

САВИНОЙ НИНЕ
В жизни мне было много обещано…
Жар ощущал от луны.
Предан тобою ,любимая женщина,
Я уезжал из страны.
Я уезжал из страны обетованной-
Только с Тобою,
Для нас!
Да, я достался тебе не целованный,
Не целовал чужих глаз.
Но ты разрушила всё настоящее.
Осень стояла тогда…
Из листопада томилась,  манящая
Юности нашей пора.

ПОЛЮС ХОЛОДА
Коздобину Николаю

Полюс холода – Оймякон!
Храмом Божьим под куполом небо.
Я такого нигде не видал,
И такого нигде не изведал.
Перевалы под облака,
Ледники на гольцах белками –
Восхитили меня тогда,
Молодого и слишком раннего.
Томск покинул совсем юнцом,
Улетая на Север когда-то.
Магадан меня встретил пургой,
Пограничниками у трапа.
Четверть века «колымских»…
Когда?!
Дивной сказкой они пролетели.
Жизнь качала туда-сюда,
Будто жил на гигантских качелях.
То Мыс Шмидта, то Чокурдах!
То Певек, то опять Якутск…
КОЛЫМА, ИНДИГИРКА И ЛЕНА-
В моём сердце теперь текут.

А теперь за окошком Кан!
На балконе соседская кошка.
Намывает и мне гостей –
Угостимся сегодня немножко.
Будем водочку пить и петь
Лишь известные только нам песни.
Наша память будет светлеть,
Очищая сердца от плесени.

СНЕГИРИ
Другу Валерию Колпакову

Пацаны вы мои дорогие,
Снегири вы мои, снегири.
Красногрудые птицы России
У дорог пропадаете ныне,
Обживаете пустыри…
И, как вольные птицы, вы гибнете.
Вызывая в душе боль и страх.
Нет, не все снегири, есть и зяблики –
Малолетки в рваных штанах.

Соль потерянного поколения…
В городах, на вокзалах шныри.
Вы жестоки порою бываете,
Добывая свой хлеб, снегири.
Пацаны вы мои дорогие –
Снегири вы мои, снегири.
Вы сегодня изгои в России.
Для меня вы – дети  мои.



ДРУГУ АЛЕКСАНДРУ ПИЛЯГИНУ
Надёжней друга, чем собаки,
Среди людей я не встречал.
Они без ссоры и без драки
Верны.
Я тем же отвечал.
Делили быт таёжный рядом.
В морозы Соболь жил в тепле.
Делил с ним пищу наравне.
И не обидел я ни разу
Собаку Друга.
Верьте мне.
С людьми сложнее.
Огорчали
Меня «друзья» прошедших лет.
Враньем, корыстью.
Предавали,
Спасая шкуру,
Был навет…
Но я прощал,
Безгрешных нет…
Собак я понимал без слова.
У них учился верным быть.
У них учился и дружить;
И по-собачьи,
Волчьи выть…
Ушло всё в прошлое.
Теперь
Один живу.  И нет собаки.
Концы с концами не свожу.
Забыл,
Как выглядят дензнаки.
И никого уж не сужу…
Пью, временами,
Круто водку
Под океанскую селёдку.
Стихи пишу,
А прозу нет…
На мир смотрю
С мольбой собаки.
Дала мне Жизнь
НА ВСЁ ОТВЕТ.


ШКОЛЬНЫЙ РОМАНС
Другу Александру Пилягину

Тайга в веках безмолвно внемлет Богу.
И Млечный путь безмерно вдалеке.
Таёжное село в снегах убого,
Пологим склоном широко к реке.

Таёжное село в сиянье лунном.
На темном небе звезды высоки.
Далекий скрип полозьев дымным утром,
И брех собак, и первые стихи.

На взгорке от родного дома,
Над главной – верхней улицей села!
Светился Млечный путь всегда до школы,
Казалось, догорая до утра.

И плавно растворяясь в кронах сосен,
В нагих березах школьного двора.
Вдруг чудилась зимой благая осень.
И в белоснежном фартучке она…

И щеки розовели от волненья,
В порыве чувства обострялся слух.
Биенье сердца заглушало на мгновенье
Звон наковальни в кузне, тракторов потуг…

И кажется, не выходя из класса,
Уроком проживалась жизнь сполна.
«Татьяной Лариной» - была ему Валюша.
«Сибирским Ермаком» - Она его звала.

Полвека жизни – чудное мгновенье!
За ними пять – отозвались как вздох.
И, поздравляя ныне с юбилеем,
Вам, Александр, две пятерки – ЗА ЛЮБОВЬ!
4 октября 2007г.


              НЕ ПЕЧАЛЬСЯ, МОЙ ДРУГ
Александру Пилягину посвящается

Не печалься, мой друг.
Будет срок
Я,  конечно, верну все долги.
Тем, кто в прок помогал
Не упасть мне на грешном пути.
Тем, кто солью делился
И хлеб на столе пополам.
Кто со мною молился –
Все долги вам раздам.

Не скупой я, а значит,
Даже тем, кто не впрок
Мне однажды назначил
Срок возврата мой долг.
И теперь я не помню,
Где, когда и кому –
Этот долг отдавал,
И вернул ли ему…

Не печалься, мой друг,
Даже если до срока уйду.
Не грусти, расставаясь,
Я не нищий на празднике жизни.
Даже если уйду,
Не отдав никому ни рубля,
Все равно я вернусь.
Объявлюсь на просторах Отчизны,
Растворюсь весь в стихах…
Рассчитаюсь со всеми сполна.

И ПРОШУ ТЕБЯ, ГОСПОДИ
Ивану Павловичу АРТЮХОВУ,
               
Если я заболею, то квартиру продам.
И на деньги с продажи, свои книги издам.
Но не дай же мне, Боже, до такого дойти.
Мне, поэту от Бога, чтоб не  сбиться с пути…

Путь начертан высокой, Твоей властной Рукой.
Слышу песни далёкие, и курантовый бой.
Вижу солнце багряное, прикоснулось к Руси.
Горизонт Храмом  плавится, на коленях проси…

И склоняю колени перед памятью лет.
Лишь бы жили богато и имели свой хлеб.
Чтоб рождались ребята, под заботой Христа.
В доме - Главная – женщина, на Руси у стола.

И  напоит, накормит, и застелит постель,
И не страшно ей вечно, ни мороз, ни метель.
Ей и в  войны под силу - на земле хлеб рожать!
И молитвы  в храмах, сострадая читать.

Только это. О, Боже! Я прошу у Тебя.
Дай стихов (если можешь), от святого огня.
Счастья русского людям, одели, наконец.
И любимой России - подари, Свой Венец.

А венец тот – «терновый», что на русской судьбе.
Забери для покрова, тем «кто прахом земле».
Пусть покоятся с миром. Что им надо еще?
Нам же строить Россию - ее БЫТИЁ.
Крещение Господне
19 января 2008г.
г. Канск



ПЬЁТ КРОВАВУЮ ВОДУ ЗАРЯ
Погоденковой Галине

Пьёт кровавую воду заря,
Ветерок по вершинам прошёлся.
И смола на сосне янтарём
Засветилась от вставшего солнца.

И так сладко, легко на душе
От росы под босыми ногами,
Где стоим мы с тобой на меже,
Осчастливленными дураками…

За спиною примятый наш стог,
Где забыта тобою косынка…
            И стоит под сосной с молоком
Ломтем хлеба прикрытая крынка.

ПРОРАСТАЙТЕ В ДУШУ МОЮ
           Погоденковой Галине

Прорастайте в душу мою,
Укрепляйтесь корнями веры.
Я железную цепь обрублю
От житейской Вашей галеры.

Проникайте в душу мою.
Я, как гостью, Вас отогрею.
И святою водой напою
Из озер царя Берендея.

Там нет времени и забот.
Там нет прошлого и настоящего.
В Берендеевом царстве живет
Лишь иллюзия непреходящего.

И, пока Вы гостья моя,
В этом царстве стихов и света.
Охраняет Вас Берендей
Освященным щитом поэта.

Прорастайте в Душу мою!
Укрепляйтесь корнями веры.
Млечный путь в небесах дарю,
Звездной росписью – «От Валеры…».


             ОЛЕГУ ПАЩЕНКО
Я не завидовал собратьям по перу.
Толковым, безучастно нежным
В час добрый к моему перу.
В недобрый час –
Озлобленно мятежным…
Вот и теперь я в гости жду стихи.
Душа томится в ожиданье чуда…
Москва, как древний Рим,
Погрязла в блуде…
Санкт – Петербург –
Петром уж не храним.
Но не оттуда Русь берет начало…
Века стояли и, как прежде, устоим.

А за окном холодная весна!
Поля без снега, бурые леса
И голубые в выси небеса
Так далеки –
Ну, прямо на полнеба.
И леденящий ветер душу рвет,
И дым с котельных загибает круто.
И хочется, до жути – люто!
В какой не будь ворваться переплёт,
Как гром и треск победного салюта.

Олегу Пащенко!
Ты опекал на Индигирке:
Газеты высылал, звонил
Валерке – канскому  «курилке».
Студента в Оптину возил…

Когда в Москве, в Литинституте
Я познавал  родной язык. Невеждой
Был студент, по сути. В литературе
«Имярек». Но я любил тебя, Олег.

За братство, за любовь, за верность.
За честность в дружбе к «молодым» -
«Писателям» - довольно скверным.
Хоть каждый мнил себя «Толстым».

Еще до книг шагать не зналось –
На сколько трудно ремесло.
Что неминуема и старость…
            Теперь, быльем всё поросло.


Мужская дружба сохранилась.
И позабылся труд не впрок.
И книги – Бог даёт, как милость.
Как память, пройденных дорог.

ОЛЕГУ ПАЩЕНКО
Ах! Как хочется первого снега.
И как в детстве катать снеговик.
Я от детства давно уже еду
И годами почти уж старик.
Но ни как не привыкну к утрате
Пролетающих быстро годов.
Промотал свою жизнь и растратил
На пустое желание слов.
Ах, как хочется первого снега.
Что б дышалось опять новизной.
И обманом, как воздухом хлебным,
Надышаться как прежде Тобой.



КАК ЖЕ С ЧЕСТЬЮ ДОЖИТЬ
Сергею Струкову посвящается.

             Как же с честью дожить эту жизнь,
Не утратив былого начала?
Ощущаю себя кораблём,
Отдыхающим  у причала.             
Дно моё облепили ракушки –
Это память людских моих встреч.
Нет команды на юте,
А в рубке
Не слышна капитанская речь…

Как же с честью дожить эту жизнь,
Не утратив былого начала –
Как профессии не изменить,
Не убить, не судить и простить –
Кораблём пребывать у причала…
Как же с честью дожить эту жизнь?
Если жизнь начата вся сначала…

СЫТЫЙ ВЗДОХ
М.П. Лобанову посвящается.

             Сытый вздох подоенной коровы
Слышен и от хлева до крыльца.
Влагой тёплой дышат брёвна дома,
В огороде за избой скирда соломы,
На ступеньках влажная роса.

В этот год октябрь выпал летний.
На Покров и снег не лип в лицо.
На обман похожий, южный ветер,
В небе полумесяц  жёлто – светел…
В сеновале доброе сенцо.

Время полночь.
Тёмен двор под домом.
Год крестьянский к свадьбам подоспел.
Дядька гонит брагу в бане снова.
«Помоги же мне, кричит, пострел».
Я бегу с крыльца – помощник босый.
В баньку, нагибаясь, захожу.
Лук на бражнике и сало сложены,
На полу свеча мигнула скошено…
Пьяным хлебом сдавленно дышу.

«На-а,  племяш,  испробуй первачина.
Сено греб, косил. Почти,  мужик!
А с  ёё -  такая  вражья  сила!
Без  ёё -  давно б мужик загиб»…
Помню, как на бражнике светилось
Сало всё с прослойками, как шпик.
И потом всю ночь в бреду мне снилось
Шел я с дедом в бой и не погиб.

Годы для Сибири не богатые,
Гнать, и запрещали самогон.
            Только свадьбы шумные, крылатые -
В памяти храню до этих дён.

ОТВЕТ ДРУЗЬЯМ
Николаю Клейменову, председателю
Старательской золотодобывающей
Артели «МИР» на Индигирке  посвящается.

Я жизнь ваяю – не живу!
Каменотес и Архитектор.
Всё происходит наяву:
Да, ЖИЗНЬ – ВАЯЮ, НЕ ЖИВУ.

Когда в ночное время спит
Весь город над рекой сибирской,
Я ощущаю близко – близко
Движенье звёзд и ход минут.

И сердце давит мрачной тенью
Земли космический полет…
Душе понятное виденье
С небес Господь мне подаёт.

О, это чудо Провиденья!
Незримый трепет Музы крыл.
Когда б не ночь,
Когда б не зренье –
Ужель я это бы открыл?!
Но рядом Пушкина гравюра,
Будильник на окне стучит.
Под лампой мотылек порхает
И муха лапками сучит.

О ЖИЗНЬ!
             ПРЕКРАСНОЕ ВИДЕНЬЕ!
Ты ль за окном над августом паришь?
Там, где-то поезд катит на Париж…
А может, в бухте Провиденья
Уж сухогруз на рейде встал;
К Владивостоку, подустав,
«Московский» катит без сомненья…
О, ЖИЗНЬ! ПРЕКРАСНОЕ ВИДЕНЬЕ!
ТЕБЯ Я ТАК И НЕ ПОЗНАЛ!…

НЕ ТОКУЮТ ГЛУХАРИ В ДОЖДИ
Любимой жене Зое посвящается.

Не токуют глухари в дожди.
Помоги им Небесная Мать.
Значит, лето уже в пути.
Значит, стынуть душе - страдать.
Обогреть бы Душу в Раю,
Да вернуться на Землю к друзьям.
Я бы выбрал Судьбу свою,
И желаю того же и вам.
След дождя на лицо росою,
Облака подержать в руках!
Мять душистое сено с женою…
Слушать крик журавлей в слезах.
Обогреть бы Душу в Раю!
Да вернуться на Землю, любя.
Я бы выбрал Судьбу свою –
Я бы выбрал опять ТЕБЯ.


КАЗАЧИЙ ХУТОР
Другу Вячеславу Сухневу

Казачий двор, а на базу кобыла
Гривастая, как ведьма при луне.
Играют яблоки на стёгнах, дышит грива;
Приплясывает, фыркает злобливо,
Когда подходишь к ней
С уздечкою в руке.

И зовно ржет, когда станичники с покосов
В степи за хутором на жеребцах пылят.
Верхами, без седла
С ногами босыми,
Средь казаков и видно казачат.
Летят! И любо гикают азартно,
Рубахи вздулись бычьим пузырем.
Склонилось солнце над землёй богатою.
И степь лежит распутницей косматою…
Коней пора вести на водоём.

Потом сумерничают.
Обсуждается,
Кому в ночное, а кому в дозор.
И Гришка Мелехов  сибирский усмехается,
Как будто бы с Аксиньею  прощается…
В себе сегодня узнаю я  этот взор.

И память тянет в церковь поклониться…
А после чарки – кровь зовёт в седло!
Гуляй, казак! Но не забудь воды напиться
Из доброй во дворе криницы.
И помни своё Божье ремесло.


                РОССИЯ!
Молюсь за тебя
И прощаю
Обиды твои и навет.
Покорно колени склоняю
На прах, где оставлен твой след.
Целую рисунок на прахе
Стопы твоей нежную вязь.
И мерю Судьбою на плахе
С тобой неразрывную связь.
Бегу!  И в ночи просыпаюсь
В тревоге и в горькой тоске…
Прощаю тебя
И прощаюсь.
Молюсь за тебя при луне.
Молюсь за тебя и вверяю
Всевышнему нашу Судьбу.
Покорно колени склоняю,
Молюсь за тебя. И люблю…

            ЧЕРТОГОН
Александру Беляеву

Пью.
Сижу на чих – издохе,
Дурака валяю вновь.
А под водку –
Не сурдинки,
Только горькая любовь.
Огурцами расслабляюсь,
Крепок едкий глюконат.
Но пока еще справляюсь,
Встречи с гостем
Буду рад.
Так и хочется, как Пушкин,
Закричать на белый свет:
Ты жива, моя старушка?!
Жив и я, просвета нет…
Есть одни воспоминанья,
Да в стакане глюконат.
А на дне
Одни страданья…
Я сегодня –
Чёрту рад!
БАФАМЕТ явился в гости,
Но не страшен сатана.
Глюконатом смочим горло,
Засидимся до утра…
Щерит зубы, черт рогатый.
Только тронь, топор возьму!
Присмирел.
Стакан зубами
Хвать, и шаркнул по нутру.
Ну, скотина, взять бы палку,
Да сбежишь ведь от меня!
Мне же очень одиноко
У безумного огня…
Так и пьем…
Игра в молчанку:
Я – стакан,
А он хи-хи!..
Так и пьем, без передыху,


Сердце стынет от тоски.
Всё ж держусь на чих – издохе
С песней доброй до утра.
Чёрт, до песен не охочий,
Всё же сдернул со двора.
Пьянства вынести такого,
Даже чёрт не смог, скажу.
Я же чёрту благодарен –
Точно с пьянством завяжу!

ПОХМЕЛИТЕ РУССКОГО ПОЭТА!
Володе Клипперту и
Марату Субботину

«Похмелите русского поэта!»
В баре я с протянутой рукой.
Надоел, мне говорят, и это…
Шёл бы ты, пропойца, домой.
Вижу, не для всех сегодня пьяный я.
Парень от стола несёт стакан.
«Что, родимый батя, плачут раны?»
Спрашивает местный уркаган.

Знает с молодёжь меня  Предмостной.
Слушают стихи, не торопясь.
Не обидят,
А попросят просто:
« Не спеши ты  батя, на погост ты,
Ты живой нам нужен на Предмостной.
Похмелился,
И иди – ко спать».

Этих пацанов, девчат люблю я.
В них таится молодость моя.
Принимаю в щёки поцелуи
 «Падших», ну и «девственниц» пока…
Ах, как сладко жить на склоне жизни!
Как любить всё сущее в веках!
Как страдать при мысли об Отчизне,
Как жалеть свою седую мать…

«Похмелите русского поэта!».
Я бреду домой, бурча под нос.
Город утопает в лунном свете…
Похмелите русского поэта!
Я стихи сегодня вам принёс!

АЛКАШИ У «ДРОБЕЙ» НЕ УЙМУТСЯ
Другу Анатолию Статейнову

             Алкаши у «дробей», не уймутся.
Охмеляют меня по кругу.
Не дают «умереть» поэту,
Не позволят пропасть «другу».
Я люблю их за их сердечность.
Годы их лагерей – мои…
Ведь Россия сегодня «зоной»,
Под приглядом живёт сатаны.

Алкаши у «дробей» не уймутся,
Будут слушать стихи до слез.
И под утро лишь разойдутся
На прощанье сказав, ну, что ж…
Дома ждёт меня старая мама.
Матерь плачет: «Уймись, сынок!
Помирать тебе слишком рано,
Надо жить отмеренный срок»…

Я уйду на балкон от стенаний.
Не суди, да не будешь судим…
От Луны –
Цвет черёмухи майской…
Тает жизнь,
Как над Каном дым.

Ощущаю течение жизни
Сердцем, нервами, плотью всей!
Оттого и пою об Отчизне
Алкашам у Предмостных «дробей».




РАЗГОВОР С ОТЦОМ
Над погостом плывут облака.
Я на Радуницу не был на кладбище.
Я за пьянкой забыл отца,
Побывав в Чистилище – Адище…

Бог простил меня.
Мой родной,
И прости меня ты за это.
Я не волен владеть Судьбой.
Ибо это Судьба поэта.
Ведь не пьяница я же, нет,
И скандалить меня не тянет.
Просто я с захолустья поэт,
И Душа от тоски моя вянет.

Ты при жизни меня жалел.
Понимает меня и мама.
И не судит, как ты не смел,
А любил молчаливо, упрямо.

Понимают меня и друзья.
И жалеют меня, как «юродивого».
Ведь в России всегда было так:
На «блаженных» держалась Родина.
В смутный час выходили они
На большак, за спиною котомка.
Зрячий посох их вёл в пути,
Коль стояли вокруг потёмки.

Над погостом плывут облака.
Я на Радуницу не был на кладбище.
Ты, Отец, подожди пока…
Подожди до «Нечаянной радости».


             ПАХНЕТ СОТАМИ В ГОРНИЦЕ
            Любе Фирсанковой

Пахнет сотами в горнице,
Фыркает конь на привязи.
Солнце к закату клонится.
Мы на Сисиме в гостинице.
Пыльная улица взгорком,
Дом наш сработан с подклетью.
Строил его Хозяин,
Ставил его на столетья.

Шумный студенческий табор,
В спешке мелькают косынки.
Помню, всё было когда-то,
Вкус молока из крынки…

Шульман «пасёт» студентку,
Галка липнет ко мне.
Ночью напьётся геолог,
Ищет её при луне.
Галка в моей палатке,
Прячется рядом в спальнике.
Все мы семья студенческая,
Нам наплевать на начальников!

Нет, мы не знали пошлости.
Да, мы любили с верою!
И обсуждали дотошно
Каждый поступок скверный.
Знали, в тайге нет помощи,
Если предаст товарищ.
Если не любишь гор,
Значит, ты кашеваришь.

Лето минуло жаркое.
Шел мне семнадцатый год…
Жизнь пролетала  мгновением.
Время уносит вперед.



ВРЕМЕНА ГОДА 
Любимой маме посвящается.
 
 Верба вишнево – пушистая,
Бело – глазетный стихарь… 
Пасха в народе лучистая,
Всё происходит, как встарь. 

А вот и лето уже!
С куртин тополиных
Пухом сорит уж в лицо;
Спиртуозно пьянит древесиной
Чисто вымытое крыльцо…

Осень! Тенеты липучие,
Рябины коралловой ветвь.
С визгом зевают собаки,
Взметы в полях, словно медь.
Осенью мухи злы, как старухи,
Козлекает рыба в Кану…
Линючие тучи, окладные тучи.
Живем, как сто лет, в старину.
Вот и кура осыпается,
Зазимки осень смели.
Ветер отдерный срывается
Снегом от мёрзлой земли.
Скоро зима установится,
Замёрзнет разбой на реке.


И в Рождество народится
В Вифлееме Звезда вдалеке.

Так и живём одиноко.
Рад бы за вздох всё отдать,
Только б ночами бессонными
Не тосковала бы мать.



БОГОРОДИЦА
Валентине Чухломиной, первой
учительнице посвящается.

Просит               
милость женщина в платке…
На Престольный праздник
Людный ход.
Пение церковных
ширит свод.
В городе престольный колобродь…
Редко, кто ей милость подает.

Я бы дал, да пусто в кошельке,
Лишь Душа за пазухой богата.
Я бы с этой Женщиной в платке
Рад бы поделиться частью злата…
Шапка в руки, а в глазах слеза –
Небо голубое над собором!
За церковным Женщина забором
Просит милость, опустив глаза.

А в Чертах особенная нежность
Нашей – среднерусской нищеты.
Скорбный взгляд и праведная бледность –
ЛИК непревзойденной красоты.
Я бы с этой Женщиной в платке
Рад бы поделиться частью злата…
Да! РОССИЯ НИЩИМИ БОГАТА…
Пусть мои стихи –
Моя оплата.
Будут им в ПРОТЯНУТОЙ РУКЕ.


МАЛАЯ РОДИНА
Александре и Анне,
Любимым дочерям посвящается.

Уж салом несёт шугу на Кану.
Синички в кормушке за крохами хлеба.
Снегирь при дороге. Примета тому,
Что скоро морозы, не долго до снега.

Вдали на холмах красноталом берёзы,
Стерня на укосах, как бурый песок.
И мреет пространство,
И тучки, как косы,
Нет-нет, да завиты в небесный жгуток!
И красные гроздья рябины,
Как горек их вкус медовой!
Уж стынут под небом родимым,
И зазимки дышат зимой.
Как сладок потяг от овина,
Терпки и дымы от печей.
СИБИРИ РОДНЫЕ ПЕЙЗАЖИ –
ПРЕКРАСНОЙ РОССИИ МОЕЙ!


ПРИТЧА               
Владимиру Кравченко

Есть притча о Христе и Путнике,
Когда они вдвоём идут.
И не велик их, вроде, труд.
Христос не видим.
На песке
Лишь две стопы. И рядом две.
«Кто? – спросит Путник, -
На стопах со мною рядом
Топчет прах?»
Христос ответит:
«Это я, не покидаю я тебя».

И дальше продолжают путь,
И не присядут отдохнуть.

Усталость Путника томит.
Он, оглянувшись, говорит:
«Ты где, Христос?
Не вижу я уж на песке у бытия
Твоих следов. Покинул ты?
Я вижу лишь свои следы».

И слышит он ответ простой:
«КОГДА ТЫ ВЕРУ ПОТЕРЯЛ,
           Я НА РУКИ ТЕБЯ ПОДНЯЛ…
ТЕПЕРЬ ТЫ НА МОИХ РУКАХ.
СЛЕДЫ МОИ – НЕ ВЕЧЕН ПРАХ.


ПРОМЕТЕЙ
Анатолию Третьякову

Поэты возраста не знают.
Стихи из дома гонят прочь!
Иду по улице,  пинаю
Под ноги брошенную ночь.
Грудь жжет пропитый где-то крест,
Пропитый с кем – то на кануне.
И бесы кружатся окрест –
При каждом шаге караулят.

Стою у старости своей,
Застывшим в гипсе великаном…
Душой живу, как Прометей.
В быту же, карлик со стаканом.

НЕБЕСНЫЕ СЛЁЗЫ МОИ
              романс
Валентине Сучковой посвящается

Для Вас моё сердце открыто.
Деревья мокры от росы.
Я знаю, Вы где-то не спите
Под светом небесной звезды.

И в окна открытого сада
Зовет в глубину соловей.
И веет ночная прохлада
Горячей любовью своей.

А Вы, я ведь знаю, не спите,
Под светом небесной Звезды.
И сердце такая ж обитель,
Как сад под покровом луны.

И тает, с ночною прохладой
Небесной звездой кочевой
Слеза, обронённая взглядом
В зарю, на восходе тобой…

О! Сколько ж
Осталось мне ждать Вас!
И слёзы небесные пить…
Они вызывают усталость.
Усталость Вас нежно любить.

Для Вас моё сердце разбито.
Деревья мокры от росы.
Я знаю, Вы где-то не спите
Под светом небесной Звезды.


ПИСЬМА В ПАРИЖ.
Andeville, Франция.
Татьяне Михайловне Нильсен.

В ДОЛИНАХ ФРАНЦИИ БЕСПЕЧНОЙ

«Не поможет богатство в день гнева...»  /Притчи.11.4/
И «Смерть, и жизнь во власти языка…» /Притчи.18.22./
Будь же Ты навек благословенна,
Победившая в себе врага.
21.12.07 г.
Татьяне Нильсен
В равнинах Франции беспечной
Березе русской не расти.
И не прельщает «обеспеченность»,
Когда на зрелом Ты пути.

И одиночеством  ранимое,
Стремится сердце в край родной.
На Украину  мыслью  милою,
На Днепр. И летом и зимой.

И кисея осенних дождичков,
Над Андевиллем в декабре.
Явилась Божьим Откровением -
В Сибири вспомнить обо мне.

Откуда знать, влюбленной в Душу,
За что и Бог  вознаградит?
Когда писала: «Не нарушу,
Я Ваш покой, мой друг,  пиит.

Своим письмом. Откликнитесь, скорее.
Хоть парой фраз, хоть строчкою письма.
Я благодарной быть умею.
И буду, благодарна Вам всегда».

Я понял Вас, родную душу.
Услышал  Вас за каплями дождя.
Из Франции – в сугробах канской  глуши,
В морозной ночи декабря.

И сердце вздрогнуло от боли и обиды,
За брошенную женщину в краю,
В долинах Франции  - в чужбине.
За русскую  судьбу твою.

Мой долг казАка – русского по крови
В веках от предков  - землю защищать.
И русским женщинам я благодарен с болью,
Что научили Родину прощать.

Прощать. Любить. И я стою на этом.
Ведь в каждом человеке – целый род!
Потомки наши: может быть, за это
И будут для России – наш народ.
21.12.07г.

МОЙ КРЕСТ ПРОЛЕТЕЛ НАД РОССИЕЙ

Мой  крест пролетел над Россией.
Буквально, в пакете с письмом.
Во Франции Женщине русской
Теперь буду «крестным отцом».

И сила души моей! Вера!
Христос! Охраняют ее,
Во Франции  Женщину русскую.
Преддержат  ее Бытие.

Но главное – душу окормят,
И Духом наполнят Святым.
Не бойтесь, Татьяна Михайловна,
За други своя – постоим!
21 декабря 2007 г.

АВТООТВЕТЧИК ОНЕМЕЛ
21.12.07.

«Автоответчик» онемел в Париже,
Лишь две минуту, и отбой: «пардон».
Но в две минуты стих не полон слышен.
Опять «мерси» – отключен телефон.

Ей-богу, не могу  сердиться.
Я в Музу и в поэзию влюблен.
И с бешенством в крови могу смириться,
Что две минуты «ждет наполеон».

И я безвольно подчиняюсь рифме.
Строчу стихи - послание свое
Потомкам, кто однажды взыщет
За темное в России  Бытие.
 
Я возбужден. Я благодарен Богу
За Вас, за вдохновенный образ Ваш.
И верю,  из потемок на дорогу
Россия вышла в предрассветный час.

А ночь светла. И Канск мой внемлет Богу.
Луна на юге  острием серпа.
И вызывает, светлую тревогу
«Чумацкий шлях» в созвездии Тельца.

И плавно остывает вдохновенье,
Уж скоро утро, свету прирастать.
Париж никак не хочет «откровенья»
На дольше двух минут. Пора и спать.
RS:
С Новым годом!
С Рождеством Христовым!
На молитвенную радость.
На века. Ждет нас всех
Нелегкая дорога.
Ваш Валерий Шелегов.
Пока…
Рождественский пост.
             22.12. 07г.


             ЗЛОДЕЙ
Быкову Анатолию Петровичу
Посвящается

Православного пророка,
Какою мыслью Ты на троне
Одержим? Зажав народ,
В  неправославный свой режим,
Куда ведешь Россию Ты, по воле рока?
Да, трещина на сердце у поэта
Кровоточит – расколот шар земной.
И горькая полынь под лунным светом
Сорит безвременьем и  видится седой.
О, родина моя, Ты, как полынь седая,
Хоть молода – Прекрасен облик твой.
Нет, не прощаясь, Ангел пролетает
И машет нам приветливо рукой.
В чистилище идем послушным строем,
По Млечному пути шагаем в Ад.
Движение Души не остановишь –
С небес не возвращаются назад.