Я не хотел возвращаться сюда, но судьбе всегда было плевать на моё мнение. Хотя, конечно, она как истинная мать знает лучше. У меня был чудесный почтовый ящик, самый пёстрый почтовый ящик в округе, я стоял и прощался с ним в то утро. Я говорил ему, что помню, какая погода была в первое утро первой покраски, кто проходил мимо – всё это отпечаталось на жестяных гнутых боках. Я вспоминал паническое ожидание, притворное равнодушие, солнечную уверенность – с таким-то ящиком мне всякий напишет! И обдумывал планы размещения столь обширной корреспонденции, и выкраивал время для ежевечерних чтений, но ящик обманул меня. Сначала я, наивный дятел, выскакивал к зеленеющему уроду рано с утречка, потом торчал из окна сутки напролёт, не позволяя коварному почтоносцу подкрасться незамеченным, а после уж – оставил дурацкую железяку в покое. Кстати, мой почтовый ящик зовут Бьенобо Нсекантеберве по той единственной причине, что на нём это написано. Исходя из надписи на ящике, легко предположить, что и меня зовут подобным образом. Так что у ящика есть тёзка. Вероятность встречи оных тёзок чрезвычайно мала, так что, думаю, для таких, как мы и придумали писать на почтовых ящиках свои имена. Чтобы не быть одним. Спасибо тебе, мой цветастик, хотя бы за то, что изредка ты баловал меня журналами о мужской моде. Благодаря им, а также тёплому, розовому и бесконечно длинному языку почтальона, я приобрёл в деревне репутацию гомика, но соседи никогда не входили в мою референтную группу, и я не очень страдал от отчуждения. Сказав это Бьенобо, я открыл его. Внутри ящика с моим именем лежал конверт. Толстый большой конверт неопределённого цвета. Далёкий от тщеславия и снобизма, я не стал махать им перед деревенскими биноклями, а просто похлопал ящик по боку и направился к дому, из которого меня выселяли. Там, на крохотной кухне, я осмелился разорвать конверт. Я всегда дико любил звук рвущегося конверта. Один японец умел изображать этот хруст при помощи рта. В аэропорту он притворился, что рвёт мой билет, и я на секунду поверил, хотя не раз видел его трюк. Мне просто не хотелось улетать, и я верил. Одну секунду я всю жизнь прожил в Японии. В этом конверте тоже был билет. Куда, я не посмотрел. Сначала письмо. Ведь его писал живой человек, а я сто лет не видал живого человеческого почерка. Письмо оказалось компьютерной распечаткой, да ещё и шрифт был того жуткого официального фасона, от которого все слова становятся грубыми и глупыми. но я мужественно прочитал. Начиналось всё за упокой. Кто-то где-то помер. Ясное дело, разве мне напишут что хорошее! Строки со второй по сто вторую несли на себе пустопорожний груз объяснений, таинственных самоубийств, загадочных эпидемий и природных явлений, долженствующих открыть мне глаза на наши с покойницей родственно-знакомственные отношения. Однако, глаза не открылись и после четвёртого прочтения. По моему разумению, юрконтора, не найдя наследников свежепреставившейся, попросту откопала второго такого сироту, посчитав отрезанность за семейную черту. Так или иначе, я развернул воздушный билет и обнаружил в нём невесть как заползший железный. Если бы под ним осумковался автобусный, я бы не удивился этой матрёшке.
Унизительный перелёт опущу как нельзя глубже - обязательное рукоприкладническое щупанье на двух границах довело меня почти до истерики, не говоря уже о надоблачных соседях, защекоченных до эпилепсии всё той же служебно-розыскной пальпацией. Скучающие уродины-стюардессы постоянно интересовались, на кой мне расписной почтовый ящик с дурацкой надписью, не террорист ли я, не везу ли гашиша или ещё какого шиша, и не сидит ли внутри грызливый зверь, запрещённый к вывозу и ввозу. Ответив «да» на все вышеуказанные вопрошания, я завоевал всеобщее уважение за свою честность и открытость. В пункте назначения весь экипаж, похабно хихикая, пожелал счастья и долгих лет жизни мне и моему ящику. Каким образом я попал на вокзал – не помню. Помню только, как шум и толкотня внезапно кончились, натолкнувшись на тишь вагонного коридора. Отсчитав своё купе, я толкнул скользящую дверь. Она скрежетнула и стукнула. Я увидел двоих – огромное дерево на столике и его хозяйку, торчащую из скрипичного футляра.
- Я не хозяйка,- прочитала она мои мысли. - Это дерево старше меня, и никогда не имело хозяина.
Она окончательно выкуклилась из текстильного чрева и захлопнула футляр. В закрытом виде он оказался уклеен коллажем из фотографий разных актрис, спортсменов и неизвестных художников племени масаи. Каждый художник, кто свободен. Я попросил разрешения посмотреть поближе и получил его. Знаменитостей почти не было. Все фотографии, видимо, были выбраны по принципу красоты, и их герои ничего не говорили.
- Это откуда? - ткнул я в знакомый силуэт какой-то актриски.
- Из «Киноиспании».
- Хороший фотограф. В жизни она хуже.
- Моя работа.
- Так вы фотограф моды?
- Нет, мода позади,- ответила она, махнув рукой. – Теперь я снимаю цвета.
- У вас есть с собой?
Она отобрала у меня коллажистый футляр и выудила из него небольшой, но пухлый фотоальбом. Внутри действительно оказались цвета, вдобавку снабжённые подписями. Среди прочих имелся кусочек арбузной полоски, желтоватые сливки, ярко-розовое облако и бледная человеческая кожа.
- Что лучше всего? - спросила она.
Я назвал подмышку австралийского попугая.
- Значит, вы ранимы и оттого замкнуты.
- Вовсе нет! - обиделся я.
- Вы уверены, что знаете себя? Цвета всегда говорят правду. Вы пишете чёрной ручкой?
Я кивнул, зная, что совершаю ошибку.
- Вы непохожи на других и гордитесь этим. Возможно, вы скрытый лидер.
- Я вам больше ничего не скажу, я вас боюсь.
- Бесполезно. Я читаю мысли.
- Прочитайте, как меня зовут.
- Бьенобо Нсекантеберве.
Я расхохотался над своей глупостью, но больше рисковать не стал. Принесли каппучино. Обычно в поезде противно пить каппучино, но я сидел под ветвями дерева, и они отгоняли от чашки призраки тысяч былых белых пассажиров. На мои руки вспорхнул её взгляд. Оторвав губы от пены, она неспешно и задумчиво произнесла:
- Я обычно не люблю, когда кто-нибудь смотрит мой альбом. У них брезгливые грабки, они листают картинки, не приглядываясь. А ваши руки держали альбом как свой, как будто вы принимаете то, что видите. Редкие руки.
Я отвёл глаза. Ненавижу комплименты.
- Мне очень нужна ваша рука для коллекции.
Я насторожился, представив ряды засушенных культяпок на полочках. К счастью, она удовольствовалась фотографией.
- Ещё я снимаю голых мужиков, - внезапно объявила она. – Хотите посмотреть?
А я-то уж было подумал, что она меня охмуряет. Наверно, она тоже это заметила, потому и сказала. Я отказался и под надёжным прикрытием пустых чашек ретировался. По пути через весь вагон я заметил две странности, о которых не замедлил сообщить собирательнице чудес.
- Окна в коридоре почему-то закрыты.
- Да, знаю, иначе я бы всю дорогу торчала оттуда с фотиком.
- И все двери открыты ровно на четверть.
- Аха, если закрыть совсем – попутчик испугается, а если открыть – все начнут заглядывать.
Я вспомнил её слова о моей замкнутости и решил жить нараспашку. Вдруг заглянет что-то интересное?
Мне хотелось жить. Жить на одном месте. Красить стены, потому что они мои. Ходить в гости, потому что ждут. Спать в чистой постели, потому что это надолго. Я стоял, разглядывая деревянный вокзал, когда услышал за спиной подозрительный щелчок. Я обернулся. Она встала с корточек, подхватила дерево, свой смешной чемоданчик и подошла ко мне.
- Простите, надо было спросить.
Я взял библейское дерево из её рук, и это соединило нас навеки. Мне показалось, что с ней легко ужиться, и я сказал ей о своём домике. Мне было мучительно невозможно оставаться одному в незнакомом, пустом и холодном жилище. Последние полвека оно служило обиталищем сухого, с желтизной, ветра, морского мелкого морщинистого песка и разных тварей. Первая ночь здесь могла свести меня с ума, как раз в это время года у меня наблюдается временное помешательство. Я называю его сезоном дождей. Самым страшным для меня всегда было пробуждение от кошмара. Я лежал один на тысячи километров и пытался кричать, но воздух с легчайшим свистом возвращался из лёгких к первородной атмосфере, не задевая голосовых связок. Я лежал и не слышал своего собственного крика. Мне некого было позвать, и тело, зная это, молчало, напрягаясь и ослабевая впустую. Она согласилась спасти меня. Мы сели на скамейку, ждать законника. Я внезапно понял, что всё останется по-прежнему, испепеляющее одиночество овладеет мной окончательно в этом пустынном краю. Я, как всегда, буду писать буйственные картины, которых никто никогда не увидит, пить грустный каппучино под развесёлое радио, где без диджея вертятся сами по себе песни мёртвых певиц. В мои мысли врезался чёрный джип ограниченного выпуска, из которого появился сухонький старикашка в национальной одежде. Это и был наш законник. В машине я пытался разглядеть пейзаж, в объятия коего я кидался с неистовостью новорождённого. Но я увидел только траву. Много-много травы, и ничего больше. Джип остановился. Попутчица посмотрела на меня с такой радостью, что я решил покинуть автоматизированное убежище, что бы меня ни ждало. Дом оказался двухэтажным страшилищем с чердаком и всем, что в таких случаях полагается.
- Только ящика для почты нет,- сказал законник.
Я как во сне подошёл к забору и поставил на косяк калитки свою писаную торбу, потом отошёл и любовался конструкцией, пока законник не всунул в руки мне бумажки на подпись. Так я стал хозяином Дома Призраков и небольшого состояния. Моя случайная знакомая схватила меня за руку и потащила в пыльные внутренности старого уродца. Дверь была открыта. Видимо, расхитители пирамид уже давно повытащили всех тутанхамонов и минотавров, запирательства бесполезны. Я стоял посреди и плакал, потому что моего дома здесь не было. Она подошла неслышно сзади и просто стояла, чтобы я чувствовал её за спиной.
- Я могу остаться подольше,- вот и всё, что она сказала.
Всё, что я хотел услышать.
Я хочу рассказать тебе всю истинную правду. Я сделаю это, пока ты спишь. Я буду делать это нежно и медленно, чтобы ты не проснулась. Я скажу твоему маленькому, с едва заметной впадинкой, подбородку всё, что говорил своему пустому ящику, когда он бесплодным встречал меня по утрам, (как я орал на него, как бил за свою собственную неприманчивость для писем!). Я признаюсь во всех грехах, я попрошу только одно. Не индульгенцию на грешные мысли, не свечей для чудотворцев, я прошу у тебя, о священное животное, только ответа – почему?
Она проснулась и ответила, что правда, не знает. А потом удивилась моему бесстыжему присутствию у её ложа. Я испугался, вдруг она сочтёт меня каким-нибудь извращенцем или вроде того.
- Нет, я не думаю, что ты маньяк, - отпугнула она мои
мысли. - Я слишком разборчива в знакомствах. Я не могу позволить себе невнимательность, ведь от этого зависит моя жизнь.
Она села на кровати, но я не глядел сквозь её прозрачную майку, зная рентгеновский дар этого дикого животного. Она смотрела на меня с благодарностью за взгляд, не опускающийся ниже подбородка. Прекрасного, как ракушка, подбородка.
- Приснился кошмар?- спросила она, зная ответ.
Мне стало стыдно за глупую причину моего ночного прихода. Я всё равно не собирался пересказывать ей содержание того, что приводило меня в ужас в течение последней жизни.
- Не хочешь – не рассказывай,- парировала она.- Мы
поговорим о чём-нибудь другом. Садись, это надолго.
Я забрался с ногами в её постель. Я не помнил, когда в последний раз делал это. Мы сидели друг напротив друга, и я боялся, что вот теперь-то она начнёт расспрашивать меня о моём скудном прошлом, безнадёжном настоящем и мертворождённом будущем.
- Какой у тебя любимый фильм?- спросила она.
- «Небо над Берлином».
- Правда? У меня тоже!
За одну ночь мы обсудили всё – стремительный монтаж, фактуру и кастинг, комиксную раскадровку, виртуальную массовку. Я почувствовал себя вдруг таким одиноким, потому что помнил каждый разговор за последние годы. Вернувшись под утро в собственную кровать, я наконец уснул. Посмотрев обычный набор из совершенно нечитаемых импульсов, я почувствовал, что на меня кто-то смотрит, и открыл один глаз. С громким визгом я выпрыгнул из гнёздышка и помчался к комнате, уже дававшей мне приют этой ночью. Навстречу бежала моя спасительница.
- Там кто-то сидит!!!!
Она, как мне показалось, сразу поняла, что я имел в виду не какое-нибудь насекомое, даже не живое существо, а нечто иное, действительно страшное. Не произнеся ни звука, она вернулась в комнату, всучила мне одеяло и погнала на улицу. На песок. К морю. Оно защитит от любого страха.
- Когда тебе грозит опасность, проси защиты у высшей силы, пусть даже такой грозной, как океан,- сказала она.
Я помолчал, укрываясь одеялом и шумом волн.
- Это был волосатый шар. Или огромный паук с тысячей ножек.
Я даже вздрогнул. Она сказала, что так иногда изображают призраков, и легче от этого не стало. Ветер пугал, ухал, разбивал листья деревьев, сдувал далёкие огни в океан. В такие ночи поют сирены, длинноволосые, путающие слова и водоросли в клубок совращения. Одна из них лежала сейчас рядом со мной. Может, я должен её обнять, может, она обидится. Полоски холода обвивали неприкрытые части тела, я сунул руки под одеяло, но это не слишком согрело их. Она лежала распахнутыми глазами к Луне, они казались опустошёнными. Все вышли в свет. Неожиданно она повернулась ко мне и сказала, чтобы я больше не боялся. И я не боялся.
Утром, уже в доме, я застукал её за телефонным разговором.
- Олафсон, это Мираж. Нам срочно нужен колдун. И краски. Я узнаю у него.
Она закрыла телефон и посмотрела на меня.
- Кто это – Олафсон? – спросил я.
- Вчерашний старикашка.
- А Мираж?
Она ухмыльнулась, давая понять, что я опять сморозил глупость.
- В какой цвет будем красить дом?- осведомилась Мираж с таким видом, будто каждое утро начинает с покраски домов.
После долгой размышлительной паузы я не нашёл ничего лучшего, чем предоставить выбирать ей. Мираж сообщила, что именно моя неспособность делать выбор определяет мой безумный пёстрый стиль. Прочитав лекцию о главенствующей роли судьбы в моей жизни и искусстве, она напоследок обрадовала меня диагнозом. Мираж изучала биографии художников, знаменитых и не очень, но непременно работающих в моём стиле. Как и следовало ожидать, здоровых среди них не было. Терапия Мираж заключалась в заключении меня в невыносимые стены, ограниченные органичными сочетаниями трёх-четырёх цветов. Я будто бы должен был научиться делать выбор. Когда приехал Олафсон, мы оставили привезённого им колдуна наедине с призраками и отправились на поиски красок. За время пути я должен был придумать хорошие цветосочетания. Мираж велела мне закрыть глаза и думать о цвете. Нужно было вызывать дух моего персонального цвета. Я вспомнил, как однажды в детстве видел свою розовую оболочку. Мираж удовлетворилась и больше ко мне не приставала. Я понял, что теперь всю жизнь проведу в жутком розовом доме, как небритая Барби.
- Спокуха, розовым будет не всё. И не думай, что розовый
– девчачий цвет. Сказать, что он означает?
- Обойдусь,- ответил я и снова закрыл глаза, чтобы представить брутальный розовый, такой мужественный розовый, который сочетался бы с чёрной кожей, мотоциклами, большими машинами и затвердевшим пивом. Тем временем мы приехали в город, по здешним меркам – большой. Почти что райцентр. Я отвык от больших магазинов за время своего отшельничества в деревне, и ошеломлённо стоял у входа, как после операции, когда мне сняли повязку с глаз. Отсюда были видны все этажи и лестницы, шевелящиеся от цветных человечков за покупками. Мираж с Олафсоном прошли, и двери закрылись перед моим носом, выведя из оцепенения. Я стукнул по двери кулаком, но ничего не произошло. Только когда подошла какая-то тётка, двери соизволили открыться. Я не стал дожидаться от дверей почтения к моей персоне и проскользнул, пока они пропускали её. Мираж и Олафсона уже не было. Я побрёл по лабиринту гвоздей, пряжи, приёмников, помады, журналов, мячиков, ошейников. Мне, не пойму почему, было стыдно разглядывать весь этот совершенно не нужный скарб. Как будто я несу ответственность за всё, на что смотрю. По крайней мере с таким видом меня оглядывали продавщицы. Я забыл, что ищу, с кем пришёл сюда, совсем забыл даже, в какой я стране. Я шёл по тупиковой ветви магазинной эволюции и вдруг очутился в лакокрасочном отделе. Мираж, не всплывшая, а словно вспыхнувшая в памяти, показала несколько образцов моего внутреннего самоощущения, кои были тотчас же одобрены мною и закуплены в максимальном количестве. Нагрузив Олафсона счастливоприобретённой разноцветной замазкой тоски, Мираж повела нас в какое-то кафе, наросшее капом на раздувшемся магазинном чреве. Я всегда ненавидел есть под присмотром, на бегу заглатывая добычу целиком, но если Мираж кого заграбастает, никакие фобии не послужат достаточным доводом для освобождения. Полчище человеческих особей всех цветов, возрастов и полов роилось, вгрызаясь в свою полуденную жертву подобно насекомым, скучившимся на горке чьего-то гигантского трупа. Чтобы не видеть клыков, расправляющихся с синтетическим жертвоприношением, я обычно утыкаюсь носом в свой мирно похрапывающий бутерброд и чаще всего так в него углубляюсь, что могу наклониться к самому столу и незаметно для самого себя влезть прямо в стакан с чёрного цвета выпивкой, сваренной, судя по вырывающимся из неё глазастым пузырям, из нефти. Наконец, продукты кончились, а вместе с ними кончилось и моё мучение. Не отрывая глаз от путеводной спины Мираж, я кое-как выкарабкался из трупоедского общепита и взгромоздился на самую верхотуру универмажьей колокольни посредством стеклянного лифта, представлявшегося мне гигантской рекламой «белья, достойного мужчины». Мы были примяты друг другом к стенкам и со стороны сильно походили на трусы, сжатые трубковидной упаковкой. Лифт нужен был мне для проверки двух вещей – по-прежнему ли я боюсь высоты и достаточно ли сильно меня тошнит после чёрной трапезы, чтобы вырвало. Лифт взмыл до крыши и выпустил нас до того, как я успел разобраться в силе своих чувств. Об открытии дверей меня оповестило значительное снижение давления, а рука Мираж, дёрнувшая моё измученное существо к выходу, вытащила меня, пока они не закрылись снова. На крыше я обнаружил кучу крохотных магазинчиков, буйно цветущих вешалками с вещицами тропических цветов, свисающими с них и падающими плодами моды прямо в руки юных ев. Мираж сказала, что раз уж она так умело распорядилась моими деньгами в лакокрасочном отделе, то не будет большого преступления с её стороны потратить некоторую сумму и на свои личные нужды. По моим расчётам денег хватало, и я благословил Мираж на паломничество в дебри раскрашенных тканей, драгоценных цепей и ощетинившихся уборов из перьев в надежде поживиться зрелищем её закулисных метаморфоз, но Мираж не вдохновилась моими вуайеристскими фантазиями, оставив меня наедине с занудой Олафсоном, чей акцент, должно быть, доводил до бешенства даже его самого. Мираж вынырнула из засасывающих песков нескоро, зато с букетом первоцветов, предназначенных для самых разнообразных частей тела. Дома (неужели и вправду – дома?) она перемеряла всё заново, на этот раз хотя бы интересуясь моим мнением. Как первый модник на деревне, я сумел поразить Мираж своими познаниями в сезонных тенденциях, но она не подала виду. Все купленные ею платья были доколенными и довольно точно повторяли её водорослевую фигуру, хотя и не были совсем облегающими. На этих чудесных строениях имелись крылья, лепестки, плавники, а на одном, белом, даже фонарики. Мираж была в нём, как бэнши. Когда мы покрасили стену розовой краской, она взяла мою руку, прижала её к сырой плоскости и обвела её чёрным баллончиком.
- В племенах краску набирают в рот, но та – природная.
Мираж отпустила мою руку, и я увидел на стене негатив своей привязанности. Она дала мне фотоаппарат, чтобы я сфотографировал её с моей рукой. Сквозь объектив я увидел, что она является частью своих инсталляций. Это совпало с моим её ощущением – Мираж не была существом - лишь плодом фантазии, персонажем акварельной сказки. Она отошла, а я всё смотрел на стену и боялся сказать Мираж хоть слово. Если она не откликнется, если песчаные шаги давно унесли её из-под моей тени, я останусь в одиночестве, но пока я не обернулся, она могла быть только рядом. Ветер сквозь щель взвизгнул, пересмешничая с качелями, и чтобы не потерять Мираж, мне пришлось последовать за её неверным телом, которое проецировалось на пляж от тени, стоявшей за моей спиной. При встрече с песком её белое платье становилось чёрным, а сама Мираж то увеличивалась, то уменьшалась, падая и взмывая. Она качалась, стоя на качелях, без смеха, ничем не стараясь затмить птичий крик надломленного старостью железа. Заметив, что я остался без присмотра, на меня надвинулась паника. Я крикнул, чтобы она остановилась. Но Мираж помотала головой и оттолкнулась коленями от воздуха. Я наловчился, схватил качельный жезл, мои глаза с ужасом проследили, как Мираж, подначиваемая инерцией, пролетела в сторону Океана. Заметив, что полёт не производит на меня должного впечатления, она упала, потом неловко отряхнулась, вставая, и обиженно побрела куда-то к горизонту. Её следы засасывал мокрый песок, оставляя только смутные намёки, напоминающие смыкающийся улиткин рот. Я сел в воду, разбросав ноги, волна отхлынула, чтобы не смущать мои гениталии своим прикосновением, но уже спустя полминуты осмелела и шаловливо лизнула снова. При этом я едва заметно погрузился в плоть берега. Мне понравилось. Я смотрел на свои ноги, как на чужие, а они врастали в песок. Вот уже и ракушку притащило для украшения того, что миллион лет назад было моей конечностью. Я подумал, что это должно быть совсем не больно – раствориться в море, и почувствовал такую благодарность к смерти, только за то, что однажды она сделает меня частью того, что я так люблю. А потом вдруг я понял, что живу, и это меня выбило из себя. Воздух словно впервые холодным потоком вошёл в мои лёгкие, задев обоняние крепким отзвуком солёных водорослей, в ушах вспыхнул океанический голос, и я с ужасом вырвал ноги из-под вязкого слоя сырой жижи, чтобы посмотреть на них, увидеть, какой я.
Мираж заметила моё долгое отсутствие среди живых и вернулась, не дождавшись, пока я догоню её с криком раскаянья. Она села напротив, повторя мою позу. Её ноги шлёпнулись поверх моих, и я не без удовольствия заметил, что прибой её так же домогается. Она с инопланетным удивлением наблюдала, как между песком и платьем шевелится вода и, казалось, прислушивалась к собственным реакциям на это соприкосновение. Потом она погрузила растопыренные пальцы в песок, и кисть вынырнула, унося на себе его часть. Жижа стекла между пальцев, а Мираж посмотрела на меня совсем по-детски и сказала:
- Ну вот, он возвращается.
Она набрала бежевой субстанции в кулак и принялась увлечённо накрапывать мне на плечо, сооружая шип, как на рыцарских доспехах. Я смотрел на неё, так близко, как будто она была настоящей, с тёплой щекой и горячими губами. Плод мой. Мираж.
Ночью она сложила свои крылья в скрипичный футляр и пришла ко мне в комнату. Она возвышалась надо мной, лежащим, как ангел в белом, и говорила что-то, обычное для таких случаев, а я совсем разучился понимать обычные словосочетания, и в мозгу билось одно – если бы она хотела уйти, то сделала бы это бесшумно, как те чёрные ночные бабочки с волосатыми лапками. Я бы не удивился, я бы, может, даже не почувствовал себя покинутым, ведь Мираж это мираж, но она стояла в свете маленьких огонёчков, расставленных вдоль стен, и прощалась со мной навсегда. Это могло означать только одно – Мираж зовёт меня с собой. Она больше не в силах быть рядом – она хочет быть внутри, но просто предложить непросто. Если я никого не хочу? Если я посмеюсь над ней? Если я разочарую это очарованное существо? Нет, легче исчезнуть, чтобы потом, мокрыми ночами, убеждать себя – я сама, я сама, он хотел, он не мог остановить меня, у нас всё равно не могло быть....
- Спроси у меня.
- Что?
- Спроси, не бойся, здесь нет никого, кроме нас.
Я встал и обнял её нежно. И я чувствовал телом её прозрачное сомнение, а сквозь мои слёзы дрожали огонёчки свечей.
- Я пойду с тобой.
Она путешествовала всю жизнь, с жадностью высасывала города за несколько часов, страны – за пару дней, бросала их и искала новые, непонятые. Вот и этот дом ей быстро надоел, со всех сторон сфотографированный, сложенный в память. Мираж не видела его только горящим. Я испугался поначалу.
- Это же убийство....
- Но раз в жизни каждый должен убить, чтобы понять, может ли он сам умереть.
И мы сожгли мой дом. Он пылал, как жираф, на фоне ночного неба. На огонь слетелись звёзды и умирали, касаясь его по очереди. Утро выветривало дым из моей головы, пока Мираж снимала пену серого пепла для коллекции. Я старался не понимать, что я наделал.
Приходили туманы. Тяжёлые. Висящие в воздухе. Молчали, присутствовали, оставались росой, ударившись о Солнце. Странные туманы с моря, они висли над обнажёнными изгибами пустыни, как бесшумное покрывало, в ранний час отдаляющее пробуждение. Одно атомное дерево было оплетено белой паутиной, похожей на застывшее взвихрение стакана. Оно лежало в коконе и отращивало крылья, пока сахар не растаял. Что ж, может быть, завтра.... Но назавтра уже некому было наблюдать за метаморфозами флоры в фауну – наши следы таяли на новом континенте, далеко от Африки.
Мы лежали, обнявшись, в постели. За окном лил дождь. Дверь на балкон была открыта, и небо беспрепятственно входило к нам, бродило вокруг постели, исчезало на кухне, возвращалось, выглядывало на улицу, трогало шторы трогательных цветов. Я держал прекрасное обнажённое тело моей Мираж и смотрел на фиолетовые лепестки фиалки, растущей под дождём. Всего месяц назад, вот в такую ж погоду мокрая Мираж, пританцовывая, сбрасывая с себя стеклянные капли, влетела в дом, нежно бросила на стол какую-то былинку и умчалась, невразумительно предупредив о её неприкосновенности. Я всё же подкрался и для начала понюхал воздух над былинкой. Пахло землёй и опятами. Осмелев, я осторожно взял пришельца в руки, рассмотрел. Это был крохотный чёрный корешок, покрытый слизью, показавшийся бы мёртвым, если бы не микроскопическая жизнеутверждающе-зелёненькая точка, обозначающая собой зачаток надежды на выздоровление. Я хотел было дунуть на него, вспомнив, что растения любят углекислоту, но вовремя вспомнил предостережение Мираж и положил корешок обратно на стол. Сам устроился рядом, будто вот-вот должен был услышать первое слово малыша. Так мы сидели друг напротив друга и ждали хозяйку. За окнами розовым пламенем проносилась молния, взрывались гроздья грома, а Флора бесстрашно разрывала землю в поисках сухой почвы для своего маленького приблудного корешочка. Когда она вернулась, на её тонких ногах белели полосы грязи, размытой дождём, руки и даже лицо были сплошь забрызганы, а в подол моего любимого белого бэншийского платья с фонариками была бережно завёрнута земля. Мираж была так серьёзна, что я решил, она обиделась на меня.
- Ну зачем ты, я бы и сам мог.....
- Ты не знаешь.
Мираж отмыла чёрный корешок от слизи и посадила в принесённую землю. Только после этого она удостоила внимания и меня. Но только для того, чтобы дать дальнейшие инструкции.
- Не поливать ни в коем случае! Ситуация сложная – если бы она засохла, ещё ничего, но она гниёт. Если хочешь помочь, купишь настоящий горшок, а то ей не нравится эта миска из-под творога.
- Откуда ты знаешь, что это она?
- Фиалка женского рода. Ты не знал?
Я бы вообще никогда не разгадал растения в скукожившемся комке, похожем больше на труп насекомого, но раз Мираж говорит.....
- Я услышала, как она зовёт меня. Может быть, она жила на клумбе, или кто-нибудь залил её и выкинул. Во всяком случае, она осталась совсем одна, и мы должны помочь ей.
Я помогал, чем мог. Приволок из магазина толстостенный горшочек, покрытый растресканным серым напылением. Мираж одобрила, сказав, что в таком крохотном вместилище наша фиалка должна чувствовать себя уютно. По-видимому, она чувствовала, потому что принялась расти с такой скоростью, какую вызывает обычно радиация. Может быть, это из-за сияния, излучаемого Мираж в редкие минуты после дождя? Я считал, что один обладаю способностью осязать её свечение, и понимаю его природу. Это просто миллиарды микровселенных переполняются восхищением и любовью к моей Мираж. Растительная душа была благодарна и выражала это хорошим аппетитом. Мы посадили её в горшок побольше, чтобы было место для роста, и она сразу стала тянуть меховые листья к краям, а вскоре переросла своё скромное вместилище. Мираж знает толк в воспитании растений, она возлагает на них надежды на вырост, и ко мне, как я заметил, применяла ту же тактику. Она была уверена, что мои картинки всем понравятся, только людям надо привыкнуть к их виду. И однажды наш чёрный старомодный телефон ожил – он сообщил, что во мне нуждается ещё кто-то, кроме Мираж. Этот кто-то готов вознаградить мои ночи, заполненные белой бумагой и чёрным гелем. Кто-то любит меня, кто-то принял моих странных детишек, и это точно было связано с присутствием ангела удачи, невесомой и всемогущей Мираж.
В тот день у нас был чёрный виноград африканской страны. Его верхние ягодки отражали кобальтово-синий цвет длинных обезьяньих пальцев, складывавших гроздья в тяжёлые беременные корзины, а в запылённую шкуру нижних был впечатлён оттенок той красной глины, чернеющей от засухи, которая самоотверженно отдавала винограду всю свою воду. Моя Лилит разгрызала тёмные бомбочки своими до неприличия белыми клыками и разглядывала аквамаринно-фиолетовое прозрачное желе, в глубине которого светились недозрелые косточки с коричневыми полосками по свежезелёным надкрыльям.
Ночь наступила на Землю. Нам было несколько грустно сидеть так, в темноте, не зажигая даже свечей, окружёнными нежностью португальского блюза, с огнями Парижа у ног – в распахнутых дверях балкона самоубийц. Мы накрыли стол белой скатертью, достали фарфор и заказали в ресторане кого-то средиземноморского, но в темноте всё это теряло смысл. И даже вкус морского чёрта казался едва различимым.
- Похоже на тридцатилетие старой девы.
Вдалеке горела башня, только совсем не так. Мираж тоже вспомнила и коротко скрежетнула спичкой о коробок. Мне понравилось. Я попробовал. Как давно. Приятный скрёб, настороженный запах дымящегося следа, кувырок огонька – столько волшебства в этом простом действии.
- Впрочем мы можем пойти куда-нибудь. Нас приглашали на виллу – тут, поблизости. Там будут танцы.
Когда мы пришли на виллу «Артиссимо», ночной воздух уже успел пропитаться редкими духами, в этом сезоне – марокканским свинцово-душным мёдом, тяжёлым, как поздний шёлковый занавес. Лаунж нежно колыхал чёрные тела в чёрных драпировках, растущие между деревьев вокруг бассейна, подсвеченного бесцветными прожекторами. Мы танцевали до посинения неба. Молочные коктейли кончились, и я принёс Мираж что-то зеленоватое. Почувствовав языком холодный мятный чай, она в ужасе отбросила бокал. Это было как жвачка, выплюнутая в лужу на сыром дереве железных качелей.
- Плохое предчувствие.
И мы ушли.
Дом встретил нас теплом и пылью. Не включая свет и не нагибаясь, Мираж сбросила свои красные меткие туфли прямиком в железную корзинку для сушки обуви. Покачалась с пятки на носок, оглянулась - не идёт ли сон.
- Я познакомлю тебя с Сергеем Сергеевичем.
Мираж за руку повела меня в тёмную комнату, где проявлялись наши сны, и мне было страшно обнаружить в этой темноте, так много знавшей о нас, так много хранившей от нас....
- ....Ключ....
- Ты, кажется, охрип?
- Включи свет.
Мираж помотала головой, я почувствовал это по колыханию руки, но так и не понял, почему в присутствии Сергея Сергеевича нельзя болтать и транжирить электричество. Посередине чёрной залы она отделилась от меня, и я, прислушавшись всем телом, не уловил никаких улик, выдающих во мраке третьего. Внезапно воздух вокруг наполнился сиянием. Я догадался, что моя загадочница включила музыку, но как обыкновенная запись симфонического оркестра может освещать кромешную ночь? Откуда возник волшебный цветок, весь вылитый из драгоценных бликов, радужной каруселью скользящих перед моим взором? Кто это мчится сквозь чудесные дебри на добром коне, украшенном лентами и каменьями? Чьи громовые шаги отзываются в сердце предчувствием, сомнением, уверенностью? И что за рука сжимает сердце прохладными мокрыми пальцами неги?
- Это Сергей Сергеевич. Ромео и Джульетта.
Так просто она представила нас друг другу спустя два с половиной часа беспрекословной музыки. И я впервые в жизни мог честно ответить, что счастлив этому знакомству, потому что я действительно был счастлив. Я был пронзён смычком Амура и истекал тёплыми медленными слезами. Моё пленённое тело вздрагивало и застывало, сжавшись в один звук на вершине музыкальной фразы. Я верил каждой ноте так, будто она происходила со мной. Я слышал каждый отдельный инструмент в оркестре, и видел его лицо сквозь лепестки радужного цветка. Я был этой музыкой, я сиял её живыми лучами, я стал её тайной, открытой впервые и открывающейся каждый раз – каждому! Вот именно в это труднее всего было поверить – что любым ушам доступно невиданное сокровище. Сокровенное, откровенно звучащее вовне.
- А с Петром Ильичом я тебя познакомлю лично.
Мираж включила свет и стала говорить про то, как давным-давно, ещё будучи тонким бутоном отроческих лет, научилась вступать в контакт с любым художником и любым произведением, то есть не просто различать чёрные буквы на белых страницах, а всем телом участвовать в задумке автора. Дошло до того, что, как только в дальней дымке появлялся силуэт Чайковского, хрупкую Мираж разбивали молнии мигреней! Но ей было хорошо внутренне, и это искупало всё. Словно больной Бердслей, утопающий в бескрайних одеялах и безграничных страданиях, её душа ликовала и смеялась над слабостью тела, изгибала длинный кошачий хвост и разливалась жаворонком, наслаждаясь мучениями и колоратурными трелями. Так и я, бывало, изнемогая от лихорадки, внезапно ощущал прикосновение упругой попки и в бреду ловил ускользающую танцовщицу за узкую пяточку. Мираж же ухитрялась изловить своё видение, и великие бронзовые композиторы вне зависимости от ориентации проникали в мою маленькую Мираж и заполняли её всю, без конца и края, делили тело без остатка, входили без стука, оставались без смущения – навсегда, навсегда, навсегда!
И я теперь мог чувствовать то же самое. Я понимаю, почему мужчина не должен плакать из-за музыки, это очень женское чувство – физиологическое принятие чужого звука в свою утробу, но если забыть о предписанном и положенном и положить голову на колени Джульетте и впитать её акварельную лужу душой, иссохшей по акварели....я ведь не стану сентиментальным и голубым, если скажу....
- Моё сердце обливается болью и радуется, как в первый день творенья. Мне хочется жить, чтобы вновь услышать эхо своей души, но и если сейчас я умру, мне не будет жаль, потому что однажды я слышал, я был там, я сопричастник бессмертия! Мираж, как мне благодарить тебя?
В ту ночь он спал снами нашими, добрый Сергей Сергеевич, улыбался знакомым нотам, дрожащим на связках внутри тонкой шейки Мираж. Меня убаюкивало предвкушение, как много в мире осталось, чему удивиться! Одиночество – напрасный спутник, ведь я испытываю чувства лишь тогда, когда говорю о них, и вижу только то, что показываю другим. Другой. Тебе, Мираж. Вместе мы станем первооткрывателями всех пяти своих чувств!
Атлантических замороженных креветок вообще-то нельзя варить, но Мираж любила на мгновение опускать их в бурлящую пучину, чтобы они приобрели чуть протухший запах русалки, выкинутой штормом. Неутомимое удовольствие приносил ей тёплый бриз, всю ночь после пиршества летающий над тарелкой с панцирями. Когда, отброшенные, они высыхали, подобно камням, покинутым волной, яркость испарялась, и проявлялась белая сыпь на прозрачном хитине хитона. Эти тонкие лепестки, не сумевшие защитить, скручивались, как кожа, содранная клочьями в порыве избавления, так что трудно было уже понять, чем они были когда-то. Словно и не животные вовсе. Прижатый к голове сноп колючих веток. Две горошины чёрного перца. Шипованный гребешок древнего воина. На концах волосатых лапок вместо пальцев – по два пёрышка, напоминающих крылья древесных семян. Временами – запах какого-то лекарства. И совсем никакого сожаления о прерванной жизни. Даже когда видишь букет яичек с чёрными глазками, не просто прижатый к материнской груди, но – вдавленный во чрево предсмертным судорожным сжатием. Раньше я бы устыдился собственной жестокости, но мы с Мираж не возвышались над природой, мы принимали креветок с невинностью фламинго, оправдываясь тем, что мир принадлежит нам, и мы принадлежим миру.
Когда северная-скверная погода не пускала гулять, голая, как ночь, Мираж ставила посреди комнаты мольберт. Я сидел, боясь пошелохнуться, застыл, будто мёртвый, чтобы выйти как можно более живым. Но мне не нравился её взгляд, ощупывающий натуру, я казался себе гипсовым шаром, и неподвижная усталость сковывала атмосферу вокруг. От нечего делать я сочинил дурацкий стишок и громко прочитал ей с намёком.
Огарок сумрачного дня
За шторой таял обречённо.
Мираж писала увлечённо,
Забыв про время и меня.
Она швырнула в меня кисточкой, и я, изображая гнев, навис чёрной тучей над мольбертом. Гипсовый шар считает сеанс оконченным.
Я вылизывал её ножки, щекотал языком между пальчиков, посасывал треугольные подушечки, мягкие, как на звериных лапках. Она повторяла, что чувствует биение тока в своём теле, и я действительно видел, как она содрогается, пронзённая молнией. Я любил её именно в тот момент и любил постоянно, я любил её до того, как узнал, и буду любить, пока не познаю. Я буду любить её вечно. Мою Мираж. Как только в моей голове пролетела эта собственническая мысль, Мираж ответно пнула меня розовой пяткой прямо в зубы, но я только крепче обхватил её тонкую лодыжку, сдавив острые круглые кости, и уткнулся носом под колено, где было влажно и горячо. Пульс из её ноги прыгал в моих губах, уже распухших после пинка, обещающего быть не последним. Мираж нацелилась и толкнула меня свободной ногой, которую я незамедлительно сцапал. Теперь, задрав её ноги, я безнаказанно разглядывал загадочный серо-розовый орган, обнажённый при бритье. Мираж изобразила смущение и велела остановиться, но меня не мог обмануть её замедленный голос, забывший слова, и её плечи, вдавленные в постель, и прикрытый взгляд мимо, будто она вглядывалась в светящийся морской горизонт. Ей тоже нравилось это. Безнадёжность, неотвратимость склонялась над Мираж, приближая губы всё ближе к блестящему, горящему и пульсирующему наслаждению. В этот момент моя крошка Мираж казалась ещё меньше, её упругая попка помещалась в руках, и я мог делать с ней что угодно. Всего лишь игрушка для постели.
Мы всегда гуляли по городам, стараясь заблудиться. Сворачивали в сырые кирпичные арки, лазили по стройкам, заглядывали в крошечные подвальные лавочки. Там, в неосвещённых глубинах с жестяными бликами из-под потолка, мы находили настоящие сокровища – круглые банки чая, мохнатого, в виде хризантем, и сплетённого в гладкие китайские фонарики, от которых шёл изысканный сладкий дух. Тут же стоял чёрный с толстым красным иероглифом чайничек и чуть ли не одного с ним размера чашки той же окраски. Следом – старинные чайные весы. Красная краска на них поблекла и облетела, благодаря чему в дырах обнаружились древесные кольца предыдущих окрасок. Мы проплыли мимо и остановились как вкопанные. На деревянной лестнице с белыми перилами висела квадратная синяя рамочка, а в ней, между стёкол, на клочке летнего письма – крошечный маячок. Очарованный, я снял его со стены, хотя никогда не находил в себе смелости трогать что бы то ни было в магазинах. Может быть, влиял экзотический чайный аромат, или уютная каюткомпанейская теснота, или манящий маячок, но я держал рамочку в руках, как свою собственную, принимая мир внутри неё и зная, что этот мир так же принимает меня. Две голубых полоски – две белых – синяя шапочка. Условный сигнал далёкого берега, где меня ждут.
- Беру.
Как только я полез в карман, продавщица полезла за шкаф.
- А есть ещё рыбка. Ах, нет, тут стекло треснуло.
Она потащила мой маячок на прилавок, сдирать ценник, натягивать тонкий пакетик, а девчонка, стоящая там, прощально смотрела на эти манипуляции.
- Маячок выбрали.
Маленький глиняный маячок на волне с двумя белыми бурунчиками. Обрывок письма из отдельных английских слов. Синее окошко, похожее на крошечный домик. Всё кажется таким простым и так вдохновляет.
- Как хорошо, что я его нашёл.
- Это он тебя нашёл. Он знал, что ты всегда колеблешься, поэтому не заставил тебя выбирать. И стоит немного.
- Я бы купил его за любые деньги! Это моя лучшая покупка за всю жизнь!
Мы вышли на улицу - похвастаться маячком ступенькам и кованому козырьку над входом. Мираж замешкалась, разглядывая рекламу возле двери, а я спустился и задрал голову. Я никогда не видал такого неба – фиолетовое по краям, оно было преисполнено синих японских туч, объёмных, круглых. Я позвал Мираж. Она равнодушно нажала кнопку фотоаппарата и ушла. Небо смешалось и стало простым, сине-фиолетовым, довольно необычным, но всё же не таким. Она забрала моё небо, и чтобы овладеть им вновь, нужно было ждать проявки.
Проявляла она сама, никому не доверяла, в старом доме, разделяющем её страсть к тёмным комнатам. И когда на проводе повисли все фотографии, сделанные в Африке, Мираж словно потеряла цвет. Она отдала им краски своего голоса и светотени настроений. Моя любовь, моя крошка, моя иллюзия стиралась от частого употребления одних и тех же пейзажей. Ей наскучила погода, неподвижная линия горизонта, а может быть и тот, кто был рядом. Во всяком случае, однажды я провалялся всё утро в постели без неё. Так всё кончается. Ты знаешь, ты читал, ты в кино это видел. Любовь ушла, осталось желание любить. Осталась привычка к тонким рукам, круглой попке, маленьким ушкам, в которые так удобно скользит мой язык. Память тела подбросила меня над кроватью и заставила ступить на холодный пол. Снаружи, должно быть, ещё холоднее, надо посмотреть, чем там занимается теплолюбивая Мираж. Открыв дверь, я взглянул на неё и ужаснулся сам себе – глаза подсказывали, что в саду сидит чернокожая леди из плоти и крови, никакой туманной мистики, тонкого тела, духа Африки....
Она сидела боком, пила свой мятный чай, но не находила в нём обычного летнего холодка – только вкус дождливых листьев. Мираж, как и я, внезапно почувствовала себя бесконечно одинокой, брошенной, забытой в чужом саду. На деревянном круглом столике сидела огромная лужа, её ледяное прикосновение било мурашками, поэтому Мираж трогала воду только взглядом. Но и этого было достаточно. Глядя на отражения деревьев, она с ужасом обнаружила жёлтые листья и теперь не находила в себе сил поднять голову. Может быть, они только там, в глубине зеркального озера, а на самом деле.... Весь ужас состоял в том, что Мираж чувствовала правдоподобность жёлтых листьев, как чувствуют первую седину. Мираж знала, что осень существует, она уже была вокруг, она неслась вместе с ветром и трепетала рябью на поверхности лужи. Мираж вливала остылый чай, горчеющий всё больше, дрожь тихонько звенела её зубами о фарфор, всё умирало, и Мираж уже почти.... Но тут я появился из дома с чемоданами и скрипичным футляром, с весёлыми перелётными криками и торопливой походкой, с песочным островом в бинокле и пёстрыми платьями через плечо – в общем, я, Бьенобо Нсекантеберве, по мотивам одноимённого почтового ящика, самого весёлого ящика на свете, решил не вспоминать любовь, а взять её в новое путешествие! Мираж бросила чашку с блюдцем в кусты и поскакала за мной следом.
- Ты знаешь, это были вовсе не жёлтые листья! Это
солнечные зайчики!
- Да, я знал. Ведь осени не бывает, правда?