Юрий ЛУГОВСКОЙ
Сергей ЖУРАВЛЕВ
Свое амплуа актер театра «Около дома Станиславского» Андрей Кочетков (в прошлом — один из основателей Театра-студии «У Никитских ворот» под рук. М.Г. Розовского) определяет так: эксцентрический герой-неврастеник. Изломанный, утонченный, со своей неповторимой пантомимой, он появляется на сцене и сразу приковывает к себе внимание. В «Вишневом саде» Андрей играет Шарлотту и этим доводит ситуацию до комического абсурда. В «Гамлете» у него небольшая роль, но она — как ось, на которой держится спектакль. Неудивительно, что именно Кочеткова Павел Лунгин пригласил на роль Гоголя в сериал «Дело о мертвых душах». Кстати, о Гоголе. Андрей Кочетков не только актер, по его пьесе режиссер Александр Пономарев поставил спектакль «Правда о Дон Кихоте и Санчо» на сцене театра «Около…». В этом спектакле Андрей играет также главную роль — Дон Кихота. Сейчас Александр Пономарев, уже в своем театре «Чет-Нечет», репетирует «Белые ночи» Достоевского. Инсценировка Андрея Кочеткова. Он же — Мечтатель.
— Дон Кихот, Мечтатель «Белых ночей», Мышкин… Чем они тебе так близки?
— Для меня это вообще один человек, один герой. Кстати, свою работу по «Белым ночам» я начинал писать с юности, как, впрочем, и Дон Кихота. Сервантес, Гоголь, Достоевский — они с молодых ногтей от меня не отходят. Я тогда только окончил театральное, приходил к Иннокентию Павловичу Смоктуновскому во МХАТ. Помню, после «Иудушки Головлева» постучался к нему в гримерку, попросил, чтобы он меня послушал: я как раз приготовил монолог Мышкина. Смоктуновский сидел в гримерке, как обычно пасьянс раскладывал после спектакля… Я почитал монолог, он меня поругал, попросил еще что-нибудь прочесть… Потом вдруг загорелся и сказал, что было бы неплохо сделать композицию по «Идиоту». Сказал, что поставил бы, предложил найти Настасью Филипповну. Но как-то все распылилось. Возможно, по моей вине. Возможно, отсюда и моя теперешняя работа — «Белые ночи», Мечтатель. Мне кажется, я сам таковой есть в реальной жизни: бестолковый, бесполезный, конкретно никому пользы не приносящий.
— Ну, и тебе не стыдно?
— Стыдно.
— Работаешь в маленьком в театре в век лазерных шоу и стадионов… Деньги что, для тебя совсем ничего не значат?
— Фаина Раневская хорошо сказала: «Деньги истратишь, а позор останется». Для меня они не имеют значения, если есть искусство, есть люди, которые тебя понимают. В этом смысле наш театр благодатный. У него свое лицо, свой стиль, свой образ жизни, это очень интересно в ряду всего, что существует рядом. Мне все равно где работать, сколько получать, лишь бы заниматься творчеством с людьми, которые хотят того же. Я мог бы и в провинцию куда-нибудь поехать, в Тмутаракань, лишь бы только на хлеб было. Да я и поездил по провинции. После курса у Олега Павловича отправился во Владивосток к режиссеру Ефиму Давыдовичу Табачникову, главному режиссеру Приморского драматического театра имени Горького, по его приглашению. Он сказал: «Поедем, понюхаешь настоящий театр». Я играл там полтора года. Жил в театре, в мебельном цехе, а спал на рояле, потому что по полу бегали крысы. В один прекрасный день за сценой повесился монтировщик. Провисел там несколько дней, пока не почувствовали запах. С тех пор кулисы у меня иногда вызывают странные ассоциации. Потом еще был сезон в Тамбове, там я тоже жил в театре. Однажды зимой театр загорелся, и я, спасаясь от пожара, прыгал со второго этажа в сугроб. После пожара работали «на колесах», а потом я вернулся в Москву. И началась бурная столичная театральная жизнь. Творческие мастерские СТД, «Современник-2» с Мишей Ефремовым, Театр Марка Розовского (у него, между прочим, репетировал молодого Гоголя), «Эрмитаж», работа у Виктюка, и вот девять лет в «Около» у Юрия Николаевича Погребничко, который называет меня провокатором.
— За что же он так тебя?
— Я считаю, что у режиссера должны быть антиподы, вступающие с ним в творческую полемику. Тогда художник непрерывно растет. Театр должен быть не только режиссерским, но и актерским. Система Станиславского — фикция. Невозможно на бумаге передать способ существования Хмелева, Качалова или Москвина. Если говорить об авторитетах, то еще школьником, когда учился в седьмом классе, я записался в Театральную библиотеку, и библиотекари, видя мое рвение, пускали меня в закрытый отдел редкой книги. Я брал книгу о технике актера Михаила Чехова и всю ее переписал от руки. Не знаю, что я тогда понимал, но эмоционально все чувствовал.
— А родители? Они как-то тебя направляли?
— Папа работал в цирке иллюзионистом, потом стал писателем, мама — журналист. Литературная среда во многом определила мои вкусы. Но сначала я увлекался кукольным театром, потому что был очень стеснительным, а за ширмочкой лица не видно. Ходил в Студию кукольного театра Дома пионеров на Ленинских горах.
— На сцене ты выделываешь такие трюки, что страшно смотреть. Это, наверное, идет от папы-иллюзиониста?
— Наверное! (Смеется.) Хотя в жизни, не в образе, я так ни за что не сделаю, не смогу. Я не очень спортивный, это сестра у меня гимнастка. Но когда играю, даже по стенам могу ходить или висеть кверху ногами, ни за что не держась, как в «Дон Кихоте». Во Владивостоке скатывался по лестнице с высоты второго этажа. Мистика. С телом происходит что-то потрясающее, открываются новые возможности, незадействованные резервы. Но при этом я постоянно проваливаюсь во всевозможные люки, театральные ямы. Слава богу, не на спектаклях — на репетициях. Причем иду по сцене, фиксирую: ага, люк, только бы не провалиться. И на обратном пути обязательно проваливаюсь. Однажды, когда играл Николку в «Преступлении и наказании», монтировщики не закрепили трехметровую лестницу, и я упал с нее. Ни царапины. Но в этом же спектакле стучал в окно, а оно вдруг разбилось — и вся рука в крови. Зрители долго аплодировали.
— Ты живешь один, ни семьи, ни детей, ни собаки, ни кошки… В доме только книги и диски. Грустно не бывает?
— Я был влюблен и привел этого человека в мой театр. А она его не поняла, даже больше — не приняла совсем. Произошло отторжение, и этот человек исчез из моей жизни. Я тяжело переживал разрыв, хотел даже бросить театр, настолько человек был мне близким. Наверное, искусство и одиночество — вещи взаимосвязанные. Бывают счастливые творческие союзы, но их очень мало. Я максималист: или все, или ничего. Я верю, что еще встречу человека, который разделит со мной мои взгляды. В этом смысле я оптимист.
— Ну собачку-то хотя бы можно завести?
— Животные? Мне их жалко. Ну как я оставлю собаку одну? С кем? Мне даже лошадь было жалко, когда проходил курс верховой езды. Когда я ее пинал в бок каблуками, мне казалось, что я ее мучаю. Это неправильно, я понимал, но ничего не мог с собой поделать. Она ведь хозяина уважает, а не рефлексирующего интеллигента. В жизни я другой, не как на сцене, ходить могу неделю с кислой физиономией и жаловаться, что все плохо. Но когда с друзьями встречаюсь — прыгаю как ребенок. Близких друзей только двое, да и те живут за границей. Но у меня есть театр, который заряжает меня энергией, и в этом счастье.
— Давай к Достоевскому вернемся. Почему ранний Достоевский? Потому что более светлый?
— Светлый?.. Для меня творчество Достоевского до каторги — самое неоптимистическое, бесперспективное и трагическое. После каторги — другое. Она его закалила, установилось мировоззрение, на первое место вышла вера, опоры твердые появились. Странная штука, казалось бы, молодость, и какой-то оптимизм должен быть, а тут — «Белые ночи»… Герой уходит от реальной жизни, не видит, что вокруг него происходит. Потом уже, когда он встречает Настеньку, у него появляется какая-то попытка вырваться из этого плена грез, и то, я думаю, это провокация по отношению к нему Настеньки. Это тупик, и непонятно, к чему приведет эта любовь. Конечно, ни к чему не привет. К полному самоуничтожению. Я думаю, какая-то у него надежда и была — переменить жизнь, уйти в любовь к конкретному человеку. Но одновременно он этого и боится. Я думаю, если бы Настенька ответила ему, полюбила, то, может быть, тем самым она сделала бы Мечтателя окончательно несчастным. Он бы тогда бросил мир, в котором жил, — непонятно, насколько он счастлив в нем, но это его мир, он его создал. Он жил в нем. В этом смысле он — созидатель. А Настенька бы разрушила этот мир. И дело еще в том, что сама Настенька — такое юное существо, которое любви как таковой не знает. Встретила какого-то ученого человека, постарше нее, который год жил по соседству, она влюбилась, это ее первое чувство, а потом он исчез, и она целый год, точно так же, как Мечтатель, жила какими-то грезами о нем. Ходили несколько раз в оперу, книги давал читать. Тоже все это подмена настоящих чувств иллюзиями. Я думаю, она уже почти забыла, как он выглядит вообще, а рядом с ней был действительно конкретный человек — Мечтатель. И если бы пелена с ее глаз спала, она увидела бы, что, действительно, вот человек какой-то рядом с ней, трепетный, редкий, каких нет кругом, и вот его, наверное, нужно любить. И вот в этом смысле они два абсолютно одинаковых мечтателя, живущих в замках своих. Их столкнула ситуация, но он не смогли пробить стеночку, чтобы увидеть друг дружку. Может быть, у Мечтателя была даже больше попытка, чем у нее, хотя он одновременно и боялся, а Настенька как бы так настроилась бояться. Мол, я люблю того, вы меня не любИте, будем просто друзьями. И вот в этом смысле отношение Настеньки к Мечтателю мне кажется очень современным. Ведь тот другой уехал, чтобы встать на ноги, определиться, привести финансы в порядок… В этом смысле она абсолютно современна. И общаясь с человеком нос к носу, она не видит — хотя Мечтатель наоборот чуть ли не припадка доходил, — настолько он готов был поменять свой образ жизни. И очень интересно, что он одновременно этому и сопротивляется.
— Интересно, как бы они дальше жили?
— Со своим этим ученым человеком? Да, интересно. У него даже имени там не дано. Просто — Он. Разошлись бы они? Насколько бы они были счастливы? Было бы ей с Мечтателем лучше? Нет, наверное. Он, понятно, погибший, пропащий человек, потому что себя сам в какие-то тенета запихал, но он-то и трезвей, кстати сказать, потому что и в начале этой повести, и в конце, он себя сжег абсолютно, мечтания у него все внутри сожгли, осталось одна оболочка… И в дальнейшем он практически перестал жить, бледная тень от человека, у него абсолютно расшаталась нервная система, от вида деревца у него текут слезы… Он абсолютно больной, изношенный, подорванный, стерлись колесики, он даже помнит Настеньку, но почти уже не реагирует на эти воспоминания, и вот этим кончается. И потом наплывает, он эту историю вспоминает, он смотрит из окна, и все переменилось, и дома потрескались, обвались, как и он сам. Утро наступило, но он не вышел из своей квартиры и уже никогда не выйдет — он засох, я думаю, он в этой мечте скукожился, разложился.
— Ты преувеличиваешь, конечно…
— Конечно. Из мечты он не так чтобы вышел, потому что ему некуда выходить, он форточку боится открыть, чтобы его не сдуло ветром, а мечта тоже потеряла какую-то горячесть, конкретность, он перестал быть конкретным существом в этой жизни, он стал абсолютно бесполезным, как кучки пепла. Он не получает уже никакого вкуса ни от жизни, ни от своих фантазий, он, я думаю, и ест уже без всякого вкуса, если ест. Он абсолютно индивидуальное существо, он неприсоединился ни к кому. Если раньше он говорил, что его друзья — дома, у каждого дома свое лицо, свой характер, — он спрятался в эти отношения не с людьми конкретными, а потом и дома-то рассыпались от времени и даже в его сознании…
Поэтому, я думаю, «Белые ночи» — это такое жестокое сочинение, и романтизма в нем нет ни на грош, абсолютно. Жестокое сочинение, почти что триллер, потому что человек исходит кровью, чтобы не жить как все, чтобы быть художником своего собственного мира.
2005 г.