Часть четырнадцатая.
Новосибирская пересылка.
Дождем и пронизывающим ветром встретил Новосибирск заключенных спецвагона №16.
Юркий маневренный паровоз зацепил оставленный на дальних подъездных путях пустой вагон, и весело посвистывая, укатил в сторону железнодорожного вокзала. Сидя на корточках в толпе заключенных, Анатолий Николаевич проводив взглядом весело пыхтящий паровозик, огляделся. За густой сеткой дождя угадывалась великое Приобское плато, рассекаемое надвое такой же великой сибирской рекой Обь. Поеживаясь от холода, Анатолий Николаевич вскоре позабыл о скрытом за пеленою дождя Новосибирске. Мысли его сосредоточились на том, что было бы очень хорошо встать и сделать хотя бы пару шагов, и тем самым восстановить кровоснабжение в затекших ногах. Однако вставать было нельзя. За любым движением промокших насквозь зеков зорко следили такие же промокшие, а от того и злые охранники. В конец измотанные заключенные не в силах более удерживать равновесие падали в раскисшую грязь, и лежа в этой грязи, блаженно улыбались, радуясь тому, что появилась возможность расправить затекшие ноги. Прошло более двух часов с того момента когда, подчиняясь грубым окрикам охранников, их высадили из тюремного вагона.
Новосибирская пересыльная тюрьма по праву считалась среди осужденных одной из самых страшных в системе ГУЛАГа. Массивное кирпичное трехэтажное здание почти в центре города подобно монстру втягивало в свое каменное нутро нескончаемый поток осужденных, или тех, кому еще предстояло быть осужденным, и, перемалывая их тела и души, выбрасывала из себя изломанных, искалеченных, обреченных на долгие годы страданий зеков в Магаданские, Норильские, Сибирские, да мало ли еще в какие исправительные лагеря. Но этим людям еще предстояло жить. Пусть страшной, лагерной, полной лишений и горя жизнью, но жить. А были и те, кому была уготована иная участь. И имя ей было – СМЕРТЬ.
Вплоть до декабря 1937 года дело заключенного Пепеляева вел жизнерадостный розовощекий младший лейтенант УНКВД Толмачев. С первых же допросов Анатолий Николаевич понял, что теперь ему будут вменять в обвинение не события пятнадцатилетней давности, а нечто иное. Его уже не расспрашивали о его отношениях с Уборевичем, Фельдманом и Стродом. Весь смысл допросов сводился к следующему: Он, находясь в Ярославском политизоляторе, вступил в тайный сговор с бывшим Наркомом НКВД СССР Генрихом Ягодой. Выполняя его поручения, организовал на территории СССР разветвленную военную организацию ставившей своей целью свержение советской власти и физическое устранение главных лиц государства.
- Вы только расскажите о своей агентурной сети и назовите имена областных руководителей, - громко произносил уверенный в правоте своих слов младший лейтенант.
Это было первое его дело, и поэтому он очень старался как можно быстрее закончить его. От того насколько быстро он сумеет добиться признания у подследственного Пепеляева, зависела вся его дальнейшая карьера. Вчерашний выпускник гуманитарного вуза, еще недавно мечтавший утвердить себя на литературном поприще, комсомолец Толмачев был немало удивлен тем предложением секретаря парткома института, от которого он не мог отказаться. Перспектива работы в компетентных органах отодвинула на второй план мечты молодого выпускника.
«Литература подождет» - решил он.
«Самое главное утвердится в жизни. Завоевать себе стабильное положение, а потом, со временем, собрав большое количество жизненного материала, можно будет заняться и литературой» - думал он, ведя допросы своего первого подследственного.
Нужно отдать должное молодому следователю в том, что он еще ни разу в течение этих двух недель не применил к своему подследственному жестких методов допроса. Ему еще, как интеллигентному человеку, претило применение физических мер воздействия к заключенным, для получения от них необходимых показаний. К этим методам воздействия, но только несколько позднее, еще придет не состоявшийся литератор. А пока следователь Толмачев, убежденный в правоте своих слов, убеждал закоренелого врага Советской власти подписать добровольное признание.
Отказавшись подписывать протокол допроса и содействовать следствию, Анатолий Николаевич по указанию следователя был переведен со второго этажа тюрьмы в обширное подвальное помещение.
Все подвальное помещение занимали камеры для тех, кого ожидал расстрел. Причем было вовсе не обязательно, чтобы в деле подследственного была отметка о смертельном приговоре.
В маленькой одиночной камере, куда попал Анатолий Николаевич, помимо его находились еще трое заключенных. Один из них, потерявший от страха разум человек, возраст которого определить было невозможно, почти постоянно находился в закрытой бетонной тумбе с крышкой и окошком, внутри которой было место наподобие гроба. Два раза в день охранники извлекали оттуда этого бедолагу, вытаскивали у него изо рта надувную резиновую грушу, и уводили из камеры. Каждый раз он, поводя во все стороны безумными глазами, пытался зайтись в крике, сил на который у него уже не было. На вторые сутки пребывания Анатолия Николаевича в камере смертников, несчастного не стало. Ночью его вытащили из его бетонного гроба два дюжих охранника и под встревоженными взглядами заключенных навсегда увели с собой.
В тот же день Пепеляева привели на допрос к новому следователю. Им был заместитель начальника УНКВД по Новосибирской области майор Мальцев.
Плотный, кряжистый майор, с воспаленными от бессонных ночей глазами, протянул Анатолию Николаевичу отпечатанный на пишущей машинке лист бумаги.
- Это ваше обвинительное заключение. - произнес он, безразличным голосом.
- Прочтите и распишитесь в том, что вы ознакомлены с ним.
Анатолий Николаевич взял в руки бумагу. Волнения, как ни странно он не испытывал. Спокойно прочитал текст и так же спокойно произнес: - Вы майор понимаете, что всего этого не было. Все это вымысел вашего следователя. Суд вам не поверит.
- А суда и не будет.
Анатолий Николаевич вопросительно поглядел на него.
- Будет приговор Особой тройки НКВД, которая примет его к утверждению. Так, что подписывайте и возвращайтесь на место.
Пожав плечами, Пепеляев взял лежащую на столе ручку, аккуратно обмакнул перо в массивной чернильнице и поставил подпись.
- Число поставьте. – посмотрев на подписанное Анатолием Николаевичем обвинение, произнес следователь.
- Какое сегодня число. – не отрывая глаз от стола, спросил Пепеляев.
- Девятое декабря одна тысяча тридцать седьмого года. – последовал ответ.
Оперативный приказ НКВД № 00447 от 31 июня 1937 года устанавливал количественные «лимиты» по первой (расстрел) и второй (заключение в лагерь) категориям лиц подлежащих репрессированию для каждого региона СССР. Этим же приказом фиксировался персональный состав «троек», в который входили: секретарь обкома, прокурор и начальник УНКВД.
Приговоры выносились заочно, т.е. без вызова обвиняемого, а также без участия защиты и обвинения. Обжалованию такие приговоры не подлежали. Специально указывалось, что приговоры к расстрелу должны приводиться в исполнение «с обязательным полным сохранением в тайне времени и места приведения».
Согласно приказу, операция должны была продлиться 4 месяца. За это время было намечено приговорить к расстрелу 75 950 человек и заключить в лагерь – 193 000 чел.
Велика была очередь, как в «первую», так и во «вторую категорию» граждан в СССР. Не в меру ретивые следователи ГБ, не считаясь со временем и собственным здоровьем, беспрестанно пополняли этот довольно обширный список новыми, сверхнормативными человеческими единицами, пытаясь тем самым доказать свою преданность в деле борьбы с отщепенцами и предателями Советской власти.
Нелегкое время настало и для членов тройки Западно-Сибирского края, в состав которой входили: начальник Управления НКВД тов. Миронов (председатель), секретарь крайкома тов. Эйхе и краевой прокурор тов. Барков.
Времени для персонального рассмотрения каждого дела катастрофически не хватало. Поэтому обвинительные заключения, полученные от следователей государственной безопасности, группировались по статьям Уголовного кодекса и затем рассматривались на заседаниях «тройки» в общей массе.
Начинающий следователь Толмачев проводя расследование по делу Пепеляева, лишь по наитию, руководствовался приказом НКВД СССР № 00698 от 28 октября 1937 года, в котором говорилось о «пресечении контрреволюционной, шпионской и террористической деятельности», и под действие которого так органично вплеталось «дело» Анатолия Николаевича.
Рассмотрев материалы расследования зам. начальника Новосибирского УНКВД майор Мальцев, отметил смекалку и расторопность молодого чекиста, и безо всякого сомнения поставил на обвинительном заключении свою витиеватую подпись, а вверху листа наложил резолюцию - «Первая категория», что означала для заключенного Пепеляева – расстрел.
После последнего допроса 9 декабря 1937 года, на котором Пепеляеву были предъявлены обвинения сразу по трем статьям 58.2, 58.3 и 58.10 УК РСФСР, стало понятно, что в этот раз избежать «высшей меры социальной защиты» ему не удастся. Надежды на смягчение приговора особой тройки не было, так же как и не было надежды на обжалование приговора.
Ночь с 9 на 10 декабря Анатолий Николаевич провел в камере один. В начале первого ночи вооруженные охранники по очереди вывели из камеры трех его сокамерников. Если первые двое: артиллерист, со споротыми знаками различия и кряжистый, лет шестидесяти, с окладистой староверческой бородой, раскулаченный Евграф Панфилов, вышли спокойно, то последний – то ли врач, то ли учитель, громко кричал, беспомощно глядя на Пепеляева, так как будто просил у того защиты. Тщедушный, узкоплечий, он как мог, вырывался из крепких рук тюремных охранников. И только тяжелый удар прикладом в голову надолго успокоил несчастного.
В камере стало пусто. Анатолий Николаевич широкими шагами стремительно расхаживал по узкой четырехметровой камере, затем внезапно замирал, прислушиваясь к слабым неясным звукам, доносящимся из-за двери, но так и ничего не расслышав, вновь и вновь взволнованно ходил по камере. Оставшись один, он расслабился и дал волю своим чувствам. Внезапно припомнилась старуха-шаманка и ее предсказания о том, что она лишь на время сможет отвести от него смерть.
- Ну, вот оно и пришло, мое время! Вот и настал мой срок! – негромко в голос проговорил он.
Как ни странно страха смерти не было. Было, какое то новое, неведомое доселе чувство, которого Анатолий Николаевич объяснить не мог. Оно – это чувство, как ни странно помогло успокоиться, тело расслабилось и он, прекратив стремительное движение по камере, присел на свое место.
«Что это?» - подумал он.
«Такого у меня не было даже тогда в Чите, когда мы с товарищами ожидали приговора, явственно понимая, что нас ждет расстрел. Может быть тогда я не чувствовал этого от того, что был не один? На миру, как говориться, и смерть красна. А может, и не время было мне умирать?»
Неожиданно для Анатолия Николаевича стены его камеры, как бы разошлись и он отчетливо, как воочию увидел суровые предгорья Джугджура и длинную цепочку усталых людей, медленно поднимающихся вверх к перевалу. Заходящее на юго-западе огромное багряное солнце,
пробившись на короткое время сквозь серую толщу облаков, залило белоснежные горные вершины неровным темно-красным светом. Свет этот удивительно напоминал кровь, и от этого казалось, что горы залиты кровью. С севера же на вытянутую цепочку усталых людей стремительно надвигалась тьма.
Затем, как на экране синематографа картинка сменилась. Плотная пелена снега, стоящая над замерзшей рекой Мая, словно разорвалась и из нее показалась стремительно несущаяся оленья упряжка, и раздался пронзительный, наполненный любовью и болью женский крик:
- Милый мой! Милый мой! Это я!
Видение было настолько реальным и ярким, что Анатолий Николаевич, вытянув вперед руки, вскочил и сделал два стремительных шага навстречу. Но, натолкнувшись на холодную и влажную подвальную стену «одиночки», он замер, глубоко сожалея о том, что чудное видение пропало.
Минул месяц, а может быть и больше. Анатолий Николаевич перестал царапать черточки на темно-синей стене камеры, которые означали прожитые дни со дня последнего вызова на допрос. Оставшись один в камере, он потерял счет дням, запутался, и потому мучительно старался восстановить свой календарь. Опять, как некогда в «Коровниках», он сильно исхудал, лицо осунулось, а в глазах появился нехороший лихорадочный блеск. Каждый раз, когда открывалась дверь, он, просительно заглядывая в глаза тюремщика, спрашивал:
- Умоляю! Скажите, какое сегодня число?
- Не положено. – звучал короткий однозначный ответ, и оббитая толстым железом дверь захлопывалась.
Вскоре Анатолия Николаевича перестала занимать мысль о том, какой день сегодня.
«Какая разница сколько я прожил дней в этом склепе, и сколько еще проживу. Разве ту жизнь, которой я жил последние пятнадцать лет можно назвать жизнью? За это время я разочаровался во всем, во что некогда свято верил. Безвозвратно потерял родных и близких, потерял любовь, подаренную мне судьбой в суровом Нельканском краю. Из этих последних пятнадцати лет я всего лишь год прожил на воле. Но разве можно это назвать Волей, живя в невольной стране! Жизнь – она велика! И она не кончается со смертью. Скоро, теперь уж скоро, я окажусь в другом месте, где все устроено правильно. Где нет правых и неправых, где все равны и одинаково любимы Тем, кто все это создал. И там я получу долгожданный покой и умиротворение. И тяжесть, как камень, спадет с моей усталой измученной души» - думал Анатолий Николаевич, безотрывно глядя на выкрашенную в синюю краску, в мокрых потеках, стену. Звук открываемой двери прорвал его спокойно текущие мысли.
- На выход! – прозвучала команда и Пепеляев поднявшись, сделал три шага в сторону дверного проема.
- Именем Союза Советских Социалистических Республик обвиняемый по статьям 58.2, 58.3, 58.10 УК РСФСР, Пепеляев Анатолий Николаевич одна тысяча восемьсот девяносто первого года рождения, приговаривается к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. – скороговоркой зачитал постановление Особой тройки дежурный офицер. Затем, переведя дыхание, добавил дату:
- 14 января 1938 года.
Уставший от ежедневного выполнения своих обязанностей командир расстрельной команды, положив руку на плечо Анатолия Николаевича, спокойно произнес:
- Пойдем.
Повинуясь приказу, Пепеляев последовал за ним. Нескончаемо длинный коридор тюрьмы вывел его на неширокий тюремный двор. Не смотря на то, что он был не одет, Анатолий Николаевич не почувствовал холода январской ночи. Мощные лампы по периметру двора ярко освещали небольшой тюремный двор. Анатолий Николаевич поднял голову вверх, в надежде увидеть ночное небо. Неба не было видно. Крытый поверху шифером двор не позволял проникнуть любопытным взглядам во внутреннюю территорию Новосибирской тюрьмы, со стороны стоящих неподалеку домов. Почувствовав на губах вкус растаявшей снежинки, Пепеляев быстро облизал губы. Редкие снежинки, пробиваясь сквозь щели крыши, неспешно кружась, медленно подали на замощенную булыжником землю. От чистого, свежего воздуха внезапно закружилась голова. Анатолий Николаевич слегка пошатнулся.
- К стене – последовала команда, и одновременно с ней, пахнув бензиновой гарью, разрывая тишину ночи, взревел мотор стоящего во дворе грузовика. Перекрестившись, Анатолий Николаевич сделал несколько первых, неуверенных шагов к стене. С каждым шагом, приближавшим его к кирпичному разделу между жизнью и смертью, движения его становились тверже, а взгляд увереннее. Волнение, пережитое им накануне, исчезло и на его место пришло спокойствие.
PS. О Пепеляеве впервые мне довелось услышать еще 1975 году. В то время, работая в Аяно-Майском районе, мне часто доводилось слышать от местных старожилов историю Сибирского похода генерала Пепеляева. В отличие от официальной советской истории рассказы их были интересны и, как оказалось впоследствии правдивы. Несколько позднее, в Аиме мне довелось, встретится П. Дьячковским, который согласно его же словам был проводником в Сибирской дружине и лично знал генерала. Несмотря на почтенный возраст, он достаточно подробно поведал мне и моим товарищам историю Нельканского периода жизни Анатолия Николаевича. Документальных сведений об Анатолии Пепеляеве в то время взять было негде. В БСЭ о нем не было написано всего лишь несколько строк. Со временем стерлось в моей памяти доброе имя Пепеляева, но два года назад, абсолютно случайно мне попались на глаза исследования П. Конкина. Его кропотливый труд, да и ожившие в памяти воспоминания Дьячковского, подтолкнули меня на мысль о создании художественно-исторического произведения об Анатолии Николаевиче Пепеляеве. Насколько получилось, судить Вам.