Он вырос, причём давно. В восемнадцать все мнят себя гениями, на худой конец, не худыми концами... Работать он не мог, не хотел, и его поступили... Часами, ошиваясь в дядиной мастерской и с завистью поглядывая, как «на ура» расхватывается дядина мазня, восемнадцатилетний каботин сам начал портить холст. Получалось. Из под руки выходили причудливые Баксты, Малевичи, Кандинские... Кто-то из теперь уже бывших друзей вбрил промеж глаз:
– Ну, блин... как я ногой.
Друг оказался – «а так...». Намотав на ус пробу пера, он понял, что одного снобизма и доморощенного «мастерства» мало. Уже к вечеру «Баксты, Малевичи, Кандинские» и прочие порчи холстов стали иметь зычную дядину подпись. Что уж, а в подделывание его подписи он имел бесспорный талант. Появились деньги. Много денег. Лёгких денег. Тогда он вспомнил, что к тому же и музыкант. Музыкант, не музыкант, но как «мужикант» попробовать должен. Недаром в детстве, стоило ему громко испустить дух, как тётки в один голос вопили: «Бах!».
Сняв студию, и пригласив двух-трёх не перечивших ему халдеев, он истошно покорчился в микрофон. Запись была готова. Кому-то приглянулся «Бах» в обработке художественного речитатива. О вкусах не спорят... Не прошло и двух месяцев, как таблоиды зашкаливали... Его фото было на первых полосах СМИ, а имя с придыханием выжёвывали тринадцатилетние креветки. Первый альбом «художника и музыканта» «Смерть клопа» нашёл свою аудиторию. Три его чеховские тётки, коротая долгие зимние вечера, и, толкая друг друга в бок, перешёптывались:
– Бах, Бах, Бах...
На очереди была вёрстка англоязычной версии «Trah». Пораскинул мозгой, достигнутого показалось мало… «Хм, а не начать ли писать? Как там её... ? Во, Донцова-то пишет».
/Поручикъ Мирославский/