Глава 25
На фото слева направо сидят: Юрий Кузнецов (работник на бакенах); Фёдор Аристархов (муж отцовой сестры Анны); Владимир (брат отца) с сыном Александром; мой отец, Николай Иванович; Иван (брат отца) с дочерью Светланой.
Стоят: Евдокия (сестра отца) с женихом; Нина (жена Владимира); моя мама, Бронислава Яковлевна; Матрёна (жена Ивана). На заднем плане домик бакенщика, в котором жили мои дед и бабушка. На период публикации этих воспоминаний (август 2010 года) живы Евдокия, Нина и дети. Фото 1958 года.
*****
Мой отец за свою жизнь сменил много работ, и я по мере повествования буду о них упоминать. После работы физруком отец перешёл работать в торговлю — продавцом в книжном магазине. Магазин находился рядом со школой, мне даже на переменах удавалось сбегать к отцу, чтобы смотреть, как он торгует.
Сам магазин небольшой, с высоким прилавком. Книг в нём всегда находилось много и самых разных авторов, которых я, конечно же, тогда ещё не читал. За прилавком на деревянных стеллажах стояли тома Толстого, Скотта, Шекспира, Купера, Тургенева, Достоевского и многих других, не менее знаменитых. Из-за недостатка места в магазине многие книги лежали прямо в бумажных упаковках высокими стопами чуть не до самого входа. На пачках были наклеены этикетки с именами тех же писателей.
Некоторые книги отец приносил читать домой. Как сейчас помню, один раз он принёс книгу, на обложке которой я увидел название: «Апулей Золотой осёл». Мне даже заглянуть в неё не разрешили. Почти до взрослого возраста я думал, что Апулей — это золотой осёл. Но однажды узнал, что Апулей — это автор, а «Золотой осёл» — произведение. Тогда же узнал, почему мне не разрешили даже заглянуть в книгу — в этом «Памятнике литературы» описывались пикантные (любовно-эротические) сцены, предназначенные явно не для детского ума. Так же выглядели многие иллюстрации.
Нам покупали много сказок, но кроме них имелись и другие книги. Отец как-то купил книгу грузинского писателя со странным именем Сулхан-Саба Орбелиани. Называлась она «Мудрость вымысла». Когда я начал читать нравоучительные притчи, то влюбился в автора — до того они были интересными. Та книжка затерялась, но однажды в букинистике мне попалась точно такая же, выпуска 1953 года, которую я храню до сих пор. Единственное подписное издание, которое имелось у родителей, это восьмитомник Достоевского. Его унаследовала моя сестра Наталья.
Однажды летом отец взял меня с собой в областной центр, где должен был получать книги в «Облкниготорге» для своего магазина. Ехали мы на какой-то старенькой полуторке. Так далеко я никогда не ездил. Дорога оказалась пыльной, неровной, довольно утомительной. Перед самым областным центром путь нам преградил Иртыш. На берегу стояла целая колонна различных повозок, запряжённых лошадьми и волами, среди повозок виднелись лишь пара автомашин. Мы долго ждали паром, наконец, подошла наша очередь — и путь продолжился. Я представил, с какими трудностями сталкивался отец, чтобы доставить книги в село.
Когда отец оформил документы на получение книг, машина въехала на территорию базы. И вот здесь сильное впечатление произвёл на меня склад: я поразился обилию разнообразной литературы — горы упаковок, даже не мог представить, что бывает столько. Отец подошёл ко мне, в руках он держал книгу в твёрдом переплёте с цветной картинкой на обложке. «Ну-ка, возьми, почитай! — улыбнувшись, сказал он и протянул её мне».
Я с трепетом взял книжку в руки. Самуил Маршак. Как же ароматно она пахла свежей типографской краской! Я её открыл и обо всём другом на свете забыл — таких чудесных стихов я ещё не читал. «Шалтай-Болтай сидел на стене, Шалтай-Болтай свалился во сне», потом «Три мудреца в одном тазу пустились по морю в грозу, прочнее был бы старый таз, длиннее был бы мой рассказ» и так далее. И всё это с красочными рисунками. Совсем не помню, как мы возвращались назад — всю дорогу я не выпускал из рук книгу и читал, читал... Мне кажется, что настоящая любовь к литературе у меня в большей степени сложилась именно в этот период.
Вспоминается ещё один эпизод, связанный с книгами. В 1956 году состоялся ХХ съезд КПСС, осудивший культ личности Сталина. Через год-полтора по всем библиотекам и книжным магазинам были изъяты буквально все книги, где упоминалось имя Сталина. Мальчишки как-то узнали, куда свезли эти книги — в большой склад на задворках одной из сельских контор.
И вот человек пять мальчишек, в том числе и я, отправились к этому складу. Одна из стен имела проём, забитый досками. Мы оторвали доску и по очереди протиснулись в склад. Склад был площадью метров 10х10, может чуть больше. Меня поразило количество книг — слой, толщиной с метр. Тонны макулатуры!
Рылись долго, выбирая детские книжки. И вдруг откуда ни возьмись — в проём заглянул дядя Вася, ставший к этому времени продавцом книжного магазина (вместо моего отца). Приказал нам выйти из склада, заставив оставить там книжки. Мы боялись, что отведёт нас в милицию, но он слегка пожурил нас и отпустил. Куда потом вся эта литература делась — мне неведомо. Будь она неладна, эта политика...
После книжного магазина отец перешёл работать продавцом в другой магазин, где продавались культтовары (спорт, радио, фото и другие). Здесь впервые он близко увидел настоящий фотоаппарат и решил научиться фотографировать.
Жизнь в селе в этот период оживилась: откуда-то появились тракторы и военные машины, а недалеко от села вырос небольшой палаточный городок. Отец мне рассказал, что началось освоение целины, и солдаты на машинах помогали убирать урожай. Я, Лёва и другие мальчишки часто бегали к палаткам и просились с солдатами покататься. Несколько раз покататься удалось, но скоро надоело — дороги были пыльными и сильно утомительными.
*****
Однажды летом к нам в село неожиданно приехал погостить мамин брат Леонид. Он служил в ВМФ и свой краткосрочный отпуск решил провести в гостях у своей сестры, то есть у нас. Несмотря на жаркое лето, одет он был в чёрный суконный бушлат и такие же брюки клёш. На голове — бескозырка с надписью «Балтийский флот». Сам был высок и красив, мы с моим младшим братишкой буквально не сводили с него восторженных глаз.
Дядя Лёня подолгу рассказывал нам о своей морской службе, о там, как выглядит настоящее море с чайками, и каким оно бывает серым и страшным во время бури. «Там такие волны, они, — дядя осматривал округу, и не найдя ничего подходящего для сравнения, показывал на хатку, — они выше вашего домика». Мы медленно переводили взгляд на крышу с потресканным шифером, потом снова на дядю и, морща лобики, пытались понять, не разыгрывает ли он нас, ведь таких больших волн не бывает.
Но больше всего нас занимало другое — подготовка и выход дяди Лёни «в люди», в село. Перед выходом дядя начинал тщательно готовиться, а мы стояли и, раскрыв рты, внимательно наблюдали за таинственной процедурой.
Сначала дядя брал небольшую специальную трафаретку с прорезью и нанизывал на неё все пуговицы бушлата, которые затем смазывал беловатой жидкостью (он её называл асидолом) и маленькой щёточкой начинал с остервенелым усердием их надраивать. Через пять минут латунные пуговицы начинали ярко сверкать и отражать солнечные зайчики так, что приходилось зажмуриваться.
После бушлата наступала очередь наведения стрелок на брюках. Для этого дядя брал наш старинный утюг, который нагревался от вложенных внутрь древесных углей, и мокрую накрахмаленную марлю, которую накладывал на штанины и приступал к утюжке. Утюг чадил и пыхтел, марля как кошка шипела, — не проходило и десяти минут, как стрелки брюк начинали напоминать лезвие ножа.
И в последнюю очередь какой-то чёрной ваксой чистились ботинки, которые постепенно достигали такого блеска, что мы видели в них своё отражение. После этого дядя не спеша одевался, поправлял бескозырку и выходил на улицу.
В таком приготовлении, видимо, был определённый смысл: мы видели, как дядя Лёня гулял по берегу реки под руку с молодой дамой, одетой в синее платье, и по-детски ревновали его к этой незнакомке.
На следующий день процедура приготовления к вечернему рандеву проходила в том же порядке и с тем же усердием. Мне одно было непонятно: зачем опять нужно было долго чистить асидолом пуговицы, если они ни на грамм не потеряли своего блеска со вчерашнего дня, а потом наглаживать брюки, если стрелки на них совершенно не «затупились»?
Однажды у Маяковского прочитал: «Если звёзды зажигают, значит это кому-нибудь нужно...»
И я сделал свой недетский вывод: «Если пуговицы начищают, значит это кому-нибудь нужно...»
Глава 26
В ноябре 1954 года из армии вернулся Иван, брат отца. К нам он зашёл сразу после возвращения — в серой шинели, в солдатской шапке с красной звёздочкой, голубоглазый, весёлый.
Ближе к весне Иван познакомился с молодой женщиной, Матрёной Чуприной, у которой на руках уже была маленькая дочь Светлана. Бабушка с дедом выбором сына остались недовольны, но ничего поделать не могли и вскоре Чуприна стала Масловой.
— Нашёл с приплодом... как будто девок нет, — жаловалась бабушка моей маме.
Летом 1955 года родные помогли Ивану построить на «острове» небольшой дом из самана (или из дёрна) рядом с казённым дедовым домом, а сам Иван стал работать мотористом у своего отца — в это время всех старшин обеспечили металлическими моторными лодками.
Забегая вперёд, скажу, что Иван с Матрёной прожили всю жизнь в мире и согласии, родили ещё трёх детей: Петра, Галину и Анну. Когда Матрёна в 1999 умерла, дядя Иван не смог пережить потерю, потерял интерес к жизни и на следующий год тоже умер. Но вернусь к воспоминаниям.
*****
Этим же летом (в 1955 году) произошло знаменательное событие — в отпуск приехал брат отца Владимир. Приехал не один, а с молодой женой Ниной.
После окончания лётного училища Владимир получил специальность авиационного механика и был направлен для прохождения службы в военный авиаполк, который стоял в Кинели. Здесь встретил свою судьбу, Нину Алексеевну Суворову. 9 мая 1955 года они поженились. Невесте только-только исполнилось девятнадцать лет.
Дядя Володя приехал в парадном лётном костюме, и когда шёл по Ермаку, то, можно сказать без преувеличения, многие жители повыскакивали из домов, чтобы поглядеть на спустившееся с небес чудо: такой красоты здесь давно не видели. Местные ребятишки толпой шли сзади и не сводили восхищённых глаз с молодцеватого офицера. А я и Лёва гордились, что это наш дядя.
Все без исключения родные отметили про себя, что жена у Владимира красива и умна. Нельзя было не обратить внимание на её большие выразительные глаза, на модную причёску: две большие тёмные косы, свёрнутые сзади полукольцом. Мне нравилось, как дядя Володя ласково называл жену Моней.
Но среди родни имелись и недоброжелатели, которые пытались принизить внешние данные прибывшей гостьи, а теперь и родственницы — они пустили слушок, что Володя привёз татарку. Похоже, что злые язычки «островитянок» коснулись не только моей мамы.
Приезжая в те годы в отпуск, дядя Володя почти каждый раз привозил с собой мелкокалиберную винтовку — военным это разрешалось — и всегда давал пострелять нам. Мы уходили в безопасное место, на довольно большом расстоянии ставили толстую доску с заранее закреплёнными на ней листками настоящих, отпечатанных в типографии, мишеней и в положении «лёжа» по очереди стреляли: я, Лёва, двоюродные братья Юра и Саня, которые всё лето со своей матерью проводили на «острове». Дядя Володя давал нам по пять патронов и, после того как мы «отстреливались», шёл смотреть мишени, а мы вприпрыжку бежали за ним. Осмотр дядя иронично комментировал:
— Так, у Лёни одна галушка, а остальные пули ушли за молоком, у Лёвы лучше — две галушки, у Юры — одна, а у Саньки мишень чистая, все ушли за молоком.
Саня виновато хлопал длинными ресницами, а дядя Володя ещё раз объяснял ему, как надо целиться и давал дополнительно стрельнуть несколько раз. После этого на Саниной мишени тоже появлялась «галушка».
Один раз дядя Володя взял меня с собой на охоту, чтобы из винтовки пострелять уток. Большого количества мы не обнаружили, лишь на каком-то глухом озерце увидели одну-единственную утку. Дядя зарядил винтовку и, чтобы я тоже чувствовал свою причастность к охоте, положил ствол мне на плечо, прицелился и выстрелил. Пуля чиркнула по воде рядом с уткой. Утка не улетела, а только, как мне показалось, подозрительно посмотрела на то место, где всплеснула вода, может, подумала, что с ней рыбёшка какая-нибудь надумала поиграть. Мы выстрелили ещё раз — снова рядом. Уточка ещё сильнее забеспокоилась. На третий раз всё-таки попали — мне даже стало жалко простодушную птицу. Но виду я не подал, мы же мужики!
В ненастные дни от нечего делать мы, четверо озорников, забирались на чердак дедова дома и начинали резаться в карты. Бывали случаи, когда кто-нибудь «мухлевал», мы рассоривались и забрасывали игру в карты на несколько дней.
Помню, у бабушки с дедом имелся старый патефон и несколько старых пластинок. Изо всего «репертуара» мне больше всего почему-то запомнился дребезжащий, с картавинкой, голос Эдит Пиаф и её песня «Милорд». На другой стороне пластинки пел какую-то песню Ив Монтан. Пластинки были затёрты буквально до дыр - другой музыки тогда тут не было. (Песню "Милорд" можно послушать по этой ссылке, скопировав её в адресную строку; ролик может быть с рекламой, но она короткая):
http://www.youtube.com/watch?v=spwlRpT0duI
В эти годы жизнь на «острове» бурно кипела: кто-то приезжал, кто-то уезжал, кто-то что-то мастерил, налаживал, где-то слышался визг детворы...
*****
В мае 1956 года я окончил второй класс. В этом году для обогрева школы начали строить котельную, в классах навесили чугунные радиаторы отопления. И ещё на территории школы построили небольшое одноэтажное здание, рассчитанное на четыре класса, поскольку в основном школьном корпусе помещений не хватало, даже в две смены. Наш класс попал в новый корпус, где я проучился два года.
*****
В школе буквально с первого класса всех детей приучали к труду. Арифметику, русский язык, литературу у нас вела Нина Фёдоровна Педосенко, а уроки труда вели другие учителя. В мастерской, которая находилась рядом со школой, мы получали навыки работы ножовкой, молотком, напильником. Этому делу нас учил пожилой немец (наверно из ссыльных) по фамилии Мантель. Как его звали, я забыл. Мантель в любое время года ходил в одном и том же потёртом выцветшем светло-коричневом плаще и кирзовых сапогах. Высокий, худой, с измождённым от какого-то недуга лицом — ну настоящий немец, каких показывали в кино про войну*.
Его жена — Фрида Андреевна — вела в старших классах ботанику и биологию. Сложно сказать о взаимоотношениях Мантеля со своей женой, но мы видели, что он почти всё время жил в мастерской, где и питался. При этом замечали, что от учителя иногда доносился запах спиртного, а фирменной едой у него являлось лечо натуральное, которое практически всегда стояло на учительском столе в мастерской. Над этим же столом, у окна, покачиваясь на шнурке, всегда висела небольшая, выпиленная лобзиком из кусочков фанеры и выкрашенная в зелёный цвет, модель какого-то самолёта.
Фрида Андреевна, в отличие от мужа, невысокая, полная, пожилая женщина с мягким, доброжелательным характером. У нас, малышей, она вела в летний период практику на пришкольном участке. В Казахстане лето обычно бывало жарким и засушливым, и если не поливать деревья и другие насаждения вокруг школы, то они за лето могли засохнуть. Все классы по графику в течение лета несли определённую трудовую повинность на пришкольном участке.
После окончания второго класса нам предложили с мая до середины июня в степи, недалеко от села, позаниматься прополкой бахчей. За каждый день обещали платить по пятьдесят копеек. Для ориентира скажу, что билет на детский сеанс в кино стоил тогда один рубль, а на взрослый — три. Я согласился — деньги лишними не были. Нас по утрам возили к полю в кузове старенького, с высокими деревянными бортами, автомобиля ЗИС-5. В поле под присмотром Фриды Андреевны мы по полдня без передышек тяжёлыми тяпками пропалывали зарастающие травой плантации арбузов и дынь. Работа оказалась утомительной — некоторые из ребят не выдерживали и на следующее утро не приходили. К середине июня нас осталось человек семь или восемь. При расчёте я получил двенадцать рублей — целое богатство и, внутренне торжествуя от своей значимости, отдал деньги маме. Это был мой первый заработок.
Не обошлось и без неожиданного сюрприза: за хорошую работу по прополке бахчей некоторых учеников поощрили экскурсионной поездкой на пароходе по Иртышу до Усть-Каменогорска, среди которых оказалась и моя персона. В тот момент я чувствовал себя самым счастливым человеком! В том, что я оказался в списках счастливчиков, чувствовалась добрая рука моей любимой учительницы Фриды Андреевны*.
Настал день отъезда. Мама меня опрятно одела, для личных нужд (на лимонад, конфеты) дала не то десять, не то пятнадцать рублей — здесь находились, наверно, и мои «кровные» — и мы пошли на пристань. Вскоре подошёл трёхэтажный пассажирский красавец — пароход «Абай Кунанбаев».
Многое из той поездки, конечно, уже позабылось, остались впечатления. Помню, пока плыли, я часами стоял у борта и любовался летним пейзажем, монотонным журчанием воды под бортом парохода. Наблюдал, как пароход лавировал по фарватеру между бакенов, как вечером над рекой таинственно мерцали их огоньки. За Семипалатинском правый берег стал холмистым, левый оставался по-прежнему низинным, утопающим в зелени. Подплыли к Усть-Каменогорску солнечным утром. Ярко блестела река, а вокруг возвышались горы, затянутые лёгкой дымкой. Вот такое путешествие, которое я запомнил надолго.
Вскоре после моего возвращения из экскурсии отец решил на теплоходе свозить меня и Лёву на экскурсию в Павлодар, о чём мы давно мечтали. Летом по Иртышу тогда между Павлодаром и Ермаком по очереди ходили два теплохода с надписями на борту «Т-5» и «Т-6». Один теплоход делал рейс с утра, а другой — к вечеру. Мы решили уехать в город с утра, а вечером, после прогулки, вернуться назад.
Целую неделю мы с трепетом ожидали воскресного дня. Накануне ночью я несколько раз просыпался: боялся, что проспим.
Утро выдалось пасмурным, ветреным, но мы быстро собрались и пошли на пристань. В ожидании теплохода здесь находились и другие пассажиры. Мы вместе со всеми терпеливо, на ветру, ожидали прибытия речного судна. Постепенно люди стали расходиться, а у меня появилось тревожное предчувствие неудачи. Я до рези в глазах гипнотизировал речную даль, всё ещё надеясь на чудо.
Наконец, и отец ушёл с Лёвой, а я остался один, всё ещё не желая смириться с жестокой реальностью. Чуда не произошло. Досадуя, даже немного всплакнул: очень уж не хотелось откладывать на другой раз то, что могло произойти сегодня. Я был слишком мал и не знал про законы Мерфи, Чизхолма, Паркинсона и многие другие, которые сопровождают человека всю жизнь и обосновывают неизбежность его неудач. Обобщённо, на интуитивном уровне, любую неудачу я называл тогда законом подлости.
_______________
*В октябре 2011 года в Одноклассниках откликнулась внучка Фриды Андреевны, проживающая в Германии - Olga Fast. Вот что она сообщила: «Деда моего звали Владимир Леонтьевич, и вы правы - пил он безмерно. В молодости возмущалась, воевала, а потом поняла. У него просто не было выхода - после десяти лет сталинской тюрьмы или пить, или с ума сойти. Это то немногое, что он рассказал... И еще была тоска по полетам, до тюрьмы он учился в Вольском военном училище летать. «Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю» не мог спокойно слушать».
Вот такой оказалась судьба человека, искалеченного войной. Фото с моими учителями можно посмотреть по ссылке на зарисовку "Мои трудовые азы":
http://www.proza.ru/2013/12/02/26
Глава 27
Однажды возможность немного заработать выдалась у нас зимой. Какая-то геодезическая экспедиция проводила изыскательские работы на Иртыше. Для проведения этих работ экспедиции нужны были лунки во льду по руслу реки. Отец, как и многие сельчане, нанялся на работу, и в один из дней взял меня и моего младшего брата Лёву с собой. Мы вооружились пешнями, которые оказались выше нашего роста (пешня — это лом на деревянной рукоятке), и с большим трудом дойдя по рыхлому снегу до места работы, с усердием принялись долбить лунки. Дело происходило после нового года, к этому времени толщина льда достигала метра и больше. Не знаю, сколько лунок продолбил отец, а мы с братом за всё время с трудом проковыряли по одной, а может, и вообще одну на двоих. Хорошо помню, что одна лунка оценивалась в тридцать копеек — это один раз сходить в кино или купить две булки чёрного хлеба. На этом наш «десант» на трудовой зимний «фронт» закончился.
Другой случай. Как-то летом к нашему селу по Иртышу пришла большая баржа с лесоматериалами. Среди сельчан разнёсся слух, что на разгрузку приглашаются все желающие. Мы с братом уговорили отца поработать, и втроём отправились на пристань. Прораб рассказал нам, откуда и куда можно носить доски, плахи. Сказал и о расценках: три рубля за один кубометр. Чувствуя себя уже миллионерами, мы снисходительным взглядом окинули «баржонку», поплевали на ладошки и, как застоявшиеся кони, с недетской алчностью набросились на переноску стройматериала. Вокруг сновали другие «конкуренты-грузчики», и я переживал, хватит ли нам досок, чтобы подзаработать. Доски длинные, тяжёлые, колючие, но мы таскали их, как одержимые. На теле постепенно появились ссадины, на руках — куча заноз. Доски почему-то становились всё тяжелей и тяжелей, а наша стопка на берегу росла всё медленней и медленней.
Наконец, часа через четыре мы полностью выдохлись. Уже и передышки не помогали — силы иссякли. Отец подозвал прораба, тот быстро сделал замер и сказал, что нами выгружено четыре с половиной кубометра. Тогда мы попросили прораба немного подождать и, превозмогая усталость, спустили с баржи ещё пару досок, чтобы довести количество кубометров хотя бы до пяти.
Когда много лет спустя я увидел цирковой номер Никулина про «брёвнышко», которое нужно было поднять и весело, с улыбочкой нести, я вспомнил себя и брата на барже, когда мы сгружали последнюю доску. Это был почти такой же цирк: неподъёмная, словно пригвождённая к палубе, доска, и мы, безуспешно пытающиеся переместить её на берег. Пятнадцать рублей тогда заработали честно, это была треть месячной зарплаты отца. Уходя, я оглянулся и увидел, что на барже количество пиломатериала совсем не уменьшилось. Хорошо «поработали», что там говорить...
*****
В нашем доме за лето произошло значительное изменение: ту маленькую комнату, где в период своего обучения жили братья и сестра отца, разломали, а вместо неё отец начал строить кухню чуть большего размера. Стены делались из деревянных щитов, внутрь которых засыпались опилки. Кроме этого, отец купил шифер, перекрыл крышу — и домик стал выглядеть намного приличнее, чем раньше.
Когда новую кухню пристроили, то стену, разделяющую её и комнату, убрали, а вместо стены на этом месте установили новую печь для обогрева сразу и комнаты и кухни одновременно. Когда старую печь, стоящую в центре комнаты разобрали, «зал» сразу стал больше. Помню, при кладке новой печи на помощь из Павлодара приезжала тётя Таня — во многих делах, даже таких, как кладка печи, она хорошо разбиралась.
Домашние уроки мы по-прежнему делали при керосиновой лампе, но зато в наш дом впервые была протянута сельская радиоточка. Маленький, но прогресс! Мы подлогу стояли возле громкоговорителя и слушали разговор и музыку, которые оттуда потихоньку доносились. Помню, зимой в стране произошло какое-то событие, по радио диктор о чём-то постоянно говорил*. Отец не отходил от динамика: прикладывал к нему то одно ухо, то другое и постоянно на нас прицыкивал, чтобы мы не шумели. Когда начался перерыв, отец подошёл к маме и взволнованно сказал:
— Нет, ты посмотри! Хрущёв на съезде сказал, что у Сталина был культ личности.
— А что он с этим культом делал? — простодушно спросила мама. Ей что «культ» и что «куль» было без разницы — политикой не сильно интересовалась.
Отец начинал ей что-то объяснять, но тут закончился перерыв и он, досадуя от того, что не сумел разъяснить жене вполне очевидное, обречённо махнул рукой и снова замер у репродуктора. А я и Лёва достали из портфелей ручки с чернильницами и начали делать уроки.
Расскажу, чем мы писали. Раньше шариковых ручек не было — в школе все писали простыми деревянными ручками со стальными перьями. С собой в специальном маленьком мешочке каждый ученик носил чернильницу, заправленную фиолетовыми чернилами. Мы называли их «непроливайками», изготавливались они обычно из стекла, фарфора или пластмассы. Перед уроком чернильницу ученик ставил на парту в специальную выемку, и на уроке во время письма постоянно в эту чернильницу макал пером. Стальные перья различались между собой и по форме и по цвету. Самым популярным считалось перо с латунным цветом «звёздочка» — на нём стояло клеймо в виде звёздочки; имелось никелированное перо № 5; существовало ещё блестящее перо под названием «скелетик» с шишечкой на конце, которое писало очень мягко, но школьникам этим пером писать почему-то не разрешалось.
Когда я пошёл в третий класс, появились так называемые авторучки. Как ни странно, дремучее руководство школы категорически запрещало ими писать, хотя это было прогрессом для того времени: не надо было таскать с собой ненавистные маркие и неудобные чернильницы. Постепенно школа сдалась, и авторучки прочно вошли в обиход школьников. Через несколько лет появились шариковые ручки, с которыми школа тоже поначалу вела беспощадную войну.
____________
*20 съезд КПСС в феврале 1956 года.
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2010/08/01/1073