Александр Пономарев - режиссер, актер, автор песен. В 1986 году он поставил первую редакции спектакля «Настоящее» по Велимиру Хлебникову в ЦДРИ. На этой работе сложилось основное ядро будущего Чет -Нечет-Театра, который открылся в 1988 году при «Творческих Мастерских» СТД РСФСР спектаклем «Николай Гоголь. Нос».
Спектакли Чет -Нечет-Театра: 1989 - «Елизавета Бам» Даниила Хармса, «Куприянов и Наташа» Александра Введенского, «Настоящее» Велимира Хлебникова (вторая редакция), 1990 - «Дон Жуан» Владимира Казакова, 1991 - «Кругом возможно Бог» А. Введенского, «Школа этуалей» Н.Н. Евреинова, 1992 - «Зангези» Велимира Хлебникова. В прошлом году спектаклем «Кандинских – два!» театр «Чет-Нечет» обрел вторую жизнь.
- Александр, вы большой почитатель Хлебникова, обэриутов, футуристов, Хармса…. С чего вдруг – такой христоматийный класски - Достоевский?
- Нет, Достоевский, на самом деле, один из моих любимых писателей, правда, как режиссер я ни разу за него не брался. А потом Андрей Кочетков, с которым мы давно знакомы и делали спектакль в сгоревшем театре «Около», написал инсценировку и мне ее предложил. Я поначалу настороженно отнесся к этой идее, но потом прочитал инсценировку, и на меня пахнуло свежим дыханием июньским ночей… И я вспомнил: эта вещь очень пронзительная, какая-то по-хорошему не современная и, может быть, я надеюсь, в исполнении актеров она тоже будет подкупать своей не современностью, удивительными отношениями между мужчиной и женщиной, отношением к жизни…
- По-хорошему несовременная вещь? Это как?
- Это значит, навсегда написанная. И то, что она облечена в такую удивительную лексику. Как это Настенька говорит: «Вы, как по книге читаете». То есть Мечтатель говорит так, как даже в девятнадцатом веке не разговаривали. Это прелестная вещь, очаровательная, что вообще свойственно ранним вещам Достоевского. Потому что поздние вещи, они при всей своей мощи тяжелы эмоционально. Иногда, даже душно от ужаса, от плотности ужаса бытия. А в этих ранних вещах есть еще некая прозрачность, воздух. Белые ночи, свежий ветер, когда он гуляет – этого мало встретишь в позднем Достоевском. Еще и поэтому я считаю, что это более своевременно нежели «Преступление и наказание», которое начинается петербургской духотой и жарой… Жуткая раскаленная жара, так герой еще и топор несет подмышкой. Сейчас все с топорами ходят, или, в крайнем случае, с ножами. Вот я у меня у самого - выкидуха. Нет, на самом деле, это инструмент: в монтаже сцены всегда нужно то карандаш заточить, то веревку отрезать… Но выглядит, якобы страшно. Ношу его на ремне, освященном в храме. То же, видите, нагружаю себя всякими омулетами, молюсь, потому что это ведь не просто какой-то антерпризный спектакль, а спектакль определенной репертуарной политики того дела, которое я возобновляю которое я начал двадцать лет назад, и достаточно богатая была судьба у этого театра, и также серьезно продумывались авторы.
- «Белые ночи» - это будет тоже что-то такое авангардисткое, элитарное?
- Не люблю я этого слова «элитарное». Спектакль должен быть понятен даже спичечнику, как говорил Станиславский. Или как говорил Арнольд Шёнберг: «Мне не хотелось бы иметь успех по причине неясности исполнения. Я предпочел бы провал по причине ясности».
- И все же не легко вам, наверное, в финансовом-то плане?
- Сейчас такое время – то, что мы делаем, это само по себе эксперимент. Сейчас говоришь, в основном, с молодыми, и у очень многих - цифры в глазах. Ты два слова сказал, тебе уже счет выставляют. Я говорю тогда, подождите ребята. То есть сейчас я уже не говорю «подождите», я прекращаю разговор…
- Каким вам видится Мечтатель? Андрей Кочетков, я знаю, интерпретировал финал «Белых ночей» как полный жизненный крах…
- Да, по мысли Андрея, он совсем уходит в этот свой мир, фактически с ним сливается. Но я бы не сказал, что это страшно, такая судьба у человека, вот такой человек.
- По-моему, у Достоевского, помимо краха есть в финале еще что-то… Как будто он предчувствует настоящую жизнь, Сибирь… «Народ узнал. Христа узнал»…
- Мы пока только приступаем к репетициям, намечаем пространственное решение. Когда до дела дойдет, видно будет, во что мы вырулим. Хотя я, наверное, все-таки не хоронил бы героя безоговорочно. Да, он слился со своим миром, ушел в него, но какой-то свет от него остался. В изотерической практике, у индусов есть такое: если ты замуровался в пещере, умер там, но подумал несколько хороших мыслей, то это никуда не пропадет. Я считаю, что это правильно. В этом есть какой-то свет. Даже если он обречен на одиночество, но если у него душа живая, а у героя душа живая, он же не какой-то отрицательный персонаж, нагруженный отрицательной энергией, то это никуда не пропадет. Бог все равно все видит, примет его, это уже его дело решать. Обращенный в какой-то свет финал, мне кажется, должен быть. Даже если щемящий. Я вам все уже рассказ, сейчас на листочке начну рисовать, как все это будет…
- В вашем последнем спектакле - «Кандинских – два!» - Виктор Кандинский говорит: «последнее время я стал бояться кухни». Это тоже своего рода мечтательство?
- Да, там есть это… психиатрия. А почему страх кухни? Кандинский был не раз женат, но всегда боялся зависимости. Поэтому он выбрасывал, например, посуду, ел и выбрасывал. Не ходил вообще на кухню. Согласитесь, это не совсем нормально с точки зрения обывательской. Я, например, не боюсь женщин. И кухни посещаю и даже разговариваю на них иногда. Мы с вами тоже, своего рода на кухне сидим сейчас. Вот, даже чего-то едят… И вот в «Белых ночах» есть эта пронзительная нота человека обреченного на одиночество и отчасти, может быть, самого себя таким сделавшего со всем своим обаянием. Мечтатель - человек, конечно несчастный, и в этом есть что-то трогательное до слез. Не случайно, Достоевский назвал «Белые ночи» сентиментальным романом. Конечно, это не очень хорошее чувство, когда мужчину жалко, согласитесь, лучше женщину пожалеть… В общем, очень сложная фигура, не однозначная. Он далеко не прост со всеми своими благородными порывами. Он стремится к открытости, но и сам себя прячет в угол. И он своего рода облегчение испытывает, когда она уходит от него. Такая история. Мне, кажется, мы не просто мы себя потешим, проживая эти судьбы… Хотя и постараемся облечь все это, как то же Кандинский говорит, в «забавные формы».
- Какие, например?
- Очень хороший художник Сергей Якунин уже придумал мирок, как у Одоевского «Городок в табакерке». Петербург - в складе. Декорации можно будет поставить, где угодно развернуть этот складик, в котором живет этот Тип, как он сам себя называет. Чему удивляется бесконечно эта очаровательная Настенька, и даже смех иногда не может сдержать…
- А кто будет Настенькой?
- Кастинг еще не закончен. Мы уже остановились, было, на французской актрисе Сесиль ?, но ей не продлили визу и теперь чуть ли выдворяют из страны. Хотя она замужем за гражданином России… Вот они – Белые ночи…
- А почему вы теперь играете в «Кандинском» две роли и куда делся Борис Репетур?
- Почему вылетел Боря, который всем говорит, что он мой ученик?.. Видимо я плохой учитель. Все-таки сказывается отсутствие специального театрального образования, театральной культуры, понимания, что можно делать, чего нельзя. Все это уже такая тонкая настройка. Вот этого не хватило, и вовсе не по причинам того, что он плохо играл… Играл он неплохо. Но у него - потолок. Я стараюсь лучше играть.
- В чем именно потолок?
- Там, например, есть фривольная сцена, когда на зонтике через проектор показываются голые задницы и прочее, и все это под берлинский кабацкий шлягер 30-х годов (сочиненный женой Александра Пономарева - актрисой Ириной Пономаревой С. Ж.). И есть фраза «вы должны оргазм испытать», а потом Боря (психиатр Кандинский) должен был сказать: «Видите ли, они любили друг друга. Именно любили. Именно друг друга». У Бори не получалось. Он говорит, это надо нажить. Но, если этого нет – это сложно нажить.