Больше всего на свете я не любила, когда мама говорила: «Сегодня папа пришёл уставший». Это значило, что он был пьян. У папы в такие дни было совсем другое лицо, другая причёска, другая походка. Это был другой человек.
Я уходила в детскую. Я слышала, как он, не снимая обуви, шёл в гостиную, валился в кресло, как мама с отвращением спрашивала: «Ну что? Опять? Ой-й-й…» Ей было мерзко и противно, но она несла ему борщ, хлеб, второе... И, поев, а потом ещё чуть-чуть повозмущавшись гнусавым голосом, папа откидывался в кресле и засыпал. Всю ночь из гостиной доносился его протяжный храп. Он мог встать с кресла лишь под утро, умыться, переодеться и снова пойти на работу.
После его ухода в квартире стоял отвратительный запах, то ли уксуса, то ли гнилого лука, и я убегала в школу, чтобы не вспоминать об этом.
Однажды папа уронил шкаф. Он пришёл домой поздно, что-то искал за шкафом и не мог найти. Он сильно разозлился, и, двигая шкаф, плашмя свалил его на пол. Я была в детской и услышала оглушительный треск. Потом – оглушительный мат. Впервые в жизни. Я выбежала посмотреть, что случилось, увидела опрокинутый шкаф, гору книг на полу, сломанную дверцу, маму, восклицавшую что-то с возмущением… Окинув взглядом комнату, я поняла, что, в принципе, ничего страшного, все живы и здоровы, просто шкаф упал. Я вернулась к себе и закрыла дверь.
На следующее утро я снова поскорее убежала в школу, прочь от ужасного запаха. Когда я пришла вечером домой, папа был трезв и чинил шкаф. Я ушла к себе в комнату.
Целую неделю по вечерам папа не пил и чинил шкаф. Он прикручивал сломанную дверцу, выравнивал покосившиеся ножки, возвращал книги на прежнее место. Дверца снова отваливалась, и он снова прикручивал её. Так продолжалось до пятницы.
В пятницу вечером мама ушла на ночное дежурство. Она день через три дежурила в научно-исследовательском институте, после того, как её преждевременно отправили на пенсию. Перестройка…
Я была у подруги и вернулась домой около девяти.
Войдя в квартиру, я увидела, что в мамином кресле, в гостиной, сидит жуткий забулдыга из второго подъезда, дядя Вася, и пьёт с моим папой водку. На дяде Васе был замурзанный серый пиджак с дырами, спортивные штаны с растянутыми коленями. На ногах – грязные боты без шнурков. Папа тоже не снял обувь - он был в своих старых кедах, в которых обычно ездил на огород. Они пили водку из стаканов. Рядом лежала газета с разрезанной на мелкие дольки луковицей. Телевизор был включён и орал советские песни.
В квартире жутко пахло перегаром. Я сняла пальто, повесила в прихожей, сапоги поставила на полочку для обуви, зашла в свою комнату и хлопнула от возмущения дверью. Через минуту дверь в мою комнату медленно отворилась, и, шатаясь, зашёл папа.
- Дашуня, дорогая, а что ты тут сидишь?... – он, как бы извиняясь, застенчиво улыбнулся.- Ко мне дядя Вася пришёл, ты же помнишь дядю Васю? Он нам унитаз чинил… Пойдём с нами, выпьем… Сегодня же праздник, седьмое ноября…
Я смотрела на отца исподлобья. Он приближался ко мне, и с каждым его шагом мне всё труднее становилось дышать. Я стиснула зубы, и мои руки постепенно стали сжиматься в кулаки. Я медленно встала.
- Я вам сейчас покажу… Я вам сейчас покажу седьмое ноября…
Я вышла в гостиную. Дядя Вася смотрел на меня и пространно улыбался.
- Что это вы тут устроили?! А?!? Папа!!!
Папа с удивлённым выражением лица появился из детской.
- Что это вам тут? Помойка?! Что вы в ботинках тут сидите?!? Чем это так пахнет?!? Я не могу в доме находиться из-за вас!!! Быстро уберите это всё!!!
Дядя Вася сидел в кресле, фокусируя свой блуждающий взгляд то на папе, то на мне. Папа стоял в коридоре и разводил руками, пытаясь найти слова для оправдания. Потом вдруг стал снимать свои кеды и приговаривать:
- Ничего, ничего, всё путём, Дашуня, щас всё уберём, уберём…
Он всучил бутылку с остатками водки дяде Васе, стаканы унёс на кухню, остатки луковицы завернул в газету и тоже вручил дяде Васе. Дядя Вася, пошатываясь, встал, направился к выходу.
На выходе кланялся, прижимая к груди бутылку и свёрток из газеты:
- Всё хорошо, всё путём, никаких проблем…
И как был в пиджаке, так и вышел.
Я ещё постояла минуту в гостиной, потом закашлялась, закрыв нос рукой, и убежала в свою комнату. Там я открыла окно и шумно вдыхала свежий воздух. На улице было уже морозно, и окно пришлось скоро закрыть.
Папа вышел на балкон и долго курил. Запах дыма от его «Примы» проник и в мою комнату, и мне пришлось снова открывать окно.
Дверь в детскую опять медленно отворилась. Папа снова шёл ко мне, пошатываясь. Я смотрела на него. Нечёсаные волосы, запавшие глаза, следы от ссадин на лице, жёлтые от табака зубы… Растянутые штаны, затёртая рубашка, непонятного вида свитер… И этот запах, жуткий запах дешёвого самогона, лука и «Примы»… Я чувствовала отвращение, но старалась держать себя в руках.
- Дашуня, милая, ты у меня уже взрослая такая… Я тебя так люблю… - он взял меня за плечи и попытался обнять.
Я тряхнула плечами, стараясь отвязаться от него:
- Папа! Не надо меня трогать!
- Ну что ты, доча, ты же у меня такая красавица…
Я топнула ногой и крикнула:
- Папа! Хватит!
Он отошёл от меня. Я свирепо смотрела ему в глаза.
Он, как дядя Вася, торопливо забубнил:
- Всё-всё-всё… Всё путём… Всё нормально… Я пошёл жарить картошку…
Когда мы с ним оставались вдвоём, без мамы, он всегда жарил мне картошку. Я сказала:
- Иди-иди…
Он вышел из комнаты и, вместо кухни, завернул в гостиную. В телевизоре пел и подпрыгивал длинноволосый дяденька. Папа смотрел долго, не двигаясь, тяжело сопя, и потом бросил в сердцах:
- Тьфу! Козел…
После этого будто очнулся, и пошёл, наконец, на кухню, чистить картошку.
Мне было плохо…
***
После школы я поступила в университет, выиграла стипендию на обучение в Германии и с удовольствием покинула родной дом.
В Германии я жила припеваючи, на стипендию, и получала удовольствие от чистоты, которая окружала меня, от пунктуальности трамваев, от добродушия людей, от отсутствия пьяных на улицах… Я мало кому рассказывала о том, что творилось у меня дома, просто говорила всем, что мне в Германии очень нравится.
Под конец обучения мне позвонила мама: «Дашуня, приезжай… Папа умер…»
Я экстерном сдала все зачёты и договорилась о том, что семестровую работу вышлю по почте. Взяла билет на поезд до Киева, и поехала. В дороге я смотрела в окно, с сожалением прощаясь с аккуратными немецкими пейзажами, ухоженными домиками, старинными городами… «Мама остаётся одна», - думала я. «И теперь я буду ей нужна… В ближайшее время я вряд ли вернусь сюда…»
Когда я приехала в Киев, меня никто не встретил. Домой я добиралась сама, на такси. Заплатила таксисту немецкими марками, и он был безмерно счастлив.
Дома была суета. Заходили и выходили люди, были слышны возгласы, звон посуды, шум воды на кухне.
Мама была в чёрном платке, но не сидела на месте, бегала из кухни в гостиную и обратно, принося на стол салаты, хлеб, спиртное.
Посреди гостиной, в открытом гробу, поставленном на табуретках, лежал папа. Его лицо было неузнаваемо, покрыто каким-то веществом.
Я сняла рюкзак, поставила его на пол в прихожей, сняла куртку, сняла обувь. Ко мне подошла тётя Валя, мамина сестра, обняла меня.
Тётя сказала:
- Папу сбила машина… Прямо возле дома… Неделю назад… На его голове многочисленные шрамы… Мама искала его пять дней. Ни в одной больнице его не было… При нём не было документов. В скорой не знали, кому сообщать… Мама нашла его в морге, только на пятый день…
Я спросила:
- А водитель? Водителя нашли?
Тётя опустила глаза:
- Да какое там… Люди говорят, что он сразу скрылся с места происшествия.
Я вымыла руки, прошла в гостиную и села за стол. Мама сидела напротив. По бокам стола - соседи и сослуживцы папы.
Говорил дядя Вася.
- Дорогой Гриша. Ты был мне друг… Самый лучший друг – это Гриша… Гриша всегда поможет – и инструмент, какой нужно, даст, и водки нальёт… Светлая память тебе, Гриша…
Он опрокинул стопку водки, закусив луком.
Мама вдруг заголосила:
- Господи, ну куда же ты пошёл, Гриша? Куда тебя понесло? Я же сказала – сиди дома, не выходи никуда…
Слёзы полились по моим щекам, я закрыла лицо руками и беззвучно затряслась, всхлипывая, и заглатывая воздух.
Я любила папу…