Глава тридцать пятая
В последующие дни Ирина Алексеевна лишний раз могла убедиться в собственном превосходстве над большинством окружающих людей. Немногие в подобной ситуации сохраняли такое самообладание, как она.
Она понимала отчаянье осиротевших родителей, потерявших рассудок, понимала Вику – с ее сверхранимостью и детской привязанностью к мальчику, но понять соседей не могла. Вчера они считали Женю обычным пацаном, каких везде полно, а сегодня словно обезумели. Со всех этажей неслись причитания и громкие всхлипы, будто дом потерял общего ребенка. «Примеряют горе на себя», – недобро думала Ирина Алексеевна и все норовила плотнее закрыть дверь в квартиру Демченко, но кто-то упорно распахивал ее, то ли соблюдая обычай, то ли приглашая приобщиться к чужому несчастью.
Это раздражало Ирину Алексеевну еще и потому, что на нее легли все заботы, связанные с похоронами. Вдруг оказалось, что в доме нет толковых мужчин, которым можно поручить неприятные дела. Кому идти в похоронное бюро или морг, например? За все хватались суетливые женщины, и быстро выяснялось, что добровольные помощницы скорее бестолковы, чем полезны, и Ирина Алексеевна разделила свои хлопоты с одной лишь Майей. Правда, у той не просыхали глаза, зато она четко выполняла все поручения своей командирши.
Майя, едва держась на ногах (ночевала с Настей), утром возвращалась в свою кухню, превращенную в манипуляционную: там кипели шприцы, пахло лекарствами. Она переколола добрую половину «гостей», оказавшихся гипертониками, сердечниками и просто слабонервными. Но главной ее заботой была Настя с Петром. Настя то и дело теряла сознание, а Петр рыдал, чем постоянно будоражил и жену, и всех переступивших порог квартиры.
В общем, за медицинскую часть Ирина Алексеевна была спокойна. А потом на помощь пришел неожиданно Сашка Воробьев и оказался самым деловым и толковым помощником. Еще и самым молчаливым. Она до сих пор про этого парня слышала лишь нелестное из уст учителей и пренебрежительное от собственной дочки.
У Ирины Алексеевны появилось свободное время, чтобы сбегать домой и взглянуть на дочь, чье состояние тревожило особенно. Утром она не смогла уговорить Вику позавтракать и оставила лежащей на кровати в детской в той же позе, в какой нашла, вернувшись вечером от Демченко. Алексей Михайлович лунатиком бродил по квартире, молча плакал и не мог толком ответить на обычный бытовой вопрос, если тот не касался любимой внучки.
– Ирочка, – сказал Алексей Михайлович дочери, когда та собралась к соседям, – ты заглядывай к нам почаще... Викуся не спала всю ночь, ты же знаешь. Она с голоду умрет, ведь когда ела в последний раз? Она совсем ослабеет!
И слезы стояли в его темных траурных глазах.
– Папа, – ответила Ирина Алексеевна тихо, но с плохо скрытым раздражением, – твоя внучка жива, ничем не больна, с голоду за одни сутки никто еще не умирал, а наплакаться ей просто необходимо, чтобы хорошо устать и там, на кладбище, держать себя в руках. Хотя бы внешне.
Каким осуждающим взглядом он проводил ее! А когда вернулась, встретил у порога, словно и проторчал здесь целый день.
– Ирочка, – заговори он уже решительно, – ты должна с Викой поговорить! Ты – мать, и обязана... пусть хоть поест! Она так дрожит, это ужасно!
Вика лежала на кровати, свернувшись калачиком, но теперь на голове ее была диванная подушка – должно быть, спасалась от дедовых уговоров. Можно было подумать, что она спит – ни звука не исходило из-под подушки. Но стоило Ирине Алексеевне осторожно присесть рядом, как Викино тело стала колотить пугающе крупная дрожь. «Начинается истерика», – подумала Ирина Алексеевна с некоторым облегчением. Пусть будет истерика, после которой наступит эмоциональный спад, чем вот так глубоко уходить в горе.
– Поплачь, – сказала она, кладя руку на поджатые дрожащие коленки дочери. – Тебе еще предстоит худшее. Что ж поделаешь? Это первое твое настоящее горе.
Ирине Алексеевне казалось, что говорит она с той мужественной ласковостью, на которую непременно должен откликнуться любой рассудок.
– Похороны в три часа. Тебе все равно придется туда пойти, доченька. Хотя бы ради Насти. Ей хуже всех, так что нам надо держаться. Не расслабляться, помнить о Петре и Насте.
Вика все еще дрожала, не откликаясь на материнские слова.
– Тебе надо поесть, даже Настя сегодня ела – уговорили, заставили.
Дрожь прекратилась – Вика напряглась, вытянувшись всем телом.
Ободренная, Ирина Алексеевна тихо сняла с головы дочери подушку – и увидела совершенно сухие глаза, сдвинутые к переносице брови, сильно прикушенную нижнюю губу.
Вот это было уже серьезней... Но Ирина Алексеевна не сдавалась:
– Дедушка тебе чай крепкий сделал... Пожалей ты хотя бы старика! Он мечется вокруг тебя больше суток! Он заболеет!
В этот момент с лестницы донеслись грубые мужские голоса, явно чужие, бесцеремонные, что-то стукнуло в дверь, а, может, в стену, и Вика моментально села, устремив огромные глаза в сторону шума.
– Что это, ма? – шепнула она. – Его уже хоронят?
– Просто... привезли из больницы, – сказала Ирина Алексеевна, раздосадованная тем, что все пошло насмарку, она не успела даже накормить дочь. Сейчас начнется!
И точно: безумный женский вопль раздался на площадке их этажа, и сразу дом превратился в ад. Надо было бежать туда, командовать, иначе без нее, Ирины Алексеевны, все пойдет не так. Надо остановить это всплеск эмоций – ради Насти и Петра. Ах, как обожают люди эту атмосферу чужой беды, как не любят, когда горе ненадолго устанет!
Так думала Ирина Алексеевна, нисколько не сомневаясь в своей правоте.
– Еще раз прошу тебя – выпей чаю с булкой, не доставляй лишних хлопот другим! – уже строже сказала она.
Вика нащупала тапочки, затянула потуже поясок халата, сказала в спину уходящей матери:
– Все, кто его любят, там. Одна я его бросила.
– Никто ему сейчас не нужен, – ответила Ирина Алексеевна устало.
Пока Вика лежала, отгородившись от мира диванной подушкой, в сердце ее не было настоящего отчаянья: она не могла представить Женю мертвым, а потому плыла по течению возникающих мыслей. То вспоминала, как они разговаривали в больнице в последний раз, а теперь Жени нет, и это вызывало какую-то странную печаль – такую высокую, почти абстрактную, какую вызывает только торжественная мелодия реквиема. То вспоминались их прогулки вчетвером. Каким же ребенком в сравнении с умным Залевским казался ей Женька! Она даже стеснялась его неудачных острот...
Эти мысли вызывали стыд за собственное чванство по отношению к Женьке-простачку, а еще сострадание к нему, так и не сумевшему завоевать ее сердце. Она не захотела поцеловать умирающего Женьку! Она не исполнила его последнего желания!
Ненависть к себе буквально захлестывала Вику. Но Женя в этих воспоминаниях был жив, жив! Потом совершалось новое предательство: Вика мыслями уходила к Залевскому, и тот снова, как при жизни, вытеснял на какое-то время Женю.
Но с того момента как Вика вышла за собственную дверь и переступила порог распахнутой двери в квартиру тетя Насти, увидела краешек гроба на обеденном столе и услышала крик Жениной мамы: « Ви-иточка!!!» – на нее обрушилось настоящее, живое горе.
Себя она с того момента больше не осознавала, поведения своего не контролировала, и, конечно же, не смогла бы потом описать всего происходящего.
Вика не видела одноклассников с венками и цветами, не различала среди них заплаканного лица Инны, которой совсем недавно предлагала жить у них. Не замечала любимой Юлии Борисовны с мокрым от слез лицом, ни Антонины Николаевны, неизвестно как очутившейся здесь, ни озабоченной Натальи Сергеевны, которая знала, что помочь обязана по роли классного руководителя, но чувствовала себя здесь чужой и ненужной. Вика не видела, как мотался по поручениям Ирины Алексеевны Сашка. Она не замечала даже Стаса, издали, от дверей, печально смотрящего, как она, точно овдовевшая жена, вцепилась в изголовье гроба и плачет, плачет взахлеб, бормоча: «Женечка, родненький, Женечка!»
Зрение у Вики прорезалось лишь на кладбище – на короткие миги, выхватывая из многолюдья и толкотни отдельные картинки. Ухо улавливало нелепые фразы, но все побеждала душераздирающая музыка какого-то жалкого оркестрика и женские стенания.
На кладбище Вика ехала в «жигулях» маминого жениха, хотя и просилась в катафалк к тете Насте. Ирина Алексеевна силком втащила ее в машину, сердито приговаривая:
– Хватит, довольно себе душу травить!
Мамин жених, он же главврач клиники, послушно исполнял роль личного водителя своей подчиненной. Для Вики он просто не существовал.
Сколько раз Вика видела в кино похороны, сколько раз читала о смерти, скольких книжных и киношных героев оплакала за свою короткую жизнь, сердясь на маму, когда та успокаивала, что все, мол, придумано, а в жизни не так! И вот она сама стоит над вырытой могилой, а на краю гроб с мальчиком, которого она всю жизнь знала и любила по-сестрински...
Ей пришлось смотреть в его знакомое и одновременно чужое лицо, слышать крики тети Насти и громкий плач дяди Пети под музыку оркестрика. Что играют плохо – не имеет значения: мелодия, то и дело бродившая по чужим улицам и сама по себе настраивала на печаль, сейчас подхлестывала такое невыносимое отчаянье, что оно просто должно было вылиться во что-то: в крик, как у тети Насти, или в слезы. Вика плакала неутомимо, протестующее, так, что никто не осмеливался подойти к ней с утешением, и плач не заглушали даже кладбищенские старухи, которые шептались за ее спиной:
– Невеста, наверное... Как убивается, бедная!
Ирина Алексеевна стояла поодаль, с досадой наблюдая за дочерью. Она тоже горевала и тоже устала, правда не настолько, чтобы не сочувствовать другим, но глубины в ее печали не было, потрясения – тоже: она готова была к этой смерти со второй недели Жениной болезни – слишком острую и классическую форму приняла лейкемия, чтобы обманываться в прогнозе. Столь скорой развязки, правда, не ожидали и врачи, но и в ней было некоторое утешение для них: меньше мучился мальчик.
И недолго пришлось Ирине Алексеевне притворяться, разыгрывать спектакли с профессором-консультантом, диагнозом и так далее. Консультанта вызывали для других, с менее агрессивной формой болезни или более сложным течением и прогнозом. А Женю ему показали ради самого мальчика и его матери.
Конечно, ужасно, что рок выбрал такого славного человечка, но терзать себя бесполезным протестом, да еще безадресным, Ирина Алексеевна не собиралась. Она знала, что Вика будет горевать на всю катушку, как делала все, но и она не ожидала такой неутомимости в чувствах, такой открытости – до неприличия! Ей было неловко за дочь, которая оказалась в центре всеобщего внимания, словно она и была главной жертвой этого несчастья. Не хотелось себе в этом признаваться Ирине Алексеевне, которой обычно чихать было на мнение окружающих.
Должны же наконец истощиться слезы, думала она, должен взбунтоваться желудок, которого морили голодом двое суток! Ирина Алексеевна по своему врачебному опыту знала, что человеческий организм просто не выдерживает долго накала страстей, и либо погибает какая-то его важная часть (мозг, сердце) от жуткого напряжения, либо сей умный организм переключается деловито на обычные физиологические потребности, что и дает возможность чувствам немного отдохнуть. Но Вика словно попирала все законы природы... Что же с нею будет после такой встряски?
Ирина Алексеевна обрадовалась, когда все было кончено, и люди побрели к автобусам и машинам. Она видела, как Викины одноклассники рассматривают выгоревшие фотографии усопших на памятниках, подсчитывают, кто сколько прожил... Как усмехаются над нелепыми стишками, увековеченными на надгробьях. Иных смешили дурацкие фамилии. Она считала это нормальной реакцией нормальных детей, окунувшихся в чужое горе насильно и успевших устать от эмоций. Как нормальным было и то, что другие девочки и мальчики грустно брели по узким тропинкам, не глазея по сторонам, а явно находясь под впечатлением от пережитого.
У многих девочек глаза были заплаканы. Что ж, думала Ирина Алексеевна, каждая душа имеет свой размер, так сказать, а потому и вмещает столько, сколько она может удержать. А душа ее дочери способна поглотить все кладбище – она безмерна. Приходится с этим смириться.
Ирина Алексеевна видела, как Юлия Борисовна подошла к Вике и обняла за плечи, что-то тихо говоря. Дочь покачала отрицательно головой. «Отказалась ехать со всеми», – догадалась она и пошла навстречу Вике.
– Это неприлично, ты должна быть с классом, – сказала она тихо. – Смотри, тебя все ждут. Целый автобус ждет тебя одну.
Дальнейшее Ирина Алексеевна могла только наблюдать издали, проявляя удивительное внешнее терпение. Вика развернулась и ушла куда-то в степь, Залевский пошел ей наперерез, Сашка Воробьев вернулся к Жениной могиле. Автобус сигналил, нарушая кладбищенскую тишину. Наталья Сергеевна звала по очереди то Залевского, то Воробьева.
Сашка присел на корточках возле могилы, Стас что-то говорил Вике на расстоянии шага от нее, та его слушала с опущенной головой. Толпа десятиклассников смотрела в сторону троицы, потом стала погружаться в автобус.
Вот Юлия Борисовна идет к Залевскому и Вике, Натали из-под козырька вглядывается в непокорных, а потом машет рукой и тоже исчезает в автобусе.
Настя с Петром уехали в машине Агнессиных друзей, «жених» Ирины Алексеевны молча ждал указаний.
– Поехали! – скомандовала Ирина Алексеевна. – Папа, садись в машину. Вика поедет с классом. А здесь и так ...тесно.
Дед вздохнул, а Вячеслав Николаевич с явным облегчением завел машину.
И тут все увидели, что Вика бежит к ним, а Саша, Стас и Юлия Борисовна идут к автобусу.
– Вот и хорошо, – неприлично радуясь, сказал Алексей Михайлович.
Продолжение http://www.proza.ru/2010/07/28/48