Батя. (Редактировала этот рассказ Эльза Арман, за что я ёй очень признателен.)
Машина, фыркнув, заглохла. Шофер открыл дверку и, спрыгнув с высокой подножки КамАЗа, отошел в степь. Присел на небольшом холмике и устало прикрыл глаза. Теплый майский ветерок приятно щекочет разгоряченное в кабине лицо. Он достал помятую пачку "Примы" и замасленный коробок спичек. Неторопливо чиркнул, раскуривая, и выпустил первое облачко голубого дыма. Ветерок тут же подхватил его и понес по белу свету. А человек замер вдруг, вдохнув запах этой знакомой с детства смеси табачного дыма и соляры от мозолистых шоферских рук.
Как хорошо мчаться по степи за деревней на новеньком Уральце. Ветер упирается в голую грудь теплой рукой, а до стада, возвращающегося с пастбища, еще далеко. Колеса мнут невысокую сочную траву, а на переднем весело трещит колечко из высушенного гусиного горлышка, наполненного мелкими камушками. В разнобой торчат волосы на голове, видно по тени, что бежит впереди велосипеда. А ветерок все колышет навстречу тычинки кровохлебки и метелки степной ковыли.
Вечером мама с отцом идут доить корову, они всегда вместе вечером. Мама доит, а Батя отлучает теленка. Теленок прыгает, сытый, бока его округлились. Батя смешно скачет за ним по загону. А малышка, думая, что с ней играют, весело закидывая ноги, удирает от бати. Отец, ворча, загоняет её во двор и идет в летнюю кухню. Мы с братиком сидим на бревнышке, гоняя паутов. Мишка оторвал одному крылья, и мы наблюдаем за тем, как паут ползает по коре бревнышка.
Батя что-то говорит, а потом гладит нас по взъерошенным головам. Рука у него тяжелая, вся в мозолях, и еще она никогда не отмывается. Мазут въедается крепко, никакое мыло за раз не отмоет, даже солдатское. Потом батя улыбаясь, лезет в карман хэбэшки и достает нам по конфетке, они все в махорке и тоже пахнут соляркой, как и весь Отец.
Для нас, пацанов, набегавшихся за этот весенний день, эта конфетка в радость. В жизни много было еще конфет, но самая вкусная осталась эта, пропахшая солярой, конфетка, которую дал батя.
Мама кричит из кухни, зовет пить молоко, и мы с братаном бежим наперегонки. Батя сидит возле окна, там его коронное место, никто на него не сядет. Он берет в руки краюшку хлеба, и что-то приговаривая по своему обыкновению, солит её крупной солью. Солинки проваливаются в дырочки хлеба. Вкусно пахнет. В животах у нас давно урчит, и мама, смеясь, наливает нам полные стаканы пенящегося молока. Под носом от него остаются белые усы. Мама ставит на стол миску, полную парующей картошки с чесноком, и мы с Михой, обжигаясь и смеясь, едим. Глядя на нас, и батя смеется, мама утирает руки о свой «цветоковый» фартук, так мы его с братом называем, поправляет ситешный платочек. Чесночный запах щекочет ноздри. Мама ворчит, мол, спасу нету от мух, тумором стоят над столом, и смахивает их посудным полотенцем.
Летний вечер долог. Солнышко падает за сопки, словно в костер. Деда Коля, сосед, говорит, что завтра будет жарко. Мы, пацаны, точно знаем, что как дед скажет, так и будет. Потому что у него организм погоду чует, кости старые. А еще дед мастер плести корчаги из алюминиевой проволоки. Иной раз, когда подопьет, может угостить папироской.
Только мамка все равно учует, получишь от неё полотенцем. А Батя тоже обещает ремнем всыпать, когда трезвый, а у пьяного одни разговоры. Но мы с Михой все равно его побаиваемся.
Завтра Бате на смену. Он встает рано, в пять часов, мы еще будем, как говорится, десятый сон доглядывать, а он уже в газике пропылит на полевой стан. Мама нас отправит на великах к нему на пашню с обедом. Отец ей сколько раз говорил:
- Почо пацанов гоняешь, Валя, нас же хорошо в совхозе кормят.
Но мама никогда его не слушается и всякий раз нас к нему отправляет. Но мы-то с Мишкой знаем - почему, только не говорим никому. Потому как Батю ни один из нас все равно не предает. Если Батя маленько с мужиками в цеху выпьет портвешку с устатку, мы как партизаны. Мама так нас и называет. Но отец никогда не скандалит, он только улыбается, когда мамка кричит. И смешно качает головой.
По пашне бежит Семеныч к нам навстречу, что-то кричит, машет рукой. Мы его с пацанами побаиваемся, потому что он нас всех насквозь видит, и в точности знает, когда мы на зерноток за голубями лазим, и кто в сторожке из рогатки стекла побил. Мы стоим и ждем, когда он к нам подойдет.
Семеныч запыхался, у него по лицу пот течет, фуражку в руке держит, дышит старик с хрипами. Мы с пацанами знаем, что у него половины легкого нету, в войну его ранило.
Семеныч говорит, что батю скорая прямо с пашни увезла, что-то с сердцем у него. Семеныч матерится и садится устало на гребень кочки возле края пашни. Достает платок и вытирает вспотевшую лысину. Седые волоски на голове возле ушей прилипли. Семеныч кашляет. А мы уже жмем по трассе в деревню, в больницу.
Больница вся в тополях, народ толпится. Нас не пускают. Пахнет какой-то медицинской фигней. Все люди хмурые. Прибегает тетка наша. Платок у ней сбился, вся красная и плачет. Гладит Миху по голове и что-то причитает. В больнице почему-то кричит мама, мы с Михой тоже ревем.
Батя лежит в гробу, какой-то худой и желтый. Все в черном, и он в своем черном костюме, который мама ему брала в уцененке. Потом его несут мужики из бригады, на руках несут гроб, и мы с Михой идем. От мамы пахнет валерьянкой, а бабки-соседки что-то изредка кричат на разные голоса.
А ветер все несет весенние запахи степи, стрекочут кузнечики. Ах, кузнечики, кузнечики... Как грустно вы стрекотали тогда! Слезы все катятся по впалым обветренным щекам.
Шофер докуривает сигаретку, она обжигает пожелтевшие пальцы, ещё некоторое время смотрит на весеннюю степь. Потом вздыхает, вытирает рукавом глаза и идет к остывшему КАМАЗу. В кабине радио «Маяк» поет голосом грустным и напевным о том, как течет Волга издалека долго. Передают концерт для тружеников села. Весна.
Конец