1
Лариса была самой красивой девочкой. Таких красивых не бывает. То есть даже не очень ясно, кто заврался: то ли сама Лариса завралась, то ли заврались все двадцать мальчиков нашего четвертого «Д». Абсолютно все — даже Савка, который совсем не умеет врать. Настолько не умеет, что если ему загадать загадку про «висит на стене и стреляет», он скажет «ружьё» — а про «полотенце» объявит, что это враньё, причём неумное... Так вот: даже Савка посчитал самой красивой девочкой в классе Ларису Гуримову!
Дураки, что с них взять.
Я принципиально положил свой подарок на восьмое марта не в Ларисину парту, а в Зинину. Ну и что, что худышка? Зато добрая! И ещё кто-то (я даже точно знаю, что это был Морда) положил свой подарок не Ларисе, а Норке — Элеоноре Тишкиной. И еще кто-то положил, как я, Зине. У меня собезьянничал. Или в Ларисину парту уже не влезало, а они рядом сидят.
У Ларисы оказалось аж 17 подарков!
Дураки...
Всех девчонок обидели, вот дураки!
Ну ладно Верёвкина — её все презирают или в лучшем случае жалеют, потому что дура и горбатая, она и не ждала.
А Майка? А все три Леночки? А Спица — Сашка Спицына, наш самый лучший защитник в классной футбольной команде? (Вцепится — фиг отвяжешься, никакого паса не пропустит!)...
Вот и получилось, что из четырнадцати девочек подарки получили только трое, и семнадцать из двадцати подарков — у этой воображалки...
А всё потому, что не послушались Генку Савостьянова. Савка сразу нам предложил: четырнадцать бумажек с фамилиями, тянем из фуражки кто кому попадёт, а шесть оставшихся дарят, кому захотят. Разумное предложение, и справедливое, но никто не захотел тянуть бумажек, всем захотелось быть в «шести оставшихся». И Савке, между прочим, тоже: он думал, что будет фуражку держать, а мы бумажки тянуть...
Вот только не всем и не сразу стало понятно, что же мы такое натворили. Даже я не сразу понял. Потому что Лариса повела себя странно.
Казалось бы: ну что тут непонятного? Задери свой горбатый нос ещё выше и поплёвывай на подружек! А она открыла парту, увидела, испугалась и сразу захлопнула. И весь урок просидела белая, как стенка, и такая же неподвижная. Не то что руку не поднимала (а она её всегда тянет, на каждый вопрос), но даже у доски, даже когда её вызвали, ни слова сказать не могла. Стояла и смотрела на нас, как синица с подбитым крылом. Не на Марину Степановну, а на нас.
Зато после урока... Вот это был финт — куда там Спице!
Не успела Марина Степановна выплыть из класса, как эта горбоносая фифа вскакивает на парту (честное пионерское! на парту! Лариса Гуримова!) и визжит:
— Девочки! Все ко мне! Мальчики нас поздравили! Налетай! — и вываливает все конфеты на учительский стол. Выгребает из парты — не глядя и не выбирая — и вываливает... Ну и Норка Васькину шоколадку к этой куче присоединила, и Зина мои леденцы и чей-то гематоген тоже: дурной пример заразителен...
Девчонки утёрли нам нос — вот как это называется, если честно.
А хуже всех было, наверное, Ваське Мудрых. Он даже осунулся, наш Морда, прямо похудел за пятнадцать минут девчоночьего пиршества. Ведь он две недели экономил на эту шоколадку для Норки, через день от школьных завтраков отказывался, а она — бяк её на учительский стол! Жрите все!
Нет, она, конечно, правильно поступила, у неё просто другого выхода не оставалось после Ларисиного финта, но Морде-то каково?
Или вот ещё: у Витали Софронова денег вообще никогда не водилось, он из дома бутерброды с ливеркой в отчимовой планшетке таскал. Зато он у нас в классе самый лучший художник. Правда, как раз по рисованию у него всегда тройки, но это потому, что его рисунки только Простому Карандашу не нравятся, а девочки от них визжат и все наперебой пытаются срисовать в свои тетрадки наряды Виталиных красавиц. Ну ладно... Виталя, никогда не имеющий денег на сладости, нарисовал портрет. Конечно же, портрет Ларисы. И все мы (все мальчики) это знали, и даже вопроса не возникло, в какую парту этот портрет положить. Виталю никто и не пытался заставить бумажку с именем тянуть.
А когда Лариса начала раздаривать дарёное, Негуляй возьми да и спроси у неё: «Свой портрет тоже на четырнадцать кусочков порвёшь?».
И Лариса удивила нас ещё раз.
— Нет, Коля, — сказала она. — Портрет — это только мне. Ведь это же и так понятно, правда?
И тогда мне стало окончательно ясно, что без помощи Принца мне этих людей не понять. То есть, не то чтобы всех людей, а девчонок. И даже ещё точнее: Ларису Гуримову.
Она что, влюбилась в Виталю?
Или просто дура от рождения?
Потому что умных женщин не бывает — хоть маму об этом спроси, хоть бабушку. Папу спрашивать бесполезно: или отмолчится, или начнёт про Софью Ковалевскую рассказывать. А что такого удивительного Софья Ковалевская открыла, кроме формы колец Сатурна? Да и то не открыла, а высчитала. Открыл их — и кольца, и самую большую щель между ними, и четыре спутника — французский астроном Кассини-старший ещё за двести лет до Ковалевской, она всего лишь высчитала расположение других щелей между кольцами. Вот и Лариса весь урок сидела и высчитывала. Правильно высчитала, на обычную для неё «пятёрку»... Ну ладно. С Принцем всё равно поговорить надо, и сегодня же после уроков я опять пойду в его замок.
2
В стране волшебного замка не бывает зимы. Ни зимы, ни весны, ни осени.
Там всегда лето.
Неудивительно, что поначалу Принц был такой испуганный и жалкий и ничего не понимал. Ведь это было уже после ноябрьских праздников, когда я впервые увидел Принца. Мокрый, дрожащий, неописуемо грязный, он сидел на половинке кирпича посередине длинной глинистой лужи между задними стенками дровяных сараев. Лужа ещё не совсем замерзла, но стенки, мокрые после недавних дождей, уже успели обледенеть. Принц то ли не видел этого, то ли не знал, что такое лёд, и, наверное, несколько раз пытался допрыгнуть до стенки, чтобы взобраться на крышу. Его коготки скользили по льду, он падал обратно в лужу и почти вплавь добирался до своего кирпичика.
Увидев меня, когда я отодвинул доску, он обрадовался и прыгнул прямо мне в руки. Тогда я ещё не знал, что он Принц. Я думал — просто котёнок. Охотился на крыше за синичками и упал...
Бабушка тоже не знала. А может быть, и знала, но ей было всё равно — принц или котёнок. Она кого угодно спасла бы, она все четыре года войны была фронтовой медсестрой.
А вот папа сразу понял, кто перед ним, и обратился к Принцу как положено. Папа всегда знает, кто перед ним — ефрейтор, обер-лейтенант или полковник, — его никакими переодеваниями не обманешь, он человека даже ночью в окопе насквозь видит! И, наверное, знает кошачий язык не хуже немецкого.
И Принц тоже сразу понял, кто перед ним, когда увидел папу. Во всяком случае, при папе он всегда ведёт себя очень прилично, хотя и с достоинством, а вот на Короля в замке иногда даже фыркает. Потому что король — это всё-таки не папа. Ну и что, что похож? Мало ли кто на кого похож...
Только мама не хотела признавать в котёнке Принца, сколько мы ей ни втолковывали. А если приходила домой раньше папы, то обязательно закатывала истерику из-за порванных штор или поцарапанной побелки. Тогда Принц забирался на платяной шкаф, делал вид, что весь этот шум не имеет к нему ни малейшего отношения, и ждал папу.
— Его высочество опять ловил мышей? — спросил папа, входя и снимая фуражку. — Или просто тренировался?
Принц мягко спрыгнул ему на погон, выгнул полосатую спинку, задрал полосатый хвостик и промурлыкал:
— Тр-р-ренир-р-ровался!
— Это правильно, — сказал папа. — Своё дело надо знать, а форму блюсти. Потому что мало ли что.
— Ах, делайте что хотите! — вздохнула мама. — Я смертельно устала и хочу есть. А ещё больше — спать...
Она упала на диван, и пружины сказали своё обычное «дзенн-тр-тр!».
Бабушка не вмешивалась в разговор. Она доставала из буфета тарелки, накрывала на стол и делала вид, что ничего не слышит.
— Про арифметику я не спрашиваю, — обратился папа уже ко мне, усадив Принца на его табуретку и расстёгивая свою портупею.
— По арифметике почти четвёрка, — отрапортовал я.
— Тройка с плюсом или четвёрка с минусом?
— А это одно и то же!
— Значит, тройка с плюсом... А по рисованию?
— А я не собираюсь быть художником!
— Понятно. Нарисуешь мне кроки школьного двора. По памяти.
— Я их тебе на прошлой неделе рисовал!
— Тем лучше. Вспомнишь допущенные ошибки и сегодня нарисуешь правильно.
— Ну почему Простой Карандаш задаёт нам только эти дурацкие кроки? Или кроки, или тротуар и заборы напротив школы? Я, может быть, хочу жирафа нарисовать! Или Сатурн!
— Семён Викторович был разведчиком, и он знает, как это важно: уметь нарисовать то, что увидел, — спокойно объяснил папа. — Это важно для любого человека, не только для художника. Потому что мало ли что...
С папой спорить бесполезно. Принцу-то что — он Принц. А мне опять не удастся сходить с ним в его страну, где не бывает ни зимней стужи, ни мартовской слякоти... Или, может быть, папа отпустит нас хоть ненадолго?
— Если управишься с кроками за полчаса, — улыбнулся папа, — успеешь погулять с его высочеством.
— Управлюсь! — обрадовался я.
А папа подошел к дивану, присел на корточки, погладил почти уснувшую маму по плечу и стал осторожно снимать с нее ботики — она никогда не снимала их сама, если приходила с работы раньше папы.