Про знаменитый рояль в кустах уже так много написано, что писать на эту тему ещё один рассказ, может разве что сумасшедший. В самом деле, нельзя придумать ничего глупее того, что телерепортёр, случайно встретив в грибном лесу великого учёного и узнав, что его хобби - музыка, предлагает ему исполнить Первый концерт Чайковского на неожиданно оказавшемся в кустах рояле. Когда о таком случае рассказывают мне, я не верю. Поэтому и не требую, чтобы верили мне вы. Тем не менее...
В один из тёплых солнечных дней, каких так мало выпадает за короткое северное лето, сразу после обеда, нас построили по росту в колонну по четыре, и первых восемь человек, самых высоких и сильных, повели к стоявшему недалеко автобусу.
Через час езды по расплывающейся под колёсами торфяной жиже, мы увидели то, с чего начинается этот рассказ. У старого, видавшего виды ЗИСа, отвалилось заднее колесо. Он смешно поднял нос к верху, как бы пытаясь взлететь, а наискосок к борту съехал большой красивый чёрный рояль.
Десяти минут нам хватило, чтобы снять его с грузовика и поставить в кустах, под дремучим толстым кедром, одним из тех, которых мы ежедневно валили сотнями на лесоповале.
В ожидании грузовика мы любовались изяществом линий и красотой лакировки рояля, не смея, без надобности, прикоснуться к нему своими огрубевшими от топоров руками.
Это был уникальный красавец! Внимательно присмотревшись к вмятинам на передней панели, можно было разобрать некогда золочёную надпись «Amigo Special». Золото давно осыпалось, а может быть, и кем-то соскоблено: на эту мысль наводила прикреплённая с боку к роялю табличка, на которой было выгравировано: «Исполнено в единственном экземпляре по заказу Его Императорского Величества...»
Слова «Исполнено в единственном экземпляре», не были тронуты ни временем, ни рукой, зато слова «Его Императорского Величества...» кем-то старательно соскоблены так, что читались с трудом. Дескать, рояль-то, если внимательно присмотреться - императорский! Но это так, для посвящённых. А тот, кто бросит на него случайный взгляд, этого не узнает. Да ему это и знать не положено...
А вот, что это за Императорское Величество, тут уж ничего нельзя было разобрать. Эти слова вытравлены начисто, так что, окажись у Величества наследники, они бы зря потратили время.
И лишь по цвету соскобленной и не успевшей почернеть меди, можно предположить, что скоблили недавно.
Мы стояли, как завороженные, боясь прикоснуться к этой реликвии.
Среди нас был, некто Балакшин, самый тупой, даже чуть придурковатый, с раскосыми глазами, то ли мордвин, то ли мариец. Хотя он и утверждал, что русский, я так думаю, что русским он не был. Говорил так потому, что на зоне, где всем жилось несладко, нацменам было ещё хуже.
Он беспокойно поглаживал крышку, приподнимал её, нежно, не извлекая звуков, прикасался к клавишам, бережно закрывал и вновь открывал.
Мы знали, что рояль этот везут в зону, но не для нас, а для дочери начальника, которая имеет склонность к музыке, поэтому не надеялись когда-нибудь услышать его звучание.
Поскольку все мы были расконвоированы, с нами был лишь один охранник, в общем, неплохой парень. Он предложил Балакшину «сбацать рок».
Тот, будто только этого и ждал: установил банкетку, сел за рояль, окунул в клавиши руки, и пальцы его, с быстротой молнии, забегали по ним, извлекая звуки сначала диатонической гаммы, потом хроматической, и замерли после нескольких стремительных арпеджио...
Шесть лет он не видел рояля - это я знал точно. И так играть! Видимо, пальцы его всю жизнь только это и делали, а те шесть лет, в течение которых он отлично управлялся с бензопилой «Урал» на валке кедрача, никак не отразились на их гибкости.
- Ты рок давай, - приказал конвоир.
Балакшин бросил пальцы на клавиши, выдавил из них темпераментное «буги-вуги».
- Ты тяжёлый рок давай! - наставлял его охранник.
- Может, лучше спеть? - не обращая на него внимания, спросил Балакшин и тут же объявил:
- Ново-старинная, салонная, спортивно-таборная, коммунально-сексуальная песня! Слова и музыка чужие, паузы и комментарии мои.
Он проиграл небольшое вступление, и аккомпанируя, запел приятным голосом, делая музыкальные паузы и заполняя их быстрой речитативной речью:
- Ночь темна... (В комнате на диване сидит молодая парочка.)
- Поздний час... (Слышен страстный шёпот.)
- Входит в комнату молчание... (Снимите очки, вы порвёте мне капрон.)
- Сколько лет... (Тот же шёпот, только более страстный.)
- Всё у нас... (Да оденьте же очки, вы целуете диван.)
- Длится первое свидание...
Наш хохот распугал птиц и зверей в округе. А Балакшин предложил спеть ещё одну песню, теперь уже хором:
- Я буду играть и петь, а вы, после каждой строчки хором поёте припев, сначала «В штанах», потом - «Без штанов». И он запел:
- Летят перелётные птицы.
- В штанах! - хором подхватили мы.
- В осенней дали голубой.
- Без штанов, - поддержали мы его.
- Летят они в жаркие страны.
- В штанах! - весело откликнулись мы.
- А я остаюся с тобой.
- Без штанов! - заржали мы десятиглоточным хором, так как охранник и водитель автобуса были с нами заодно.
И вот тут, тупой Балакшин, взял несколько аккордов из знаменитого Первого концерта Чайковского, плавно перешёл на Аппассионату, и тихо играя, начал свой монолог:
- Слушать это можно бесконечно долго. Но, чтобы понять величие произведения, достаточно услышать несколько аккордов Первого концерта или Аппасионаты...
Эти несколько аккордов могут быть в начале, как в этом случае, могут быть в конце или в середине произведения. Но, поверьте мне, стоит час-другой послушать, чтобы услышать то, ради чего произведение написано!
Вчера, по радио, прозвучал отрывок из «Травиаты». Вы даже внимания не обратили. Несомненно, вещь гениальная, но прозвучал именно тот отрывок, когда Альфред и Виолетта, влюблённые друг в друга, мирно воркуют, а на фоне полного благополучия начинают прорываться тревожные звуки, которые позже перерастут в трагедию... Этот переход, от счастья и радости, к разлуке и горю, у Верди просто великолепен! Даже, не зная произведения, слушая его впервые, вы уже чувствуете, что финал будет трагическим!
Для себя я отметил, что Балакшин заблуждался на наш счёт. Как раз, вчера я слушал по радио этот отрывок, но ничего необычного в нём не нашёл.
А он рассказывал и одновременно играл этот эпизод снова и снова, несколько раз подряд, и когда начал исполнять его в шестой, то ли в седьмой раз, по моей спине забегали мурашки. Действительно, даже плохо зная произведение, я чётко представил его трагический конец.
Не знаю, что там чувствовали остальные, но все они слушали, молча и с таким видом, будто их постигло великое горе...
В дремучей тайге рояль звучал хотя и глуше, но нежнее и доходчивее, чем даже, в Большом театре.
Обернувшись, и увидев наши пасмурные лица, Балакшин выдал такую «Мурку», что все мы дружно запели, а некоторые, даже пустились плясать по мягкой мшистой таёжной земле...
Урчание подъезжающего грузовика прервало музыкальную паузу. Мы погрузили рояль, и больше его никогда не видели: на этот раз за роялем приехал его новый владелец, и разгружать его нам не доверил.
Тихоня http://www.proza.ru/2010/05/30/1025