Аппендицит подло подкараулил Таньку в субботу вечером. Она докрашивала правый глаз, когда скрутило живот и подкатила тошнота. Какое-то время девушка сопротивлялась, полагая что недомогание связано с перекусом в кафетерии и сейчас пройдет. Только когда она определила, что не может встать с дивана, а новенькая блузка промокла от холодного пота, Татьяна сдалась.
В палате стоял тяжкий, больничный дух. Три бабульки, оказавшиеся в соседках, общую атмосферу не улучшали. После операции Татьяна страдала от запаха больше, чем от послеоперационных осложнений. Что-то там не так пошло и Танина докторица прописала чудовищное количество антибиотиков, от которых задница превратилась в один сплошной синяк в первый же день.
Бабульки ворчали на Татьяну, сестер, друг друга, наперегонки пукали и мерились, у кого болезнь круче. Надоели они Тане несказанно.
Наконец-то самую ворчливую из бабулек выписали и на ее место положили новенькую, которой не нашлось места в соседнем неврологическом отделении.
Новенькая заехала в палату с помпой и шумом, чем повергла бабушек в долговременный шок. Чувствовалось, что в больнице Александра, как звали новенькую, не впервые, что лежать привыкла с комфортом и подолгу. Не успела она перешагнуть порог палаты, как к ней нагрянули родственники с плоским телевизором, ДВД-плеером, ноутбуком, кучей дисков и массой мелочей, таких как покрывало на кровать, цветы в вазе и множество маленьких атласных подушечек..
Непривычно добрая сестричка споро поменяла больничное постельное белье на принесенный шумной толпой нежно-сиреневый комплект, налила в вазу с цветами воды и отбыла, придерживая ладошкой захрустевший кармашек зеленого медицинского костюма.
Новенькая была женщиной неопределенного возраста, с темными, собранными на затылке в массивный узел, волосами, ухоженными, в перстнях, руками, вечно вздернутым подбородком и необыкновенной красоты тростью, на которую она опиралась будто бы для вида, слегка.
Когда лавина родственников схлынула, Александра вставила в плеер диск, включила поставленный на подоконник телевизор, развернула его так, чтобы бабушкам было видно и достала пачку сигарет. Затем взяла свою резную, тонкую трость, непонятно из чего сделанную и гордо пошла из палаты, как-то по-особенному подхватив полу длиннющего шелкового халата.
Татьяна обрадовалась. Всегда приятно покурить в компании. Тем более что в курилке она вечно оказывалась одна среди мужиков и постоянно вынуждена была терпеть их перемигивания за спиной. Она слезла с кровати и, поддерживая обеими руками живот, пошла следом.
- Прекрати горбиться! Ты молодая женщина и должна нести себя гордо! – Александра повернула к Таньке подбородок.
- Никому я ничего не должна. – Тане стало обидно. – У меня живот болит.
- Это не причина, чтобы изображать из себя знак вопроса!
Татьяна поймала себя на том что пытается выпрямиться. Ее осанка и до операции оставляла желать лучшего, а сейчас она ходила согнувшись почти пополам.
Александра в курилке перезнакомилась со всеми за минуту, назвала сударем синюшного мужика в растянутой майке и с навечно прилипшим к губе окурком и интересным мужчиной старика с костылем в старой тельняшке. Дамам тут же были предоставлены самые лучшие места на ободранной скамейке и придвинута банка с окурками, заменяющая пепельницу. Эффектно затянувшись, Александра выпустила струйку дыма в потолок и подмигнула Татьяне.
Через два дня Татьяна уже не понимала, как она лежала в этой палате без Александры. Во-первых, телевизор с ДВД значительно скрасил существование бабушек. Они стали гораздо меньше ворчать и даже, кажется, пукать. Правда, на Александру продолжали смотреть как на нечто диковинное. Во-вторых, палата их стала сразу же привилегированной. У них был чайник, а не банка с кипятильником которую вечно приходилось прятать. Кофе из пачек с иероглифами был выше всяких похвал. В палате поселился запах моющих средств, потому что санитарка, одаренная кем-то из родни Александры, приходила в их палату каждый день и тщательно мыла полы и протирала поверхности и не с хлоркой, как у всех, а с чем-то более благородным.
Татьяна, по отношению к Александре, испытывала очень сложные чувства. С одной стороны она не могла не оценить удобства которые возникли с ее появлением. Но ее не могла не раздражать всегдашняя уверенность той, граничащая с самоуверенностью. И просто выводила из себя реакция окружающих на «барыню», как Александру окрестили за глаза бабульки. Ну ладно персонал, понятно же что без денежных вливаний не обошлось, но в буфете, открытом каким-то частником на первом этаже больницы для тех, кто не хотел давиться больничной баландой, после первого появления барыни образовался персональный столик для нее. А денег она там тратила не больше, а меньше остальных, поскольку ела как воробей! Она умела как-то по-своему разговаривать с людьми. В эдакой снисходительно–одобрительной манере. Но и рявкнуть могла – будь здоров! Когда такое происходило Таньке представлялась старинная усадьба. На белоснежном крыльце стоит барыня, прямая как палка, на палку же опирающаяся, а провинившегося кучера, под руки, тащат на конюшню. Пороть.
А мужчины в отделении? Витек из пятой, с рожистым воспалением, не пропустивший ни одну женщину без того чтобы не сказать ей в спину что-нибудь фривольное, вытягивался во фрунт и пытался щелкнуть босыми в стоптанных тапках пятками. Бывало конечно что человек, только что поступивший в больницу, не реагировал на барыню, бывало… но это только в первый раз. А на следующий день он, насмотревшись на реверансы остальных, сам начинал кланяться. Татьяна закатывала глаза и повторяла про себя услышанное по телевизору: «Сколько в мире тупизны…», Александра снисходительно улыбалась.
Доктор, который приходил к Александре, был незнакомый. Боялась его Татьяна до дрожи в коленях. Врачей она с детства боялась. Чувствовала себя в присутствии даже своей, блеклой и тихой лечащей врачихи с несовместимым с жизнью именем Еликиада, маленькой девочкой. А этот коренастый рыжий мужик вызывал в ней просто панический ужас. Был он, для невролога, громкий, бесцеремонный, такими обычно бывают хирурги. Это был единственный человек, который относился к барыне не так, как остальные. Он заходил в палату так резко распахивая двери, что бабушки синхронно вздрагивали, а Татьяна хваталась за ноющий живот. С первого его визита она поняла что Александра и доктор давно знакомы. Странные это были обходы. Доктор приходил, хватал стул, с грохотом придвигал его к Александриной кровати и усаживался. Если она, например, читала, то он отнимал у нее книгу, заглядывал в нее, несколько секунд, нахмурившись, разглядывал обложку и клал книгу на тумбочку. Барыня складывала тонкие ручки поверх одеяла и, подняв брови, принималась смотреть в потолок. Потом доктор открывал рот и Татьяна заранее морщилась.
- Что, голубушка, мне с вами делать? – громогласно вопрошал доктор. – От массажа отказываетесь, водными процедурами манкируете, лекарства пьете, какие захотите…. А? – и он впивался бесцветными глазами в лицо Александры. Та продолжала с интересом разглядывать потолок.
- Я вам что - скубент паршивый?! Больница вам что - пансион?! Что захотели, то и творите! Забыли, какие у вас обострения бывают?! – Татьяна затыкала уши, но и сквозь ладони раскаты докторского хриплого баритона были слышны. – Сляжете, кто виноват будет? Опять ваш благоверный будет мне грозить казнями египетскими?! Кто свечи, которые вам дежурный врач прописал, предложил ему самому себе засунуть? Пушкин? А кто процедурной сестре давеча сказал – «Идите в пытошную работать»?! Этот ваш, – доктор пригляделся к положенной на тумбочку книге, – Кастанеда?!
Татьяне казалось все время что за шутливо-гневными тирадами доктора скрывалось какое-то напряжение. Если бы он не был так ужасающе громок, Танька решила бы что он…... на грани срыва?
Монологи невролога иногда менялись. Иногда он начинал уговаривать барыню. Тоже на свой манер, но тоном пониже.
- А давайте-ка мы с вами попробуем пиявочек. Сам-то я в них не верю, однако отзывы же положительные…. Мне-то, конечно, кажется хрень это полнейшая, но нам-то с вами терять нечего…. А еще мы с вами, мадам, сходим на денситометрию. Пора уже, пора. И хирургов пора подключать. Хватит уже на моей несчастной шее сидеть. Они, хирурги-то, не все тупые. Есть среди них и вполне думающие особи. Я, например, одного такого знаю…. За границу же вы ехать отказываетесь? Ну, раз вам так дымы отечества дороги, будем здесь пытаться лечиться. А с сердцем вашим мы договоримся. Кардиологи тоже… не все такие как наш. Кто-то и операцию разрешить может…. Да и сам на операции… соприсутствовать.
Барыня доктору отвечала мало. Говорила с ним насмешливо. Обзывала «батенькой» и «милостивым государем» и соглашалась крайне редко. Пиявок, например, она предложила отпустить на волю, а не предлагать приличным женщинам. Проконсультироваться с хирургом согласилась, при условии, что если ей данная особь не понравится, она вправе развернуться и уйти.
Татьяну такая манера разговора с доктором бесила чрезвычайно. Она привыкла с детства, что врачей надо слушаться, врачей надо уважать, а значит бояться, как, впрочем, и учителей. Еще в ее понимании в эту категорию попадали, однозначно, представители различных технических специальностей. Слесари-сантехники, автомеханики и почему-то сапожники. По крайней мере когда она приносила в ремонт босоножки чтобы сменить набойку, а сапожник говорил ей что сломан у нее супинатор, она беспрекословно платила и за замену супинатора. Хотя впоследствии никаких признаков этой замены на полученной из ремонта обувке не наблюдалось.
Она продолжала пользоваться удобствами возникшими с появлением Александры потому что глупо было бы не пользоваться. Но ей все тяжелее было сдерживать себя. Все сильнее хотелось высказать барыне свое к ней отношение.
… Танька проснулась так рано впервые. Разбудил ее какой-то звук. Спросонья она не сразу поняла что стукнула упавшая трость, которую Александра зацепляла гнутой ручкой за спинку кровати. Татьяна тихонько приподняла голову и прищурилась. Барыня лежала откинув одеяло и производила какие-то манипуляции, неловко ворочаясь на продавленной сетке кровати. Наконец Александра облегченно вздохнула и села. Тело ее охватывал непривычного вида корсет. Он блестел в предрассветных сумерках пластиковыми боками и смешно задирал грудь барыни вверх. Без объяснений было понятно что корсет этот имеет отношение к своим собратьям продающимся в отделах нижнего женского белья весьма условное. Такой корсет мог продаваться только в аптеке.
Барыня спустила с кровати ноги и сунула их в тапочки. Затем натянула через голову ночную рубашку и перевела дух. В полумраке лицо ее потеряло всегдашнюю насмешливость и было скорее страдальческим, чем высокомерным. Таня только сейчас вспомнила, что никогда не видела как барыня переодевается. Когда Татьяна просыпалась, Александра уже всегда была в халате. Темно-синем или жемчужно-сером. А когда ложились спать, на барыне была ночная рубашка, каждый раз другая.
Она тихонько лежала, боясь пошевелиться. У Александры было бледное, гладкое, узкое тело с тонкими руками и ногами. Раньше Танька воспринимала это как еще один признак какой-то «инакости» барыни. Она видела в этом какую-то нарочитую утонченность, какую-то аристократичность даже. Только сейчас до нее дошло, что эта хрупкость и бледность вызвана, скорее всего, болезнью.
После утренних процедур и на завтраке, и перед обходом, Татьяна смотрела исподтишка на барыню. Сейчас Александра предстала перед нею в каком-то ином свете. Поведение ее уже не раздражало, а скорее вызывало сочувствие и даже некоторое восхищение. Это надо было срочно обдумать. Танька пошла в курилку одна. Одарила Витька таким взглядом, что его из курилки сдуло и принялась анализировать свои чувства. Перемена отношения ее к Александре Татьяну совсем не обрадовала. По всему выходило что до того как задуматься о довольно плачевном состоянии барыни, она ей завидовала. Танька зависть считала мерзостью, а тех кто завидовал откровенно презирала. Неожиданно неприятно оказалось поймать себя на зависти.
Когда Танька вернулась Александры в палате не было. Татьяна вспомнила что сегодня у нее назначена какая-то метрия. Бабульки дружно посапывали, в палате стояла тишина. Таня взяла книгу и прилегла на кровать. Через несколько минут в палату просочилась санитарка. Она потихоньку начала приборку, искоса поглядывая на Татьяну. Поймав пару раз ее взгляд, Таня поняла, что бабу распирает. Такое лицо бывает у человека, которому не терпится рассказать что-то. Сообщить, что кто-то умер, родился, женился или спился.
- Где богатейка-т ваша? – Татьяна неприязненно покосилась на тетку.
- На процедурах, – она снова уткнулась в книгу.
- Ишь ты! Никак уболтал наш-от! – Тетка захихикала и закрутила головой. – Она ить, ни на каки процедуры-т раньше не ходила, нет, не ходила! А теперь, видать, жареный-то петух клюнул в жопу-ту, дак не повыкобениваисси много-т! – Тетка была чрезвычайно довольна собой. Она совсем забыла про работу, стояла, опершись на швабру, наклонившись и брызгая слюной, торопливо шептала Татьяне в лицо. Танька как завороженная смотрела на тетку, поражаясь тому, как всегда радушное румяное лицо перекосилось от переживаний.
- Я ить ране-то в неврологии работала, дак ее не первый год-то знаю! – Тетка гордо выпрямилась и вытерла тыльной стороной ладони мокрый рот. – Наш-от все вокруг ей бегал. И так, и эдак! И с цвятами! Да не выбегал ничо! – И она снова затряслась и захихикала. Татьяна непонимающе уставилась на санитарку.
- Кто бегал?
- Кто-кто, хрен в манто! – Тетка так разгорячилась, что повысила голос. – Андрей-то Дмитрич!
- Доктор?!
- Он! Он родимой! У ней, вишь, муж-от-бывшай! Разведенка она по-нашему-т. Хорошой мушшина! Солидной, обстоятельной! Она-то рядом с им, дак, пигалица бесхвостая, прости хоссподи. А он ей не бросает насовсем-то! Не-ет! Все че она попросит, по первому слову! И лекарства самые лучшие, и докторов привози-и-ил, – она схватилась за щеку, – из самой заграницы! А она - нет! Не буду, грит, ни у кого лечиться кромя Андрей Дмитрича! Ну, она крови-т у него попила, сердешного! И то ей не так, и это…. У ней, вишь, кости-то хлипкие. Да с сердцем худо. Не дают операцию-ту делать…. А наш-от уперси, сама слыхала, я, грит, не я буду, а ее на ноги поставлю…. А куда он поставит, ежели профессор был, смотрел…. Сказано – неапирабельная! Коли не хочет лежнем лежать, под себя ссать, должна лечиться и процедуры все неукоснительно соблюдать! Вишь, побегла! Теперь носом-то не покрутишь! – Она заправила выбившуюся прядь волос под платок и с остервенением принялась драить пол. Таня ошалело смотрела на санитарку.
- А цветы-то причем?
- Дак, в прошлый раз! – Тетка опять подставила швабру под могучую грудь. – Смотрю - идет. Без халата. С букетом. Шасть к ей в палату! Она тогда одна в палате-то лежала. Что ты! Барыня! Ну, так вот, я-то к дверям подошла, а он как хвостанет дверьми-то! –Тетка скорчила кислую мину. - Он мужик-то не больно, вишь, ласковой. Иной раз как гаркнет, дак у народа, кто послабжей, в штанах мокро…. Ну я и не выслушала ничо. Только вижу, идет обратно. Опеть с букетом! И-и хвость, букет-от мне в ведро! Видать, не сладилось….
Домыв полы и протерев тумбочки, санитарка вышла из палаты.
- Про меня по-молодости тоже мно-о-ого болтали. Ох, повертела я мужиками! – Танька, раскрыв рот, оглянулась. Одна из бабулек сидела на кровати и кокетливо расчесывала седые редкие волосы. Она покосилась на Таньку и усмехнулась. – Не смотри, милая. Не всегда я старухой была….- Она мечтательно вздохнула. – Володька Репницын, как щас помню, всю мою комнату цветами завалил…. Мы с ним на строительстве работали…. Прораб наш, тоже мужчина хоть куда, каждую субботу под окном песни пел да на гармошке играл…. Володька ему тогда глаз подбил…. На собрании разбирали…. – Бесцветные глаза бабули смотрели куда-то далеко. Наверное, за то окошко, под которым Володька Репницын бил прораба….
Александре сообщили что в неврологии освободилось место в тот же самый день, когда Татьяне объявили о выписке. Барыня три дня почти не вставала. Она стала гораздо дисциплинированней и послушней. Беспрекословно принимала лекарства, подставляла бледную ягодицу под уколы и молча перебиралась на кресло, когда за ней приходили, чтобы отвезти на процедуры. Лишь шипела сквозь зубы от боли. И монологи доктора стали менее громкими и совсем не сердитыми. Он теперь стал бывать в их палате чаще, сидел у кровати барыни, они тихонько беседовали и тихонько же смеялись своим же, не понятным другим, шуткам.
Когда стало известно, что Александра переезжает в другое отделение, опять прискакало стадо родственников. Сделалось шумно, все бестолково суетились, мешая друг другу и выхватывая друг у друга вещи. Александра от родственников по-быстрому избавилась, отправив их обустраивать свое новое место и стала прощаться. Собственноручно, переезжая от одной кровати до другой на кресле, рассовала бабушкам атласные подушечки. Подкатила к Татьяниной кровати, похлопала ее по руке прохладной ладонью и позвала в курилку. В курилке, как обычно, стоял столбом табачный дым. Мужики сами протиснули в узкую дверь кресло с барыней и поднесли ей зажженную спичку. Последние три дня она практически не курила, а потому от первой же затяжки слегка захмелела. Она снова похлопала по руке Татьяну и, когда та наклонилась к ней, тихо, но четко сказала:
- Прекрати горбиться!
У дверей курилки стоял доктор. Он сам выкатил кресло с барыней в коридор и направил его к лифту под дружное молчание оробевших курильщиков. Танька смотрела на его согнутую спину, на то, как он наклоняется к Александре чтобы что-то сказать и чувствовала, как столь ненавистная ей зависть снова поднимается в ее душе. Только теперь Танька не злилась на себя. Она вдруг отчетливо поняла, что не вся зависть так ужасна. Что бывает и такая разновидность ее. Белая.
26.05.2010.