Наталья Федоровна проснулась, как от толчка. Был серый и тихий предрассветный час, который наступает в Петербурге рано в летнюю пору. Наташа прикинула, сколько она спала – часа три, не более, а сна ни в одном глазу. В груди щемит, хоть плачь. Встала с кровати, подошла к постели безмятежно посапывающего сына. Провела пальцами по шелковым кудряшкам. Вздохнув, подошла к тусклому квадрату окна, задернутого дымкой тюли. Обычно созерцание светлеющего неба, мирно раскачивающихся ветвей, распростертых рослыми кленами у самых окон, успокаивало ее. Но то, что предстало ее взору в эту минуту, казалось продолжением затянувшегося, кошмарного сна. Зловещей черной тенью подкатилась к кованым воротам карета. Наталье показалось: двигалась она бесшумно, как будто плыла над самой дорогой. Бесшумно выскочил из нее гвардеец, медленно направился к калитке. Невыносимо громко вонзились в тишину лязг металла и громкий мужской голос. Наталья вздрогнула, словно очнувшись, отпрянула от окна. «Что со мной – я не сплю. Это за мной!» - обжигающе четко вспыхнула мысль. Княгиня подскочила к кровати, бешено затеребила шнурок. В ночной рубахе влетела в комнату Агаша.
- За мной приехали. Унеси Василия и мигом ко мне – одеваться.
Горничная схватила мальчика, тот в полусне захныкал, протягивая маленькие, пухлые ручки к матери:
- Маме на ручки.
- Позже, Солнышко, - улыбнулась ему Наталья Федоровна. Малыша такой ответ не устроил, он задергался на руках девушки, уже из-за двери раздался его протестующий плач. Лицо княгини болезненно исказилось. Она, заломив руки, заметалась по комнате. Не то через мгновение, не то через час вернулась Агаша.
- Они уже в доме, Вас требуют немедля. Я говорю: «Барыня не одета», - да они слушать не хотят. Говорят, коли не выйдет сию минуту сама, так они сюда явятся, - обливаясь слезами, доложила она бледнеющей хозяйке.
Наталья скрипнула зубами. Взяла со стула халат.
- Не реви. Так, значит так, – отрывисто бросила она плачущей девушке, облачаясь с ее помощью в домашнюю одежду. Вздернув подбородок, она решительно вышла в коридор и направилась в переднюю залу, освещенную светом нескольких свечей, зажженных разбуженной прислугой. Посреди комнаты в сопровождении нескольких гвардейцев стоял сам Ушаков. Старое морщинисто-пергаментное лицо его искривилось ехидной усмешкой, при виде едва одетой, с неприбранными, разметавшимися волосами женщины с гордо поднятой головой.
- Что явилось причиной того, чтобы столь высокопоставленный человек мог до того неуважительно отнестись к женщине, чтобы вынудить ее выйти, даже не одевшись? – спросила Лопухина, изо всех сил стараясь говорить и дышать спокойно. При этом она ясно ощущала, как с безумной силой стучало сердце, и пульсировала на шее артерия.
- Государственная важность, - сухо скрипнул тайный советник. Он подошел было к женщине вплотную, но она, стоя на ступеньке, отделявшей переднюю от коридора, была несколько выше его, и, почувствовав себя неловко, он отвернулся, сделал пару шагов назад, делая вид, что осматривает помещение.
- Вот ведь, какая неприятная картина вырисовывается, - продолжил он, не глядя на Лопухину, - выходит, что дурное ты замыслила, Наташка.
- Что? – с удивлением переспросила Лопухина, нахмурив брови и наклоняя голову на бок.
Ушаков повернулся к ней, заложив руки за спину.
- А вот пойдем, поговорим с глазу на глаз – поймешь.
- Пройдемте в кабинет.
Наташа пошла в рабочую комнату Степана Васильевича. Сзади шаги нескольких ног: неотступно, раздражающе, давяще. Благо, ключи оказались в кармане, не пришлось возвращаться в спальню. Лопухина вошла в кабинет и обернулась к Ушакову. Он невозмутимо прошел мимо нее и вольготно расселся в кресле Степана, как хозяин. Наташе пришлось довольствоваться стулом. Рядом с Ушаковым уселся секретарь сената Демидов – молодой, круглолицый парень с румянцем во всю щеку. Княгиня выжидающе смотрела на главу Тайной канцелярии.
Ушаков наклонился к ней и произнес увещевательно:
- Надеюсь, ты понимаешь, что в твоих интересах говорить всю правду, ибо нас не перехитришь.
- А в чем дело? В чем меня обвиняют? – Лопухина положила предплечье левой руки на стол и, опираясь на него, наклонилась вперед. Пальцы предательски дрожали, и она свесила кисть, спрятав ее за столешницей. Ушаков заметил этот торопливый жест и усмехнулся.
- Пока ни в чем, но думаю, за этим дело не станет. Впрочем, если ты будешь говорить правду, то, возможно, сможешь помочь себе и своему сыну.
- Я не собираюсь лгать, - дрогнувшим голосом ответила Наталья.
- Вот и хорошо! – улыбнулся инквизитор. – Тогда скажи, бывал ли у тебя маркиз де Ботта?
- Бывал несколько раз в Москве, да однажды в Петербурге.
- А от чего решил покинуть Россию, говаривал ли.
- Он говорил как-то, что ему здесь воздух нездоров, - Наташа постаралась изобразить недоумение, хотя ей начало проясняться направление мыслей следователя.
- Когда он говорил, что не будет спокоен до тех пор, пока не поможет принцессе Анне и принцу Иоанну, почему не донесла и сыну запрещала говорить? – Взгляд инквизитора стал сверлящим.
Наташа в коротком замешательстве опустила глаза. «Так и есть, им стало известно о разговорах с Боттой. Эх, Ваня… . Но, если Ваня об этом уже рассказал, то отпираться глупо…». Она решительно посмотрела в лицо Ушакова.
– Да, не донесла, потому что, не имея у Ее Величества милости, думала, не изволит поверить. А, когда маркиз о том говорил, то сказала, чтоб они каши не заварили и не делали в России беспокойств, а старались бы только, чтобы принцессу с семейством к родственникам отпустили. Сказала же то из сожаления, поскольку принцесса была ко мне милостива.
Ушаков недовольно покривился, почесал правое веко.
- Муж ведает ли о твоих с Боттой намерениях?
- Каких намерениях? Я никаких намерений не имею. Что до разговоров, то их от мужа утаивала, говорил ли Ботта с ним, не знаю.
Главный в стране полицейский подвигал тонкими губами, громко шмыгнул, дернув щекой, и, положив высоко поднятый подбородок на сцепленные в замок руки, продолжал.
- Какое неудовольствие имеете от нынешнего правительства и с какими намерениями разглашаете?
- Что деревня отнята, и сын не камер-юнкер, - произнесла Наташа тоном обиженного, но смирившегося человека, - но, - она развела руками, - сие не разглашается, а говорится без умыслу.
- Какие слова, вредительные чести Ее Величества, и с кем говаривала? – повысил тон прокурор.
- Ничего и ни с кем такого не говорила.
- Что ж посмотрим, что у нас получится, - неопределенно сказал Ушаков, поднимаясь. – А ты подпиши бумагу-то.
Демидов протянул ей листы с записью допроса.
- Но я не владею русской грамотой, как я могу подписать это? – робко возразила Наталья.
Андрей Иванович раздул ноздри, подрагивая верхней губой, свысока посмотрел в широко раскрытые глаза женщины. Наташа внутренне сжалась («Залезть бы под стол!»), но выдержала этот взгляд.
- Что ж зачитай ей, - процедил инквизитор, сенатору, не отрывая ненавидящих глаз от Лопухиной.
Демидов бодро принялся читать. Наташа смотрела то на бумагу, то на полные алые губы секретаря, но постоянно чувствовала пронизывающий взгляд Ушакова и с трудом могла удерживать внимание на содержании опросных листов.
- Здесь не точно, - голосом, неожиданно для самой себя слабым, перебила она Демидова. - На этот вопрос, я отвечала, что никаких намерений не имею, а о разговорах с мужем не говорила, а у вас написано: «Муж о намерениях не знает…» .
- Что ж, исправь, - прошипел Ушаков, - что еще?
- Пока ничего, - ответила Наташа и с ужасом услышала, что голос ее уже тронут слезами, а изменить его ей не под силу.
Секретарь закончил чтение и вновь протянул ей перо и бумагу. Лопухина взяла перо, оно досадно дрожало, сиротливо-неприкаянно взор ее пометался по красиво выведенным буквам, по лакированной столешнице. Наташа провела левой рукой по лбу, коротко обрывисто перевела дыхание и, стиснув губы, поставила свою подпись. Инквизитор склонился над ней.
- Нас не перехитрить! Подумай еще, пока время есть, - зловеще произнес он.