Часть десятая.
«Коровники».
Солнечным погожим мартовским днем, этапируемый отдельным конвоем, Пепеляев вышел на перрон Ярославского вокзала. Глубоко вдохнув пахнущий весной воздух, он, запрокинув голову, посмотрел в пронзительно-голубое, с редкими, высокими облаками небо. В небольшом привокзальном сквере, в ветвях берез и тополей ссорились между собой грачи и вороны. А еще выше старых деревьев, будто паря в вышине блестели золотом купола Ярославских церквей.
«Господи, как хорошо то, Господи!» - восторженно подумал Анатолий Николаевич, но, почувствовав на плече руку конвоира, поспешно перекрестился и, опустив голову вниз, двинулся вперед.
«Коровники» - знаменитая на всю Россию тюрьма, строительство которой началось в 1800 году в Коровницкой слободе, что на берегу Волги, по указу императора Александра Первого. Изначально централ предназначался для пересылки заключенных этапируемых в Сибирь. Позднее в 1830 году был преобразован в арестантскую роту. Затем в 1870 году централ расширился. В самом Ярославле, на Угличской улице было построено еще одно здание, рассчитанное на содержание в нем 340 заключенных. В отличие от «Коровников», в «Дополнительном» имелось два лазарета, тюремная церковь и даже две библиотеки. В 1910 году главная тюрьма - исправдом «Коровники» была преобразована в Ярославскую Временно-каторжную тюрьму, а «Дополнительное» так и осталось исправительно-арестанским отделением, содержание в котором было значительно лучше, чем в «Коровниках». С приходом Советской власти в «Коровниках» поменялся контингент. Вначале это были недовольные голодом и новой властью крестьяне с Украины, Поволжья и Тамбовщины. Мало помалу их начали вытеснять эсеры и меньшевики. За ними потянулись белогвардейцы, а вскоре к ним присоединились и сами большевики.
Огромные старинной ковки ворота Ярославского централа были закрыты. Пока один из конвоиров сопровождающий Пепеляева стучал в дверь, Анатолий Николаевич рассматривал тюремное здание, в котором ему предстояло прожить долгих десять лет в полном одиночестве. Постройка красного кирпича была огромна и своим видом скорее напоминала старинный замок или крепость, нежели тюрьму. Единственно, что делало ее похожей на узилище – высокие каменные стены, опутанные сверху колючей проволокой. Что бы хоть как-то сгладить жуткое представление о предстоящей жизни в этих стенах, Пепеляев отвернулся и посмотрел на реку. Не широкая, но уверенная в своих силах Волга, еще стояла скованная непрочным весенним льдом. Снег поверху льда был темным и ноздреватым, и уже кое-где в проталинах весело блестели зеркальца луж, отражая от своей поверхности игривые солнечные блики. Глядя на реку, Анатолий Николаевич вдруг вспомнил ту - другую, далекую теперь уже реку - реку Мая. И, как наяву увидел бегущую, нет скорее летящую к нему из пелены снега, маленькую женщину с темными, как сама ночь глазами. И услышал родной, срывающийся в крик голос: - Милый мой! Милый мой, это я!
- Проходите – грубым и усталым голосом произнес конвоир, и Анатолий Николаевич, тяжело вздохнув, шагнул за тюремный порог.
Одиночная камера размерами два на четыре метра, толстые, без малого, двухметровые стены, небольшое зарешеченное окошко под самым потолком, топчан, стол да табурет, привинченные к полу, вот и вся обстановка в которой предстояло провести долгих десять лет жизни Анатолию Николаевичу. Но не эта строгая обстановка пугала его. Его пугало одиночество. Проходили сутки, недели, месяцы, и никакого общения. Один раз в день молчаливый конвойный выводил его на полчаса в маленький прогулочный дворик, скрытый толстыми стенами от людских глаз. Откуда-то издалека, из-за этих стен доносились приглушенные людские голоса. Расхаживая по плацу, Анатолий Николаевич всякий раз останавливался в том месте, где наиболее четко слышались голоса. Замирал на месте и вслушивался, и всякий раз слышал голос охранника: - Ходить по кругу! Ходить!
И опять по кругу, считая шаги, шагал и шагал бывший генерал-лейтенант Пепеляев.
По истечении пяти месяцев проведенных в Ярославском политизоляторе Анатолий Николаевич изменился до неузнаваемости. Вряд ли бы кто из знакомых смог бы сейчас узнать в этом постаревшем с густой бородой и потухшими, глубоко запавшими глазами человеке, бывшего генерал-лейтенанта Пепеляева, которому лишь недавно исполнилось тридцать пять лет.
Одиночное заключение – пожалуй, самое из тяжелых наказаний придуманное человечеством. Постоянное пребывание наедине с самим собой, со своими мыслями угнетает сознание. Со временем человек отбывающий такое наказание начинает терять контроль над собой. Поначалу приходят видения близких и дорогих ему людей. И вот тогда он, забывая обо всем начинает общаться с ними, как с живыми. Со временем в его воспаленном мозгу укрепляется уверенность в том, что он не одинок в этих мрачных стенах. Что его окружают действительно живые люди, умело прячущиеся от чужих глаз. Постепенно стены его камеры наполняются другими, нередко посторонними, а то и просто чужими людьми. А иногда может быть и вовсе его врагами. Он спорит с ними, пытаясь доказать свою правоту. Ищет защиты у только видимых ему друзей. И постепенно сходит с ума.
Впервые ощутив, как продолжения короткого предутреннего сна, появление в камере Екатерины, Анатолий Николаевич чрезвычайно обрадовался. Изумленно улыбаясь, он смотрел, как в сером сумраке тюремной камеры сгустились тени. А, затем, словно раздвинув их руками, радостно улыбаясь, возникла Катя. Протянув ему навстречу руки, она скорым шагом бесконечно долго шла по маленькой камере.
- Милый мой! Милый мой! Это я! – шептала она, ни на шаг, не приближаясь к нему.
Лязг засовов отпираемой двери испугал Катюшу и заставил ее спрятаться, а вместо нее в камере появился дежурный надзиратель и громко произнес: - На оправку!
Захватив правой рукой полотенце, и взяв в левую руку «парашу», Пепеляев шагнул в темное чрево коридора.
Вечером того же дня безмолвно явилась Нина. Прижимая к груди маленького Лавра, она свободной рукой гладила вихрастую голову Всеволода.
- Нина! Проходи! Садись. – Анатолий Николаевич похлопал рукой по топчану, приглашая ее присесть рядом с собой. Но она, отрицательно покачав головой, осталась на месте. Злясь на темноту в камере, он вскочил, стараясь заглянуть в ее глаза. Но она, отступив на шаг, исчезла, забрав с собой сыновей.
- Нина! Сева! Лаврик! – мечась по камере, кричал Пепеляев.
- Чего кричишь? – вернул Анатолия Николаевича к действительности грубый окрик охранника. Пепеляев оглянулся на дверь, увидел откинутую «кормушку» и, смутившись, произнес: - Приснилось.
- Спать ложись. – последовал ответ надзирателя и «кормушка» захлопнулась.
- Господи, что со мной происходит! Неужто я схожу с ума? – в слух произнес он, истово крестясь в пустой угол.
- Отче наш еже еси… - тихо и проникновенно произнес Анатолий Николаевич.
На исходе второго года отсидки его неожиданно вызвал к себе начальник канцелярии Ярославского политизолятора Виноградов. Стоя у открытого окна, покуривая дорогую папиросу, он – улыбаясь, произнес: - Так вот заключенный Пепеляев. Советская власть, не смотря на всю вашу злостную контрреволюционную деятельность – добрая. Принято решение, - он поднял палец к верху и посмотрел в потолок: - изменить вам меру пресечения. С завтрашнего дня вы переводитесь на общее содержание. Будете работать, как все заключенные. Хватит дармовой хлеб жрать!
Обрадованный такой новостью Пепеляев открыто улыбнулся и произнес: - Спасибо гражданин начальник.
Последний день в «одиночке» тянулся нестерпимо долго. Различные чувства обуревали Анатолия Николаевича. Здесь были и печаль и радость. Радость оттого, что он, наконец, сможет общаться с такими же, как и он, людьми, слышать их живую речь, узнавать новости. Печаль же оттого, что больше уже не сможет так коротко общаться со своими близкими, и такими бесконечно далекими от него: Ниной, мамой, детишками и Катей. Не сможет поговорить и поспорить с Августом, не услышит дельный совет пропавшего без вестей Вишневского. Они останутся здесь в стенах этой маленькой камеры.
Утром следующего дня прозвучала команда: - С вещами на выход! – и Анатолий Николаевич глубоко вздохнув, шагнул за порог камеры. Обернувшись, он бросил прощальный взгляд в тот темный угол, откуда являлись ему, дорогие сердцу образы.
«Люди ко всему привыкают», - думал он, шагая по гулким коридорам Коровников - «не могут лишь привыкнуть к расставаниям и утратам».
Установившаяся по всей громадной территории бывшей Российской империи Советская власть, подобно весеннему паводку, смела в половодный сор все, что сочла ненужным для себя. Смела и выбросила из водоворота событий и правых и неправых своих граждан, уровняв их всех в единой, жуткой судьбе. И так же, подобно бурной реке, что бросает свои отбросы в яры да омута, бросила людей своих в лагеря и тюрьмы, откуда выхода для них не было. И таких яров по России стало великое множество. Но и там жили люди, жили своими заботами, страстями, правдами и обидами. Такой же жизнью жили люди и в Ярославском централе.
Ни во Владивостоке, ни даже в Чите, не представлял Анатолий Николаевич масштабов репрессий прокатившихся по России за первое десятилетие Советской власти. И только здесь в Ярославле, в этой большой камере под номером 138, осознал он в полной мере, что значит диктатура пролетариата.
Пройдя по длинному проходу, между двумя рядами двухэтажных деревянных нар, Анатолий Николаевич в недоумении остановился. Все места были заняты. Спросить о свободном месте было не у кого. Осторожно положив скатку с личными вещами на край длинного стола, он присел на вытертую до блеска деревянную лавку.
- Ну и что вы там расселись, как утренняя торговка на Привозе? – услышал он веселый голос со второго яруса нар. Анатолий Николаевич поднял голову, чтобы увидеть лицо говорившего. В метрах пяти от себя он увидел приветливо улыбающееся лицо человека, смотрящего на него сверху вниз.
- Залазьте сюда. Рядом со мной есть свободное место. Еще сегодня утром оно принадлежало моему товарищу - Михельсону. Но так как товарищ Михельсон сегодня утром, собрав свои вещи, ушел вслед за надзирателем, я имею полное право сказать, что назад он уже не вернется. А потому поспешите, пока еще не вернулись с работы люди, и не заняли, - поверьте мне, это совсем не плохое местечко.
Недолго думая, Анатолий Николаевич схватив свои нехитрые пожитки, взобрался наверх.
- Устраивайтесь, устраивайтесь поудобнее, если вы надолго. – произнес незнакомец.
- Надолго! На восемь лет. – произнес Пепеляев, расправляя на нарах тюфяк.
- Неплохой срок! Неплохой! Но, какой то не типичный для большевистской фемиды. Последнее время господа большевики все более тяготят к круглым числам: пять, десять, пятнадцать лет.
- Я уже два года отсидел здесь в левом крыле. – не оборачиваясь к собеседнику, сказал Пепеляев.
- В одиночке? – вопросительно и вместе с тем уважительно произнес сокамерник.
- В одиночке. – подтвердил Анатолий Николаевич.
- Однако, - незнакомец на секунду замолчал и добавил: - это делает вам честь. За какие же заслуги перед «родиной», отмечены столь солидным сроком? – поинтересовался тот.
- К.Р.Д. – коротко ответил Пепеляев, давая своим видом понять, что хочет закончить разговор.
- Ну, конечно же, КРД! – не обращая внимания на нежелание Анатолия Николаевича продолжать разговор, возбужденно воскликнул незнакомец. Присев на край нар и свесив вниз ноги, он – высказывая всем своим видом живейший интерес, спросил: - Вы кто? Монархист? Анархист? Бундовец? А, может, как и я - меньшевик?
- Я генерал-лейтенант Пепеляев. – прервав расспросы незнакомца, произнес Анатолий Николаевич.
- А я Коробков Виктор Михайлович – меньшевик. – протянув руку, произнес сокамерник. Анатолий Николаевич пожал протянутую ему руку и невольно удивился крепости пожатия этого щуплого с виду человека.
- Я, будучи в Москве в 22ом году, между отсидками, читал в газетах о вашем Якутском походе. Скажите, неужели вы с горсточкой ваших людей всерьез намеревались восстановить монархическое правление в России? И откуда? С Якутии! За тысячи верст от Москвы. Ведь положа руку на сердце, это – авантюра!
- Видите ли, Виктор Михайлович. Рассуждать о том, была ли это авантюра, будучи за тысячи верст от места событий, достаточно легко. Если коротко, то я скажу вам следующее: Призыв о помощи Якутского правительства был запоздалым. К нашему прибытию волнения народных масс в Якутии пошло на спад. Вы, как политик знаете, что любая война не может, длится долго. В конце концов, народ устает и любое движение ослабевает. Наша миссия пришлась на спад народного движения и поэтому оказалась невыполнимой. О нашем походе мы с вами еще поговорим, и не раз. Лучше расскажите о себе.
- А, что ж о себе. Право и говорить нечего. Я все по тюрьмам да ссылкам. В 1906 Одесским военным судом был приговорен к каторжным работам. Бежал. В 1910 Омский суд добавил еще два года
каторги за побег. Потом в 1917 году освобожден и даже был кандидатом в члены ЦК РСДРП от фракции меньшевиков. Затем наступил короткий промежуток жизни, в котором все было относительно спокойно. Поверьте мне, уважаемый Анатолий Николаевич, у меня даже появилось желание обрести семью. Но! После нескольких моих статей в газете «Южный рабочий», да забастовок на нескольких предприятиях Одессы в мою бытность председателем профсоюзной организации, с мыслью обзавестись семьей пришлось расстаться. В декабре 1920 года Одесский ВЧК приговорил меня к одному году тюрьмы. Не помогли ни коллективное ходатайство общества политкаторжан, ни слезы моей невесты. Затем, почти год довелось мне пожить в столице, но, увы, в апреле, я вам даже точно скажу – 24 числа, 23 года, был арестован за принадлежность к партии меньшевиков. Как вы думаете, сколько за это сейчас дают?
Пепеляев молча пожал плечами.
- Дают совсем немного: Три года ИТЛ и три года ссылки в северные края. В декабре того же 23 года я в легком плаще прибыл в СЛОН.
- Что это? – перебил рассказчика Пепеляев, и вопросительно посмотрел на него.
- Ах, да! Вы не знаете. Сейчас принято, очевидно, в целях экономии и чернил и бумаги, писать кратко, сокращенно. Абривиатура. СЛОН – это Соловецкий лагерь особого назначения. Места дичайшие, красивейшие, но жить там нельзя! Затем Тобольский политизолятор, и, наконец, я здесь, и судя по всему ненадолго.
- Почему Виктор Михайлович?
- Потому, что я четыре дня назад объявил голодовку в знак протеста против действий тюремной администрации. Четырех моих товарищей, поддержавших меня, забрали на второй день. Эсера Михельсона забрали сегодня, незадолго до вашего прихода. Теперь, стало быть, моя очередь.
И действительно, уже утром следующего дня Коробков Виктор Михайлович отправился вслед за своими товарищами.
По сравнению с одиночной камерой в левом крыле «Коровников», жизнь в камере 138 показалась Анатолию Николаевичу свободой. Свободное перемещение в пределах зоны, общение с заключенными, работа в местных мастерских, возможность посещать библиотеку, создавало ощущение почти свободной жизни. Плохо было одно то, что была запрещена переписка. По совету товарищей, он попытался передать с освобождающимся эсером Колесниковым письмо для Нины, но тот, испугавшись Харбинского адреса, сдал письмо начальнику канцелярии Виноградову.
В этот же день Анатолия Николаевича прямо из столярных мастерских вызвали в канцелярию.
Прищурившись, облизывая тонкие бескровные губы, Виноградов пристально смотрел на стоящего у дверей Пепеляева. Затем, медленно, словно пережевывая слова, произнес: - Заключенный Пепеляев, кому и с какой целью вы передали письмо на волю?
Памятую наставления Михалыча – бригадира столяров – краснодеревщиков, Анатолий Николаевич решил сыграть в «несознанку». Сделав недоуменное лицо, он произнес: - Я не понимаю, о чем идет речь?
- А речь идет о том, что вчера вы пытались отправить на волю письмо. – с этими словами Виноградов подошел к письменному столу и, взяв со стола вскрытое письмо, показал его Пепеляеву.
Издали, узнав свой почерк, Анатолий Николаевич стал лихорадочно думать о том, каким образом письмо попало к Виноградову.
- Не ломайте голову, как письмо попало ко мне. – усмехаясь, произнес начальник канцелярии.
- Освобожденный вчера из-под стражи Колесников, проявив благоразумность, передал его мне. Тем самым, подтвердил свою лояльность к Советской власти. А к вам у меня вопрос – что в этом письме?
- Гражданин начальник. Письмо вскрыто, стало быть, вы его прочли.
- Прочел. И хочу узнать, кому оно адресовано?
- Письмо адресовано моей жене.
- В Харбин?
- Да в Харбин.
- Значит, вы утверждаете, что ваша семья проживает за границей?
- Я этого никогда и не скрывал.
- А не является ли это письмо шифровкой, так сказать тайнописью. – подозрительно глядя на Пепеляева, произнес Виноградов.
- Уверяю вас, нет. – спокойно ответил Анатолий Николаевич.
- Смотрите Пепеляев! Я ведь отдам ваше письмо шифровальщикам, и в том случае если тайнопись будет обнаружена вам не миновать высшей меры наказания. А пока за грубое нарушение тюремного режима я буду ходатайствовать об увеличении вам срока наказания. Можете идти работать.
Раздосадованный на себя, на Колесникова, на Виноградова, Анатолий Николаевич медленно возвращался в столярную мастерскую.
Бывшему кадровому военному, которым был Пепеляев, нравилась работа в мастерской. Размеренно взмахивая рубанком, вдыхая смолистый запах стружки, Анатолий Николаевич незаметно для себя успокаивался.
«Ну и что! Добавят еще полгода, от силы год. Не все ли равно, выйти мне из этих стен через десять или через одиннадцать лет. Что, а главное – кто, тебя ждет там – за тюремными стенами? Семья в далеком Китае. Нина? Захочет ли она, после стольких лет разлуки, вернуться ко мне в Россию? Возможно, что и нет. Она на себе испытала все прелести тюремного содержания в Иркутске…. Катя!» - словно искрой вспыхнуло в мозгу Пепеляева.
«Да, Катя. Именно Катя! Она сможет преодолеть все преграды и придти ко мне». – уверился в этой мысли Анатолий Николаевич.
Близился новый одна тысяча девятьсот тридцать третий год. Заканчивался десятилетний срок заключенного Пепеляева, но в самый канун Нового года Анатолий Николаевич был вновь вызван в канцелярию Ярославского политизолятора. Дежурный помощник начальника канцелярии Арапов, низкорослый, неопрятного вида капитан, после доклада Пепеляева, протянул ему бумагу и ручку.
- Прочитай и распишись. – коротко бросил он. Анатолий Николаевич взял лист. Взгляд выхватил – «По ходатайству коллегии ОГПУ продлить срок заключения на три года». Гулко забилось сердце, прилившая к голове кровь стучала в висках. Боясь упасть, Анатолий Николаевич оперся рукой о стол.
- Да ты не горюй, - утешил его Арапов: - зато тебе теперь разрешена переписка с родными. А три года – это так, тьфу. Так что давай подписывай и иди к себе.
«На все воля твоя Господи!» - думал Анатолий Николаевич, возвращаясь в камеру. Ему сегодня, как никогда нужна была духовная поддержка близкого человека. Но сегодня такого человека подле Пепеляева не было. Не было в характере Анатолия Николаевича умения быстро сходиться с людьми. Выше всего он ценил старую, проверенную годами, дружбу. За все десять лет проведенных в Ярославском централе Пепеляев ни с кем близко не сошелся. За исключением одного человека – архиепископа Андрея Уфимского, носившего в миру имя князя Александра Алексеевича Ухтомского. То был давний знакомый Анатолия Николаевича, с которым он познакомился не то в девятнадцатом, не то в двадцатом году в армии Колчака. Тогда первоиерарх всех единоверцев руководил духовенством в 3-й армии Колчака и был членом Сибирского Собора. Исключительно сильный по духу человек, он своими проповедями, зажигал сердца людей верой в справедливость того дела, за которое они боролись.
В Ярославском политизоляторе Анатолий Николаевич встретил Ухтомского четыре года назад в двадцать девятом году. На Крещение Господне 19 января день выдался солнечный и морозный. Было настолько холодно, что тюремный лекарь вышел с ходатайством к начальнику тюрьмы о запрещении прогулок.
- Так может им и на работу не ходить? – в ответ на просьбу врача буркнул начальник политизолятора, - и уже более миролюбиво добавил: - У нас тут доктор не институт благородных девиц. У нас тюрьма, а потому все будет идти по заведенному распорядку.
Ранним утром, поеживаясь от холода, заключенные вышли в общий прогулочный двор. Уже прозвучала знакомая команда конвоира: - По кругу! – как неожиданно во двор вышел странного вида, высокий, с окладистой бородой, человек. Не смотря на сильный мороз, он был без шапки. Длинные, темно-русые волосы его развевались под студеным январским ветром. В руках он держал металлический бачок с водой, в котором обычно разносили баланду и малярную кисть – помазок, из мягкой рогожи.
Со словами молитвы: - Отче наш ежи еси…. – он начал обрызгивать проходящих мимо него по кругу заключенных. Строй сбился, удивленные люди остановились, а странный человек нимало не сумятясь продолжал негромким голосом читать молитву и кропить свою изумленную паству водой.
- Кто это? Кто? – шепотом спрашивали друг у друга заключенные. И вдруг один голос громко произнес: - Господи! Да это же архиепископ Андрей Уфимский!
В сознании Анатолия Николаевича всплыло имя святого отца. Вспомнилось и то, как помимо своих пастырских обязанностей он по доброй воле разъезжал по окрестным деревням, собирая для отступающих армий Верховного правителя продовольствие.
Самовольное крещение кончилось для архиепископа Андрея печально. На десять дней за нарушение режима он был отправлен в тюремный изолятор. Все эти десять дней Анатолий Николаевич не находил себе места. Душа его жаждала общения с духовником, коим и являлся архиепископ Андрей. Зато, как благодатны были те вечера, когда после штрафного изолятора заключенный Ухтомский был переведен в ту же камеру, в которой находился Пепеляев. Простые задушевные беседы о естестве духа, о мироздании, о нетерпимости к порокам, да и многом другом вел архиепископ долгими тюремными вечерами в камере № 138, окна которой выходили на неширокую в этом месте, но уверенную в себе Волгу – символ свободы каждого русского человека.
В августе тридцать первого года закончился срок заключенного Ухтомского Александра Алексеевича. Опустело его место на нижних нарах в середине правого ряда и уныло и пусто стало на душе у Анатолия Николаевича.
И вот теперь, накануне нового 1933 года, спустя полгода после их разлуки, Анатолий Николаевич возвращался в камеру, в которой предстояло ему провести еще долгих три года, и сокрушался о том, что нет рядом с ним Александра Алексеевича, - архиепископа Андрея Уфимского.
Письмо не получалось. Оно выходило сбивчивым, непонятным. Стараясь в том письме выговорить Нине все, что произошло с ним за эти десять лет, он путал события и даты. Какие то пустяки затмевали главное и выходили на первое место. Исписав с десяток страниц и изорвав их в клочки, Анатолий Николаевич и не заметил, как быстро прошло время, предназначенное тюремным распорядком для личных нужд. И лишь после того, как прозвучала команда «отбой» и в камере выключили основное освещение, он понял, как надо писать письмо. Уже засыпая, лежа с закрытыми глазами, он чуть слышно шептал: - Здравствуй дорогая и любимая моя Нина….».
Ответа долго не было. Прошло три, четыре, пять месяцев, а Нина не писала. За это время он написал еще три письма и каждую неделю справлялся в канцелярии об их отправке, чем немало выводил из себя Арапова.
- Я один! – зло кричал он на Анатолия Николаевича.
- Я один, а вас много! И все эти ваши письма я должен прочитать, проверить и проставить штамп «досмотрено цензурой» на каждом листе. А вы все пишите и пишите! А, твои письма Пепеляев я все проверил и разрешил к отправке! Так, что иди и не докучай мне.
И только в начале июня пришло письмо от Нины из далекого Харбина. Письмо было не живое, словно писал его чужой человек. Много раз, читая и перечитывая его, вглядываясь в знакомый почерк жены, Анатолий Николаевич всем естеством своим стремился проникнуть за строчки письма, чтобы понять сущность того, что не договаривала в письме Нина. Она вроде и писала обо всем. О том, что Сева уже закончил школу и пошел работать. О том, что она уже второй год не может найти работу, потому что с прежней работы корректора в Харбинской газете «Новая Жизнь», а позднее и с КВЖД ее уволили, как не имеющую гражданства. Так же писала и о том, что его мать – Клавдия Георгиевна, последнее время часто болеет. О его здоровье она не спрашивала, зато в самом конце письма она сообщала, что еще осенью двадцать третьего года генерал-майор Вишневский, с небольшой группой своих людей благополучно вернулся в Китай. И что он уже как лет пять, а быть может шесть, живет в Париже. Поговаривают о том, что он написал книгу об их походе и даже получил за нее неплохой гонорар.
Письмо, как письмо. Но не чувствовал Анатолий Николаевич той душевной радости, которую ожидал получить от него долгих одиннадцать лет. И только днем, в мастерской, полирую поверхность столешницы из дорогой карельской березы, он понял причину сдержанного тона письма жены. Анализируя последние строки письма о Евгении Кондратьевиче, на ум пришла простая и ясная мысль – Катя!
«Что ж, вполне, вполне вероятно то, что Нина узнала со слов тех его сослуживцев, что избежали пленения вместе с Вишневским, о существовании Кати. Узнала, и в силу своей природной аристократической гордости долгих десять лет не может простить ему этого» - думал Анатолий Николаевич, тщательно протирая тряпицей смоченной в скипидаре, дорогую столешницу.
Письма от Нины приходили редко, зато часто, насколько это позволяли условия тюремной переписки, приходили письма от Всеволода. С большим воодушевлением он писал отцу о своих юношеских увлечениях и достижениях. Каждое письмо было проникнуто такой любовью и такой надеждой на встречу с отцом, что, читая, у Анатолия Николаевича невольно наворачивались слезы. Письма, полученные от родных, он носил с собой, и каждый раз, когда выпадала свободная минутка, перечитывал их, а затем подолгу, о чем-то задумавшись, смотрел в сторону Волги.
С приходом января 1936 года круто изменилась судьба Анатолия Николаевича. Неожиданно его срочно перевели из Ярославского политизолятора в знаменитую Бутырскую тюрьму в Москве. Всю ночь, проведенную без сна в маленькой одиночной камере, Пепеляев ходил из угла в угол, раздумывая о том, что несет для него этот неожиданный перевод. И какие бы утешительные для себя аргументы не приводил самому себе бывший генерал-лейтенант, в том числе и о том, что он уже отбыл положенное ему наказание, и даже сверх того, он прекрасно понимал, - что перевод этот ничего хорошего ему не принесет. Утром следующего дня, едва забрезжил рассвет в маленьком с «намордником» окошке, дверь в камеру отворилась и полный, рыхлотелый, не выспавшийся охранник, произнес: - С вещами на выход.
Следуя по длинным коридорам «Бутырки» Анатолий Николаевич лихорадочно думал: «Куда и главное, зачем меня ведут?»
- Стоять! Лицом к стене! Пошел! – следовали одна за другой громкие команды охранника. Когда начали спускаться вниз со второго на первый этаж, Пепеляев понял, что его ведут не на допрос, а во двор тюрьмы.
Несмотря на высокие тюремные стены, холодный январский ветер свирепствовал в тюремном дворе. Он – этот ветер колючими хлопьями забрасывал снег за ворот и без того худого ватника Пепеляева. Поеживаясь от неприятного ощущения стекающей между лопаток холодной воды, он думал о том, как бы не простыть и не заболеть. Неожиданно для себя ему вспомнилась большая передовая статья в «Правде» о начавшемся недавно в Москве судебном процессе по делу «Московского центра». 19 руководящих работников, в том числе Зиновьев, Каменев, Евдокимов и Федоров, были обвинены в создании подпольной контрреволюционной организации с целью осуществления террористических актов. Процесс этот еще не закончился но, судя по высказываниям в печати было ясно, что участников «Московского центра» ждет незавидная участь.
«Вот кому нужно печалиться. У них жизнь на ниточке висит, а ножницы в руках у Сталина, а ты Анатолий Николаевич стоишь и думаешь, как бы не простудиться» - поеживаясь, переминаясь с ноги на ногу, думал Пепеляев. Думая о судьбах неизвестных ему большевиков-ленинцев, он поймал себя на мысли, что невольно сопереживает им.
- Да стоит ли вообще думать о них! Ты о себе, о своей судьбе подумай. Твоя жизнь тоже не принадлежит тебе» - неожиданно, злясь на самого себя, громко произнес Пепеляев.
Резко, как-то по-лягушачьи прозвучал клаксон въехавшего во внутренний двор «Бутырки» крытого автомобиля. Дверь караульного отделения распахнулась и, путаясь в длинных полах шинели, на пороге появился красноармеец. Со словами: - Проходите в машину. – он открыл заднюю дверь кузова и помог забраться Пепеляеву. Затем, чертыхаясь, забрался сам. Машина пробуксовывая в глубоком снегу медленно тронулась с места и через пару минут выехала из ворот «Бутырки».
- Куда мы едем? – поинтересовался Пепеляев у конвоира.
- Куда надо, туда и едем. – последовал невразумительный ответ.
Приблизительно через час автомобиль, перевозящий заключенного Пепеляева, остановился. Конвойный, открыв дверь, легко соскочил на землю. Анатолий Николаевич мельком успел рассмотреть участок широкой улицы, застроенной высокими домами. Табличку с названием улицы он рассмотреть не успел из-за того, что конвойный быстро захлопнул за собой дверь и закрыл ее на замок. В чреве автомобиля стало темно. Единственный плафон, что освещал кузов автомобиля, был выключен. Не смотря на холод внутри кузова машины, Анатолий Николаевич незаметно для себя задремал. Сколь долог или скоротечен был его сон, он не понял. Проснулся Пепеляев оттого, что машина вновь пришла в движение. То ли от холода, то ли от увиденного сна Анатолия Николаевича познабливало. Сон был не хорош. Ему вновь привиделись бредущие по замерзшему лесу, словно слепые люди, и та страшная, черная, в лохмотьях старуха, что явилась ему в первый раз на далекой реке Челасин, что в предгорьях безжизненного Джугджурского хребта. Решив, что сон этот – предостережение, Анатолий Николаевич приготовился к наихудшему.
По-своему удобно расположившись в небольшой камере предварительного заключения, Пепеляев попытался посмотреть в зарешеченное, закрашенное выше человеческого роста черной краской, окно. Его попытки не увенчались успехом. Расстелив тощий ватник, Анатолий Николаевич улегся на напольные нары, в ожидании вызова на допрос. Лежать было холодно, поэтому, встав, он принялся быстро ходить по камере, чтобы хоть как-то согреться. Ближе к полудню его вызвали на допрос.
Заложив руки за спину, следуя впереди конвоира, он негромко спросил: - Где я нахожусь?
- Это тюрьма ОГПУ. – негромко произнес конвоир, и вдруг неожиданно озлившись, прокричал: - Не разговаривать!
Миновав анфиладу решетчатых перегородок, что разделяли длинный тюремный коридор, конвоир вывел Пепеляева на широкую мраморную лестницу.
- Наверх! – коротко бросил он, и Анатолий Николаевич начал торопливо подниматься по широким ступеням верх. Поднявшись на третий этаж, конвойный передал письменное предписание дежурному по этажу. После чего, отдав «честь», круто повернувшись через левое плечо, стал спускаться по лестнице вниз, а Анатолий Николаевич следуя приказанию немолодого лейтенанта в форме госбезопасности, заложив руки за спину, направился по длинному казенному коридору.
Кабинет, в который ввели Пепеляева, был огромен: огромная люстра, огромный, подстать кабинету, дубовый стол, и резное, скорее похожее на трон кресло, покрытое помутневшей позолотой. И совсем невзрачным в сравнении с кабинетом и этой массивной мебелью, выглядел человек, сидящий за этим столом. Небольшого, даже скорее маленького роста человек, в дорогом шевиотовом серого цвета костюме, сидел за столом, широко расставив локти. Неправильной формы лысеющая голова, выдающиеся вперед скулы, маленькие черные, как у лидера немецких фашистов усики, не создавали о человеке приятного впечатления. Но еще более неприятное впечатление исходило от взгляда сидящего за столом человека. Черные, пронзительные, слегка на выкате глаза, словно насквозь буравили Пепеляева. «На кого же он похож? Ведь я видел это лицо, без всякого сомнения, видел!» - напряженно вспоминал Анатолий Николаевич.
- Заключенный Пепеляев, по-вашему…
Маленький человек, взмахнув рукой, прервал доклад Пепеляева.
- Подойдите поближе. – слегка грассируя, произнес он. Пепеляев, сделав несколько шагов, остановился.
- Еще ближе, - произнес хозяин кабинета: - я не люблю говорить громко. – раздраженно добавил он.
«Да ведь это Ягода – Народный комиссар внутренних дел СССР» - вдруг догадался Анатолий Николаевич, неоднократно видевший фотографию наркома на страницах газет, в библиотеке Ярославского политизолятора. Стараясь ступать, как можно тверже, он подошел и остановился в пяти шагах от стола наркома.
- Не надоело сидеть генерал? – пристально вглядываясь в Пепеляева, спросил нарком.
- Надоело. – односложно ответил Анатолий Николаевич.
- Сколько провели в заключении?
- Двенадцать лет и три месяца.
- Вину свою перед Родиной осознали?
- В полной мере гражданин нарком.
- Это хорошо! – Ягода встал и прошелся по комнате.
- А, скажите мне Пепеляев, в каких отношениях вы с Уборевичем, Фельдманом и Вострецовым?
Анатолий Николаевич пожав плечами, ответил: - Ни в каких.
- А, что вы можете рассказать мне о ваших связях с японской разведкой?
- Гражданин нарком. Я никогда не был связан ни с какими иностранными разведками.
- Как же? Разве не вам через правительство Дитерехса в свое время были выделены огромные суммы от Японского правительства для интернирования Сибирской дружины на территорию Якутии?
- Ни я, ни правительство Дитерехса никогда не имели сношений с японцами. Более того, подготовка к операции велась в тайне от японцев. Закупкой вооружения, обмундирования, снаряжения и продовольствия, а так же фрахтовкой двух пароходов, для переброски дружины на Охотское побережье, занимался Куликовский и Попов. Средства для этой цели были переданы им правительством ВЯОНУ.
- Хорошо генерал. Допустим, я вам поверил. Но, не задавал ли вам подобный вопрос летом 1923 года командарм Уборевич? – изменив интонацию, вкрадчиво спросил нарком.
- Гражданин нарком. Я не помню в деталях содержание всего моего допроса во Владивостоке. С тех пор прошло много лет. Но, я хорошо помню, что протокол допроса стенографировался, поэтому если вас это интересует, вы можете поднять архивы того времени и выяснить все подробности.
- Я обойдусь без ваших советов заключенный Пепеляев. - жестко перебил нарком.
Генрих Григорьевич не терпел советов даже ближайших своих сподвижников, таких, как: Агранов, Эйхманс и Кацнельсон, а уж в советах зека Пепеляева, он вовсе не нуждался. И, тем не менее, сменив гнев на милость, он продолжил: - Все же я рекомендую вам вспомнить. От этого зависит ваша дальнейшая участь.
Припоминая тот допрос, Анатолий Николаевич сказал: - Боюсь, что в то время их больше интересовала казна дружины, которая была захвачена предателем Артемьевым при отступлении нами из-под Амги. Особенно она волновала Фельдмана.
Внезапно лицо наркома озарилось улыбкой, и он весело произнес: - Ах, Фельдман, Фельдман! Как это на него похоже! И все же, генерал я настоятельно рекомендую вам вспомнить это. Если хотите, я скажу вам откровенно. Меня настораживает участие Уборевича в вашей судьбе. А это наводит на мысль….
Громкая трель телефона прервала монолог наркома. Несколько минут подряд Ягода посапывая от напряжения, внимательно вслушивался в то, о чем ему докладывали по телефону. Затем коротко бросил: - Расстрелять! И аккуратно положил трубку на рычаги телефона.
«Вот и решилась, чья то судьба» – успел подумать Анатолий Николаевич. Тем временем нарком, взглянув на циферблат больших напольных часов, сказал: - Пора. И поглядев на Пепеляева, добавил: - А, если мы выпустим вас на свободу генерал, вы будете лояльно относиться к Советской власти?
- Я отношусь лояльно к Советской власти с тех пор, как понял всю бесперспективность борьбы с ней
- Похвально генерал, похвально! А, как вы будете относиться к тому, кто возьмет на себя смелость ходатайствовать за вас?
- С благодарностью. – негромко ответил Анатолий Николаевич.
Ягода нажал на скрытую кнопку вызова и произнес явившемуся на вызов офицеру: - Увести!
И опять «Бутырка»: дни, недели, месяцы ожиданий, правда, не в одиночной, а в общей камере. Слухи, приносимые с воли новыми сидельцами, были невероятными, чудовищными, и не укладывались в сознании Анатолия Николаевича. Разоблачения заговоров, всенародное возмущение, признание в страшных преступлениях лиц, близких к руководству страны, громкие процессы - все это следовало одно за другим. Казалось, только-только закончилось дело «Московского центра» с осуждением Каменева и Зиновьева, как вдруг в «Бутырку» проникли слухи об аресте комкоров Примакова и Путны. Предвестие, каких-то невероятных событий в стране незримо и, тем не менее, явственно ощущалось за высокими стенами Бутырской тюрьмы. Судил об этом Анатолий Николаевич потому, с какой быстротой появлялись и исчезали люди в камере.
С нарастающим внутренним напряжением Пепеляев чувствовал, что тот странный допрос, в самом начале этого года, каким-то образом связан с событиями, происходящими в стране. Терзаясь непониманием происходящего, Анатолий Николаевич постоянно думал о том, что означали слова наркома о его лояльности по отношению к Советской власти. Думал и не понимал.