Она сидела возле открытого окна и складывала бумаги в шкаф. Кабинет весь пропитался запахом мази Вишневского. Сто двенадцать раненых за день, и это уже лучше, чем год назад, в сорок втором. Жизнь вроде бы и не была другой.
Сколько уже времени прошло в роздумьях? И когда уже придет светлый, теплый день? Они были, наверное, в прошлой жизни. Но сколько бы людей она не видела, сколько бы крови не истекало по ее, когда-то тонким и белым рукам, ее глаза вспоминают только одно лицо – его. И, как он там, на фронте? На улице тихо, январские морозы и метель приглушают грохот танков; снег присыпал голую землю, чорную, как на только что вспашеном поле. Она слышит этот мороз, он касается ее щеки, шеи, рук. Злой мороз, колючий… Эту тишину нарушает тиканье часов и треск в печке. Но она захватывает мозг, давит в ушах и сердце от этого бъется сильнее.
Ему не так тихо. Над ним только шум взрывов и такой знакомый, но от этого не менее страшный, запах смерти. Она это знает, чувствует боль, нестрепимую боль в груди под старым серым медецинским халатом. Эта мука начинается вечером, когда она один на один с часами, морозом, который все крепче целуют ее лицо. Но страшнее всего, это мысли. Это ее тайный враг, от которого спасают только пациенты и операции. А ночью их нет. Мысли пленят ее сознание, как будто хотят убить, довести до того, что она выбросится в окно.
Их большая квартира в Киеве, его игра на фортепьяно, которая не прикращалась на протяжении вечеров. Маленькая Оля, танцующая в середине комнаты. И она – веселая и счастливая, что так оно всегда и будет, солнце никогда не погаснет у них в душе, сколько бы лет не прошло.
А потом все смешалось в серые тона. Чорный вокзал, какие-то крики, беготня, слезы; его зеленые глаза, тот взгляд, которого она больше всего боится, который сниться ей в холодные зимние ночи такие, как эта. Его последние слова: «Береги Олю, все буд хорошо…Мот так и надо… Не плач». И его последний поцелую – горячий и взволнованный. А потом их Оля у родителей в Ленинграде, блокада и смерть «трехлетней жемчужены», как называл ее Юрий.
Это все губит, мучает, заставляет закрывать глаза от душевной боли, стучать в грудь, чтобы прекратить это наваждение. Только физическая боль заставляет думать не о прошлом. Сколько дней прошло, за эти два года она должна была смериться, но не смогла. Сердце не понимает разум.
В руках последнее письмо, пришло три месяца назад. Глаза дрожат и наполняются слезами, когда она видет этот почерк. И последние слова: « Таня, будь здорова. Юрий». А здоров ли он сам? А может, лежит где-нибудь, отдавши свое сердце родной земле?.. Нет, никаких сомнений быть не может. Она его знает. Она почувствовала, если бы убили. А теперь еще нет.
А ветер все стонет, все воет, розрывая душу на куски, оставляя вечные шрамы и волосы с проседью в двадцать восемь лет. 1943 год…