Глава сорок первая
«Дорогая Инночка, здравствуй! Если отвечать на твою анкету из десяти пунктов, то получится целая повесть. Пощади! Телеграфный стиль моих писем объясняется просто. Вообрази: сначала дед по горячим следам событий меня выслушивает, потом я пишу подробный дневник, затем отвечаю на письма Стаса, потом – на твои. А жизненная основа – одна! И тебе от моего красноречия остаются рожки да ножки. Скоро я перейду на одни знаки препинания...
Сначала отвечу на вопросы, для меня важные. Ты спрашиваешь: «Можно ли внести творческое начало в труд нянечки?»
Мой труд с точки зрения профессиональной имеет следующее направление: а/ мытье полов в четырех палатах женского отделения и коридоров там же: б/ организация посуды для анализов с последующей доставкой в лабораторию; в/ помощь медсестре по уходу за тяжелыми больными (здесь куча подпунктов!). Если задаться целью (высокой), то творческое начало в эти процессы можно внести.
Например, распределять бутылочки с мочой по цвету сей жидкости. Или – прыжок в два оборота, когда в паре со шваброй этот самый инструмент, если ему наступить на ногу, лупит тебя по лбу... Сюда бы я отнесла художественную маркировку суден, чтобы нянька-соперница из другой половины отделения не воровала для своих больных эти судна. И так далее. Фантазии на это у меня маловато.
Хватит с меня того, что я через полгода освоения профессии преодолела брезгливость, раннее вставание в пять утра (!!!), хамство коллег по труду (нянек, санитарок), а также моего начальства (сестры-хозяйки). А еще – пренебрежение к моей персоне со стороны тех больных, которые себя считают привилегированными.
Есть ли у меня радости? Тьма! Я не шучу. Настроение у меня с утра такое, словно меня ждут на работе не пронумерованные ведра, тазики, судна, бутылочки с мочой на подоконнике в туалете, а, по крайней мере, литературный семинар по прозе под руководством Чингиза Айтматова. И все потому, что меня еще ожидают люди! Инка, как же это интересно – люди!
Дело в том, что я ухожу с работы через два часа после окончания смены, из-за чего числюсь тут (в среде коллег по швабрам) белой вороной. Теперь, правда, убедились, что я не преследую тайные корыстные цели, и немного успокоились. Поняли, что лишние деньги за усердие мне не платят, что на похвалу начальства мне начхать, ибо никто, кроме моих подопечных больных, моего усердия не замечает. Навара за личные услуги не имею: раз и навсегда отучила даже предлагать деньги «на лапу». Выписавшись, они приходят иногда с цветами или коробкой конфет. Конфеты я возвращаю под предлогом, что мне нельзя сладкого (чтоб не обижались). Мама иронически ухмыляется, завидев меня с букетом:
– Между прочим, эти цветочки не из дешевых.
Что же я делаю? Одним помогаю физически (рабочего времени на это просто не хватает): купаю, расчесываю спутанные волосы старухам, не способным это сделать из-за слабости, пишу письма бессовестным дочкам и сыновьям, «забывшим» в больнице своих родителей. Иногда ношу письма по адресам. Главное – не это, а (держись за воздух!) то, что я здесь вроде духовника. Слушаю! Я уже столько исповедей наслушалась, что и профессиональному священнику не снилось! А еще я читаю – любимые свои книги и интересную публицистику из газет.
В общем, когда утром я заглядываю в палаты, мне со всех сторон улыбаются во весь рот, а когда прихожу после смены, начинаются задушевные разговорчики. Иногда – по секрету, шепотом...
Проблем и стрессовых ситуаций у меня хватает все равно. Месяц назад, в феврале, был скандал на все отделение: я возмутилась на собрании младшего и среднего персонала, что раздатчицы уносят в сумках масло, яйца вареные, кефир, а больным не дают позавтракать, когда те возвращаются с рентгена или процедур, утверждая, что все уже съели. Воруют, недодают, как везде, в общем, где есть на чем руки погреть.
Конечно, я выступила после того, как мы сцепились на месте преступления – на территории врага. Женщины возмущались, раздатчица огрызалась и врала, а я просто подошла к буфету и распахнула створки шкафа, продемонстрировав содержимое. Все, якобы съеденное, дожидалось своего часа, то есть конца работы буфетчицы. После собрания раздатчица лишилась своего сладкого места, а остальные, непойманные, люто меня возненавидели. Но мне-то что! Я ношу еду с собой из дому.
Короче, самые лучшие отношения у меня с больными и врачами.
Теперь о школе. Я планировала так: после получения аттестата в школу – ни ногой. А получилось, что бегаю туда три раза в неделю. К Юлии Борисовне. Она ставит « Баню» Маяковского. Но об этом если писать, то ночи не хватит. Скажу только, что здесь хватает бывших ее учеников, и работа кипит!
Знаешь, школа – это лотерея: кому как повезет. О многих своих коллегах Ю.Б. отзывается с симпатией, а мы этих учителей даже не знали, они у нас предметов не вели. Правда, наше расположение к Михаилу Абрамовичу, Алле Максимовне и Раечке она понимает.
Нам не повезло на классного руководителя, потому что Натали, при всей своей безвредности, просто исполнитель, да еще недалекий. А теперь представь себе, что было бы, если бы учились в классе Юлии Борисовны?!
Короче: везде нужны личности. Если дать простор для действий всяким Тетям Топам, они школу развалят окончательно.
Теперь о моих планах на будущий год. Я ведь не знаю, куда буду поступать. Что на филфак – это точно, но где? У нас или в Киеве? Все зависит от Стаса.
О Сашке Воробьеве. Он ходит на шоферские курсы – готовится в армию. Играет на гитаре и какой-то дудке (кажется, называется сопилкой). Играет на свадьбах, набирается опыта с каким-то ансамблем. Ко мне ходит реже с тех пор, как получил по рукам: вообразил, что я ничейная, и расхрабрился. А вообще, не в этом дело. Он парень хороший, самостоятельный, но нам хватает разговора на полчаса. Не хочет книг читать, паразит, а потому не хватает ему общей культуры.
Тебя интересует Стелка? С чего бы это? Я мало знаю о ней сейчас. Учится на физмате в университете, ведет свободный образ жизни. Пару раз видела ее на Бродвее в окружении парней: сигарета в зубах, на лице косметическое излишество, разговаривает вульгарно (громко). На студентку похожа мало. Я прошла незамеченой.
О маме. Брак с начальством лопнул по маминой прихоти. После ее поездки на курорт, где она, имела несчастье влюбиться в рядового инженера (ее слова). Главврач отпал сам по себе. Последним ее доводом был убийственный:
– Вика, – сказала она, – ты можешь себе представить, чтобы на нашем велюровом диване лежал мужчина в трусах и майке?
Я представила себе Стаса и сказала:
– Вполне.
Она глянула на меня с сожалением:
– Где твои романтические склонности?
Нет, Инночка, моя мама – уже давно воинствующая и прекрасная амазонка! Не годится она в жены. Как, впрочем, и в бабушки.
О тете Насте.
Что можно сказать о человеке, навсегда раненном? Это больно и страшно. У меня такое впечатление, что она вбила себе в голову мысль: Вика никогда не изменит Женечке. Так что о Стасе я при ней и не заикаюсь. О нем я говорю с тетей Майей, когда удается застать ее одну. «Гусь» посещает ее три раза в неделю. Приходящий муж (полумуж). Тетя Майя всех нас убедила, что так гораздо удобнее. Мама теперь на ее стороне:
– Конечно, удобней! Хоть вытурить можно в любой момент!
Ну, и, наконец, о нем, то есть о Стасике. Вот я тебе перескажу разговор за новогодним столом у Залевских, когда все съехались.
Стас:
– Папа и мама Лара! Я хочу вас поставить в известность: я хочу жениться этим летом.
Тетя Лара (весело):
– Ты хотя бы скажи сначала, что вообще решил жениться, а потом уж – когда.
Владислав Андреевич:
– Ты бы сначала спросил у невесты, хочет ли она.
Очевидно, папа решил, что я тут же откажусь от этой чести, но я крикнула с готовностью:
– Согласна!
И все засмеялись.
Тут тетя Лара задумалась: это она подсчитывала, сколько мне лет исполнится. Потом сказала:
– Тут попахивает криминалом – статейкой о совращении малолетних. Девочке исполнится семнадцать.
Отец жениха заметно повеселел:
– Вот закончит второй курс...
– Еще чего! – снова крикнула я, и все засмеялись.
– Невеста нам попалась боевая, – пошутил отец жениха. – А вы хоть у Викиных родных спросили, как они отнесутся к такому... раннему браку?
– Положительно, – заверила. – А куда они денутся?
Вот так, Инночка! Тебе не кажется, что я обнаглела? Но что же делать?! Я не могу ждать его! После таких писем, когда... Нет, я решительно не желаю сидеть и ждать, когда ему под руку подвернется какая-нибудь Стелка номер 2!
Как же я рада за тебя! Как здорово, что ты подала пример своим одноклассникам собственным ранним браком! Теперь и мне легко идти по твоим стопам. Твое счастье вдохновляет и меня. Я понимаю, что жить в чужом городе, да еще в общаге – не мед, но ведь рядом со мною будет Стасик! Вместе мы как-нибудь одолеем трудности быта... Правда, до этого еще надо поступить на филфак. Думаю, что в столице это труднее, чем у нас, в провинции.
Я рада и за твою маму. По-моему, то, что с нею произошло – самое большое чудо. Мало того, что пить перестала, так еще и воссоединилась с твоим отцом! Какой же неожиданный и замечательный поворот в судьбе вашей семьи! Это я расцениваю как подарок в награду за все ваши многолетние мучения. Жаль только бабушки... Привет Ивану! Он у тебя удивительно обаятельный парень!
Целую, твоя Вика».
Глава сорок вторая
Поступать на филфак Вика решила все-таки в родном городе. Стас рассказал, что в Киеве на русское отделение не пробиться, есть риск потерять целый год. Ирина Алексеевна сделала еще одну неудачную попытку заманить дочь в свой институт.
– Ты по сути своей должна быть врачом! Ты же у нас такая жалостливая! Сама говорила: в больницах главный дефицит – это сострадание. Возмущалась, что врачи поголовно равнодушны к больным, вот и надо исправлять положение!
– Мамочка, не хитри. Я насмотрелась в больнице на такое, что уже точно врачом не буду. Не для меня это. Нервная система не позволяет. Хочу в школе преподавать. Там тоже проблем куча.
– Учитель из тебя не получится. Слишком ты мелкая. Учитель должен быть высоким, горластым, напористым, непрошибаемым для эмоций...
– Как Топа, – подсказала Вика.
– Тебе придется воевать с начальством, потому что оно не бывает хорошим, а также с детками типа вашего Чудновского или этих... ваших босячек!
Разговор, как всегда на эту тему, заходил в тупик.
На русское отделение филфака Вика поступила не без помощи Юлии Борисовны, но честно, потому что об этом ничего не знала. Бывшие ученики Юлии Борисовны давно работали на кафедре русского языка и могли как-то повлиять на приемную комиссию на финише. Уж очень хорошим оказалось вступительное сочинение Синичкиной. За такую девочку не грех было и похлопотать. Конечно, с английским языком у нее было туговато, на истории она путалась в датах партийных съездов и проявила подозрительный инфантилизм в вопросах о мировом засилье сионизма.
– Деточка, вам разве в школе не говорили об опасности сионизма? – уставилась на нее преподавательница. – Ты же его путаешь с антисемитизмом! А у нас в стране нет никакого антисемитизма!
– А у нас в классе был, – заявила Вика с таким жаром, что ассистент, принимающий ответ у другого абитуриента, скосил на нее глаза.
От опасной полемики их отвлекла вошедшая в аудиторию девица, одетая с таким шиком, что все одновременно уставились на ее наряд. Она что-то зашептала на ухо преподавательнице, та в ответ скривилась, потом поднялась с места. Пока обе шушукались в сторонке, ассистент успел шепнуть Вике:
– Скажи, что у вас в школе было плохо с политинформацией.
Гостья удалилась, нежно улыбнувшись на прощанье преподавательнице, а та с кислой миной уселась на место.
– У нас в школе почти не было политинформаций, – пролепетала Вика, испуганная перспективой вылететь с последнего экзамена так бездарно.
– Я и вижу. Ладно. В остальном ты была на уровне.
Этот уровень оценили на пятерку, чему Вика очень удивилась. Она просто не знала, что модница с кафедры философии убила преподавателя сообщением, будто Вика – племянница декана факультета. Не может же сам декан обеспечить лояльность по отношению к любимой родственнице, когда в университете идет такая мощная проверка на предмет коррупции во время вступительных экзаменов?!
В общем, Вика стала студенткой филфака и уже строила планы, как она переведется в Киевский университет, когда выйдет замуж за Стаса. Замужество планировалось на конец лета, то есть окончание первого курса, когда ей стукнет восемнадцать.
Жизнь без любимого Стасика была бы очень грустной, если бы не его письма, неизменно нежные, со словами любви, которые Вика перечитывала по сто раз и даже давала читать деду – под настроение. Мама письма тоже читала, но как обычно – по своей интуиции находя драгоценные писульки то под Викиной подушкой, то в письменном столе под конспектами.
Студенческая жизнь тоже не давала Вике скучать, порой до такой степени затягивая в свой омут, что она забывала даже про Стаса. Переписка с Инной и Стасом, к сожалению Ирины Алексеевны, отвлекала Вику от дневника. Тот стал заполняться небрежными заметками, из которых не выудишь интересной информации.
Ирина Алексеевна пыталась приблизить дочь к себе, расспрашивая об университете, но получалось неважно: Вика не пускала дальше фактов, которые мать интересовали мало. Например, что на кафедре русской литературы только «старики» читают интересные лекции и ведут себя интеллигентно на семинарах и зачетах. Раньше Вика, думала, что молодые преподаватели более продвинутые в современной литературе.
А все оказалось наоборот. Старшее поколение преподавателей читают толстые журналы, проводят семинары по новинкам литературы, а молодое только ресницами хлопает, когда студенты задают вопрос вне программы. Ресницами накрашенными, кстати. Хотя внешне молодая поросль педагогов и выглядела привлекательней, чем «старички» в своих чистеньких, но вышедших из моды костюмах, но для Вики не это было главным. Даже показной демократизм, когда вчерашние аспиранты «тыкали» студентам, подчеркивая свою возрастную близость, почему-то Вике претил.
– Ты у меня девочка старомодная, оттого тебя к старушкам и тянет, – говорила Ирина Алексеевна, не разделяя Викиной озабоченности.
– Меня тянет к культурным людям, а еще больше к тем, кто интересуется искусством и литературой. Не понимаю, как можно быть дурой и читать литературу в вузе! – возмущалась Вика. – У нас одна девица, она читает сравнительную грамматику русского, украинского и белорусского языков, вообще не знает правил орфоэпии!
– А что это за штука?
– Раздел языка, изучающий ударения. Она говорит не «поняла», а «поняла»! Не «гусеница», а «гусеница»! Ну и так далее! Только сидишь и записываешь за нею – не лекцию, а ошибки!
– Кошмар, – согласилась Ирина Алексеевна, которая ставила правильные ударения потому, что ее мама и папа грамотно разговаривали. – Но согласись, что в наших краях язык – это такая гремучая смесь двух языков, что можно и перепутать все. Твоя девица недаром же сравнивает три языка! Она тоже в них запуталась.
– Вот я не выдержу когда-нибудь. Возьму и поправлю!
– Валяй! Только после экзамена. А то еще ляпнешь до них, и – прощай, сессия! У тебя стипендия хоть и смехотворная, но на чулочки хватает.
Вот как раз о стипендии и чулочках Ирина Алексеевна могла бы и не говорить. Чулочков, как и прочих подобных изделий, в магазинах давно не было. Вика над своими буквально тряслась, а по вечерам они с матерью подтягивали крючком спущенные петли, натянув капрон на лампочку. Дедовы носки Ирина Алексеевна штопала, мечтая вслух, чтобы кто-то из больных подарил ей не бутылку коньяка, а обычные мужские носки, желательно три пары.
Накануне Дня Советской армии, хотя этот праздник уже отмечали вяло и только на производстве, Вика отправилась в универмаг: тетя Майя была убеждена, что именно чулочно-носочные изделия родное правительство подарит населению, то бишь «выкинет на прилавки»
И точно – выкинули. Вика в компании с тетей Майей и тетей Настей радостно пристроилась в конец длиннющей очереди, которая вилась с первого этажа на третий, где и давали товар.
Волновались они ужасно. Разведка то и дело доносила неутешительные новости: сначала кончился самый большой размер мужских носков, через полчаса – самый маленький. Женщины подбадривали друг друга надеждой, что «привезут еще». В одни руки давали сначала по три пары, потом стали отпускать по две. Когда нервы не выдержали у самых слабых, поднялась паника.
– Давайте по одной паре, иначе всем не хватит! – кинул кто-то клич, и очередь забурлила.
Одни кричали, что все равно не хватит, а что такое для мужика одна пара? Это же смех! Другие резонно отвечали, что одна пара лучше, чем ничего. Донимала жара и теснота. От крикливых женских голосов у Вики кружилась голова. Майя и Настя дружно охраняли маленькую Вику от толчков тех, кто поднимался и спускался по лестнице.
– И чего они шастают туда-сюда? – удивлялась Майя. – Ведь ничего на полках путного не осталось! Я бы продавцов отправила в оплаченный отпуск, торговать-то нечем.
Когда паника достигла критической точки (кончались средние размеры), началась драка. Кто-то там нагло пролез без очереди и получил свой товар без всяких трудов. Отчаянный женский визг возвестил о временной победе той, что вырвала добычу из рук нахалки, и он совпал с громким сообщением продавщицы:
– Размер «сорок-сорок один» кончился! Остались детские!
Когда Майя рассказывала Ирине Алексеевне об этой неудаче, та улыбнулась злорадно:
– Вот и хорошо! Хотя ничего хорошего тут нет, жалко вас всех.
Зато Вика попотела в толпе, понюхала трудностей, спустилась с небес на землю. Увидела, чем живет ее замечательная держава. Скоро я ее засажу за вязанье крючком. Папочке моему будем стряпать зимние носки.
Вике она сказала вечером, так и не дождавшись от дочери жалоб:
– Теперь ты понимаешь, что наш дедуля совершает ежедневные подвиги по добыванию пищи? У нас в городе еще ничего, а говорят, в глубинке вообще пусто. У нас еще хоть консервы стоят рыбные, да плавлеными сырками хоть завались.
После подобных разговоров Вика стала расспрашивать у дедушки, где и почем он достал куриные пупки или мозговые косточки для борща.
– Викуся! – Алексей Михайлович всплескивал руками так горестно, словно его внучка серьезно заболела. – Зачем тебе это знать?! У тебя на уме должна быть одна учеба! Не думай о хлебе насущном, пока я жив!
– И пока жив оптимист Горбачев со своим политбюро – ехидно добавляла Ирина Алексеевна.
Мама была настроена критически, дед все еще надеялся на чудо, которое зависит от «роли личности в истории». Хотя в уме его уже начинала брезжить крамольная мысль, что дело не в одном Горбачеве, а в том стадном чувстве, к которому граждане великой страны привыкли за долгие десятилетия. Ведь куда комфортней бежать по указанной вожаком дорожке, чем находить свою собственную, пусть и нелегкую. Если один упрямый баран выбивается из стада, безопасней протестующе блеять ему вслед, чем бежать следом. «Наш вожак, – грустно думал Алексей Михайлович, – оказался слабым».
В знак протеста дед выключал по вечерам телевизор, по которому транслировали бесконечные пленумы партии, и где всё большую силу голоса обретал товарищ Лигачев. Этого демагога Алексей Михайлович не выносил.
С Викой он не спешил делиться своими сомнениями. Вот если бы был рядом Стасик Залевский! Вот кто разбирался в политике!
А Вика о политике не думала вообще, считая, как и ее мама, что от них ничего не зависит, и нечего себе мозги сушить (мамины слова). У нее впечатлений от жизни хватало.
После школы с ее устоявшимися правилами игры, университет выдвигал свои, к которым надо было приноровиться. Но все-таки свободы здесь было побольше. Ходи в чем хочешь, прогуливай умеренно лекции, но не семинары, пропускай иногда даже комсомольские собрания, до чертиков надоевшие. Правда, собрания проходили без прежнего энтузиазма комсомольских лидеров. И лидеры были какие-то странные – все чаще поглядывали на кафедры, мечтая после окончания университета застолбить себе там местечко.
Почему молодые преподаватели так слабо знают свой предмет, хотя и закончили аспирантуру, Вика понять не могла. Она думала, что в науку идут самые способные. Она не догадывалась, что путь в аспирантуру пролегал через райкомы комсомола, а еще вернее – через обком партии. И эта дорожка имела два варианта: либо ты работаешь инструктором в райкоме после окончания университета, либо там работает кто-то другой – друг, родственник, знакомый.
Короче, партийный блат в комсомольско-партийных кланах обеспечивал будущему аспиранту научную карьеру, к которой было опасно предъявлять претензии, даже если ты профессор и заведуешь кафедрой. Бедному профессору оставалось только надеяться на то, что «блатной» аспирант сам проявит несостоятельность и покинет кафедру добровольно. Но не покидали. Кончали аспирантуру, защищали диссертации на темы, непременно связанные с ролью компартии во всех областях языкознания, и читали лекции, бессовестно скатанные с учебников, – в расчете, что студент в этот учебник не заглянет. Плохой студент все равно шпарит по конспекту, сильный ищет в научной библиотеке дополнительный материал или своей башкой добирается до знаний. Иногда прорывались в науку и настоящие таланты, но они были исключением.
Вика не знала, что попала на факультет в самые бесславные годы его истории. О выдающихся профессорах, «зубрах» филфака, остались только грустные легенды их учеников, тоже постепенно уходящих на пенсию или в могилу. Строгие лица всех ушедших смотрели с кафедральных портретов на последнее поколение филологов, пока не разочарованных в своем выборе и чего-то ждущих... На редких кафедрах оставались еще островки научной мысли, поиска, надежды. Но влюбленные в науку чудаки словно сгинули, сохранились одни прагматики.
Своих симпатий Вика пока не определила. На первом курсе у нее не было любимого предмета. Древнюю русскую литературу она не очень любила, да и преподаватель оказался скучным типом с неприятной привычкой причмокивать губами. Античную литературу читала бойкая девица в очках, до такой степени самодовольная, с такой брезгливой миной на физиономии, что на нее не хотелось даже смотреть. От ее эрудиции несло снобизмом, а не желанием поделиться знаниями. Она демонстрировала собственный ум, память, что Вике всегда не нравилось в людях.
Англичанка была помешана на грамматике и, похоже, плохо владела разговорным языком, отчего ее уроки Вику не вдохновляли на старание.
Вообще же оказалось, что Вика, свободно владеющая словом от природы или начитанности, в языковых науках была слаба. Не понимала она всех этих громоздких определений в учебниках, которые напридумывали разные ученые! Почему надо запомнить, например, с десяток определений того же имени существительного, если суть одна: означает предмет, явление и так далее?! Ученые между собою грызутся, доказывая свою правоту в мелочах, а она, Вика, должна потеть над определением какой-нибудь части речи, занимающим целую страницу?!
Ей не давалась и латынь... Короче, все, что было связано с памятью, механическим заучиванием, ей претило. У Вики даже возникли сомнения в своих умственных способностях. Несколько утешало одно: в их группе было много девчонок, плюющих на все трудности учебы. Зато свобода! Зато студенческое братство! Зато можно от сессии до сессии бегать на танцульки в общежития других институтов, где полно мальчиков! В конце концов – оценок тебе ежедневно не ставят, родители дневников не проверяют, мазать губы и глаза можно на полную катушку! Ради этого стоит потерпеть бедствие под названием «сессия», которое происходит всего лишь два раза в год!
Конечно, по своему характеру Вика не относилась к этой категории девиц, но мысль, что другие тоже звезд с неба не хватают, хотя и попали на филфак каким-то макаром, гасила тревогу. А когда обнаружилось, что на филфаке есть литературная студия, стало совсем хорошо. Вот оно! У нее есть собратья по духу! Она не одинока!
Правда, оказалось, что литературная студия под руководством местного украинского поэта и состоит из одних поэтов. Почему-то будущие прозаики сюда не забредали, а если это и происходило иногда, то покидали поэтическое поле чуть ли не бегом. Почему – Вика поняла сразу же. Поэтическая публика оказалась такой самонадеянной и горластой, что Вика чуть не оглохла за два часа громогласного самоутверждения начинающих поэтов. Она-то думала, что все поэты скромные, сомневающиеся... Нет, они дружно критиковали друг друга и завывали собственные вирши так самозабвенно, что мороз шел по коже.
Конечно, стихи попадались и очень неплохие, Викино музыкальное ухо чутко улавливало все удачные метафоры и рифмы, но куда больше было слабых. И Вика ушла из студии навсегда. Она поэзию ставила выше прозы, но теперь поняла: рождаются поэтами единицы, а мнят себя ими – тысячи.
Наверное, надо было искать новых друзей, иначе ей грозило одиночество. Письма от Инны и Стасика не спасали.
Продолжение
http://www.proza.ru/2010/07/29/762