От автора.
Этот рассказ я хочу посвятить Татарской диаспоре Забайкалья, не ставя особых акцентов на национальности или особенности быта, приехавших когда-то сюда людей, татар, украинцев, белорусов или осетин. Они все мои земляки - Забайкальцы, Это земля сроднила всех.
В последние десять лет с момента затеянных в верхах перемен, что-то изменилось и, причем не в самую лучшую сторону.
Появилась тенденция разделения - национального разделения. Она, вопреки благим намерениям зачинателей перестройки, ввергла некогда великую державу, живущих в братском согласии наров, в ряд национальных конфликтов, выгодных кому угодно, только не нам с вами. Не простым людям, живущим в краю благословенном и печальном, суровом и ласковом. Здесь я хочу еще раз оглянуться назад в прошлое Забайкалья. И в очередной раз удивиться тому, как наши отцы и деды, люди разных народов, сумели образовать некий этнос, содружество людей и нравов культур и религий, не только не враждующих друг с другом, а удивительным образом, дополнившим пустоту, разделяющую порой людское сообщество. Этим людям вопреки всему постперестроечному развалу, оставшимся верным этому краю, этой земле, не попытавшимся провести какой либо грани, разделяющей дружную семью народов, живущих здесь.
Эти люди приехали сюда по разным причинам, и вот что восхитительно - они прикипели к этой странной, наполненной ветрами земле, что называется костьми, душами…. К этим сопкам, окутанным дымкой берез, шахтам, хранящим память о кирках декабристов. Эти люди в далеких шестидесятых, семидесятых годах прошлого столетия творили, именно творили экономику величайшей державы. Это их дело сегодня живет среди нас, это их заслуга. Они строили дороги, они давали строку в газеты. Благодаря ним Забайкалье сохранилось, пережив самое страшное в истории время, - Перестройку….
Сегодня и сейчас этим незатейливым рассказом мне хочется сказать им огромное спасибо (Рахмат, мир вашему дому, Бардзе дьякую, Варегзес) за многолетний, самоотверженный труд на рудниках, за то, что эти специалисты сделали Забайкалье краем надежности. Страной, где всякая национальность существует в мире и согласии.
Великий смысл в них, в их памяти, в их натруженных руках так много сделавших за эти годы. Не ваша вина в том, что в шахтах стоит вода и отвалы разъедает эрозия, (на этот вопрос история найдет свой ответ) - но низкий вам поклон, особенно тому послевоенному поколению татар, украинцев, белорусов и всех тружеников Забайкалья, поколению наших отцов, которые умели Работать…. Не за деньги, но за Родину.
Теленок.
Рассказ
«Траву», Павел Барыжликов попробовал на зоне, в восемьдесят третьем, когда «отматывал» первый в своей жизни срок. С тех самых пор только эта, незамысловато сваренная на растворителе, травка предавала его существованию хоть какой-то, оттяжливо, значимый смысл. В те годы когда, окунувшись в разборки местного рэкета, он впервые заразился кайфом. От осознания своей криминальной мужественности, конопля стала для него лекарством от разума, от совести и памяти, о рано ушедшей в иной мир, матери Марии, так и не дождавшейся сыночка.
Звучал в ушах «Ласковый май», деньги текли рекой, их даже считать не надо было, шальные, забористые. Павел тогда впервые отделил себя от общества, окончательно обозвав всех окружающих простым словом «Быдло». И курил, курил, курил травку, травушку - муравушку….
Теперь он гнал по ночной трассе новенькую, только что пригнанную из Владивостока «Тойоту», обзывая всякого встречного уродом и пи….м. Всего час назад, раскуренный им «косячок», заводил, - ох, как волокло….
Теленок скакнул под колеса сразу за хребтом, обломив кайф гонки по ночному шоссе, что называется в раз, удар, занос и страх. Все смешалось, разбив остатки блаженного упоения ездой.
Машину бросило метров на тридцать, аккурат вдоль кустов. Павел, отчаянно матерясь, выскочил посмотреть, что случилось. И осознав, - разбита правая фара его красавицы, его мечты, взвыл и подбежал к беспомощно растянувшемуся в кювете теленку и стал пинать животное, вбивая в него всю злобу и ненависть, что кипела в воспаленном наркотиком мозгу. Порядком устав и почувствовав боль в ногах, он вернулся к стоявшей в стороне машине и, сев за руль, закурил. Откинулся на спинку сиденья ощутив, как состояние абсолютного счастья растаяло, сменившись ненавистью к «уродливому бычаре», выскочившему на дорогу из кустов. Достал из бардачка завернутый в тряпку нож. Теленок тяжело дышал, испуганный и оглушенный.
Павел привычно вогнал нож в шею животного, аккурат ниже рогов, в самый позвоночник…. Так легко стало, так не обидно…. Подумав, решил взять немного мяса. Вернулся к машине и, взяв черный, полиэтиленовый пакет, задержался возле телка еще на полчаса. Затем «Тойота» вывернула на середину трассы и ушла в ночь, оставив полуразделанную тушу телки в кустах у дороги, в восьми километрах от села….
Это случилось вчера.
Фаниль Ильдусович склонился, зачерпнул из ямки горсть воды и омыл обветренное, морщинистое лицо. Осенний, жаркий день клонился к вечеру. Становилось прохладно и как-то неуютно. Холодный, сентябрьский ветерок норовил проникнуть в, расстегнутую на шее, байковую рубашку, поближе к распотевшемуся телу. А вдали, у огороженных проволокой стожков вроде бы белела спинка какой-то скотинки.
- Как бы до тебя добраться милая, глянуть бы. Не моя ли «Зорька»? - Дед присел на пластинку камня, вылезшего из земли, слепоповато щурясь, стал вглядываться в далекую отгородку стожка. Осенний ветерок ласково трепал высохшие стебельки кровохлебки, в траве шуршала маленькая серая полевка, жирная по-осеннему, ленивая.
- Погоди, отдышусь немного, - подумал он почти в слух, кашель сдавил грудь, пытаясь прорваться.
- Не охватило бы тебя…. - Вспомнил он слова, провожавшей его поутру, жены.
Старик только посмотрел. По своей многолетней привычке молчать без повода, не трясти воздух, ничего не ответил.
Бабка Алена, давно привыкшая к его молчаливому, все понимающему взгляду, махнула рукой и, пошарив на вешалке, вынесла ему на крыльцо овчинную безрукавку.
-Чаю то пить думашь? - Спросила, гремя посудой в сарайчике, заменявшем им летнюю кухню.
Пахнуло чем-то по-осеннему прелым, толи листвой, толи подопревшим сеном. – Удивительно, нос все еще чует запахи, хотя пора осенних насморков и «Нафтизина» еще далековата….
Дед, внимательно смотревший на безоблачное осеннее небо, даже не оглянулся, вглядывался в обильные тучи, по привычке взвешивая, - будет капать или нет….
Старый, почти безголосый соседский петух, с трудом взгромоздился на поленницу и, потоптавшись, хрипло восславил солнышко. Дед Фаниль невольно глянул на часы. – Без трех семь. В который раз удивился: как так, Аллах дал бестолковой птице власть чувствовать время. Вспомнил когда-то прочитанного Гоголя. Там великий, русский писатель говорит, что дана, дескать, богом власть петуху прогонять нечистого «Шурале» своим утренним криком. Интересно, как этот странный, носатый хохол все подметил, сумел разглядеть некую струну в душах людских. Понять и рассказать о людском томлении перед «тенью». И ведь сумел побороть великую бездну страха, преследующую человека всю жизнь, невольную, детскую, но такую глубокую…. Тень неверия, преследующую людей.
За всю долгую и, в общем-то, интересную жизнь, Фаниль прочел много книг. Оно конечно в молодости-то читал мало потому, что силы прыти здоровой много было. Работал комсомольцем, был коммунистом. И здоровье было что надо, все как говорится в радость.
Потом вдруг увидел старый Коран в одном из первых переводов на русский, еще с «ять», доставшийся его сестре Фариде от их деда Назипа, сосланного при последнем царе за Урал. Какой же год тогда был? Кажется семьдесят третий. Вот тогда впервые и прочел он слова, ставшие теперь таким понятными, словно воздух, которым дышал все это время.
-Иди, ата, чаевать будем, - зовет бабка, вытирая уголком платка слезящийся правый глаз.
Старушка моя милая, раньше пахла ты весной и цветами, и тем неповторимым, что манит и манит…, а теперь пахнешь внучачьими конфетками, простыми, дешевыми, что лежат в карманах твоего сарафана. Платком, что так привычно обнял седые волосы. Где ты! Где моя милая, что как звонкий ручек бежала в свою больницу на работу. Чей голосок, как колокольчик, заставлял душу мою дрожать….
Фаниль садится за стол, и невольно про себя благодарит Аллаха за пищу и хлеб ниспосланный им.
Раньше такого небыло. Сколько всего съел и выпил за долгую жизнь, не задумываясь о смысле бытия. Сколько совершил грехов? Толи время было такое, толи человек возомнил себя равным богу. И вдруг решил, что может творить, творить сопки подобные сотворенным тобой…. «Вон там, вдали отвалы великих времен, пронзенные ветрами эрозий, остатки не переработанной руды, что воздвигли мы…!» - молча говорит он, вглядываясь в пыльное окно…. «Мы те, что пришли сюда из разных народов, из разных времен. Теперь ты, всевидящий Аллах, исправляешь глупость нашу, наше торопливое желание стать творцами подобными тебе….» - дед вздыхает, глядя на вершину, едва подернувшегося тонкой пленкой, дерна кургана и выходит из сарая.
В последние годы Фаниль часто думал, искал глазами то, что раньше не замечал вовсе. Оно теперь конечно поздно, слепо и не задумываясь творить намаз. Да и соседи не поймут. Скажут: «Совсем старый Фанилька, умом тронулся. То в коммунистах хаживал, русским именем себя называл, то в религию на старости лет ударился». Однако, теперь уж никто ему не может запретить говорить с всевышним, пусть по-своему, пусть не размыкая уст. Обращаться за советом, чтобы не сойти с ума от осознания всего, что произошло в мире. Сколько раз томительными ночами вставал и глядел, на господом ниспосланный месяц от бессонницы, от пустой, печной дремоты, остывшего на печке кипятка, - понимал….
- Аллах! Почему не тогда! Не в силу рук.. А теперь, когда до могилы, что вон там, на погосте, один шаг. Почему теперь, ты пришел ко мне в душу?
Бабка наливает зеленый чай в глубокую, синюю чашку, переливает не торопясь, и подает ему пиалу. Раньше не пил чая из пиалы. Теперь можно, теперь многое можно. Нет больше на улице красных, кумачовых лозунгов на праздники, и ни кто не смеется над тюбетейкой. Звучат другие, непонятные песни. Девушки, неприлично обнажив ноги, курят прилюдно, не стесняясь, ругаются матом. Дети, словно после войны беспризорные, шаряться на свалке, выискивая чего-то….
Стоит затопленная шахта и отвалы покрылись слоем дерна, превратившись в рукотворные холмы, несущие запах смерти, не смачиваемые, теряющие возможность нарастить питательный гумус. Веют ветра, неся смертоносные частицы тяжелого металла, запах разложения великой и могучей державы….
- Пойду теперь. - Сказал дед Фаниль, вставая из-за стола.
- Куда? - Задает бабка Алена вопрос, зная, что дед уже обошел все близлежащие к поселку шурфы, рвы и отвалы.
- В сторону …овска пойду. - Лаконично отвечает дед, надевая старую, драповую кепку.
Бабка Алена сует ему вещмешок с нехитрой снедью и долго щурится, глядя в след.
- Божешь мой, - шепчет она. – Хоть бы попустился с этого теляти, уж, поди, волки съели, али бомжи каки…. Украдкой крестится, отвернувшись. Знает, что не любит её дед, когда она его крестит. А в последнее время и вовсе, как мусульманин руками по щекам водит, и молчит улыбаясь.
Почти сорок лет назад приехал на рудник Маркшейдер Фаниль Ильдусович, в благословенные богом шестидесятые…. Думал тогда отработать, положенных после института, пять лет и вернуться в родной Свердловск, где осталась мать и сестра. Да так вышло, что здесь, среди покрытых лесом сопок, в краю холодном, неуютном, где сложили свои головы декабристы, встретил он свою любовь, Алену, - свою Аленушку.
Медсестрой, так же после училища, работала она на практике в поселке …овский. Понравилась ему полноватая, русокудрая медсестра, с голубыми, словно небо глазами. Так зацепил его этот взгляд, волшебный, что забыл Фаниль и далекий Урал, и оставленную там черноокую девушку Тамару.
Вот и стожок и теленок, что запутался в колючке копытом. Дед подошел к теленку и, почесав за ухом, аккуратно освободил опухшую ногу от проволоки. Бык встал, и немного недоуменно поглядел вслед уходящему старику, прихрамывая, заспешил к блестевшей вдалеке луже…
- Эх, а где же моя-то дурочка запропастилась…. - Вздыхает дед, и снова память уносит его в прошлое.
Закружилась голова молодого татарина от запаха букета сирени в руках хохлушки медсестры. Таких мягких и ласковых.
Помнит Фаниль, как украдкой смотрел на неё, спешащую на работу в больницу, и ругал ветерок, что так бессовестно вольно, пытался приподнять подол тонкого плаща и норовил сдернуть косынку. Смешно теперь вспоминалось, как нарочно порезал руку, только для того чтобы познакомиться. Утонул в её взгляде, как в омуте манящем….
Даже сейчас, когда прожили почти половину века вместе, с трепетом вспоминал он это время. И казалось порой, что она осталась прежней, и такая же говорливая, и смеётся все так же звонко, как колокольчик. Только для него. Другим-то кажется, что старуха она, как и он - старик. А душа-то молодая еще, это все время куда-то бежит, бежит…. Словно подгоняет его неумолимо невидимый пастух. Вот уж и внуки заканчивают институты, и дети почти на пенсии. А он все улыбается, украдкой глядя на свой колокольчик, на свою Аленушку.
Ветерок, пахнущий прелой, осенней листвой, подгоняет в спину, толкает ласковой рукой. Через сопку, где за оврагом среди плитняковых скал притаились кусты дикой черемухи.
- Открывая первую главу говоримы, - шепчет дед Фаниль отдышавшись - Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Хвала - Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь! Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших.
Вытирает пот клетчатым платочком со лба и ободка драповой кепки, такой же старой и уютной. Смотрит на открывшийся простор и в тысячный раз удивляется красоте этой земли, дальним, еще не убранным пашням, стогам сена в низинах меж сопок. Вдыхает запах божьей земли, а память все предательски рисует картинки их первых встреч…. – Боже, зачем же теперь! Когда пришло время помирать. Зачем ты заставляешь вновь и вновь вспоминать полную сил молодость….
- Мир так велик, - думает он, почти в слух. Оглядывая даль, словно книгу, раскинувшуюся перед ним. И катится слеза по впалой морщинистой щеке деда. Не от горя или радости та слезинка, нет, натрудился, как говорят подслеповатый глаз человека, окунувшись в эту желто-красную, золотую осень Забайкальской степи.
К обеду ушел так далеко, что стали видны далекие, покрытые лесом сопки ..кого хребта. Устал. В груди что-то вдруг давнуло, пронзив натруженное за день тело острой болью.
Вспомнился почему-то мастер Митрич, что когда-то в семьдесят шестом прямо в клети на подъеме вот так же присел, прижав руку к груди.
- Ты Фаниль еще молодой, сердчишко крепкое. - Прошептал Митрич тогда.
-Теперь видать не крепкое, - шепчет дед, вглядываясь в даль. - Теперь видать такое же, как у тебя….
Телку он так и не нашел, ни в этот день, ни в какой другой.
Молчаливый дед, одиноко брел по проселочной дороге, разговаривал напрямую с Аллахом, настоящий горняк, впитавший дух глубин сибирских руд, понимающий о жизни гораздо больше того убогого наркомана, что сбил его теленка своей новой, но нечестной Тойотой. Того самого, что потом жрал жареное мясо под водку и ругал животину, разбившую его фару.
А осень все катилась по степным просторам, сжигая зелень трав невидимым огнем утренних заморозков, пока не упал первый, ласковый снежок, тонкий и прозрачный….
Конец. 12 09 2005