Глава Двадцать первая. СТАРЕЦ ГОР
Явное противоречие окружающего мира со всем прежде виденным, привычным, противоречие тем более острое, что подкреплялось зримым несоответствием того, что видели и отказывались принимать за правду глаза, тому, чему с детства учили дома и в школе, мало-помалу перестало волновать душу Константина. Вновь путь его лежал через степь. Вновь раскрывала перед ним свои волнующие объятия бескрайняя равнина выжженной солнцем земли. «Нива», ведомая молчаливым Ганей, летела по трассе, с лёгкостью обгоняя гружёные фуры и немногочисленные легковушки, двигавшиеся в сторону России. Никто не преследовал их. В спину не дышало затхлое дыхание погони, и, по прошествии нескольких часов монотонной дороги фантастические утренние события воспринимались не более, чем дурной сон. Реальностью была душная степь, всё злее разгорающееся над головой солнце, и несущаяся прочь от чужого города «Нива» с двумя мужчинами в салоне. После пережитых чудес никаких вопросов задавать не хотелось, тем более, что внутренний голос упрямо твердил Косте, что всё и без объяснений понятно.
Без проволочек и приключений миновав пограничный пункт, за которым через волжскую переправу начиналась, как считал Костя, Россия, видавшая виды «Нива» получила небольшое время на передышку. Паромщик делал своё обычное дело. Пассажиры повылазили из машин, жадно глотая напоённый влагой воздух. Здесь хотя бы ненамного было легче, чем в раскалённой степи.
За одной переправой спутников ждали другие, и, приблизительно зная географию маршрута по картам, Костя приготовился к аналогичным остановкам в пути до Астрахани, куда, как он догадывался, они и держат путь. Он ошибся. На одном из островов огромной дельты машина резко забрала вправо, отворачивая от строгого курса на запад, которого придерживалась до сих пор. Костя, к тому времени начавший уже задрёмывать, встрепенулся и бросил вопросительный взгляд на Ганю. Тот обронил чуть ли не первое слово за многочасовую дорогу, и слово это было столь же загадочным и непонятным, как и утренние события:
– Междуземье.
– Мы разве не в Астрахань? – после паузы спросил Костя и получил в ответ:
– У цыган остановимся. В Астрахань нельзя. Там нас уже ждать будут. Каин ещё не успел.
– Чего не успел?
– Чего-чего! Сделать всё, чтоб нас оставили в покое...
– А-а! – протянул Кийко, неожиданно заливаясь краской оттого, что, на самом деле, ровным счётом ничегошеньки не понял. Но внутренний голос опять зашептал: «Да що тут понимать-то? Книга!»
Машина взобралась на небольшой пологий холм, за которым открывался довольно глубокий овраг с протекавшим ручьём, через который в нескольких местах были перекинуты справные доски. Видно было, что место езженное. Вскоре, за оврагом завиднелись какие-то строения, как выяснилось при более детальном рассмотрении, обнесённые довольно основательной сетчатой оградой, путь за которую пролегал через шлагбаум. Привыкший за истекшие сутки ничему не удивляться, Костя, тем не менее, рот раскрыл, когда они подъехали к шлагбауму, и притормозивший Ганя заговорил на непонятном языке с подошедшим охранником. За спиной у рослого молодого человека в спортивном костюме небрежно болтался самый настоящий автомат Калашникова. Лицо, окаймлённое чёрной курчавой бородой, было смуглым, а улыбка сияла блеском ровного ряда золотых зубов. Словом, вполне типичный цыган, если не считать оружия.
Через некоторое время «Нива» въезжала в благоустроенный посёлок с домиками, утопавшими в зелени садов, с мощёными дорожками, со всеми признаками жизни, если не считать одного: на улице не было ни одного прохожего. Впрочем, приглядевшись, Костя увидел, что люди есть. Они сидят в своих палисадниках или мелькают в окнах домов. Просто в жаркий день, коли нет особой нужды, ни к чему высовываться на знойную улицу. Сообразив это, Костя тотчас вспомнил афганские кишлаки. Ещё более душный и знойный высокогорный климат понуждал дехкан вести своеобразный ритм жизни, при котором работа кипела от рассвета примерно до 11 утра, потом, в самое пекло, всё вокруг словно вымирало часов до 6 вечера, и лишь после вечернего намаза один за другим в поле и на улицах появлялись люди, и повседневные труды их продолжались почти до полуночи.
– Добро пожаловать в Междуземье! – возгласил величественный седобородый старец, встречавший гостей у калитки одного из хозяйств, подле которого остановилась, наконец, «Нива». Он был статен, высок, судя по голосу и выправке, совсем не стар ещё, а глаза и вовсе горели молодецким огнём. Разве только густая белая борода выдавала немалые лета, сосчитать которые, впрочем, было весьма затруднительно, глядя на него. В руках он держал высокий посох, выточенный из суковатой осины и покрытый медвяной смолой, играющей на солнце весёлым снопом разноцветных искр.
– Мир тебе, Гор! – воскликнул выходя из машины Ганя и протянул руку вверх наподобие римского приветствия.
– Ты, стало быть, и есть тот самый великан, который по простоте своей несколько раз от смерти уходил, а теперь от самого гада ушёл? – весело молвил старец, остановив взгляд водянисто-серых глаз, выцеливающих того, к кому обращались они из-под белесых бровей, на Косте. Тот, неловко вылезая из машины, стал напротив старца и, повинуясь естественному порыву, поясно поклонился старику, – Добро-добро! – продолжал старец, – Знавали мы тут всякое. Люди вольные, хлебосольные. Кум мой Зиновий пятого дни одних гостей принял, а я, вишь, нынче других привечаю. Что ж, пройдёмте в дом, поговорим за столом. Прошу, – и жестом пригласив гостей следовать за собой, развернулся и степенно пошёл по дорожке меж яблонь в дом старец.
Чуть придержав своего провожатого за рукав, Костя наклонился к самому его уху и шёпотом спросил:
– Кто це такой?
– Лишние вопросы, – так же шёпотом процедил Ганя и высвободил руку, – Пошли, давай.
Не оборачиваясь, шествовавший впереди старец с диковинным посохом, обронил:
– Не шепчитесь за спиной! Что хочешь, спрашивай. Что могу, отвечу. А шептаться – бабье дело.
Костя густо покраснел и прикусил губу. Спрашивать старика в лоб, кто он, не хотелось. Второй день подряд судьба подкидывает ему встречи с чудными «пенсионерами»! Тенденция, однако...
– Зовут меня Гор, – резко развернувшись у самого крыльца дома, заговорил старик, – вольный табор Междуземья приютил меня много лет назад, когда за мной охотились так же, как ещё охотятся за некоторыми твоими друзьями, Константин... Но ты не журись, хлопец, скоро охота перестанет!.. Спрашивай, что ещё хотел узнать.
– Вы не цыган, батько?
Старец широко улыбнулся и отвечал:
– А какая разница? Коль с младых лет в таборе, считай, цыган. А по роду-племени, самый что ни на есть русский. Родом из Вязниц. Видывала наша деревня и немцев, давала им приют в лихую годину. И малороссов, аки ты, привечала. Бывали и цыгане.
– А скильки ж Вам рокив? Ну, колы не секрет...
– Никогда не говори «Вы», если сердце подсказывает «ты»! – назидательно промолвил старец и добавил: – Пройдём в дом, там и поговорим обо всём. Скоро Зиновий пожалует, – и, развернувшись, вошёл с поклоном внутрь.
Дом, где несколько дней назад гостила Татьяна, принимал теперь Костю. И всё получалось складно и ладно в разговоре хозяев с гостем, кроме одного. Чем дальше он тёк, тем меньше ясности оставалось в голове у Кийко. Он натужно чесал и чесал свои космы, пытаясь взять в толк, что за чудеса приключились с ним, и никак не мог придти к чему-либо. Реальность окружающего мира точно вывернулась наизнанку, представая своею зеркальной сущностью, в которой рядом с обыкновенными людьми из плоти и крови сосуществовали самые настоящие волшебники, для которых как будто не существовало ни каких земных препятствий. Они запросто могли читать мысли и во мановение ока преодолевать любые расстояния. Они могли путешествовать во времени, или, точнее, быть сразу в нескольких временах. Они не признавали того, что было таким обыденным в том мире, в котором ещё несколько дней назад он ломал голову над тем, как вытащить Грицко с нар, как протянуть от зарплаты до зарплаты, как постараться не ввязываться более ни в какие отношения с политиками...
– В пасынке твоём Грише-Горише вижу немецкую кровь, – нараспев вещал Гор, – То, что фамилия жены твоей и сына её происходит от слова «Гора», очень хорошо.
– Ты и сам большой, как гора, – с улыбкой вставила Мара.
– От гор у горцев гордость, – продолжал старец, – горловые песни, и горе тому, кто посягнёт на святое их. И русский горец святой Егорий гордо победу нёс и святыни защищал, копием пронзая змея-ворога. А немецкие горы – берги, они сберегают святое души в самые лихие дни. Берега одной священной реки, по правую руку ея берги немецкие, а по левую забереги русские, сводимы единым мостом Духа общего. Ибо мы братья, одного корня, одного Бога-Рода, предка единого. И скажи так нареченному сыну твоему, Григорию Бергу, мир и добро! А невесте его Татьяне, ведающей мир, передай так, что рад я дожить до встречи с вещим Куликом, явившимся в образе девственницы-невесты, держащей за руку своего отмоленного у ворога суженного! Книгу вскорости она брату нашему Владыке Василию Бесов Изгоняющему передаст. Нечего искушать судьбу долее. Ей ещё детей ростить. Не пытайся сразу смысл всех слов уразуметь. Не получится. Искупайся в них, вкуси их, а разумение после придёт. Расслабься полностью Константин. У индийских йогинов это называется тантра шивасати. Те из них, кто работает с европейцами, такое называют медитацией. Но это не вполне точно. По сути, даже не совсем верно. Более полувека назад группа англичан изучала изменённые состояния психики. Они продолжали поиски таких мужей, как бесноватый Фрейд, Юнг и Юм. В 60-е годы подобрали они английское имя такому состоянию. Назвали инсайт, что можно приблизительно перевести на русский язык как озарение. И это имя было бы верно, кабы не краткость и конечность термина. А в действительности тантра шивасати длится вечность, точнее вовсе не имеет временных границ. Выходцы из Индии цыгане усвоили часть тантры шивасати в танце и пении. Карпатские Русины вместили её часть в свои песни и плачи. Много частей тантры шивасати положили в основу своей жизни Донские, Терские и Яицкие казаки. Сама-то она относится к тому кругу явлений, феномен которых попробовал в четверть века назад описать и объяснить академик Николай Козырев. Слыхал про такого?
– Откуда! – выдохнул Костя. Мара улыбнулась и опять вставила:
– Как есть гора, учиться пора!
– Знай, хлопец, великий муж русский Николай Козырев утверждал: информационные вихри эфирных полей сами порождают и пространство и время, а значит, не могут измеряться принятыми мерами.
– Извиняй, батько, трохи не догоняю...
– Ну, представь себе весь мир как бесконечное множество вихрей, вложенных друг в друга, пересекающихся друг с другом, одни из которых вращаются по часовой стрелке, другие – против. Местами частицы, из которых вихри состоят, сгущаются, и образуется твердь – небесные тела, планеты. Местами на пересечении разнонаправленных вихрей образуются звёзды. Через них в мир поступает энергия, за счёт которой мир существует. Но сами частицы вихрей – ни материя, ни энергия. Они – проявление Божественного Слова, о котором в Библии написано, что оно было вначале. На самом деле оно безначально и безконечно. Оно – информация. Частицы информации пребывают в постоянном движении, они пронизывают всё, и нигде, ни в одной точке мироздания нет места, в котором не проносились бы с немыслимой скоростью вихри информационных потоков. Их скорость такова, что в сравнении с ней скорость света, как в сравнении со скоростью света скорость движения улитки по стеблю растения. Или даже ещё больше. Информация достигает любой точки мироздания мгновенно, появляясь в одном её конце, она охватывает всю вселенную сразу. Человек, созданный по образу и подобию Божьему, сам может создавать информацию. Пускай её объём несоразмерно мал в сравнении с информацией вселенной, но он есть. И создание информации – главное назначение человека, для этого он послан Богом в мир. Но не всякая информация полезна для умножения жизни, а значит, для умножения информации. Та, что формирует потоки посолонь, то есть по солнцу, правостороняя – есть благо и добро. А противоположная ей формирует то, что физики называют чёрными дырами, и таит в себе тлен, разрушение и смерть. В Библии об этом сказано как о дьяволов искушении. Когда первочеловеки вкусили от Древа познания, они получили возможность формировать как правосторонние потоки, так и противоположные им левосторонние. Оттого и Каин убил Авеля...
– Да уж, с Каином намедни довелось порозмовляты...
– Просто так имена не даются, – ответствовала Косте Мара, – у сего Каина своя УкрАина. И жизнь по смерти дана ему дабы искупил грех совершённый.
– Но ты о сем помалкивай да и не думай особо, – добавил Гор и продолжил свои рассуждения, – Всякое человеческое дело суть создание и преобразование информации. Даже делая что-то руками, он не табурет мастерит, а меняет информационную картину мира. И табурет в его руках – сгусток информационных вихрей, которые он сотворил. А вначале образ табурета родился в его мыслях. Подумай хорошенько, не ты ли сам натаскал в свою голову шальных мыслей, которые теперь достают до неё всякими предметами, от которых шишки и синяки бывают. А за то и довелось тебе повстречаться с такими, кто, добровольно служа Сатане, завихряет левые информационные потоки, пытаясь через то весь мир переделать на новый лад, не по-Божески.
– Беллерман, что ли? – брякнул Костя.
– Он самый. И у ведающего Кулика Татьяны свой злокозненный гонитель имеется. Потому, как дерзнула она не просто жизнетворные правосторонние потоки раскручивать по жизни своей, а многократно усилить их через Книгу, что, отыскав, не отдала в руки слугам дьяволовым. А ещё и сподобилась копии с неё снять. А Книга сия что? Она своего рода информационный усилитель. Там слова и буковы уложены, как нитки в магнитной катушке – в движение приведёшь, и ток получишь. И таких Книг на земле не одна. Есть Книга Влесова, есть Книга Голубиная, есть Евангелия числом многократно более четырёх общепринятых, есть Пинежский Изборник... Да много чего есть. И у нас, цыган свои есть, но до поры не открываем никому.
– Это ты трохи смешно сказал – «у нас, у цыган»...
– Смеяться не смей, а дело разумей, – подала реплику Мара, – цыган не тот, кто по-цыгански поёт, а цыган тот, кто сердцем живёт.
– Дарующий знание подобен вестнику, – продолжал старец, – Знание по сердцу, и вестнику благодарение. Знание печально, и вестник наказан будет. Знание единственная цель, оправдывающая существование человека. Ради знания он преодолевает любые преграды. Но ради знания часто идёт на преступление против своей природы, против Рода своего и против души своей. Происходит это тогда, когда человек разделяет знания на полезные и вредные, благие и бессмысленные. Выбирая то, что ему кажется полезным и благим, он идёт путём наименьшего сопротивления и безнравственного познания. Тогда как истинное познание не отказывается ни от каких знаний, не разделяет их и принимает всё, заранее благодаря вестника за каждую крупицу Истины. Если человек созрел душою для приятия всякого знания с благодарностью и не разделяет знания, он приближается к Истине, ибо на пути знания никогда не пойдёт через преступление...
Кийко помотал головой, пытаясь отогнать поток мыслей, точно продолжавший сочиться сквозь не до конца затворённые стенки сна, от которого он словно только что пробудился. Он уже хотел вслух сказать себе, что давно не переживал такого бреда, как запнулся. Последняя фраза из проникающего потока заставила его прикусить губу. Что в ней? Отчего он никогда прежде не формулировал именно так? Что такое нравственное и безнравственное? Чем определяется мера ответственности человека за себя и свои поступки? Костя беспомощно оглянулся по сторонам и провёл ладонью по лбу. Мара с улыбкой молвила:
– Ра дасти мне волю пути, яко иже со мной союз Яви, Прави и Нави во вси дни моя!
– А? – не понял Кийко и подивился своему голосу: точно он не разговаривал несколько лет. Но через миг до него чудесным образом долетел смысл сказанного: «Солнце даст мне самодостаточное направление сконцентрированного познания цели, поскольку я ведаю огонь, с моею сущностью пребывает священное объединение трёх миров – здешнего, явленного, или мира поверхности земной, высшего, правящего здешним при помощи высших законов мироздания, и вечной плазмы подземного мира». Так это было, или не так, о том сказала старая цыганка, или нет, было теперь неважно. Её слова прозвучали приветствием, и главное, что означали они, так это то, что жизнь продолжается, жизнь прекрасна и она вечна! А значит, настало время ему, ныне старшему в своём роду, принимать на себя обязанности лидера – решать задачи в соответствии с их поступлением.
Слово за слово, разговор тёк медлительно и непринуждённо. При этом временами Косте казалось, что, напротив, события несутся вскачь, столько было в беседе неожиданных для него, не всегда понятных поворотов и новой, совершенно новой информации. Всего несколько лет минуло с тех пор, как в беседах с Владимиров Афанасьевичем Никитиным Костина душа начала изготавливаться к принятию вещей, в обыденный разум вроде бы и не укладывающихся. Но тогда это были вещи, по большей части, из области тайных закулисных деяний всевозможных невидимых злокозненных организаций и служб, незримо направляющих жизнь общества в ту или иную сторону. Разумеется, как и большинство нормальных людей, Кийко жил себе, не тужил, и слыхом не слыхивая о таких. Капитан Никитин раскрыл ему глаза, против воли, а раскрыл. И уже зрящим Кийко вступил в новую полосу своей жизни, в которой стали происходить с ним вещи, прежде немыслимые для него. Под влиянием новых знаний он стал совершать поступки, коих прежде бы не только не совершил никогда, но даже и не помыслил бы. Так и стремительное его бегство к Локтеву, когда ушёл Никитин, и внезапный и столь же стремительный разрыв с Локтевым, когда, казалось бы, ничего не предвещало такого, были поступками иррациональными. Ещё более иррациональной стала вспыхнувшая любовь Кости к Анне Владиславовне. Всего несколько месяцев с нею превратили нескладного великана, по сути, наивное дитя в мужа зрелого, порой самого удивляющегося своим глубоко интуитивным поступкам. Как, например, его решение ехать по следу Татьяны в Атырау, и все вытекающие из этого события, последнее из которых – вот оно, здесь, в доме Мары и Гора в таинственном Междуземье.
Светило уже касалось линии горизонта, когда седобородый старец Гор, по-молодецки порывисто поднявшись со своего места, воскликнул:
– Однако, надо и честь знать. Совсем хлопца уморили. Иди-тко ты, братец, спать-почивать. Утро вечера, сам понимаешь, мудренее.
Как просевший под избыточным весом грузовик на скрипучих рессорах, Костя, гружёный новой для него информацией по самую макушку, тяжело поднялся и послушно отправился почивать, куда укажут ему хозяева. Всего через полчаса он уже спал богатырским сном. А Маара, воротясь к Гору, завела словно бы и не прерывавшийся разговор со старцем.
– Верно, и нам скоро путь-дорожка выпадет? Междуземью конец близок.
– Негневи Бога, Мара. Разве не стал этот кусочек земли странноприимным домом для всех гонимых в лихолетье перемен? А лихолетье вечно длиться не может.
– Ты хочешь сказать, что скоро настанет время света? Не зришь ли ты, Гор, сколь зуб Кощея остёр? Не приспело покуда времечко хлопнуть Кощея в темечко.
– Не о том речь, скоро ли, не скоро ли. Путь-то всё равно уже виден.
– Зрящие видят. Да незрячих тьма.
– Ты вот сколько лет твердила, что до поры Книги должно хранить в тайне. Да вот поди ж ты, глянь, чем тайны оборачиваются. Одни тайну сохраняют. Другие за нею охотятся. И сколько кровушка за тайну пролилось! Мудра оказалась Татьяна, что раздала тайну людям. Не так ли?
– Веками хранители сокрыты были.
– Да века-то ведь изменились. Оглянись кругом, Мара. Что деется-то! Скоро весь мир пронижет такая паутина, что никакую тайну сохранить более не возможно будет. Уже теперь люди связываются меж собой столькими незримыми нитями связи, что… – старец досадливо махнул рукой и замолчал.
– И что с того? Телефоны, телеграф, спутники… Да мало ли, каких игрушек себе люди сотворят ещё? Разве тайна души человеческой от этого перестанет быть тайной?
– Никогда за века и века доселе не было, чтобы каждый шаг человеческий возможно было наперёд узреть и мысли его прочитать. А теперь всё чаще такое бывает. Ведомо мне, что есть на земле люди, запросто мысли читающие. И состоят эти люди на службе у сил Тьмы, покуда Ночь Сварожья длится. И против них один светоч оружием быть может – светоч Знаний. Пришло время открывать людям Книги, а не прятать их.
Мара помолчала, не отвечая прямо, погладила край платка, укрывающего плечи и бросила на собеседника короткий колкий взгляд. Ясно было, что продолжают они меж собою спор старый и, возможно, бесконечный, оставаясь каждый при своём. А Гор, тем временем, продолжал:
– Знаю, что скажешь. Мол, Вышнеградскому за усердие голову, мол, снесли, и всякому, кто на тайну посягнёт, снесут. Так ведь он допрежь времени оказался.
– А ты, Гор, не допрежь времени? Сколь сам скрывался, по земле скитался? А мы, цыгане, не допрежь времени? Разве за нами не ходит молва, что мы только языкаты, да горласты, а ничем более не…
– Перестань, Мара! – раздражённо перебил старец, – Сама видишь, что мир меняется. Скоро, очень скоро цыгану невозможно будет укрыться. Всех заставят в паспорта прописаться, номера взять, и каждый шаг наш станет как на ладони. А это – воле конец.
– Не о том печешься, Гор. Сейчас главное силы собрать во едину рать. Бой предстоит нешуточный, злой. Кровь людская потечёт рекой. Светлых духом сплотить, укрепить – вот чему надлежит служить.
– А разве я не о том же?
– Раздавая Книги людям, Знания распыляешь. Силы оттого не множатся. Ведающих всегда были единицы. С ним беседовали ангелы и птицы. Толпы волхвы всегда сторонились. Святые в пустынях своих хоронились. Неспроста хоронились от глаз, пересуд. Люди Знания в пыль изведут.
– То было в прежние времена.
– А времена не меняются. Они кругами повторяются! – слегка возвысила голос женщина, воздев указательный палец.
– Слепой котёнок по кругу топчется и никогда не найдёт выхода из своей каморки. Нельзя держать людей слепыми котятами. Пора им очи-то уже и открыть! – ответствовал в том же тоне старец, и после этих слов на миг снова воцарилось молчание. Собеседники сидели один против другого, пронизывая взглядами каждый своего визави, и не решались возобновить спора. Наконец, Мара вздохнула:
– Являлись во времена разны людям и пророки и соблазны. Пророков побивали каменьями. Соблазны объявляли уменьями. Число умений множилось, чтобы людям легко жилось. Час от часу, год от году, век от веку всё вольготнее. А душа оттого делалась всё животнее. Слепой котёнок зла не чинит. А человек в достатке и неге страшен. Сам посуди: от кого мы тут боронимся, оврагами да степью укрываемся, против кого воинов с оружием в посты ставим, словно партизаны…
– Партизаны и есть, – согласился старец Гор, – только что это меняет? Иго, над нами воцарившееся, войной да «Калашниковыми» не сбросишь. Чем больше народ вооружается, чем яростнее сопротивляется, чем злее бьёт, тем вернее пропадёт… Вот вишьь ты, и я, как ты, заговорил.
– А ты не дразнись, – почти что с нежностью ответила цыганка, – Я ведь знаю, что тебя не переспоришь. Всё одно, уже по-своему всё пошло. Скоро и нас, цыган, в простые впишут. Те, которые воровством промышляли, ныне почти законные стали. Глянь, как иные поднялись, приосанились. Домы справили о три этажа. Налоги платят с воровства своего. Милиция у них в услужении. А сами они в почёте и уважении. А дальше больше будет. А те же, которые песнями да танцами жили, иные, считай, уже в могиле. Иных поприжали да придавили. А те, кто ворожат да ведают, скоро такого ещё отведают, что не приведи Бог… Кого в телевизор, кого в острог… Всякое сокровенное, от веку завещанное давно разменяно и с мусором намешано. Цыганки на вокзале бают прохожему всяку дрянь ни на что не похожую. А люди легковерны, люди что овцы. Их на бойню ведут торговцы, а они только знай себе улыбаются. А Знания вещие лишь распыляются.
– Всё так, всё верно, – задумчиво согласился старец, – однако Рассвет Божий не за горами, и нам надлежит всяко приближать его. И я думаю, то, что Татьяна решила и сделала, правильно, и за это ей всё простится. Путь её теперь светел будет. А что до гостя нашего…
– Что до гостя нашего, – перебила Мара, – хватит с него и того, что ему уже открылось. У него иной рок, иная судьбина. Он во своём дому первый мужчина. Утром наставь его, напутствуй, чтобы домой путь держал, а не Татьяну догонял.
– Ты думашь, сама объявится?
– А куда она теперь денется! Ей два дня до Владыки Василия осталось. Ношу свою передаст, благословение получит, и с того дня избавится от неупокоя.
– Что ж, на то ты и Мара, чтобы ведать то, что мне не ведомо.
– Почаще бы слушал меня, так многих бед не стряслось бы, – ворчливо заметила цыганка, на что Гор с улыбкой возразил:
– У всякого свой путь, свой выбор, Своим умом живу, свои шишки набиваю.
– Хорошо, коли только на своём лбу, а не на чужом горбу, – усмехнулась Мара и поднялась с места, давая понять, что пора закруглять вечернюю беседу.
Наутро Константина проводили в путь. Мара и Гор напутствовали богатыря словами, главным из которых было «Покой». У Кости после ночи безмятежного сна, словно покрывшего волшебным покрывалом вчерашние впечатления, переживания и мысли, было ровное и радостное настроение. Он ощущал какую-то не понятную самому себе уверенность, что всё сделано как надо и будет теперь только хорошо. Он с лёгким сердцем принял цыганское благословение, пообещав не печалиться о том, чего не воротишь, и с радостью встречать всё новое, что уготовит судьба, и вместе с Ганей выехал из Междуземья в тот утренний час, когда солнце ещё не столь беспощадно к людям, и можно дышать полной грудью.
До Астрахани они добрались к часу пополудни, но не доезжая до городской заставы с многочисленными гаишниками, придирчиво досматривающими каждую вторую машину, свернули с трассы вправо. Не проронивший всю дорогу от Междуземья Кийко спросил у Гани:
– Це що, снова ховаемся трохи?
– Бережёного Бог бережёт, – процедил сквозь зубы Ганя, ловко выкручивая руль, преодолевая колдобины неказистого просёлка, на который они свернули. Просёлок тянулся километра полтора, потом упёрся в деревеньку в десяток ветхих дворов, от которой повернул обратно в степи, и у Кости снова возник вопрос:
– Так и будем круги нарезать? Мы ж обратно…
– Не учи отца, – оборвал Ганя. Не успели они продолжить это короткое препирательство, как почти затерявшийся в степной пространстве просёлок снова начал забирать влево, в сторону города, и вскоре впереди замаячили силуэты городских окраин. Оказалось эта малоприметная окружная дорога, если не сказать, тропинка, просто окольными путями вела туда же, минуя посты ГАИ. Вероятно, знали о ней не только те, кто желал избежать досмотра, но и сами досмотрщики, только связываться не хотели. Как и во многих случаях нашей странной жизни, между надзирающими слугами закона и некоторой частью его нарушителей действовала негласная договорённость, по которой последние имели в своём распоряжении лазейку укрываться от первых. Если условия между сторонами серьёзно не нарушаются, лазейка безотказно пропускала малое число посвящённых в её существование. А нарушать серьёзно эти условия никому не хотелось, ибо сосуществование волков и овец в природе означает равновесие, при котором жизнь продолжается.
К удивлению Кости, довольно быстро они оказались на городской улице, и по пути им не встретилось ни одного человека в форме. Очевидно, Ганя знал какие-то свои «партизанские тропы», которыми можно пробраться в крупный город незамеченным. «Интересно, – подумал Костя, – а в Москве, Питере или Нижнем он так же ловко смог бы въехать в городскую черту?» Но спросить у своего провожатого Кийко не довелось. Едва он подумал так, автомобиль довольно резко притормозил, и Ганя, прерывая Костины мысли скомандовал:
– Ну что ж, хлопчик, слазь, приехали!
– Куда? ¬– недоумённо переспросил Костя, озираясь по сторонам. Ни одно из окружающих строений не выдавало близкое нахождение вокзала, аэропорта или речного порта. Ведь условились же, что отсюда он отправится домой восвояси.
Вместо ответа Ганя открыл дверь, вышел с водительского места, обошёл автомобиль, распахнул дверь с Костиной стороны и жестом пригласил его на выход. Тому ничего не оставалось делать, кроме как последовать приглашению. Выпрямившись во весь рост, Кийко начал озираться и обнаружил на невзрачном двухэтажном деревянном домике напротив небольшую фанерную вывеску: «Железнодорожные кассы». Всякого повидал Кийко, но отчего-то это зрелище вызвало его усмешку. Само строение походило на сильно увеличенный в размерах сельский туалет, снабжённый для порядка несколькими окнами на втором этаже, расположенными в неряшливом беспорядке. Стены, не знавшие покраски не один год, слегка покосились и, словно, чтобы не завалиться, одна из них была даже подпёрта длинной жердью. С дальней стороны к зданию примыкал глухой дощатый забор такого же некрашеного вида почти в этаж высотою. Под фанерной вывеской не видно было ни двери, ни калитки. Куда идти, следовательно, не понятно. Ганя молча подошёл к кривобокому сооружению, просто толкнул, как показалось со стороны Косте, стену, и выяснилось, что в этом месте имеется дверной проём без ручек и видимых петлей, зашитых выцветшими рейками. Дверь со скрипом отворилась, и за нею показалось маленькое помещение, действительно похожее на билетную кассу.
– Проходи, – скомандовал Ганя, и Костя, заметно согнувшись, чтобы не снести могучим лбом притолоку, вошёл внутрь, – Это самая мелкая из касс. Скоро её, видать, закроют. Но пока работает. Мало кто о ней знает даже из местных. Так что билет можно добыть. И, что важно, втихую.
– Билет-то хоть всамделишный? Или левака тут наштампуют почём зря?
– Обижаете, – отвечала девушка из-за билетной стойки и приветливо улыбнулась, судя по всему, первому за день посетителю, готовая обслужить по высшему разряду.
– Всё, Костя, – выдохнул Ганя, – Дальше уже сам. Скоро дома будешь. Бывай здоров!
– Постой, Ганя. Один вопрос.
– Ну, – с видимым неудовольствием бросил Ганя.
– Мы ще свидимся чи ни? Я бы погуторил с Гором и Марой.
– Надо будет, свидемся. А так… Что загадывать! Важно, что ты понял кое-что. А остальное… Пасынку своему накажи, чтоб больше не дёргался. Его столько раз прощали, может и терпение лопнуть.
– Прощали? – недоумённо переспросил Костя, – У кого лопнуть?
– Всяко дело на земле следы оставляет, – подмигнул Ганя и, показывая, что не собирается больше продолжать разговор, протянул руку для пожатия. Костя схватил его ладонь, задержал в своей и, вглядываясь в обветренное лицо, собирался ещё спросить о чём-то, но передумал и отпустил.
– Прощай, братко! – сказал Костя и направился к девушке за стойкой. Через несколько секунд он услышал из-за спины, как взревел мотор, и уходящий автомобиль словно уносил с собой ошмётки зримых воспоминаний о событиях последних двух дней, оставляя только сухие выводы.
Когда Кийко вышел из убого строения с билетом до Москвы, где надлежало делать пересадку, его память была уже словно очищена от лишнего. Не вставали больше пред глазами образы колдующей Аглаи, кхекающего и шаркающего, сморщенного, но не сгибаемого Каина, колоритной Мары, неразговорчивого Гани, мрачного Козыря и седовласого загадочного старца Гора. Пройдёт всего пара дней пути до Москвы в душном плацкартном вагоне, и даже имена этих людей покроются в памяти словно дымкой и начнут стираться. Одно останется впечатанным намертво – те знания, те суждения о жизни и те наблюдения, которые передали ему все эти люди, чтобы со временем стать частью своего собственного мировоззрения. Спустя совсем непродолжительное время Костя уже и не сможет точно сказать, а было ли это его странное путешествие, Междуземье, цыгане. Но зато образ Тани вещего Кулика, понятие тантры шивасати и суждения о Берге, береге и горе останутся в голове Хохла навсегда.
(иллюстрация с картины М.Тролля "Астрахань. Ранняя осень")