1.Испытание
- Ты за сонца, цi за луну!?
Допрос вел самый крупный из мальчиков, обступивших меня полукругом. В правой руке он держал палку, левую тяжело положил мне на плечо. Его синие глаза смотрели строго, холодно. Я беспомощно оглянулся, но мама уже исчезла за дверью крохотного домика с высоким крыльцом и фанерной вывеской “КОНТОРА”. Как у нее просто: “Димочка, поиграй вон с теми ребятами, пока я оформлюсь!”
Так за кого же я? – за солнышко, конечно. Много ли я видел той луны за свою шестилетнюю жизнь! Но, возможно, в этой, чужой пока, деревне, луна светит днем. Или она у них теплая, совсем не такая, как у бабушки в Речице? На всякий случай я ответил бодро и уверенно:
- За луну!
- За Советскую страну! За Советскую страну!!! – радостно запрыгали мальчишки, а синеглазый спросил, протягивая мне палку:
- У клека гуляць умееш?
У бабушки разговаривали на русском. Но до Речицы мы жили в деревне, у другой бабушки, еще до того, как папа стал “этим подлецом”, поэтому русско-белорусская речь меня не смутила.
- Вядома, умею! – кто в шесть лет не умеет играть в “чижика”?
Час спустя я чувствовал себя совершенно своим в новой компании и ни в малой даже мере чужаком. Но странное предпочтение луны солнцу все еще смущало. И я обратился к одному из новых друзей:
- А что, если бы я сказал “за солнце”?
- За пузатого японца!! За пузатого японца!!! – заверещали мальчики.
- И что тогда?
- Тоже ничего страшного. Надо только сразу крикнуть:
- “У японца есть ответ –
Ты японец, а я нет!”
Стояло лето пятьдесят третьего. Принято было не любить японцев – недавних врагов, американцев – врагов предстоящих. Немцев, само собой. Звучали частушки:
Один американец
Засунул в попу палец
И думает, что он
Заводит патефон.
Или:
Если завтра война
Мы забьем кабана
Сами сало съедим
Немцам фигу дадим.
Все это было незамысловатым, и в глухую полесскую деревню явно кем-то завезенным из района. И незлобным. Хотя волна ненависти к внутренним врагам, смывшая в городах взаимную доброжелательность людей, недавно переживших общее горе, уже катилась от центра к окраинам.
В моей жизни было много экзаменов. Почему запомнился именно этот, самый незамысловатый? Ощущением, очень редким впоследствии. Своего среди своих. Простой тест, и тебя приняли таким, как ты есть. Один из немногих доставшихся мне экзаменов в “эру милосердия”, такую короткую, увы.
2. Не зли их, сынок!
Почему он стоит и не вмешивается? Если он мамин ухажер, как говорят в деревне, а я мамин сын. Если их трое на одного. И эти трое как-то смутились, когда он вышел на крыльцо. Нет, двое смутились: Валерка приплясывал передо мной, вопя все то же, надоевшее, и ничего не замечал. А дядя Митя пригасил окурок и вернулся в дом. Я разочарованно поглядел ему вслед, отвлекся и едва не поплатился за это. Рослый Мишка Васильчиков, который в свои восемь лет мог сойти за пятиклассника, нанес удар, молодецки ухнув. Хорошо, что ухнул: я спохватился и присел в последний момент. Здоровенный кулак, едва коснувшись моих волос, попал Валерке в лоб.
- Своего, да? Своего бьешь?! – захныкал незадачливый боец, размазывая по лицу слезы. А третий из моих врагов уже нетерпеливо дергал меня за руку: ”Ну, мы играем или нет?! Твой бросок, Димка!”
Драка закончилась. Мишка сунул мне в руку швейную катушку на длинном гвозде и жестяной пропеллер. Собственно, я и придумал эту забаву: о свойствах пропеллера вычитал в учебнике физики. Моя речицкая тетка Майя училась тогда в седьмом классе и однажды попросила меня объяснить ей, как это работает. А уж соорудить стартовое устройство из катушки и гвоздя – что может быть проще! Игра заключалась в том, что надо было запульнуть пропеллер как можно дальше. И мы по очереди дергали веревочку, накрученную на катушку, завороженно наблюдая, как пропеллер, фырча, срывался и сверкающим диском взмывал в воздух. Каждый рекорд отмечался прутиком на пыльной земле. Да, у меня эта штука летала дальше. Левая рука сама выбирала верный угол, а правая тянула веревочку плавно, сильно ускоряясь на срыве.
Еще не остыл азарт потасовки, и потому я рванул бечевку так, что перекрыл все рекорды метров на десять. Мишка восторженно хлопнул меня по спине, причинив моим ребрам больший ущерб, чем в недавней драке, а Валерка зыркнул исподлобья, но промолчал. В этот момент я ему не завидовал. Но только в этот. А все остальное время – да, был грех, завидовал. И ему и остальным.
А началось это вдруг: мы забежали к Шашковым напиться. В дощатом коридоре каждого деревенского дома (сенцах) всегда стоял деревянный бочонок, схваченный железными обручами – цэбар. Даже если во дворе был колодец, воду держали в этом цэбаре. И ребятишки, разгоряченные беготней, запросто вваливались в любой дом, всегда приветливо встречаемые.
И мы забежали в прохладные темные сенцы Шашковых, и Мишка, всегда первый в деле еды и питья, уже опустошил жестяную кружку и протянул ее мне. Но тетя Катя, Валеркина мама, перехватила его руку.
- Ты, хлопчык, не будзеш тут пiць. И не заходзь да нас, нечага табе тут рабiць.
Она сказала это негромко, но с такой неприязнью, что у меня пробежал холодок вдоль позвоночника.
- Чаму так, цёця Каця? – вытаращился Мишка.
- Яны яўрэi, забойцы ў белых халатах, а вы бярыце, дзецi, бярыце ваду! – и ребята потянулись к цэбару.
Я тихонько вышел. Пить уже не хотелось, хотелось плакать. И я побежал в контору, где мама щелкала костяшками на коричневых счетах.
Помню, как уткнулся ей в платье, оставляя разводы слез и соплей, жаловался бессвязно и невнятно на плохую тетку, оправдывался, что никогда в жизни не ходил в белых халатах. Но мама меня не утешала, не побежала бить и царапать злую Шашкову. Просто сидела, как деревянная, и я почувствовал, что она тоже плачет. А тетя Валя, ее напарница, погладила меня по голове и сказала грустно и просто:
- Вот и началось, Сонечка. Я знала, что не обойдется.
А назавтра Валерка предложил играть в погром, и я впервые услышал великую фразу: “Бей жидов, спасай Россию!” и научился отбиваться от друзей, вдохновленных Валеркиными лозунгами. Ничего опасного в таких потасовках не было. Что может семилетний ребенок: толкнуть, неуклюже ткнуть кулачком? Мальчики хотели поскорее заработать одобрение Шашкова и вернуться к нормальной детской суете.
Вот такую схватку, далеко не первую, и наблюдал дядя Митя. Тем же вечером, когда, набегавшись, я вернулся домой, мама поставила меня в большой круглый таз, в котором традиционно смывались следы бурной дневной мальчишечьей жизни. Дядя Митя, улыбаясь, наблюдал, как она пытается оттереть синяк на моем предплечье.
- Не трудись, Соня, это сойдет за пару дней само!
- Опять подрался! – мама в сердцах шлепнула меня по голой заднице. – Сто раз ведь говорила тебе: старайся не злить их, сынок! Подразнятся и отстанут.
- Не отстанут, – серьезно возразил дядя Митя. – А ты, тезка, странно дерешься: защищаешься и не бьешь. Почему?
- Так мама же не велит их злить, – всхлипнул я. – А я бы так врезал этому Шашкову!
Дядя Митя выдернул меня из тазика и жесткими пальцами быстро ощупал грудь и плечи, не обращая внимания на мамины упреки насчет забрызганного пола.
- И врежешь, – сказал он. – Я научу. У него все данные, Соня: не жмурится в драке и хорошо сложен. Что, тезка, хочешь стать сильнее всех?
- Нет, - искренне ответил я. – Хочу быть как все. У Юрки сестра хромая, а к ней лучше относятся, чем ко мне. Я им всем завидую, они свои, а я чужой. Я хочу быть как все.
- Не получится, – строго, как взрослому, сообщил дядя Митя. – И чем ты хуже других? Главное, запомни, что и не лучше. А драться я тебя научу, это как раз то, чему я сам учусь всю жизнь.
Первый урок состоялся в тот же вечер. И последующие две недели дядя Митя добросовестно уделял мне каждую свою свободную минуту, не давая ни малейшей поблажки. А я был благодарным и очень старательным учеником. Надоели эти потасовки. При любой своей неудаче Валерка тут же начинал натравливать ребят на меня. А не везло ему часто.
Случай представился скоро. Был конец июля, мама привезла из города тетрадки в клеточку и в косую линейку, перышки номер 11 - “звездочки”, букварь, прочую экипировку первоклассника. Я замешкался, изучая эти сокровища и, когда вышел во двор, там уже вовсю шла игра. “Димка! – ну где ты был, давай быстрее сюда!” – я был встречен приветственными криками и радостными щербатыми улыбками. Улыбаясь от уха до уха, показывая такие же щели от выпавших молочных зубов, я устремился к друзьям.
- А жида не принимаем! А жида не принимаем!!! – выскочил мне навстречу Валерка Шашков. И, задумавшись на секунду, выдал шедевр из семейной сокровищницы:
- Жид-пархаты-нос-гарбаты-шапка-раба-сам-як-жаба!
Он выкрикивал эту дразнилку, приплясывая передо мной, потный от возбуждения, счастливый, не зная, что мамина установка “не зли их, сынок!” уже не действует.
“Дистанция-фиксация-контакт” – мудренные дядимитины слова уже глубоко проникли в детское сознание. Но как поймать эту фиксацию, когда он дергается все время. А, вот оно: Валерка словно застыл в прыжке.
Мой кулак сработал сам, и веселый крикун опрокинулся навзничь с расплющенным носом.
- Ура! – почему-то заорал Мишка и захлопал в ладоши.
Его поддержали. Те самые мальчики, которые по Валеркиному сигналу готовы были наброситься на меня скопом. Но я и раньше чувствовал, что эти “погромы” никому не доставляют особой радости, просто Шашков объявил, что кто не бьет жида, тот поджидок, а это еще хуже. Вот возьмет и назначит тебя поджидком, как назначил Димку жидом – как потом отмажешься!
Ошеломленный ударом и предательством соратников, зажав кровоточащий нос, Валерка с воем поплелся домой. И побежал домой Олежка Киселев, сын деревенской докторши тети Марии.
Мы продолжали играть, но без энтузиазма, все поглядывали в сторону дома Шашковых – что-то будет? Я ожидал грядущего возмездия без особого страха, все чувства были слабее того необычного ощущения, когда твой кулак впечатывается в ненавистную морду…
- Забiў! Забиў дзiценка!! Дык я ж цябе, свiння пархатая!!! – тетя Катя грозно надвигалась на меня, расставив руки, чтобы поймать, если вздумаю увернуться.
- Ничего ты ему не сделаешь, Павловна, – остановила ее подоспевшая тетя Мария. – Не сама ли учила сыночка! Все неймется? И война десять лет как закончилась, и заступников твоих перевешали. Иди домой. Иди, Катя, не накликай беду!
Мы уехали из этой деревни, когда я перешел в третий класс. За год до этого из нашей жизни исчез дядя Митя. Закончилась его сверхсрочная служба, он возил на “эмке” и охранял большого офицера из военного городка, расположенного в лесу, в нескольких километрах от нас. Мама оставила меня у тети Вали и поехала с ним на его родину, куда-то под Киев. Вернулась одна, заплаканная: родители не приняли чернокосую невестку. И никогда больше о нем не вспоминала, так что я мало знаю о человеке, оказавшемся рядом в то самое время, когда мальчику особенно нужна отцовская помощь.
Маленький грузовичок “полуторку”, нагруженный нашим небогатым скарбом, окружили провожающие. Для деревни отъезд – событие. Маму обнимали ее местные подруги, а тетя Валя плакала. Ребятня суетилась вокруг машины, я важничал, борясь со слезами. Когда водитель завел мотор, ко мне вдруг подошел кривоносый Валерка Шашков и молча протянул свое главное сокровище – глинянный свисток. В ответ я вручил ему мой любимый пропеллер, который вырезал из липовой планки и до блеска отшлифовал осколком стекла. Что ж, обменялись подарками. Как до этого обменялись отметинами на всю жизнь. Может, он избавился со временем от своей, и ему поправили нос. А я – нет. Когда мне в очередной раз напоминали, “кто я есть”, в памяти всплывала все та же картинка: босоногий мальчик отбивается от толпы друзей, ставших вдруг врагами по сигналу приплясывающего неудачника.
Ни разу за много-много лет не захотелось мне навестить те места, где каждая тропинка была знакома с моими маленькими босыми ступнями, где знал на звук и наощупь каждое деревце.
Как-то меня упрекнули, что в моих белорусских рассказах не передан полесский колорит. Колорит, ага. Но где я вам его возьму? – неброская природа, неспешная речь. Для меня полесский колорит – это певучие причитания любой деревенской бабки, в хату которой попросились заночевать незнакомые ребятишки:
- А хлопчыкi вы мае! А вы ж стамiлiся, ды пэўна галодныя!! А вось глечык з малаком, ды бульбачка з печы. А каб вы мне были здаровымi, дарагiя мае!!!
Вот эту фразу: ”будьте вы МНЕ здоровы!!” я слышал только у евреев, уж простите, господа хорошие. И у полешуков, а больше нигде.