Глава тридцать седьмая
Ирина Алексеевна терпеливо ждала, когда Вика угомонится наконец в своем горе. Ей казалось, что дочь просто зациклилась на нем, и если даже хочет выйти из него, то не может.
Дома она героически сдерживалась, зато на работе этот домашний героизм требовал выхода – и она срывалась на «эмоциональные всплески», за которые потом себя же и презирала. С больными она обходилась осторожно, помня жалобу той «истерички», с врачами-коллегами тоже – больше всего доставалось сестрам, нянькам и... главврачу, с которым за дверью его кабинета была на «ты». Он раздражал ее тем, чем недавно восхищал, – ровной учтивостью со всеми подчиненными, какой-то смиреной улыбкой, когда разговаривал с упрямцами, глупцами и нахалами тз «нижней службы». Ведь тем было чихать на его интеллигентность!
– Ну, как Виточка? – спрашивал Вячеслав Николаевич каждый день, с этого вопроса начиная любой разговор.
– Спасибо, хорошо, – едва сдерживаясь, говорила Ирина Алексеевна. – Вернее, ничего хорошего. Сегодня приглашаю в гости уже не невропатолога, а психоневролога, чтобы не оказалось, что через месяц потребуется психиатр.
В серых глазах кандидата в мужья было сочувствие, а Ирине Алексеевне казалось – замаскированная скука. Ну и зачем притворяться? Вика – ее дочь, ее беда. Можно подумать, что Викины переживания каким-то образом мешают ему жить. Словно не было у него своих проблем с кучей крикливых внуков и с их капризными мамашами, его дочечками. Она бы не обиделась, если бы главный просто не спрашивал о Вике. Но тот не забывал:
– Ну, Виточке полегче?
– Да уж, поет и пляшет, – чуть не огрызалась она, и Вячеслав Николаевич грустно вздыхал.
Ирина Алексеевна уже осознавала, что не вопросы эти ее раздражают и не любезность начальника, а совсем другое: вспыхнувшая симпатия к нему, ожидание любви для нее самой в любовь не превратились. Он же, похоже, «вляпался в лужу», как говорили о шефе за его спиной. Их тайна прожила неделю, не больше, обернувшись не сплетней даже, а фактом. Главному сочувствовали, не смея намекать на неудачный выбор. Ирине Алексеевне улыбались теплее обычного – она переходила в новую весовую категорию – потяжелее. У самой же Ирины Алексеевны было такое чувство, словно она уже набросила на шею удавку, а теперь стоит и раздумывает, вешаться или нет. А петля тем временем все затягивается... Но на стуле она пока стоит твердо – может спрыгнуть, а может и оттолкнуть его.
Иногда же ей казалось, что замужество свое она не совершает, а симулирует.
А тут еще Вика с ее похоронным видом и настроением. Раньше Ирина Алексеевна с удовольствием ходила и на работу, и домой, а теперь ни туда, ни сюда не хотелось.
Она стала задерживаться у Майи, даже когда там сидел «гусь», так еще и не сделавший предложения.
– Гони ты его в шею, – не выдержала однажды Ирина Алексеевна. – Нашел себе прачку, кухарку, медсестру и любовницу в одном лице, пристроился, старый хрыч.
Майя улыбнулась всепрощающе:
– Он человек надежный. Просто не хочет делать опрометчивого шага.
– Это ты человек надежный, а он... жулик какой-то, ей богу! Прости меня, дорогуша, но бесплатно питаться в наше время может позволить себе только жулик.
– Нет, он иногда приносит... что-нибудь. Вчера, например, купил полкило пельменей.
– Я же говорю – жулик. Жрет у тебя цыплят-табака, а приносит пельмени за семьдесят копеек. Нет, я вмешаюсь, если он еще неделю будет тут жить на даровщинку.
– Ради Бога, Ирочка, – испугалась Майя, – мне хватает денег! Все же под боком живой человек!
– Мало тебе таких живых человеков в нашем доме!
Не нравилось Ирине Алекеевне и то, что Вика зачастила к Насте. Что может делать молодая девушка у осиротевших родителей? Плакать с ними? «Какие люди эгоисты: мало им своего горя – хотят весь мир в него втянуть!» – думала она о Насте с Петром.
Однажды Ирина Алексеевна пришла с работы, а дед топчется в прихожей, бормочет что-то над телефоном, вздыхает тяжко.
– Где Вика? – спросила Ирина Алексеевна.
Он прямо обрадовался дочери:
– К Насте ушла. А завтра сочинение писать, первый экзамен! Говорит – ночевать пошла! Ирочка, зачем там ночевать, если есть своя комната? Я же к ней не пристаю с вопросами, ты тоже – умничка, хорошо себя ведешь.
– Спасибо, папа, за комплимент. Хоть тебе угодила.
Поужинав, Ирина Алексеевна пошла за дочерью. Дверь ей открыла Вика, настороженно глядя на мать. Насти с Петром не было.
– Ты что – одна?
– Да, они в село уехали. Меня хотели взять, я отказалась.
Ирина Алексеевна нахмурилась, села у стола, а Вика остановилась на пороге комнаты – в халате, переднике сверху – прямо хозяйка этого дома.
– Как это все понять?
Вика пожала плечами.
– Ты вдова, что ли? Ведешь себя, как вдова. Удивляюсь Насте, зачем было...
– Я хочу музыку послушать, – оборвала ее дочь.
– Тебе своей мало? Похоронные марши крутишь с утра до вечера, и как не свихнешься! Я уже дохожу до ручки, а у тебя, смотрю, нервная система – дай Бог всякому!
Вика смотрела не моргая, каким-то по-бабьи усталым взглядом.
– Я марши не ставила. То были симфонии. А сейчас я битлов хочу послушать, у меня их нет. Тетя Настя мне магнитофон отдает. И все бобины. Я предложила продать кому-то, ведь это целый капитал, а она: нет, нет, только тебе! Вот я послушаю, отберу кое-что для себя, остальное Сашке отдам, ему будет приятно.
Ирине Алексеевна стало легче на душе от такой внятной и довольно практичной программы действий.
– Ладно, – она оглянулась вокруг, увидела Женину одежду, на плечиках, на торцевой стенке гардероба, спросила: – А тебе не страшно?
– Нет, – ответила дочь голосом, лишенным всяких эмоций. – Я лягу там, – кивнула в сторону Настиной спальни.
– У тебя завтра сочинение, хоть помнишь? Ты не выспишься. Посмотри, на кого ты похожа!
Вика усмехнулась одними губами:
– Сочинение – не математика, напишу. Спать буду, не бойся. Послушаю, сколько успею. Ты иди, иди, я так решила.
– Да-а, – вздохнула громко Ирина Алексеевна, оглядывая комнату и этот стол, на котором недавно стоял гроб. И как эту Вику понять?
И вдруг впервые ей стало страшно: может, Вика что-то задумала?
– Вика, а ты ничего... не выкинешь?
– Мама, – ответила дочь холодно, – я хочу жить. Я слабая, трусливая, так что не бойся – этого не будет. – Голос ее дрогнул. Что ты все суетишься? Всего семнадцать дней прошло, понимаешь? Слишком мало. Для меня – мало. А ты хочешь, чтобы я сразу все перечеркнула, да? Так удобно вам всем. Я понимаю – нарушила ваш душевный комфорт. Приятно, когда рядом живут оптимисты, от них никаких хлопот, а от меня... Я вам не нравлюсь, а мне не нравится ваша суета вокруг обедов и завтраков. В общем, не обращай на меня внимания! – уже сердито закончила Вика, и Ирине Алексеевне сразу стало легче на душе.
«Интересно, как она в классе себя ведет? Наверное, всем на орехи досталось!» – подумала Ирина Алексеевна, уходя.
Она не знала, что накануне Вика сорвалась. Наталья Сергеевна после консультации по литературе всех собрала, чтобы поговорить о выпускном вечере и раздать альбомы с фотографиями. Вика хотела уйти, как это уже сделали Стелка, Стас и Сашка Воробьев. Но классная перехватила ее в коридоре:
– Синичкина, вернись!
Вздохнув, Вика поплелась в класс. Она плохо слушала Натали и очнулась лишь тогда, когда услышала свое имя.
– Я хочу, чтобы ты, Вика, этим и занялась.
– Повторите, я прослушала...
– Ты отвечаешь за музыкальное оформление нашего класса. Вечер будет в зале, но администрация выделила каждому классу по комнате, где можно будет посидеть, отдохнуть, переодеться. Я хочу, чтобы ты создала настроение...
– Я не хочу.
Прозвучало внятно и жестко.
– Не хочешь отвечать за музыку, выбирай что-то другое.
– Ничего не хочу.
Натали сначала опешила, потом рассердилась. Гул в классе означал неодобрение, но Наталья Сергеевна не могла понять, в чей адрес.
– Слушай, дорогая, погоревали – и хватит! Ты же не сестра ему в конце концов! Прошло столько времени, а ты всем настроение портишь! Надо жить как все!
Снова шут, и Натали решила, что в ее поддержку.
– Быстро вы все отгоревали, – сказала Вика с презрением и направилась к двери. – Вот и живите, как все, не буду вам портить настроение.
Хлопнула дверь – и класс взорвался криком.
– Вечно эта Синичкина корчит из себя справедливую! – возмутилась Инга.
– Получается, что все мы бездушные, а она – самая добренькая! – добавила Лина Безуглая. – Что нам теперь всю жизнь плакать?!
Лена Воронкова вскочила:
– Ну да! Это мы все идиоты! Не надо было наблюдать, как Вика переживает, а надо было втягивать ее во все наши дела! Правда, Наталья Сергеевна?
– Она – лучше всех! – вдруг раздался голос Инны Кильман, от которой редко слышали такие интонации. – Что вы все понимаете? Нет такой инструкции, по которой положено горевать энное количество дней. Каждый горюет... сколько получается.
Класс замолчал.
– Не надо было вам в душу лезть, да еще с музыкальным оформлением! – добавил Серега Науменко. – Поделом нам всем!
Но Вика не слышала ничего. И потому ушла домой с твердым убеждением, что горевать о школе не будет.
... Утром она проснулась по звонку будильника и не сразу сообразила, где находится. Блекло-зеленые обои на стенах, старомодный тряпичный абажур с выцветшей бахромой... Легкий запах нафталина из комода соперничает с ароматом высушенного чабреца на подоконнике.
Она вскочила, накинула халат и, не оглядываясь, покинула эту чужую скорбную обитель. Мать и дед вышли на ее звонок одновременно, словно ночевали под дверью. Увидев родные озабоченные лица, Вика улыбнулась виновато.
– Ты не опоздаешь? – спросила Ирина Алексеевна.
– Витуся, завтрак на столе, – почему-то шепотом сказал дед.
Продолжение http://www.proza.ru/2010/07/28/802