Дремота слетела с век, едва звук шагов коснулся уха. Наталья Федоровна мгновенно выпрямилась, прислушалась. Шаги приближались. «Идут! Тем лучше». Она вскочила с кровати, переплела и сжала пальцы. «Я готова!» - сказала она себе, напряженно глядя на простую гладкую створку. Лязгнул ключ в замке. Вошел один гвардеец, двое ждали снаружи.
- Следуй за нами, – приказал вошедший, пропустил ее вперед.
Пошли тем же путем, каким ее вели утром. Один караульный впереди, двое сзади. «Ведут как матерого разбойника!» - отметила Лопухина. – «Неужели, правда, считают опасной злодейкой?» Миновали анфиладу неприбранных комнат, переливчато скрипящую лестницу, переднюю…. К великому удивлению Лопухиной ее вели к выходу из здания. «Неужели, отпустят…,» - подумала было Наталья Федоровна, но тут же одернула себя, - «не будь дурой – тогда бы сразу объявили». Глоток свежего воздуха, и опять жесткая трясущаяся по булыжникам карета с зарешеченными окнами. «Что происходит?» - тоскливо думалось ей. Она внимательно смотрела в окошко, вычисляя путь. «Похоже, мы едем в крепость Тайной канцелярии. Почему? Почему, вначале отвезли в старый дворец, а теперь передумали? Не вызывали на допрос, ничего не спрашивали…. Что могло измениться? А изменилось явно не в лучшую сторону». От этого ощущения отделенности участи от поступков стало горько, заныло в груди, и соленый ком, как тошнота, снова сдавил горло. «Что, если от меня уже ничего не зависит, и все уже решено», - с отчаянием подумала Наталья, вытерла слезы, обхватила себя руками и наклонилась вперед так, как будто у нее болел живот. Зажмурила глаза и рывком выдернула себя из пучины смятения. Выпрямилась. «Держаться. Держаться. Держаться!» - в своем внутреннем мире кричала она себе…. И рыдала… там же.
Остановились резко. Наталья качнулась и больно ударилась головой о каретный каркас. Скрипнула зубами. Обидно. Только не плакать.
Ее ввели в мрачное, серое здание. Были сумерки, а внутри совсем темно. Только редкие факелы рассеивали мрак. Сразу повели по крутым узким ступенькам вниз. «В подземелье? В застенок?!». Оказалось, в полуподвальную камеру. Темную, сырую, с узкой, ничем не прикрытой лавкой из необструганного дерева и двумя гнилыми кадками в углу: одна с пропахшей гнилью водой, другая… . Наташа не сразу поняла назначение другой, а когда сообразила, все-таки расплакалась: теперь ее жилая комната (как она надеялась, что не надолго!) была одновременно и туалетом. Толстые каменные стены были покрыты осклизлой плесенью. Потолок был высоким: метра три. И под самым потолком (Наталья в прыжке могла бы только прикоснуться пальцами вытянутой руки к его краю) было маленькое, зарешеченное толстыми прутьями окно – единственный источник света, воздуха и тепла. Оно выходило на восточную сторону. И сейчас представляло собой темно-серое на черном фоне клетчатое пятно. Наташа села на лавку, которая была и узкой, и короткой: во весь рост вытянувшись, не ляжешь. «Знать бы, куда переселят, легла бы на тот старый пыльный матрац и выспалась», - досадуя на себя, думала Наташа, - «а впрочем, черта с два, я смогла бы заснуть».
Сложно передать ощущение безысходности одиночного заключения в затхлом каменном мешке площадью около четырех квадратных метров. Не на чем остановиться взгляду, нечем занять руки, а слух напряженно пытается уловить малейший звук. Потом стены начинают давить на человека, будто бы наклоняются к нему сверху, грозя обрушиться на голову, и становится трудно дышать. Наташа то буквально бросалась ходить от двери до стены: три шага туда, три – обратно, то садилась на лавку, то пыталась лечь, то снова садилась, поджимая под себя ноги.
Скитающийся по стенам взгляд поймал тускло светящуюся точку в сером квадрате и зацепился за нее. Наталья, как будто впервые увидев звезду, смотрела на ее постепенно разгорающийся ярче свет. Рядом возникли еще две маленькие звездочки. Усилием воли и мысли старалась расширить границы этого видимого кусочка ночного неба заключенная в крепости Наталья Лопухина. И припомнилось ей вдруг большое небо с щедрой россыпью звезд, как в день свадьбы Аннушки. И теплые руки Степана и губы его. Как много у нее было совсем недавно: земля просторная, небо бескрайнее, дом, друзья, радостные голоса детей и ласковый взгляд Степана…. И, казалось, мало. «Сейчас бы все это вернуть, и не надо больше ничего. Друзья. Они понимали ее, раскрывали свои сердца, верили…. А теперь? Почему допрашивали Аню? Неужели и ее имя успел назвать Иванушка-дурачок? Или Пашу заметили у ее дома? В любом случае, это она подвела ее, предала…. Господи, прости, прости! А дети? Детки мои дорогие, и вас я подвела, милые мои…. Степушка, где ты? Хоть бы тебя миновала беда. Господи милосердный, защити их всех…, и меня грешную. Дай мне сил выстоять, вырваться, вернуться!» - взывала Наталья Федоровна к небу, крохотный клочок которого казался нарисованным волшебной кистью на черной стене. Она опустилась на колени на холодный каменный пол, с исступленной верой и надеждой шептала слова молитвы. Никогда еще не молилась она так, с такой страстью. И стало легче. Может, Господь услышал ее и ниспослал спокойствие. Ей было нужно еще так много сил душевных и физических, чтобы выстоять в эту смертельную бурю. Наташа легла ничком на занозистую деревянную лавку, плевать, что ноги от середины голени висят в воздухе, и заснула.
Разбудил ее металлический скрежет и лязг. Она подняла голову. Раздался скрип проржавевших петель, и стены всколыхнулись в неровном свете пламени.
- На допрос!
Наталья посмотрела в сторону окошка. Оно было темным. Свет факела затмил свет крохотных звездочек. «Ночью?» - возмущенно спросила она, но только про себя. Поднялась, убрала с лица прядь выбившихся из прически волос. Было зябко от ночной сырости и от неизвестности.
«Слава Богу, не в застенки!» - подумала Лопухина, поднимаясь вверх по крутой, выщербленной, истертой множеством ног лестнице. Следственная комиссия ждала ее в том же кабинете, в котором сутки назад допрашивали ее сына. Стараясь придать себе вид невозмутимый, Наталья Федоровна подошла к инквизиторам, присела на высокий громоздкий табурет. Вопреки упорному самоубеждению, волнение пробралось в ее сознание. Сделав глубокий вдох, она выше подняла голову, прямо и даже как будто высокомерно, стала глядеть на судей. Они выдерживали мучительную паузу. Их лица и фигуры, освещенные желтым светом масляных ламп, напоминали восковые изваяния. Сидящий посредине Лесток, имевший позу величественную, подобный Зевсу, сурово смотрел в глаза женщине. Лопухина, внутренне натянувшись, как струна, выдержала этот взгляд. Статуя шелохнулась, Лесток обратился к бумагам.
- Беседовал с тобой нынче утром Андрей Иванович, мы с Никитой Юрьевичем ознакомились с твоими показаниями, - начал он нейтрально официальным тоном, - ты говорила правду?
- Да, – коротко ответила Наталья Федоровна и осталась довольна своим тоном. Голос, правда, был чуть хриплым (она кашлянула), но звучал уверенно и, главное, спокойно.
- Может, хочешь, что добавить к своим показаниям? – слегка растягивая слова, продолжал медик.
- Откуда мне знать, что вы хотите знать. Спрашивайте, если что припомню, скажу.
- Спросим, - усмехнулся Лесток, - спросим.
- Да так спросим, что вспомнишь все! – неожиданно заорал Никита Юрьевич.
Наталья Федоровна в испуге посмотрела на него, но потом, совладав с нервами, перевела взгляд обратно на хирурга. Князь, почувствовав, что его выпад проигнорировали, вспыхнул лютой ненавистью.
- Ты утверждаешь, что разговоров о намерениях маркиза Ботты не вела ни с кем, а сын твой Иван, объявил, что оные ты имела с графиней Бестужевой, и дочь ее это подтвердила. Как можешь это объяснить?
«Постарались детки, нечего сказать», - в досаде нахмурилась про себя Наталья Федоровна, судьям же не спеша ответила:
– Маркиз де Ботта высказывался очень туманно, когда я подробнее его спрашивала, отвечал: «зачем тебе это», - поэтому никаких подлинных его намерений я не знала. Оттого и показала, что ни с кем их не обсуждала. С графиней Бестужевой касалась случайно его слов, именно в силу их неопределенности. Мол, как бы чего не натворил.
- О величайшей особе государыни нашей какие поносительные слова употребляла?
- Никаких поносительных слов не говаривала, все мои слова о Ее Величестве были: «Суди ее Бог», - но и они вырвались лишь единожды при воспоминаниях об огорчениях мною от Ее Величества вынесенных…. – Скорбно опустила глаза Лопухина.
- Муж твой присутствовал ли при разговорах с австрийским послом?
- Случалось.
- О своих намерениях маркиз говорил при нем?
- Нет.
- Сын твой объявляет другое, – предостерегающим тоном заметил Ушаков.
Княгиня сделала вид, что задумалась.
- Если такое и бывало, то, вероятно, я запамятовала. Хотя припоминается мне, как однажды Степан Васильевич выражал мне свои опасения по поводу де Ботты. Говорил: «Как бы де Ботта и, вправду, чего не сшалил». Но слышал ли он о намерениях маркиза от него лично, или от кого другого….
- Ах, ты – гадина изворотливая, сколько врать нам будешь?! – вскочил и, разбрызгивая слюну, закричал Трубецкой. Голос его, скрежещущий, как рассохшееся колесо, резал слух.
Наталья Федоровна побледнела.
- Я говорю правду, - произнесла она спокойно, взирая прямо ему в глаза.
Реакцию князя она не могла просчитать. Падая вперед через стол, он с силой ударил ее в лицо костлявым кулаком. Ее развернуло и отбросило в сторону. Ножки табурета подвернулись. Наталья не успела и понять, как оказалась на полу. Приступ жгучей ярости сковал ее. Даже боль пришла не сразу. Лопухина почувствовала горячую струйку, стекающую по подбородку. Тиранула рукой. Глядя на свою окровавленную кисть, глухо прошептала:
– Зря Степан не дал тебя вышвырнуть из окна!
- Что ты сказала, сука?! – Никита Юрьевич спешно и дергано обходил вокруг стола.
- Никита Юрьевич, ты слишком торопишься, - вальяжно произнес Лесток. Трубецкой, уже ухвативший женщину за волосы, обернулся к соратникам, с рычанием выдохнул. Наклонился к Наталье, повернув ее голову к себе лицом.
- Ты дождешься! – процедил он и, сильно хромая, отправился на свое место.
Караульные подняли Лопухину, усадили на табурет. Она искоса со злостью посмотрела на следователей и отвела взгляд.
- Добавить ничего не хочешь? – как ни в чем не бывало, поинтересовался хирург.
- Нет.
- Подписывай, – вроде беззаботно Лесток подсунул ей запись допроса.
- Прочитайте, что там написано, – с упрямством в голосе отозвалась арестованная княгиня.
Ушаков хмыкнул. Трубецкой скребанул желтыми ногтями по столу, но усидел.
Демидов прочитал показания. Лопухина их подписала. Гнев и возмущение придали ей сил, даже рука не дрожала на этот раз. Ее увели в камеру, а судьи-сообщники остались обсудить результаты насыщенного трудового дня.
- По-моему совсем не дурно, друзья мои, - самодовольно сказал хирург, - мы имеем целую группу лиц близких к брату вице-канцлера. Все они уже увязли в этом деле обеими ногами. Кто-нибудь рано или поздно упомянет нашего непотопляемого Алексея Петровича, и мы избавимся от него, раз и навсегда!
- Правда, никто не признаётся в существовании заговора, но это беда не большая, - согласился с судьей-хирургом Ушаков, - времени у нас много, и все средства мы еще не использовали.
- Время у нас есть, но к чему откладывать достижение наших целей? – возразил, мелко кивая головой, Трубецкой. – Что мы с ними церемонничаем? Бабы эти, что одна, что другая, никакого уважения не выказывают к следствию. Молотят одну только чушь, думают, так им сойдет. – Он встал, отошел в сторону, не распрямляясь полностью в пояснице, обернулся к Лестоку с Ушаковым. – Почему бы не взять их вот так, - он выставил вперед сжатый кулак, - и не вытрясти разом все, что требуется.
- Вы торопитесь, Никита Юрьевич. Пытку тоже с головой надо использовать, – назидательно ответил Андрей Иванович. – Человек должен вначале понять, прочувствовать, что ему предстоит в случае отказа говорить. Тогда будет результат. А если сразу на него бросаться, то и проникнуться не успеет, как изумленным будет. А потом и вовсе может телом озлобиться. Тогда что?
- Андрей Иваныч верно говорит, – поддержал опытного инквизитора Лесток. – Вот Наташка нынче хитрила, но говорила. И мы могли бы еще поиграть, глядишь, и перехитрили бы. Никто ж никуда не гонит. К таким показаниям ни одна гуманная сволочь не придерется, а к пыточным могут. А ты ей в зубы, и что? Испугалась она? Черта с два – удила закусила! – закончил он с некоторым раздражением.
- Применили бы серьезные средства – испугалась бы, – недовольно проворчал Трубецкой. – Но, ежели вам еще поиграть охота….
- Полно огорчаться по пустякам, - сухим треском рассмеялся Ушаков, вставая. – Все путем. Деться – они никуда уже от нас не денутся. А что до пыточных показаний, то если и найдутся в России такие поборники идей гуманистов, то мы им рты позакрываем живо! – И зевнул он устало. – Отдыхать пора.
Было три часа ночи 27 числа июля месяца. Каково было героям нашего повествования в этот час? Спал в эту ночь, для него уже вторую в крепости, Иван Лопухин, свернувшись калачиком на узкой скамье, вздрагивал и просыпался от каждого шороха. Не до сна было его матери: из ярости впадала она в отчаяние и боролась с желанием закричать диким зверем. Без сна лежала на лавке Анна Гавриловна Бестужева, глядя на гаснущие в сером неровном прямоугольнике звезды: судьба посылала испытание. Найдет ли она силы пройти через него, не навредив себе и близким? В богатых, красивых домах плакали в подушки их дочери. Плакал у икон Михайло Петрович Бестужев-Рюмин. Ежились души людей на холодном ветру, а настигшая их гроза набирала силу.