В лесу тишина многоголоса. Крадучись блуждает в в нежно-зеленом лиственном кружеве ветер, изредка посвистывает и пришепетывает. Слышно, как падает тонкая, сухая ветка: с легкого треска, когда отделилась она от родного ствола, до шлепка в махровую подстилку. Приглушенная дробь мелких коготков по растрескавшейся коре. Белка. Сверкнул под желтыми лучами, что веерами раскинулись в кронах, рыжий бочок. Из недр еще более тихой тишины - журчание ручья и его всплески - возмущения водной живности. А рядом птахи мелкие переговариваются. Деловитый разговор их, не тревожный. Есения умеет не нарушить покой леса. Шума от ее шагов не больше, чем от возни жука, который пробирается через толстый покров перепревших прошлогодних листьев как раз в том месте, куда только что упала ветка. Есения выросла в лесу, она с детства знает, что спокойствие леса – залог выживания. Только так предупредит он ее, случись опасность, криками птиц и мелкого зверья, или помертвением тишины. Второе серьезнее, поскольку говорит об опасности смертельной, о приближении хищника сильного и ловкого: волков, медведя или… человека.
Сегодня Есения – сама хищник. С цепким взглядом, с твердой, неслышной поступью и смертельной хваткой острых зубов – стрел. Колчан полон. Но достанет и одной.
Забыла девонька о том, кто ты есть. Пустила в душу теплоту и мягкость, разомлела вся, ослабла…
И горящий дом, в котором так и осталась навечно поруганная мать, уже не снился. Дотла, казалось, сгорела там и шестилетняя девчушка-хохотушка. Ее одеревеневшее тело вынес, прыгая между падающими пылающими балками, отец. Где был он, когда мать непривычно холодной и жесткой рукой грубо схватила ее за плечо и швырнула в грязный, темный чулан, в котором зимой хранили кизяки. «Тихо!» От брезгливости, от обиды разревелась бы во все горло – так ей, матушке… Но что это за чужие мужики верхоконные скачут по их двору, скалятся. «Ну, здравствуй, хозяйка! Что гостям дорогим не радуешься? Зови в дом…» Что-то не похожи на дорогих гостей. Спешиваются. Мать бежит в дом, они следом с хохотом… Надо бежать отбивать матушку. В подтверждение истошный женский крик. Чей? Матушка так никогда не кричала. И что-то тоненькое, мерзлявенькое держит на раскрошенных навозных лепешках. С такими рожами потягаешься?
- Где ты был, батюшка? Когда обкладывали дом соломой и поджигали? – так и не спросила… А девчонка тогда вылезла из вонючего своего убежища и пошла в пылающий дом. Лучше б не шла, никогда бы не видеть … Сквозь дым… На полу распростертое тело в лохмотьях, выпученые мертвые глаза и толстый, синий, вываленный язык… Приросли ноги к полу. Так и легла бы там пеплом.
- Что же так поздно, батюшка? – почему не повернулся язык – спросить. Огрызалась, шипела ему в лицо девочка с душой дикой лесной кошки, а самое главное так и не узнала. – Прятался? Себя спасал? Должен же был неподалеку быть, а пришел только, когда они ушли…
Тело то ее оживила Бабуся. Ее все так звали – Бабуся–лесовушка. Только с ней Сенька и разжимала зубы, разговаривала. Тело вылечила, да душу не вернула. Вот и вселилась в тонкое, гибкое девичье тело рысья душа.
С Бабусей в ее избушке в чаще выросла. Научилась у Бабуси лес понимать, лесом жить.
Отец наезжал временами, то чаще, то реже. Беседы у них не складывалось.
- Кто матушку убил?
- Солдаты.
- Чьи?
- А кто их… ? Прусские, польские или русские – мало ли кто нашу землю не топтал…
- Ты их видел?
- Нет.
- Откуда тогда знаешь, что солдаты? Зачем врешь?!
Зато премудростям охоты училась Сеня прилежно. Отец ружью предпочитал арбалет: выстрел бесшумный и точный. Кто видел его в работе, быстро забывал ухмыляться и умствовать.
Старая Бабусенька была. Есения сама и похоронила ее, как представилась, иссохшую, невесомую. Приехал отец в гости, увидел такое дело: «Собирайся, дочь. Со мной поедешь». Сначала уперлась: и здесь хорошо. «Я ведь когда-нибудь не вернусь. Сама сможешь потом к людям выйти или одна весь век в лесу проживешь?» Никогда в народ не тянулась, а тут вдруг захолонуло. Согласилась ехать.
Неделя в пути и они в отряде Кондрата. Вот почему «когда-нибудь не вернусь» - разбойничал батюшка. Но дочь сильно не расстроилась: «с волками жить – по волчьи выть», кто защищал их, когда жили честно.
Мужичье, как Есению увидели, слюну аж до земли пустили. Только напрасно шакалы (она возненавидела их с первого взгляда за то, что гоготом своим напомнили убивцев), напрасно рысь за косулю приняли. Поняли свою ошибку только, когда Есения легким движением, каким туши разделывала, пропорола бедро от колена до паха одному из двух придурков, надумавших тащить ее в кусты.
Кондрат еще порку им устроил примерную. Поостыл любовный пыл в отряде. А когда оказалось, что стреляет девица из своего арбалета без промаха, и на деле кровь в ее жилах остается холодная, как вода в роднике, зауважали. Многие старались к ней подходы найти вежливо. Увещевали: нельзя бабе без мужика, - она губы кривит презрительно. Драки устраивали, рубахи скидывали, щеголяли потными, грязными зарослями на груди – брезгливо отворачивается. Кто обнять пытался ласково – сразу в зубы. Злились, конечно, обижались… А что сделаешь?
Только Федор (Федька, Феденька) всегда был другой. Чистый, причесанный. Улыбался красиво, белозубый. Цветы дарил. Сенька цветы ему в морду, а сама млеет. А другой раз пройдет, глазом горящим посмотрит, песню мурлычет про голубку сизую. Девушка, понятно, усмешку презрительную изображает, глаза щурит – как бы не разглядел в них чего красавец окаянный. Долго бы она его еще гоняла от себя, жизнь походная много времени для глупых грез не оставляет. Но убили батюшку. Сама к Феденьке прибежала, на грудь упала, рыдая. Он ее приласкал, утешил, события не торопил… И пропала девка…
Пропала рысья натура. Размягчила ее, разгладила обыкновенная бабья любовь.
Но видно, нельзя было рыси–хищнице человеком становиться. Вырвали бабье счастье из груди ее. Колом к земле пригвоздили. А оно там, под сердцем, уж корни пустило. Болит, как страшно болит разодранная душа. В ушах крик Феденьки неузнаваемый. Мать тогда тоже не своим голосом кричала.
Ничего на звере рана быстро затягивается. Поднялась дикая кошка. Теперь она на охоте.
(продолжение следует)