Глава тридцать шестая
Вика пришла в школу через несколько дней после похорон – Ирине Алексеевне пришлось вызвать невропатолога.
Встретили ее молчаливым замешательством, как это бывает при первом появлении на людях вдовы в траурной одежде. Правда, длилось это недолго, минуты три, пока она шла к последней парте, где обычно сидел Сашка Воробьев. Тот в это время что-то малевал на доске. Вика поставила локти на парту и, подперев щеки, стала смотреть на одноклассников.
Лина Безуглая о чем-то болтала с Ингой Бойченко, то и дело трогая рукою ее золотые сережки-капельки. Виталька Рябокляч, размахивая руками и улыбаясь во весь рот, рассказывал мальчикам, как он перевернулся с каноэ и искупался в холодном Днепре, а Серега Науменко, некрасиво развалясь, слушал его с добродушной физиономией. Аська с подружкой Леной делились своими секретами, хихикая и взрываясь визгливым смехом, так что на них оборачивались. Чудновский дурашливо пел, обняв Светку Афанасенко, какую-то безмотивную бардовскую песню. Ленка Воронкова увлеченно переписывала с чужой тетради домашнее задание. Стас Залевский сосредоточенно уткнулся в книгу.
Инны не было. Вчера вечером Ирина Алексеевна сказала Вике:
– Ты пока спала, приходила Инна, передала тебе записку. Я не хотела тебя тревожить.
Не разворачивая записки, Вика разразилась упреками, почему мать ее не разбудила.
Ирина Алексеевна не стала защищаться, следуя предписаниям невропатолога щадить дочь, но все получалось невпопад. Вот снова не угодила – надо было разбудить, когда пришла эта дурнушка, при одном виде которой хотелось выть на луну.
Записку Ирина Алексеевна, конечно, прочитала и очень удивилась: даже Стелка не позволяла себе такой открытости: «Виточка, моя любимая, я так соскучилась по тебе! Хочу тебе помочь все это как-то перенести. Но вот жалость: твоя мама сказала, что запрещено тебя будить, а я ведь уезжаю в Донецк, к отцу. Там мама умудрилась сломать ногу и теперь лежит одна в чужом городе, в больнице. Кто будет ее навещать и за нею ухаживать? Я отпросилась у директора на два-три дня. Целую, Инна».
Слабый отблеск улыбки осветил бледное лицо Вики, пока она читала записку. Ирине Алексеевне никак не верилось, что после веселой, разбитной Стелки место будет занято этой девочкой с невыразительными стрекозьими глазами.
– Ты передай своей Инне, что ей надо щитовидку проверить. Плачет по ней эндокринология. Налицо типичный тиреотоксикоз, – сказала Ирина Алексеевна, стараясь придать голосу некую долю доброжелательности.
Вика печально смотрела на мать и не отвечала. Эта ее новая манера – не отвечать – страшно не нравилась Ирине Алексеевне, но и тут она себя сдерживала: «Бог с тобой, потерплю».
И вот теперь, сидя позади класса, Вика с сожалением поглядывала на пустующее место Инны. Сейчас она бы замолила свой грех перед этой девочкой. Ведь она, Вика, никого не подпустила к себе в те страшные дни и не жалела об этом. Только чувство вины перед Инной, которую она тоже держала на расстоянии, как чужую, мучило ее во время болезни. Да что там! Вика просто забыла о ней тогда, как забывают случайных знакомых. Весь мир для нее сосредоточился на неживом человеке, которого она любила тогда больше всех живущих. В ее «нет, нет, нет!» – там, на кладбище, был не только протест против бессмысленности этой смерти, но и отрицание остальных людей, сейчас ненужных.
Вика потом пыталась вспомнить, кто к ней подходил, кто утешал, – и не могла. Помнила одного человека, его, по тому острому чувству неприязни, на грани с ненавистью, которое вызвал Залевский своим глупым предложением сесть в школьный автобус. «Уйди», – прошипела она Стасу, такому тошнотворно здоровому, удачливому, собранному, такому виноватому перед Женей собственной удачливостью и здоровьем! Ведь его любила Вика, а не Женю! Где же справедливость?
Невыносимо чужими были все, кроме деда, хотя тот и надоел своими приставаниями непременно покушать или поспать. Но деду она верила.
И совсем не таким представляла себе Вика возвращение в школу. Она была убеждена, что здесь надолго запомнили ужас смерти своего одноклассника. Они должны притихнуть, задуматься, они должны говорить о Жене, вспоминая его живым. Они могут, конечно, и разговаривать о постороннем, но, вспомнив все, возвращаться в состояние печали, если не тоски, потому что нельзя жить, зная, что больше нет среди них славного парня, недавно еще со всеми ожидавшего выпускных экзаменов.
Изумленно, во все глаза рассматривая одноклассников, Вика не могла обнаружить ни тени пережитого! Смеются, толкаются, галдят, шепчутся... Господи, пять дней всего прошло! Его фамилия еще не вычеркнута из журнала!
Прозвенел звонок, и Сашка вернулся к своей парте. Не удивился Вике, мрачновато буркнул: «Привет!» И потом уже спросил с полуулыбкой:
– Ну, ты как?
Вика пожала плечом. Сашка не вызывал у нее неприязни. Он был другом Жеки, он до конца был с ним! И сейчас так живо напомнил именно последние дни, что Вика ощутила в горле комок. Саша глянул на нее – и положил на парту ладони, сверху – свою голову, на бок, как верный пес, мечтающий поймать взгляд любимой хозяйки и охраняющий ее от посторонних глаз. И так же, по-пёсьи, скосил глаза в сторону Вики, грустно ими улыбаясь. «Только виляющего хвоста и не хватает», – подумала она с признательностью.
– Не реви.
– Саша, – прошептала Вика, тоже положив щеку на парту – глаза в глаза, – почему они... такие?
– Им облом.
Михаил Абрамович в шуме и гаме отвечал на вопросы о предстоящем экзамене, и никому, казалось, не было дела до разлегшихся на парте Воробьева и Синичкиной. Но это только казалось: Стас не слушал историка, спиной чувствуя душевную связь между этими двумя. Леночка Воронкова заметила Викины слезы и сидела, притихнув, со сжавшимся сердцем. И Света Афанасенко пригорюнилась по-бабьи, вспомнив симпатичного Демченко, который ей нравился до седьмого класса... И Михаил Абрамович, который не был на кладбище, но, наслышавшись о похоронах, с острым состраданием поглядывал на заднюю парту, прекрасно понимая происходящее.
Всего этого Вика просто не замечала, а жаль.
– Ты настоящая девчонка, – прошептал Сашка. – Выходи за меня замуж, а? Сразу после экзаменов!
Вика невольно улыбнулась.
Когда Вика устала от переживаний, Ирина Алексеевна рассказала ей, что Женя мог бы еще прожить от силы два-три месяца, а внезапное кровоизлияние в мозг (так бывает при остром лейкозе) ускорило конец. Оказывается, болезнь все проворонили: сам Женя, который не придавал значения болям в костях, и тетя Настя, считавшая это ерундой (пройдет, это от сырости, ревматизм!).
– Он давно болел, а конец пока один. Его бы в Германию, – «утешила» мама.
Ирина Алексеевна нарисовала такую четкую картину размножения бластных клеток, что Вика легко представила себе этот разрушительный процесс и теперь думала о смерти постоянно. Нет, не о своей – о чужой, неминуемой. Своя пока вроде бы отодвигалась – ничего не болело... Получается, думала она, что идет, например, по улице человек, смеется, болтает и понятия не имеет, что в нем уже началось разрушение? И никто не знает, на кого падет жребий? У одного процесс обмена разладился, у другого кровообращение, а в ком-то зародилась чужеродная клетка и пошла размножаться... А человек живет себе, не подозревая, что он скоро станет прахом?
Теперь Вика смотрела на людей как на организмы – хрупкие, не защищенные от внешнего мира и даже от себя самого! Ей безумно жаль было даже незнакомых людей на улице, даже детей в колясках. Вон сколько на кладбище детских могил! К Жениной они проходили с тетей Настей как раз через это скорбное детское кладбище – сквозь строй улыбающихся с фотографий славных ребячьих мордашек... Это было через два дня после похорон: мама ушла на работу, а Вика сбежала к тете Насте. Та собиралась на кладбище, сказала просто:
– Поехали со мной.
Вика еле держалась на ногах, но отказать не могла. Тогда она и увидела эти бесконечные ряды детских могилок. Женина завершала их.
Но жалость, какой Вика одарила незнакомых людей, на одноклассников не распространялась – те достойны были одного: возмущения, осуждения, презрения.
Ее отчужденность отпугивала. К Вике не обращались с вопросами, потому что она смотрела сквозь людей. Юлия Борисовна грустно поглядывала на нее во время уроков, но к доске не вызывала. Только Воробьев свободно разговаривал с Викой, таскал из столовой булочки ( она не ходила обедать), а однажды приволок литровую банку с березовым соком, чтобы она не давилась всухомятку. Вика благодарно улыбалась и через силу жевала пресные булочки.
Потом вернулась Инна и повела себя так, словно и не было этого несправедливого отлучения в те трудные дни, когда она должна была находиться рядом. Она еле сдержала удивление, пробормотав: «Как ты похудела!» И стала рассказывать о матери, заставив измученную мыслями Вику перенестись в незнакомый Донецк, где оказалась в одиночестве никому не нужная женщина, о которой Инна недавно говорила: «Ненавижу!»
– А отец твой к ней не приходит?
– Что ты! После того концерта, что мамочка ему закатала! Я понимаю его: приезжает чужой человек и требует чего-то... Натали обещала меня еще раз отпустить перед экзаменами. А что дальше будет, не знаю. На растяжке она лежит. Зато хоть не пьет. – Инна жестко улыбнулась. – Я уже думала: если бы она отвыкла пить за долгое лежание, я бы согласилась: пусть лежит привязанная! Хоть полгода. А я буду ездить.
Стаса Вика обходила, как и других, и он, похоже, старался ей на пути не попадаться. Класс жил предстоящими экзаменами – ожидание их носилось в воздухе, все разговоры сводились к билетам и возможным темам сочинения. Поговаривали с возмущением, что Ингу тянут на медаль. Даже Лина Безуглая, сдружившаяся с ней в последнее время, сказала однажды:
– Папа напишет в районо жалобу, если мне медаль не дадут, а ей достанется! У нее же трояк по химии!
Вику эти разговоры не задевали. После уроков она торопилась домой. Инна старательно готовилась по всем предметам. В свой неуютный дом она подругу не приглашала, но сама туда шла с охотой, с тех пор дом опустел.
Чтобы не отвлекать Инну от занятий, Вика не звала ее к себе. Но однажды Алексей Михайлович спросил внучку:
– Скрутно ей, должно быть, с деньгами? Позвала бы Инну к нам пообедать...
Вика пристыжено взглянула на деда:
– Я завтра же позову.
Но Инна сказала:
– Пока у меня есть деньги. Когда мама начала пить, я пошла в собес и попросила бабушкину пенсию не давать ей на руки. Мне посоветовали с почтальоном договориться. В общем, трудно это было, ведь опекуншей бабушки мать назначили, и все это надо было через суд проводить, представляешь? Но мне удавалось через раз получать пенсию, когда матери дома не было. Расписывалась за нее. Меня на почте знают – я разносила телеграммы и газеты по выходным дням. Сашка Воробьев вечером носил «Вечерку», а я – что попросят. Это он мне помог туда устроиться, у него на почте знакомство.
Вика была поражена.
– Иногда мне кажется, что я жила в каком-то придуманном мире, – сказала она через минуту. – Мама права: рядом с вами я – инфантильная дура. Вы такие самостоятельные... И нигде об этом не говорите... Инночка, все равно приходи обедать к нам. Я сейчас ничего не ем, нет аппетита. А рядом с тобою и я захочу, ладно?
– Хитрюга, – улыбнулась Инна. – Ладно, как-нибудь приду.
Каждый приход Инны вызывал у Алексея Михайловича острый приступ радости. Он кружил вокруг обедающих девочек, заглядывая в их глаза:
– Ну, как, вкусно? Добавки дать? Какие вы у меня ху-уденькие! Инночка, ты приходи почаще!
И повторял одно и то же после ухода Инны:
– Вот это настоящая подружка, не то, что балаболка Стелка!
– Деда, я уже и забыла про нее, – отвечала Вика тихо.
Она вообще походила сейчас на уставшую от жизни немолодую женщину в летах. Правда, не лицом, а повадками, жестами, голосом...
Продолжение http://www.proza.ru/2010/07/28/618