Погода в Петербурге переменчива: то сияет на небе теплое, ласковое солнце, высоко от земли не поднимается, льнет к ней, ласкает, высвечивает всю яркость красок; то вдруг соберутся рыхлые, напитанные влагой тучи, затянут небо, и блекнет пейзаж, лишенный задорного света. Полдень 27 июля был хмурый и бесцветный. Дождя не было. Клубами висел туман, пробирался под одежду, оседал на рыжих локонах Елизаветы Петровны. Это был не тот огненно-рыжий цвет, вспыхивавший в другие, залитые лучами ярила дни или горящие пламенем свечей ночи, который пленял взор мужчин, восхищавшихся императрицей не долга ради, а от чистого сердца. Сейчас это была безрадостная рыжина, как та, которая одевает чешуйчатой шубой погибающее в лапах коррозии железо. Мрачная серость неба разлилась в больших глазах, когда-то лазоревых.
Елизавета захлопнула складное инкрустированное бриллиантами зеркальце и убрала его в маленькую расшитую бисером из янтаря сумочку. Отражение усугубило и без того сумрачное состояние мыслей. Она, поджав губы, откинулась на парчовые подушки кареты, с досадой задернула занавеску. Обычно беззаботная и веселая императрица не знала покоя почти целую неделю. Этот новый заговор вселил лютое негодование в ее душу. Елизавету не успокаивали ни доклады следователей обо всех подробностях дела, ни елейные речи любимых статс-дам – чесальщиц пяток, которые заверяли ее в том, что никто не сочувствует преступникам. Монархиня решила лично присутствовать на допросах, предупредив заблаговременно судей о том, чтоб не применяли при ней к заключенным никакого пристрастия. Она не решилась последовать примеру отца и лично производить дознание, а намеривалась быть при том инкогнито, находясь в закрытой шторкой нише.
У ворот полицейского ведомства встречал сам хозяин – Андрей Иванович Ушаков. Он самолично распахнул дверцу кареты, лицо его изображало вполне естественнообразную улыбку подобострастия, тонкая кожа мелко морщинилась на щеках и у глаз. Глава Тайной канцелярии, согнувшись в поклоне, галантным жестом протянул руку.
- Ваше Величество, какая честь для нас Ваш визит. Сияние Ваших прекрасных глаз просто озаряет наше ведомство божественным светом, – сказал он, целуя кисть императрицы, затянутую в тонкую, золотого газа перчатку, через которую просвечивалась молочно-белая кожа.
- Полно, Андрей Иваныч, - снисходительно улыбнулась Елизавета, - сам знаешь, я приехала не для того, чтобы выслушивать комплименты.
- Конечно, я помню о тех неприятных обстоятельствах, коим мы, однако, обязаны столь высокой радостью Вашего посещения. Но сии слова – не суть комплименты, а произошли от искреннего сердца. И я надеюсь, Вы простите мне мою слабость в том, что невольно не сумел сдержать своего восхищения, - полицейский прижал руку к топорщащейся кружевами груди.
- Ладно, уж, веди в свою вотчину.
У крутой лестницы, ведущей в подземную часть здания, превышающую ту, которая доступна взгляду снаружи в несколько раз, Ушаков вновь обратился к императрице.
- Пожалуйте ручку, Ваше Величество. Сии апартаменты предназначены для преступников и злодеев. А перед Вашей величайшей особой мне право неловко за столь неприглядное убранство.
- Не суетись, Андрей Иваныч, я как-нибудь перетерплю неудобство. Не драпировать же тебе, в самом деле, стены в шелка для лиходеев, – ответила недобрым голосом Елизавета, опираясь на руку инквизитора одной рукой, а другой придерживая пышные юбки.
- Ей Богу, Елизавета Петровна, Ваша мудрость не уступает величием Вашей несравненной красоте! – вновь расплылся в улыбке Ушаков, проходя со своей величественной спутницей по длинным, извивающимся, темным коридорам. Свет факела выдергивал из темноты бугристые, замшелые стены, толстые, обитые железом двери с проржавевшими засовами. За этими дверями были камеры, в которых иной раз по многу лет томились узники, пока их дела, заводимые по любому доносу, пылились в рассохшихся ящиках чиновничьих столов. Люди не видели солнечного света, теряли чувство времени, покрывались язвами, сходили с ума, а полицейским было просто не до них. То и дело, раскрывались важные политические заговоры, за которыми с успехом охотился Лесток. Во время крупной «охоты на ведьм», легко было позабыть о деле какого-нибудь мелкого помещика или мещанина, и суждено ему было сгинуть в затхлом подземелье, так и не дождавшись суда. В таком сравнении даже незаслуженная экзекуция, ссылка, каторга могли представляться своего рода удачей.
Были помещения и с другим предназначением. В них не держали узников. В них производили допросы. Это были просторные каменные мешки, иногда с глубокими нишами в стенах. Их непременными атрибутами были два стола: один для судей, другой для пыточных инструментов, и деревянная конструкция в виде огромной буквы «п» - дыба. Через ее перекладину бросалась веревка, на которой и подвешивали горемычных преступников. Назывались такие залы, приводившие в трепет любого обывателя XVIII века, застенками.
В одном из таких застенков дожидались высокую гостью Лесток, Трубецкой и секретарь Демидов. Вскочив со своих мест, склонились в поклоне, милостиво были допущены к руке. Лесток, подхватив Елизавету Петровну под локоть, повел показывать место, отведенное для ее тайного нахождения, рассыпался в извинениях за недостойное императрицы оснащение. Он отдернул сетчатую штору. В углублении в стене стояло мягкое, чистое кресло с двумя небольшими шелковыми подушками. Перед ним обитый мехом пуфик для ног. С правого боку небольшой столик с двумя вазами: с фруктами и сладостями, кувшином с водой, фарфоровым кофейником, хрустальным фужером и фарфоровой кофейной парой. Через частую сетку шторы Елизавета могла хорошо видеть освещенного факелами заключенного, оставаясь при этом недоступной его зрению.
- Наставили угощений, будто я не на допрос пришла, а в театр пьеску амурную поглядеть, - пожурила следователей Елизавета Петровна.
- Надеялись скрасить Ваше пребывание в этом недостойном Вашей милости месте, - растерянно извинялся Ушаков.
- Я не забуду ваше радение и заботу, но, пожалуй, давайте начинать.
Елизавета устроилась в кресле поудобнее, взяла с вазы небольшое бисквитное пирожное с воздушным кремом.
Лесток аккуратно задернул шторку. Ввели жалкого, растрепанного, перемазанного сырой тюремной грязью Ивана Лопухина. До этого его допрашивали наверху, но в этот раз привели в застенок. Он вошел сгорбившись, затравленно озираясь по сторонам, взгляд его наткнулся на дыбу и приклеился к ней. Глаза качнувшегося в сторону узника округлились. Окрик охранника несколько умалил оцепенение. Иван повернул бледное лицо к судьям, начался допрос.
- Как ты, я уже вижу, понял, мы не намерены с тобой в бирюльки играть, – начал Ушаков. – Скажешь правду – будешь невредим, нет – познакомишься с палачом. Понял? Будешь говорить?
- Да, - почти беззвучно открыл рот Иван, как рыба, выброшенная на берег.
Елизавета с усилием проглотила кусочек пирожного, откинулась на спинку кресла. Недоеденное лакомство таяло у нее в пальцах. Сжав губы, не отрываясь, смотрела она на заговорщика. – Юнец. Почти мальчишка, а какой злодей!
- Усердно желал, чтоб принцессе Анне и ее сыну быть по-прежнему на российском престоле…, принца Иоанна называл императором, потому что любил…, злословил про императрицу о ее незаконности, о беременности…, - не успевая перехватывать воздух, быстро говорил Иван, кусал дрожащие губы, выслушивая очередной вопрос судей.
- От кого эти слова поносительные слыхал?
- О незаконности государыни, о беременности говорил мне отец, а о перевороте, который незаконно возвел Елизавету Петровну на престол, слыхал от матери….
Кремовое пирожное, сильно стаяв, выскользнуло из тонких, холеных пальцев, упало прямо на парчовый модест. Елизавета в гневе смахнула его на пол, размазав еще больше уродливое жирное пятно.
- Продолжай, – твердо приказывал Ушаков. – Какие, кроме показанных тобой, речи слыхал от родителей касательно переворота в государстве нашем? От кого знаешь об умыслах де Ботты? Мать твоя почему, забыв обязанности свои, ко двору не ездила?
- Об умыслах де Ботты матушка сказывала…, ко двору не ездила по неимению парадного платья…, – Иван кусал губы и морщил лоб. – Не упомню от кого слыхал, от матери или от графини Бестужевой, что де Ботта говорил: «я бы и своих денег не пожалел на то употребить, чтобы сыскать случай, освободить прежних министров…». Бестужева говорила: «Ох, Натальюшка! Ботта-то, хоть и страшен, а иногда и увеселит!»
Елизавета с каждым его словом все больше подбиралась, наклоняясь вперед, пальцы вдавливались в мягкую обивку кресла. Корсет мешал ей дышать.
- В чем еще виновен перед государыней Елизаветой Петровной?
- Не донес, слыша от своей матери и ведая, что маркиз де Ботта всегда в беспокойстве был и в совершенном намерении находился принцессе помогать…, – торопясь и запинаясь, наплетал на себя заключенный.
- Что ведаешь о намерениях маркиза де Ботта к повреждению государства российского?
- Хотел короля прусского к войне против России возбудить и привесть…, - напрягая память, жалко трепыхался Иван. – Матушка называла маркиза де Ботту человеком умным и говорила, ежели король за принца Иоанна вступится и войну объявит, то чаятельно, что наши солдаты и за ружья не возьмутся.
В груди императрицы стало мало места для сердца. Оно поднялось к горлу, застучало в ушах.
- Сам какие злодейские намерения имел против государыни, с кем, когда осуществить оные хотел? – наступали на Лопухина судьи, голос, выражения лиц их предупреждали о том, что никаких запирательств они не потерпят. Но Иван отчаянно вертел головой, - никаких намерений ни с кем не имел, ни от кого, кроме Ботты, не слыхал…, - с умоляюще-истерическими нотками полушепотом повторял он.
- Плачет вон по тебе кнут, видел? – раскатисто выкрикнул в него Лесток.
- Но я истинную правду сказал, Богом клянусь, - истово крестился Иван, сгибаясь ниже, подшагивал нерешительно к столу, - вот крест, Богом клянусь, злого умысла никакого у меня не было….
- О своем неудовольствии кому разглашал?
- Го-говорил о том с гвардии Измайловского полка поручиком Иваном Мошковым, да с Николаем Юрьевичем Ржевским….
- И те что говорили? Что мы у тебя каждое слово выспрашивать должны. Все сказывай!
- Говорили, что нельзя не обижаться…. Мошков говорил, что принц Гессен-Гомбургский несколько раз его чинами обходил, и рад был бы правлению принцессы Анны…, – сбивчиво припоминал все, что было и не было, запуганный Иван. – Отец и мать, и графиня Бестужева говорили между собой, что государыней недовольны, но злого умысла не имели. – Во все глаза глядя на судей, опять завертел головой Ваня.
Судьи недовольны. Припугнув Ивана в очередной раз, они велели его увести. Едва за Лопухиным закрылась дверь, Елизавета грубым движением отдернула штору. Лицо ее было сурово. Встала.
- Что скажете?
- О подлинном своем намерении к произведению злого умысла не объявляет, - кривя губы, проскрипел Трубецкой.
- Ежели сущей правды не покажет, - с воинственной дрожью отреагировала императрица, - поступайте с ним, - сжимая губы и напирая на свистящие и шипящие звуки, указала, - как с сущим злодеем, жестоким розыском!