на фотографии - доходный дом 1905 года, архитектор Н.Н.Жерихов
T O T A L L O O K
В конце 19 века европейская культура устала. Так много было сказано, что слова просто теряли смысл, и буквы бегали сами по себе, наконец свободные, больше не принуждённые обозначать. Чтобы сказать новое слово в искусстве, надо было изобрести особый язык, который мог бы принять мятежные буквы и понять их по-своему. Художественным эсперанто стал модерн. Это больше, чем направление живописи, театральный эксперимент или поэтическая ветвь – скорее, стиль жизни. Подтверждением тому служит необычайный расцвет декоративно-прикладного искусства, испытавшего влияние всех видов творчества от синематографа до повального изобретательства летающих машин. Вся жизнь стала словно единым произведением, не терпящим отступления от продуманной эстетики, автором которой была всевластная мода. Сравнить это явление можно разве что с культурой денди, которые, впрочем, являлись немногочисленной армией чудаков на овсяночно-сером фоне унылого английского общества, в то время как модерн охватил всё и вся, легко преодолев элитарность, свойственную любому новшеству.
Возможно, ключ к пониманию природы такого феномена лежит в полулегендарной истории его рождения. Однажды никому не известный художник Альфонс Муха изготовил неожиданную афишу, на которой Сара Бернар совершенно сливалась с орнаментальным фоном и казалась скорее графической иллюстрацией Обри Бердслея, а не ярчайшей актрисой своего времени. Бедную Муху чуть не пришибли, но - о, чудо! – приме понравилось. Впервые новый стиль явился на свет столь странным способом – обычно «низкие жанры» вроде оформления театральных тумб следовали за паровозом серьёзной живописи, и уж тем более, первые опыты художников никогда не выставлялись напоказ всякому встречному-поперечному, прогуливающемуся мимо афиш! Стало ясно, что новый век диктует новые правила.
Прежде всего, предметы искусства уменьшились. Железные дороги простираются всё дальше, воздухоплаванье перестало быть невероятной мечтой, появились трансатлантические лайнеры – стар и млад охвачен страстью к путешествиям, желательно, в окружении прекрасного. Из родного дома можно взять, как в крестовый поход, максимум – дорогой портрет (лучше фотографический), ведь в каюту не засунешь бронзовую копию с гипсового слепка в натуральный размер! К тому же, хочется привезти что-то на память из дальних стран – требуется освободить пространство, ведь теперь корабли просто забиты пассажирами, и желая поставить на полку свежеприобретённый сувенир, в шкафу рискуешь обнаружить несколько мексиканцев с нижней палубы. Разумеется, идя на поводу придирчивых господ путешествующих, владельцы судоходных компаний и всевозможных «восточных экспрессов» с радостью восприняли идею облегчить интерьер, избавившись от громоздкой мебели (заодно и в топливе экономия!). Прошли времена, когда пыхтящий краснодеревщик брал массив дуба и отсекал всё лишнее, сохраняя в готовом предмете статичность, присущую дереву. Героем новомодного стиля стал культовый венский стул Михаэля Тонета – стройный, гибкий, элегантный, похожий на завсегдатая австрийской кофейни, отполированный до жидкого блеска, тёмно-коричневый в тон любимому напитку. Он удивительно точно соответствовал требованиям мужской моды того времени – никакого напыщенного роскошества, безупречный врождённый аристократизм как единственное украшение, позволенное представителю сильного пола.
Интересно, что и костюм, и стул дожили до наших дней, почти не изменившись. Благодаря точности скупых линий венский стул незаметно вписывается в любой интерьер, а потому и встречается повсеместно. Зато квартиры в стиле хай-тек облюбовал его современник - коротконогое детище Чарльза Макинтоша с высокой спинкой «а ля средневековая решётка». Возможно, эти динозавры обязаны столь долгой карьерой своей минималистичности, в общем-то, нетипичной для модерна, стремившегося всё превратить в поэзию путём густого декорирования. Один предмет зачастую соединял в себе греческие мотивы и традиции Востока, неорусский стиль и футуристические изыски, объединённые вполне правдоподобно при помощи обтекаемых природных форм.
Весьма кстати пришлась мода на обилие декоративных тканей, расцветающих прихотливыми растительными фантазиями. Преобладают лёгкие материалы, шёлк правит бал – отчасти из-за увлечения Востоком, отчасти потому, что удобно ложится в складки. Волны ткани притворяются павлиньими хвостами, струями водопадов, космической материей.... Дизайн интерьера стал подобием театральной декорации, впечатление усиливают богатые занавеси - неотъемлемая часть оформления комнат. По новым канонам положено, чтобы они безо всяких там коридоров перетекали одна в другую, а обитателям особняков всё-таки хочется отгородить несколько уютных уголков, вот и идут в ход если не шторы, так ширмы, по форме повторяющие изгибы полукруглых окон.
Вообще идея гнезда, согласного природе строения, обвивающегося вокруг своего жильца, владеет умами зодчих всегда – но как редко выдаются эпохи, совмещающие возможности и желания! В 1889 году постройка Эйфелем чудесной башни «из веточек» доказала, что птичья архитектура крепко стоит на ногах. Началась эра железа, стекла и бетона, но до конструктивизма ещё есть время, материалы пока не приобрели самоценности – их свойства используются для воплощения художественного образа.
Теперь дома можно ваять, как скульптуру. Впервые в истории зодчество, живопись и дпи слиплись настолько плотно, что интерьер вылез наружу. Ярчайшим примером может служить особняк Тасселя в Брюсселе (1893), с которого, собственно, и начался модерн в архитектуре. Молодой автор проекта Виктор Орта как будто смешал в кастрюльке элементы внешнего и внутреннего оформления, после чего на стенах, полу и потолке осел слой росписей и инкрустаций - стилизованные цветы, волны, змеи....
В Москве аналогичным симбиозом интерьера и экстерьера знаменит особняк Рябушинского, построенный Шехтелем в 1902, где балкон похож на камин, а стена над ним украшена панно с огромным цветком.
Система планировки получает короткое ёмкое определение «изнутри наружу». Свежеизобретённый бетон допускает любую асимметрию, и внешние очертания дома выкраиваются по
лекалам каждой отдельной комнаты. Окна взбираются по диагонали, обозначая местонахождение лестницы, сам размер проёмов даёт ясное представление о помещениях внутри – окошки поменьше освещают ванные, череда стеклянных готических арок скорее всего принадлежат просторной зале. В середине 20 века такой плюрализм будет осмеян советским писателем Носовым (см. светлый образ архитектора Вертибутылкина и ко.), а также доведён до абсолюта австрийским художником Хундертвассером, так что нельзя однозначно сказать, хорошо или плохо потомки оценили нововведение.
В 1900-х годах заказчики были в восторге. Крупные города переживали бум индивидуального строительства, и все новые особняки проектировались сразу с учётом внутреннего убранства! Некоторые архитекторы сами выполняли эскизы отделки и мебели – как упомянутый Макинтош, Иван Фомин или Анри Ван де Вельде, докатившийся до дизайна посуды. Другие привлекали для совместной работы живописцев – наиболее плодотворным оказался дуэт Шехтеля и Врубеля, сочинившего панно для готического особняка Морозовой и населившего персонажами «Фауста» двухэтажный кабинет в доме Морозова, наполненного романтическими диковинками, без которых не обходился в то время ни один модный интерьер. Врубель прекрасно вписался в новое всеядное течение благодаря тому, что владел не только живописью, но и книжной графикой, и керамикой – от каминных изразцов до декоративных ваз с контрастными разводами.
Чтобы максимально ярко представить суть модерна, достаточно вспомнить картины Густава Климта, выливающиеся в рамы, изготовленные его братом, и отражающиеся в оформлении выставочных залов. Роль художника больше не ограничивалась раскраской холста, он был демиургом, творящим жизнь вокруг себя, и не было уголка, который бы не был заполнен его вдохновением.
Именно поэтому дизайн конца 19 – начала 20 веков нельзя назвать копированием природы. Модерн это взгляд на природу, и взгляд утончённой личности, стремящейся облагородить естественные очертания цветов, листьев, водорослей почти до неузнаваемости. Не сразу можно распознать цветок в оформлении дверного проёма по эскизу Л. Н. Кекушева (особняк Миндовского, 1904). А стилизованный цикламен на одноимённом гобелене Обриста так мало напоминал растение, что даже получил более подходящее название «удар бича». Потом этот мотив щедро использовался и в интерьере, и в женской одежде, и в книжной графике, и в художественной ковке. Последняя, кстати, достигла невиданных высот и разнообразия, так как металл воплощает в объёме те же принципы, что и графика. Каминные решётки, балконные и лестничные перила, кровати, ворота – всё непроходимо-чёрного цвета, с жёсткими повторяющимися линиями и упругими изгибами, средневековыми драконами, тяжёлыми цветами – как будто трёхмерное отражение журналов и афиш, оформленных деятелями «Сецессиона».
Стиль модерн всегда созвучен городу, в котором существует. Скажем, в Барселоне пёстрые чудовища Гауди красноречиво повествуют об истории мореплаванья, опасных приключениях и удивительных находках на далёких континентах, а вот монохромный Петроград шепчет другие легенды, там живут другие люди совсем в других домах.
В отсутствие солнца городу на Неве ни к чему любимые модерном разноцветные витражи или мозаика. Лучшее украшение среди каменных глыб, источенных постоянным ветром, это художественная ковка, тем более, что весь город пронизан литыми чугунными решётками, оставшимися от ушедших веков, а металл всегда найдёт общий язык с металлом. Кованые детали здесь отличаются по характеру от того, что можно увидеть в Москве – зубастые лестничные чуда-юда смотрятся весело на фоне голубых с золотом обоев (особняк Морозовой), а петроградский балкончик с подсолнухами оказывается снабжён паутиной и огромным пауком (доходный дом И. Б. Лидваль).
Такое же разнообразие настроений и мотивов наблюдается в подборе мебели – северная столица предпочитает мрачную гамму и сдержанные формы, тогда как московские дома впитывают все модные тенденции в изобразительном и прикладном искусстве. Основные течения получили сомнительные названия «неоклассицизм» и «неорусский стиль».
Как можно видеть на картинах того времени, традиционные белые кружевные скатерти не противоречили супермодным столовым приборам, словно сплетённым из тонких водорослей, а неоклассический фарфор с золотыми каёмками и множеством цветочков весьма мило соседствовал с русским самоваром, резной деревянной посудой (не для еды, а для сервировки), вошедшей в моду благодаря массовым хождениям в народ и всплеску интереса к старинным ремёслам.
Так как на смену усадьбам пришли дачи, изменилась культура чаепития. Вместо обеденной залы небольшой круглый стол стали ставить почти у самого порога, возле кухни, чтобы через внутреннее окошко подавать фрукты, различную снедь, а также незаметно убирать посуду. Часто накрывали на веранде или в саду, опять-таки вынося интерьер за пределы жилища.
Новый стиль жизни предполагал большую свободу, что в конце концов привело к переоценке многих условностей, и прежде всего ударило по женскому костюму. Корсет был объявлен вредным для здоровья, и к концу эпохи модерна талия просто перестала существовать – пояс находился на бёдрах, ткань по-гречески собиралась в складки или свисала прямо, не обозначая очертаний фигуры. Главный модельер всея Руси Надежда Ламанова ещё до открытия собственного ателье в 1885 году начала внедрять необычный способ конструирования одежды – достаточно было обмотать клиентку тканью, тут же зафиксировать основные швы, и наряд был почти готов. Широкое распространение этот метод найдёт позже, в 20-е годы, пока что не все отваживаются на эксперимент с силуэтом, получившим в 1903 году название «реформаторский мешок». В провинции около 1898-1904 по-прежнему носят корсеты, огромные юбки, подчёркивают кружевами голые плечи. Город изнывает под гнётом народившегося класса «работающих женщин», которые выбирают стандартный строгий покрой - воротники-стойки, объёмные рукава, треугольная вставка до талии. Подчёркивался прогиб спины, которому была противовесом «голубиная грудь». Самая популярная причёска называлась бандо и представляла собой поднятые наверх волосы, собранные в пучок – одно из ответвлений моды на Японию.
Головные уборы женщины носили в зависимости от желания. От сезона к сезону размер шляп менялся, но всегда они были однотонными и довольно лаконичными, большие поля часто украшались всего одним пышным пером, совпадающим по цвету. К таким шляпам шли длинные узкие вечерние платья, иногда дополненные гипюровыми съёмными рукавами или кружевными митенками. Обувь носили на каблуках, она облегала ногу, как перчатка.
С приходом 20-го века мода разделилась на от кутюр и прет-а-порте. Модельеры осознали себя художниками и стали создавать коллекции ради процесса творчества, вдохновляясь не реальными образами современниц, а кинематографом, театром, живописью, балетом. Деятели упомянутых искусств старались увести зрителя в дебри мифологии, истории, фантазий о путешествиях. Библейские герои со змееобразными волосами и чёрными тенями в стиле экспрессионизма стали таким же эталоном красоты, как персонажи балетов, одетые Львом Бакстом в яркие восточные одежды. Под впечатлением от «Русских сезонов» Поль Пуаре шьёт ориентальную коллекцию, в мастерских Сэмюэля Бинга создаются простые по форме ювелирные изделия, чьи очертания навеяны поездкой в Японию, Ламанова переносит в каждодневную одежду то, что изобретает для кино и театра, художник Андрей Рябушкин открывает красоту крестьянского костюма 17 века – и мода пополняется узорными лентами.
Всё смешалось в весёлый, но недолгий век модерна. Искусства перетекали одно в другое, художники с лёгкостью меняли профессии - именно эта непринуждённая безалаберность помогла модерну сохраниться до наших дней молодым и цветущим.