Великая Победа. Именно так - все с большой буквы. Верчу в руках серебряную чашку от немецкого бритвенного набора. Немного дед привез трофеев с войны. Зато сам вернулся, и родилась моя мать. Мне повезло, я еще застал своих дедов, слушал рассказы отца о военном детстве в оккупации, о том, сколько его сверстников погибло уже после войны на старых минах или играя с найденными боеприпасами. Видел в лесополосах оплывшие шрамы старых окопов и тоже играл с железом войны. На 9 мая еще довольно крепкие мужики, с немногочисленными наградами на груди собирались после торжественного митинга у дома деда Сергея. Пили водку, закусывали ее через папиросу соленьями и в основном молчали. Иногда вспоминали родню, не дожившую до памятной даты, реже поминали тех, с кем уходили на войну. Кто еще на финскую успел, а большинство - на германскую. Ее они так часто называли, видимо, по аналогии с той, на которой были в начале ХХ века еще их отцы. О самой войне говорили до обидного мало. Нам, пацанам хотелось услышать о героических боях, о подвигах. А они вспоминали о том, чем их кормили, какие были подметки у наших сапог, а в чем ходили немцы. О том, что румыны унылые и злые, а итальянцы веселые, но вороватые. Правда, иной раз и проскальзывало, что румыны в бою очень упертые, а с пленными были не менее жестокими, чем немцы. Что часто остававшиеся прикрывать отход - выживали, а те, кто уходил, наоборот попадали под танки. В этот момент нужно было молчать, не лезть с глупыми вопросами. Спросишь невпопад - отделаются шуткой и опять начнут вспоминать про военный быт. Потом водка брала свое, и монологи становились жестче. О том, что убитый никогда не похож на живого человека. О том, как страшно кричат раненые на поле, а забрать их нельзя и как постепенно наступает тишина и от нее становится еще страшнее. О том, что после непрекращающейся долбежки авиацией и артиллерией, атака воспринимается как избавление:
- А потом сидишь в окопе, весь в липких брызгах и не понимаешь, что было, как было...
Я видел деда Сергея в бане, видел его страшно обожженный бок. Все тело в оспинах осколков, что лезли из него до самой смерти. Дед Аксентий прошел всю войну в саперах, вернулся на костылях. Председатель колхоза, такой же недавний фронтовик с культей вместо ноги, выдал инвалиду велосипед и определил в почтальоны. Об этой истории узнал я случайно и был весьма удивлен, так как помнил деда как человека скоростного и неутомимого. Наматывая между украинскими хуторами километры, он очень быстро забросил костыли - вот такую реабилитацию придумал председатель. Два ранения, пара серьезных контузий и несколько медалей на праздничном пиджаке. Рассказывал все больше о том, как мосты и дороги строил. Что был случай восстанавливать ему мост, который за пару лет до этого он сам и взорвал. О том, что сапера снявшего определенное количество мин, обязательно отправляли что-нибудь копать или строить, чтобы "испуг вернулся".
Глаз у него на инородное тело в земле был исключительно наметанный. Бывало, идем по полю, я вроде и к земле ближе, а он обязательно какую-нибудь железяку из пашни или травы вытащит. Тут наши части долго сдерживали немцев в период борьбы за Киев. Никто не знает, сколько наших солдат на этих полях осталось. Потом уже немцы старались удержать холмы между ставками, чтобы не дать себя окружить. Их все же окружили, и они толпами шли на пулеметы, вырываясь из кольца. И уже вырвались, чтобы тут же попасть под подошедший свежий советский танковый корпус. Говорят, что пленные немцы сходили с ума, видя то, что осталось от их камрадов после той танковой атаки. В этих местах гремела Корсунь-Шевченковская битва. Чего только не валялось за дедовым гусятником! Эльдорадо для мальчишек! И ленты от немецких пулеметов, и каски, и противогазные бачки, и хвостовики от мин. У этого гусятника бабка Василина немцев с топором встречала...
- Как не убили? Повезло.
Топор отобрали, ткнули сапогом пониже спины и на отца моего пальцем указали. Мол, сиди матка, о сыне думай, а не о птице. Потом горела церковь, и бабы спасали иконы. Одну из них баба Василина, умирая, завещала матери. Едва видный лик святого смотрит с черной обожженной доски. А у бабки Евдохи вынесенная из пожара огромная икона стояла в полный рост в гостевой комнате. Очень она мне нравилась: высокий мужчина в красном плаще держит в руках двуручный меч. Я любил бабку Евдоху и немного боялся. Это была высокая сухая старуха постоянно с клюкой в руках. Говорят, была в молодости очень красивой. У нее с войны никто не вернулся. Церковь восстанавливать не стали, так иконы и остались в хатах. Иконы и старые фотографии под вышитыми рушниками. Там и лиц уже не видно, одна память.
Больше всего орденов на хуторах было у Василия Яковлевича, человека до того осторожного, что можно не подумавши сказать - трусливого. Он боялся града и парторга, заморозков и, что корова вдруг сдохнет. Опасался за стабильность международного положения и рост цен. Как-то мужики спросили его:
- И как с таким характером ты, Василий Яковлевич, стольких наград удостоился?
- Случайно...
Случайно, когда все в болоте завязли, он к немецким окопам выскочил с парой "штрафных". Случаем уйти не удалось, и держали они позицию, пока вся рота не подтянулась. Чудом из тройки один в живых остался.
- Так и получил первую "звездочку"...
А была она у него не единственная из орденов, и шел он до самой Вены.
Дед Сергей свой последний бой под станцией Котельниково помнил плохо. Они отходили к Сталинграду, от станицы к станице. Зарывались в землю, давали бой и снова отходили. Он очень уважал фильм Шукшина "Они сражались за Родину". Оживал на бытовых сценах, комментировал диалоги, застывал глазами на кадрах, когда героя Бондарчука в медсанбате оперировали. К последнему бою из пулеметного расчета он остался один. Редкая цепь сибирских стрелков и морских пехотинцев просекла степь перед станцией. Немецкая авиация вбивала их в землю, а потом шли танки с пехотой. И так раз за разом. Оставшиеся в живых потрошили подсумки убитых и растягивались по траншее, ожидая новую атаку.
- Очень хотелось пить. Уже ничего не видел, кроме фигурок в прицеле.
После очередной бомбежки он очнулся в госпитальной палатке. Там и сообщил ему лежавший рядом матрос, что госпиталь немцы взяли:
- В плену мы. Ты сибирячок обязательно вставай и иди, иначе добьют...
Первый раз они бежали из-под станицы Цимлянской. Их ловили, они опять бежали. Мать всегда ревела, когда смотрела "Судьбу человека". Деда так же травили собаками в хлебах на границе Австрии. В штрафном лагере смертников повели вешать. Первую партию казнили, а деду и его напарнику матросу Гавриленко повезло. Отделались поркой. Били кусками телефонного кабеля, распушенного на конце. Освободили их американцы. Передали нашим. Месяц проверки (благо немецкая канцелярия все "провинности" исправно учитывала) и опять в армию. Медали вернули. До Хрущева фронтовикам за награды деньги платили, потом, видимо, сочли, что и так неплохо живут, - платить перестали. Домой отпустили уже в 1946 году. Бабка Мария говорила, что это был страшный год. Она все время рассказывала, как шел милиционер по улице, грыз луковицу, упал и умер. Голод. А еще она упрекала деда в том, что, работая с зерном, он его горсти домой не принес. А дома четверо детей. В 70-х годах дед страшно избил человека, упрекнувшего его по пьяной лавочке пленом. Дали деду год условно. Нельзя было не дать, а вот потерпевшего улица из жизни как бы вычеркнула. Вроде есть человек, а вроде, как и нет его. У деревни свой суд.
На кого угодно походили наши деды, но никак не на героев. Ну не было ничего героического в их облике! Хотя...
Когда я вернулся из армии, мы с дядькой, как водится, выпивали. И дед сидел с нами. Сидел и мял в руках мою шинель.
- Хорошее сукно, аж в синеву чернит...
Он всю жизнь ходил в яловых сапогах, стригся под полубокс и брился до синевы. Поглядели мы на него и решили, что в самый раз ему шинельку ту примерить. Весело нам было. За шинелью - ремень, пилотку из дембельского "дипломата". И шутка... закончилась. У шинели спина жесткая, любого распрямит. И стоял перед нами уже не дед сгорбленный, а крепкий мужик, солдат стоял. И пилотка на нем правильно, на бровь, и шинель ладно села. И водки он с нами выпил...
Лишь тройку раз в году они надевали свои выходные пиджаки с немногочисленными наградами, пили водку и молча курили. А мы жадно слушали их молчание.