Перемежалась в жизни поэзия и быт. Школа, день за днём жила ленивою жизнью и нашим некачественным обучением школа. Почему-то теперь мне кажется, что в школьных коридорах было темно: по дневному времени не включали лампы; между тем дневному свету попасть в коридор было достаточно сложно: почти на всём своём протяжении коридор не имел окон. Я, пятиклассница, стояла в каких-то, разветвляющихся на коридоры, закоулках, рядом с дверью в кабинет труда: ждали начала урока. Четверть была уже третья - та самая, особенно длинная, в середине которой начинаешь всё сильнее ненавидеть этот учебный год и все школы вообще. В портфеле лежала, ждала своего часа чудовищная громадная тетрадь по труду, невероятного какого-то оттенка между бордовым и красным, - с глянцевой мягкой обложкой, окрашенной в этот самый цвет. Мне нравилось оформлять тетради рисунками, затейливым почерком, выделением заголовков цветными ручками /хотя где-то вот именно к середине третьей четверти дизайнерский запал терялся, строчки лезли одна другую, по нескольку раз бывали перечёркнуты или, напротив, так и не бывали дописаны до конца - останавливались посредине предложения/ - но ЭТО оформить никаким приличным образом было невозможно. Учитель ли был безумен, или была ему дана как руководство к действию безумная программа, но мы, как щас помню, наклеивали в тетрадь кусочки такие разнообразных тканей и что-то под ними подписывали. Из кусков лезла бахрома, а сами куски приклеивались плохо, шли буграми, делали тетрадь в её закрытом виде окончательно бесформенной и анти-эстетичной. Наверное, можно было сделать усилие над собой, включить голову, приставить на положенное место руки и даже и по этому предмету хотя бы пытаться вести тетрадь аккуратно; но в кабинете труда веяло такою какой-то безнадёгой, что голова не включалась, руки не умнели. Учительница сидела за столом и была занята исключительно сама собой - разве что писала на доске, как мы там должны сопроовождать информацией наклеенные образцы тканей; иногда к учительнице приходили во во время урока, и она начинала, долго торгуясь, продавать солёные огурцы - ряды банок стояли здесь же где-то на шкафу или полке - лихие девяностые. Из образцов тканей лезла, говорю, бахрома; подписать ничего вразумительно было невозможно, так как из-за странной планировки кабинета доска находилась очень далеко, и что там пишет учительница на доске своим корявым почерком, видно не было. Обучая класс шитью, учительница извлекла какую-то страшноватого вида тряпку и начала почему-то на наглядном примере объяснять, как это нужно обшивать горло: вырез - как будто остальное всё было уже сшито и только выреза не хватало. Проведя сложные манипуляции с применением допотопной ручной швейной машинки /её устройство было единственным, что учительница объяснила нам внятно и подробно, впрочем, я всё равно не запомнила всех этих рычажков и куда какая нитка заправляется/ - проведя эти манипуляции, учительница в резвом темпе понеслась вон из кабинета и вернулась к концу урока; а мы же на протяжении урока оказались один на один с диким учебником - в этом учебнике были какие-то странные чертежи с точками пересечений, обозначенными латиницей, эти чертежи имели некое отношение к той авторской вещи, которую нам предстояло сшить - поэтапно сначала фартук, а потом ночную рубашку. Взаимосвязи между требующейся ночной рубашкой и потрясающими воображение чертежами я не видела никакой, а потому никак не могла качественно скопировать чертёж, всё что-нибудь путала; так продолжалось до конца учебного года, в конце которого мама, узнав о моей проблеме, сшила мне проклятую рубашку - в меленький весёленький цветочек - за полдня; мамино изделие я и сдала.
Благородные девицы, справившиеся с шитьём рубашки раньше окончания учебного года, получили, чтобы, значит, не простаивать, новое задание. Заданием этим было собственноручное шитьё авторских трусов - практически "от кутюр".
В кабинете пения стояло пианино, а парты были расположены "амфитеатром" - чем дальше от доски, тем на более высоком ступенчатом уровне. Я разрисовывала тетрадь с текстами песен единорогами, грифонами и подобною нечистью, ещё там были парусник и лошадь, которую обидел мой одноклассник Серёжа, сказав, что такое неестественно длинное тело у лошади не бывает, а бывает у таксы. Вторым огорчением, связанным с уроком пения, был окрик учительницы, никакого повода не имевший к тому, чтобы возникнуть: почему-то учительнице показалось, что "я считаю её идиоткой" или каким-то образом не уважаю; причём подоплёки этого своего умозаключения она мне не открыла. Но я всё равно любила уроки пения - нравилось петь хором и учить новые песни. Тогда на тетрадях ещё печатали с обратной стороны советский гимн, я быстро его выучила, он тоже мне нравился.
Подняв руку, вызвалась спеть свою любимую песню моя одноклассница Лида. Лида ходила в широкой недлинной красной юбке с громадными круглыми белыми крапинами по ткани; вот и в тот раз она была одета так же. Лида пела что-то про русалочку и любовь: "Русалочка, отбрось свои мечты, иначе белой пеной станешь ты". Лида была влюблена, это была сложная и страстная история, кто-то кому-то хамил, кто-то с кем-то разбирался, и почему-то учительница английского языка - не при мне, до меня дошло опосредовано - сказала, что Лида "всех мужиков собрала себе под юбку", в результате чего Лида разрыдалась и выбежала из класса, а с учительницей английского - теперь уже с ней - приходила разбираться Лидина мама.