Шум, 1 глава
«Людям-то ничего не грозит. Люди живучи, как тараканы. А вот цивилизация… Ее бы сохранить …»
Глуховский.
Вся история выдумана, никаких реальных соприкосновений с текущим временным пластом она не имеет.
В 2011 году несколько центральных станций во Франкфурте, финансовой столице Германии и резиденции Центрального Европейского Банка будут оснащены гермозатворами и переоборудованы в системы противоатомной защиты категории A2.
На протяжении с 2007 по 2010 годы все существующие в городе противоатомные убежища соединялись с подземными станциями метрополитена сетью аварийных тоннелей.
Треск полусломанной радиостанции привычен был Шершню с малых лет. Вот уже два десятка этих теперь уже условных промежутков времени он заведовал библиотекой на станции, а также системами очистки и фильтрации поступающего откуда-то сверху воздуха. Откуда – он не знал, никогда не видел воздухозаборников на поверхности и лишь надеялся, что его уже не будет в живых, когда они сломаются. Ему эта миссия досталась от отца, он собирался передать своей дочери. Иногда его колола в сердце мысль, что это не хорошо. Нельзя так думать, нельзя просто жить, не полагаясь на завтрашний день, нужно пока он не сошел в могилу и все еще может сам ходить подняться на поверхность и проверить самостоятельно. Потом появлялась другая мысль и чувство, которое он ненавидел. Это был страх. Однажды он уже был там, до того как все сталкеры забрав большую часть мужского населения и молодых женщин ушли из метрополитена Франкфурта-на-Майне. Еще мальчиком он помнил, как они поднимались в тот день, тогда ему было четырнадцать, это было настолько давно, что казалось сном. Иногда пытаясь вспомнить то время, он сначала удивлялся, а потом ужасался – может быть, все это было в прошлой жизни? Лица покрытых шрамами людей. Пропитанные запахами с поверхности, они приходили сюда каждый день, неся все, что нужно для жизни. Бесконечные споры и крики и ругань, каждый раз смолкавшая как Штехарт или Олдас или еще один из опытных сталкеров появлялся на собрании. Тихий шепот и планы, проекты и разбирательства, и отца, который приходил оттуда измученный настолько, что, не снимая обуви, падал на кровать, и ему приходилось самому укрывать одеялом, чтобы тот не замерз. Отопление тогда было не важным, а на поверхности носились не смолкая – по словам очевидцев – свирепые метели. Он видел снег на защитных костюмах и иней на лицах под масками у вернувшихся оттуда, слышал рассказы, надеялся сам, когда вырастет подняться со всеми на поверхность в Город. Даже не затем, чтобы помочь своим, нет – лишь для себя. Он просто хотел увидеть этот мир. Который потерял так и не заимев о нем каких-то отчетливых воспоминаний. А потом отец с каждым днем все сильнее харкающий кровью окончательно сдал. И потянулась его затяжная болезнь закончившаяся смертью спустя два года. Не помогли ни лучшие врачи, спустившиеся в метро из располагавшегося над конечной станцией их ветки госпиталя когда зазвучал пронзительный и острый как игла в сердце «Атом Аларм». Он помнил эти звуки, но не помнил уже лица, все было смазано, как кусочки старых фотографий, которые он собирал между страниц книг. Просто так.… Это было его хобби – искать везде снимки поверхности и выменивать их, на что угодно. Вглядываться в эти мутные, сразу поблекшие в те дни от массированного пронизывающего даже многометровые железобетонные конструкции гамма излучения. Все в белых точках радиационного шума, они рассказывали ему то, что не мог рассказать отец и другие у кого он учился. Когда же Герберта не стало, он Ганс тогда еще просто молодой парень стал его приемником на этом посту, настолько важном, что закрыл от него путь туда, на поверхность. Он изучал все чертежи и старые снимки, лазил вслед за братом по трубам как слизень на животе, чтобы добраться туда, куда невозможно было и думать соваться, не зная причины поломки. Метро старело, с каждым днем приходилось ему бродить в одиночестве по теперь уже полупустым, а когда-то таким шумным и временами даже веселым веткам и станциям.
Все ушли, он помнил тот День Исхода. Когда целые полгода готовились к самой масштабной операции того времени – эвакуации за черту города. Техника, стоявшая наверху, прямо над их станцией и мечта всех подростков тех дней её увидеть, запахи бензина баллоны с кислородом и ящики с патронами, и измазанные уставшие лица механиков. Они забрали всех, на кого можно было положиться, кто приглянулся, всех жизнеспособных на тот день жителей метро и увезли. На шести машинах. Вроде их было шесть – теперь он уже и не помнил. Годы прошли и стерли все, за собой как ластик стирает карандашные рисунки его дочери на пожелтевших листах бумаги. Оставшиеся болели и один за другим умирали, все собрались на этой станции – «Борнгейм-Митте», лежащей за один перегон до конца ветки U-4. Держались вместе – чтобы выжить. Дождаться того момента, когда за ними вернутся те кто ушли в Тот День… Рельсы, ведущие от центра города рано или поздно, но показывались на поверхности. Там давно царило запустение, вернувшиеся со станций остальных веток рассказывали жуткие истории про скрипы, доносящиеся из покрытых листами углеродного пластика высоченных колон. Фрид со своим братом Гёрге, механики, которых только чудо, ну или беда… оставила тут в метро, когда была Эвакуация, рассказывали про тонкий росток из мяса, который они вдвоем видели на «Дом Ремер». Он торчал из унитаза в туалете, но когда они пришли с подмогой – уже исчез. Впрочем, к подобному относились как к довольно пошлому юмору, и смеялись, даже глядя на растерянные лица рассказчиков. Но это тут, по их словам, на той станции тот туалет сразу закрыли, закидав всей химией, что нашлась на станции…
Треск был привычен, но то что он слышал теперь – нет. Это были сигналы, определенно – это были такие странные, но они! Когда-то он ждал их, а теперь просто не мог прийти в себя и сидел, тупо вслушиваясь в далекие гудки. Прерывистые и разной длины, потребовалось несколько минут, чтобы окончательно опомниться, и еще минута чтобы, добравшись на ноющих ногах до шкафа стянуть с полки книгу в черной обложке с золотыми буквами открыть на заложенной еще рукой отца странице и проведя вдоль ровных рядов символов пальцем начать переводить. Слова, сигналы, речь, люди! Это было оно, то, что ждал отец, на что перестал надеяться сын, для которого отцовские волнения и тревоги превратили это лишь в нудную обязанность. Это было как молитва, перед сном каждый день полчаса слушать эфир, крутя ручку из сколовшегося пластика.
Видимо его волнение передалось и дочери, еще минуту назад мирно спящая в постели, Каролина теперь стояла справа от него в проеме двери и, растирая заспанные глаза, смотрела с удивлением на так рано постаревшего за эти годы отца. Давно она не видела его таким взволнованным, столько огня в его глазах и жизни в движениях. Отрывистые сигналы, то затихавшие под молчаливые проклятия Шершня, то вновь проявляющие в себе далекую и понятную человеческую жизнь постепенно превращались в буквы, а те – в слова. А он писал, писал, и не мог остановиться, чтобы ухватить смысл. Отрывистые слова мелькали и кружились в его голове, как снег на самой любимой из фотографий. Той, что висела на стене над кроватью дочери. У Паскаля, работавшего на их станции поваром, была дислексия. Он знал наизусть все буквы и не одного только алфавита. Но его мозг был не в силах сложить их в осмысленные слова и понятия. Впрочем, это не мешало ему быть отличным собеседником, любящим рассказывать и слушать во время ужина за общим столом их четвертой группы, ответственной за состояние всей системы жизнеобеспечения примыкавшего к «Борнгейм-Митте» антирадиационного бункера «Werden!». В детстве Шершень считал её почему-то заразной и очень боялся разучиться читать, потом конечно понял что это психическое заболевание. То есть она не передается никаким из известных науке путей между людьми. И вот сейчас, вдруг все вернулось – он опять с дуру решил что, заразившись, заболел. А все – волнение.… Когда чего-то ждешь долгие годы, а до тебя этого не просто ждал, на это молился твой отец, то когда это происходит, все твои мысли и чувства сметает какой-то ураган и тебе остается только действовать. Думать ты уже не можешь. Все что Ганс мог, он делал. А мог он только писать. Потом, уже отдышавшись, откинувшись на спинку старого лакированного стула, он почти со страхом надел очки и поднес страницу к близоруким глазам.