Приговор

П Р И Г О В О Р

Десять рассказов

Для взрослеющих детей


Цикл «Неуклонное сияние»


П Р И Г О В О Р*


– Живешь во времена не те ты.
Забыты совесть, ум и честь.
Сплошные суверенитеты…
И очень хочется поесть.

Б. ЧИЧИБАБИН, украинский поэт

– Видишь, трактор в поле что-то пашет?
Видишь, из завода пар идет?
С каждым днем страна живет все краше,
неуклонно двигаясь вперед…

И. ИРТЕНЬЕВ, русский поэт

«Выметайся, старый козел!»

Никита Иванович пробудился уж чересчур рано: за окном еще и не серело. Проснулся от собственного тяжкого вздоха. Прислушался, сколько же времени… Еще не забегали по улицам «развозные» маршрутки автобусников и троллейбусников и не прорвалось к нему грохотанье товарного состава по «железке». Он как-то, давно еще, удивился этому: составы – и пассажирские, и тяжеловесные грузовые – бегут туда-сюда круглыми сутками, однако грохота их обычно не слышно, а вот в пять утра доносится он до его квартирки так, словно пролегает та «железка» в сотне метров, а не в полутора десятках километров. Как же это понять? – размышляет он и по эту пору. – Видать, – решает, – когда день занимается, все становится и виднее, и слышнее.
В рань сегодняшнюю старика разбудил не принявший команды «спать!» его озабоченный мозг. Третьи сутки долбит его, словно дятел, мучительный вопрос: как же быть с этим «выметайся!»? Ворочается старик, постанывает от бо-
ли и горя. Про вопросы говорят, что они острые. Этот – как же быть? – думается Никите Ивановичу, – круглый и жесткий, как петля вокруг шеи…
______________
* Опубликован в журнале «Нива» № 3 за 2002 год, Астана.
В комнатке начало светлеть. «Скоро загрохочут», – подумал Никита Иванович и, приподнявшись на локте, поглядел на раскладушку, где спал носитель дедовского имени – его внучок Никитка.
Это, считай, всё, что оставили деду ушлые родители парнишки от крепкого Д о м а! Имя да редкие свидания… А была Семья! Он, как почетный глава, поскольку Фамилия его не из последних в городе, знатный строитель, орденоносец (и не единожды!), а при нем сын его, продолжатель рода, – не хухры-мухры! – прокурорский работник; сноха, пусть не велика птица, одна из многих сотен, все ж учительница, да притом толковая, слыхал он; и внучек, хоть сегодня в школу, да не получилось ныне. Славный такой мальчуган, шустрый, любопытный донельзя, а по гонору – вылитый дед. Так, поди ж ты, всё порушили! И всё порушилось…
Сначала его, орденоносца, а последние пять лет – известного бригадира, «ссадили наземь», то есть рассчитали с работы под видом сокращения. Известны нам эти «сокращения»! Бригадир крепкой бригады – оно ведь и почет, и денежки не маленькие, значит, лучше это местечко под своего подставить. А к тому ж, сколько было терпеть его, Никитины, выходки: то на собрании «фитиль» начальству вставит, то в кабинет высокий ворвется без спросу да громыхнет по столу кулачищем: «Доколе вы людей моих… да мои стройматериалы на «фазенды» бастыкам своим перебрасывать будете?» Вот и вышло оно, сокращение… «в связи с достижением пенсионного возраста»!
А тут вскоре и всё прахом пошло. Партию его родную, потому как она все-таки рабочая и крестьянская была (чего греха таить, со смердящей головкой – на горе самим рабочим и крестьянам), Горбачев принародно – прямо на экране телевизора! – позволил этому нахрапистому Беспалому одним росчерком пера ликвидировать. И некому было поднять народ, когда, спрятавшись на всякий пожарный случай в Беловежских чащобах (вдруг спохватится безвольный президент да возьмет за жопу «сговорщиков»!), три сотрапезника сделали то, чего не сумели сделать, как ни пыхтели, ни Гитлер, ни Черчилль, ни разные Трумэны с Аденауэрами, – гробанули страну… Тяжко перенес эти события Никита Иванович, да и многие его друзья-товарищи. Да, считай, из работяг – все до единого! Кто запил по-черному, кто работать стал шаляй-валяй, кто в мордобое душу принялся отводить. Были, конечно, кому всё «до фени», но те не из уважаемых…
Никита Иванович все те беды выдержал. Только после двух-трех вызовов «сердечной скорой» недельки две дома на диване провалялся. А как фортель выкинули его сын со снохой – «зад об зад и кто дальше отлетит»! – в больницу загремел, что и послужило еще одной гирькой на кадровых весах «Жилстроя»… И рухнул Дом! Сноха с внуком – «лишь бы подальше от такого муженька!» – в город-спутник уехала, пристроилась секретаршей в Совет. Как не сбежать бабе, ежели мужик то за полночь пьянехонький заявится, то и вовсе на сутки сгинет?
А сынок его единоутробный, нет чтобы очухаться да за голову схватиться, тут и вовсе загулял. И воспользовалось начальство прокурорское – быстренько посадило за его стол другого – коренника, само собой. Суди не суди, а имело такое право начальство, хотя и обидно.
По-бабьему пилить Сергея за ежедневные возлияния Никита Иванович не хотел: солиден и взросл сынок-то, а уж грамотен, ох, грамотен! – горько размышлял старик, – не то, что мы, отцы и матери, чей жизненный путь изухабила война, а с нею нелегкие предвоенные и послевоенные годы. Но однажды не выдержал и угрюмо спросил:
– Ты, сынок, один такой беспросветный… забутыльщик? Или вам там, в юстиции, всем не можется… без газу?
– Да уж… не один, отец… – хмыкнул сын.
– Что ж так?
– Стрессы, папа, – Сергей, хоть и крепко «заложил» опять где-то, старался (или мог, изрядно натренировавшись в питии?) говорить весомо. – Стрессы у нас… неимоверные.
– А может, просто… «Наполеоны»-коньяки да «Виски» шотландские вам там, как с неба, сыпаться стали? Кто ни идет, всяк под полой или в… как его, в кейсе несет?
– А вот так не надо, батя! – посуровел прокурорский работник. – Пьем преимущественно на свои…
– Что-то «своих»… у тебя, смотрю, на велосипед сыну и то не хватает. У меня все просит. А на это, – он толкнул стакан, – считай, каждый день!
– Знаешь же, времени нет по магазинам бегать.
– На свои – оно, конечно, честнее… – продолжал отец гнуть свое. – Только по мне, твоя пьянка не от стрессов… От слюнтяйства! А ваша вкруговую там – от вседозволенности…
– Ты еще скажи, как газетчики пишут: «от бездуховности»!
– Может, и от нее. А пуще – от вседозволенности и безнаказанности! Одно мне горе: стыдно мне перед матерью твоей, покойницей. Не смог поставить тебя… без нее, – он горестно вздохнул.
Сергей, скрипнув зубами, процедил:
– Любит же ваше поколение митинговать!
– Зато сопляков меж нас меньше! – обозлился и Никита Иванович. – От бед всяких в бутылку не ныряли! А вы разнюнились: «перестройка, твою мать!» – и за стакан, «суверенитет, твою мать!» – и за второй…
…Когда возвратился Никита Иванович из палат белоснежных, обнаружил дома разгром-пепелище: квартиру детки его поделили (снохе с сыночком – одну, в другом месте, мужикам – тоже одну, но, слава Богу, в своем же доме); из нажитого то перевезли, это продали, «чтоб не тосковать по любимой вещи, которую нельзя разделить». Сын эдак выразился.
– А любимую вещь – семью… как разделили? С тоской? Или без тоски? – тихо спросил Никита Иванович, застав сына «употребляющим». Громко говорить, быстро двигаться и поднимать тяжелое ему запретили доктора. «Иначе опять встретимся… И очень скоро!» – сказали при прощании.
– Ладно, папа! Не тяни жилы из души, – угрюмо сказал сын, но недопитую бутылку отставил. – Тут другая проблема всплыла.
– Ожениться поскорей?
– Уехать мне придется…
– Куда это еще… уехать? – Никита Иванович так и произнес слово, с разбивкой-издевкой.
– В Россию зовет меня… дружок-однокурсник. Тут все равно… хода не шибко давали. Теперь и вовсе не дадут.
– А Ира как же? Никитка? Ты думал об этом? – вскрикнул Никита Иванович и задохнулся, схватился за грудь. Откинулся навзничь. Сергей метнулся за стаканом воды, вмиг оказался возле отца.
– Пап, ну чего ты заводишься? Нельзя же тебе! – он приподнял плечи отца с подушки, поднес стакан к губам.
– Ишь, заботливый, – проворчал отец. – А как разбегались с Ириной, о моем здоровье думали? – Сын промолчал. – Хоть вы и врозь теперь… а забывать семью не смей! А то лучше… езжай к ним… на коленях прощенье вымаливай!
Никита Иванович, обессиленный своей вспышкой, вжался в подушку. Помолчал, закрыв глаза, и опять возвысил голос:
– Дурень ты, чистый дурень, хоть и прокурор! Сейчас пошли такие времена, что Ирина сама сына не поднимет… Невжель не понимаешь?
– Чего ж не понимать… – Сергей сглотнул комок в горле: нелегко дается семейная ситуация. Помолчал и вернулся к своему: – Друг звонил… о месте для меня договорился. Возьмут пока старшим следователем в облпрокуратуру… Квартиру однокомнатную он выговорил… Зарплата вдвое больше здешней. А разные коммунальные там много ниже. Так что смогу вам подсылать.
Да правду, видать, говорят: «славно было на бумаге, но забыли про овраги». Больше года пролетело, как уехал Сергей, а писем было раз-два и обчелся, да и то: «Пап, не все так ладно, как обещали... Квартиру приходится снимать, хоть и дороговато. Но обещают».
И, само собой, «вспомоществование» сыну, Ирина говорила, приходит раз в два месяца и не ахти какое.
– Я на алименты не подаю пока, – сказала она как-то свекру. – Думаю, что Сергей не всю порядочность потерял… Наверное, там тоже туго с выплатами.
Отцу «российский законник» сумел прислать всего два перевода. Но и эти деньги Никита Иванович отвез Ирине с Никиткой: «Вам тяжко, знаю. Я все ж один… Как-нибудь перебьюсь. С пенсией, поди, кавардак когда-нибудь утрамбуется?»
И вот сидел как-то Никита Иванович на «старушечьей лавке» у подъезда, перемывали с соседом косточки начальству – от председателя КСК до председателя правительства, откуда ни возьмись – Ирина с Никиткой да еще с баулом вещей:
– Ой, хорошо, что мы застали вас! Так намучились, пока приехали!
Екнуло сердце старика – не с добром они заявились без уговору. Так и оказалось, когда узнал новости. Не успели присесть в квартире, у Ирины слезы так и хлынули, а Никитка принялся трясти мать:
– Мам, не плачь. Ну не плачь же! Раз у бабушки нельзя, я у деды поживу. Я не буду тут баловать. Честное-пречестное!
– У нас две беды, Никита Иванович, – вытирая слезы рукой, заговорила сноха. С момента развода с Сергеем она перестала называть его папой, перешла на имя-отчество, хоть Никита Иванович как-то и построжился: «Я не знаю, чего да как у вас с Сергеем, но твоему сыну я дед по крови! И значит, ты имеешь все права величать меня отцом… до самой гробовой доски!». Ирина, наверное, все же стеснялась «дочериться».
– Сначала меня сократили в Совете. Сказали: штат надо сокращать. А потом, когда взяли другую секретаршу и я возмутилась, предъявили другой аргумент: «на этой должности необходимо знать государственный язык!»
– И давно ты сиднем сидишь?
– Когда вы приезжали, я уже…
– Это ж два месяца! – вскричал свекор. – Два месяца без зарплаты!
– Считайте, все четыре… – прошептала сноха. – Компенсацию двухмесячную они мне еще не выдали. И зарплату за два месяца…
– Деда, – встрял Никита, – а я маме говорю: давай я пойду работать. Телят вон пасти у бабы в деревне или сторожить чего. Я не усну с ружьем! А она: «Отстань, без твоих глупостей тошно…»
– Да как же они посмели! – Никита Иванович задохнулся. – Как рука поднялась сократить мать с малолетним ребенком? Это же… Это же они его из жизни сокращают!
– Теперь на детей не смотрят. Кассиршу у нас с двумя сократили. Тоже языка не знает.
– Сволочи! Вот сволочи.
– У нас еще беда… – продолжала Ирина. – За садик я не платила три месяца. Ну и выписали Никиту…
– Где ж у них души? Где совесть? – Никита Иванович закрыл глаза рукой, закачался всем телом в отчаянии. – А в школу ты наведывалась? – спросил с надеждой.
– От меня там уже шарахаются! Во всех окрестных и дальних. И звонила каждый день, нет ли какого-нибудь места, хоть полставки, и оббегала по два-три раза на неделе… Стена будто. У них своим работы не хватает, а тут приезжая! Еще и часы на русский и литературу сокращены сильно.
– Чем же кормитесь?
– Когда деньги совсем кончились, продавала кое-что из белья. Иссякло продажное… на воде и хлебе сидели… Сейчас-то полегче стало: лето в разгаре, суп из лебеды варила… да из свекольной ботвы. Как вы в войну… Соседка посочувствовала – ботву давала. Вчера к маме в деревню добрались было. Так, надо же, нету ее дома! В больницу попала. Осталось – к вам.
Не прошло и месяца со дня приезда Никитки, а Никита Иванович вынужден кричать «караул!», отвозить внука обратно.
Смахнул старик слезу воспоминаний со щеки, протянул руку к раскладушке, поправил одеяльце на внуке. Опять защипало щеку, никак не слушаются слезы его руки. Да еще стрельнул в памяти вчерашний разговор:
– Ты по мамке-то, поди, соскучился? – спросил он, прижав к груди льняную головку внука. Вроде его пожалеть хотел, а на самом-то деле себя жалел. Своей больной душе искал он утешения, касаясь головы внука. Касался – и боялся дать волю рвущимся из груди рыданиям: пусть хоть до завтра, пусть еще хоть денек не знает Никитка, какая теперь беда свалилась на его деда. Без него приходили эти амбалы из КСК или акимата, черт их разберет.
Не сразу ответил внук. Вздохнув, затеребил пуговицу дедовой сорочки и выдохнул две фразы, от которых у деда мурашки пробежали:
– Еще как соскучился. Мается она там… без меня.
Вдруг Никитка поднял голову с дедовской груди и предложил решительно:
– Деда, а давай съездим к маме? Хлебца ей отвезем, давай!
Вчера Никита Иванович сдержался. А теперь тугой стон исторгнулся из груди: не знает внучек, как для него-то достает теперь дед этот самый хлебец. И как сам держится на крошках, что осыпаются с магазинного кирпича, когда он нарезает тонкие ломтики на завтрак внуку. Стыдно сознаться в этом воровстве: чем тоньше ломтики внуку, тем больше крошек деду. Но есть оно, воровство это…
Протяжным выдохом изгнал старик слезливую тяжесть из груди, спустил ноги с дивана, прищурясь, разглядел время на стареньком будильнике: начало восьмого. «Поспешать надо, – пошептал-подумал, – а то утащится еще куда-нибудь… хмырь этот».
Одеваться не было нужды, спал не раздеваясь, поскольку на дворе как засентябрило, так и похолодало. А косточки-то в семьдесят, известно, тепла просят. Покопался в ящике допотопного, еще его родителей, комода, побрякал там своими заповедными богатствами, заворчал: «Знак Почета» кормил нас недельку. А тут и билеты на дорогу… и хлебца матери… внучок просит… И мне потом… на кои-то дни… Придется Трудовым Знаменем… пожертвовать… За Ленина, поди, побольше даст, стервец, но… пока погожу. Святое!». Зажал в руке святыню свою, опустился со вздохом на стул у комода. Затих, уронив голову на грудь. Толчки изнутри раз-другой дернули его тело, но рвущиеся наружу всхлипы он придавил, не желая нарушить сон внука.
Если бывает у стариков второе дыхание, когда они на что-то решаются, то Никита Иванович поймал его – и решительно встал. Склонился над внуком, прислушался, крепко ли спит. «Часика два еще посопит… Успею!» – решил удовлетворенно и направился исполнять намеченное.
Никитка, когда взбодрившийся дед вернулся и осторожно взглянул на него из прихожей, так и спал – тихо, безмятежно, как спят защищенные взрослыми дети. Никита Иванович прошел на кухню, принялся вынимать из своей «походной» сумки и раскладывать добычу: кирпич хлеба в одну сторону, кирпич – в другую, рядом с ними по батону, кое-какие «дары природы» и упаковку окорочков – к первому хлебу, а пару помидоров – ко второму. «Обойдусь хлебцем да картошечкой… – шептал между тем, – а им-то надо хоть на несколько супов…». Большую кучку опять сложил в сумку, отнес ее в прихожую. Вернувшись на кухню, нарезал помидорки и батон для «мужицкого холостяцкого» завтрака.
– Никитка, – позвал ласково, – «вставай пришел»! Поднимайся живее: пошамаем и к мамке твоей поедем!
– К мамке? – приподнялся мальчик. – Честно, деда?
– К мамке! Честно-пречестно! – в тон улыбался дед. – И хлебца ей повезем… Живее – одеваться и умываться!
Никитка засобирался было умываться, но вдруг сразил деда очередью вопросов:
– Тебе пенсию принесли, да, деда? Значит, ты мне сегодня «велик» купишь? Да? Помнишь, обещал?
– Нет, детка, не принесли пенсию. Не принесли окаянные. И не будет «велика»… – горестно проворчал старик, а мысленно добавил: «Долго еще не будет».
– Значит, папа деньги прислал?
– Нет, не папа…
– А где же ты столько денег взял? – внук смотрел удивленно.
– Тю, внучок, какой ты любопытный! Умывайся скорей, говорю, а то на автобус опоздаем.
Пока Никитка занимался туалетом, дед опять закопался в прихожей, точнее, в самодельном сундуке, что служил ему и хранилищем для инструментов и сиденьем при обувании. Спросил бы кто Никиту Ивановича, чего это он вдруг взялся за свои ненужные, считай, теперь вещички, наверное, не сразу бы он сообразил, что и сказать. В сердце вроде захолонуло: никак еще беда какая-то грозит?
Он достал и любовно обтер рукавом свое коронное «орудие производства» – мастерок каменщика. Это было не просто «орудие», а именной подарок от благодарных машиностроителей, кому его бригада, как тогда говорили, «в срок и качественно» сложила очередной производственный корпус. Сделали они этот подарок с душой – лопатка мастерка из лучшего сорта стали, ручка из дубового бруса и, само собой, душевная на ней надпись, гравировка. Добрый десяток лет этим мастерком Никита Иванович лихо набрасывал раствор на кирпичи то на одной стройке города, то на другой. Так лихо и точно, словно это шпага в руках завзятого мушкетера. Никита Иванович, то ли забывшись, то ли разминаясь, сделал выпад мастерком: «И-эх!». И подмигнул удивленно смотревшему из проема двери Никитке: «А могём еще! А, внучок?»
– Могём, деда! – восторженно прошептал тот, не понимая, чего «могём» и зачем.
Не понял, конечно, Никитка и последних слов своего чем-то взбудораженного деда, когда они, позавтракав помидорами с батоном, собрались на автовокзал и дед его в прихожей приостановился, любовно подправил лежащие на «сундуке» свой необыкновенный мастерок и штукатурский полутерок и сердито пригрозил кому-то: «Я вам покажу «выметайся»! И «старого козла» покажу! Придите только…»

«Вы убогая, как… училка!»

Ирина хотела было встать с постели, но руку мужчины, перекинутую через ее грудь, скинуть незаметно не удалось, наоборот – под умиротворенное урчание хозяина рука улеглась поудобнее, тяжело прижала женщину к еще горячему, но почти обсохшему от пота его боку. Ирина хмыкнула: спит он, как спали после этого некоторые герои Мопассана и Хемингуэя. А соблазненные ими героини жутко расстраивались: как это он мог позволить себе сразу же заснуть! Ее герой тоже сразу заснул, только она не расстраивается, потому что… физиологию знать надо!
Главное, оно в другом! Гордая и принципиальная учительница – в постели с нелюбимым и даже нежеланным мужчиной! Литераторша, вдохновенно вещавшая ученикам, что русская литература, в отличие от западной, всегда, во все века высоко несла образ Женщины, показывала ее чистой, не унижала расписыванием плотских страстей, эта литераторша – на пороге того, чтобы пойти по рукам! Женщина, которая и от себя лично, и от имени героини Чернышевского убеждала старшеклассниц, все чаще стреляющих глазками по сверстникам, что надо беречь святость любви, «не давать поцелуя без любви»… И никакое ей не оправдание, что это из-за работы, из-за куска хлеба!
Ирина скосила глаза на его лицо: распарено страстью и сном, помято подушкой… Он, конечно, старался как мог. Она почувствовала себя обязанной хотя бы изобразить необходимый финал… Он смог только для себя. И сразу заснул, хотя раньше предупредил, что у него «на весь обед только пара часов». Она взглянула на тумбочку, где стоял будильник: «Два пятнадцать… А обед-то у них, начальников, не иначе как до трех? Тогда рановато поднимать его. Разобидится еще, что не полностью услугу «отработала».
От этой мысли она брезгливо хмыкнула, по телу пропорхнули мурашки. За ними, с той же скоростью, – воспоминания о прелюдии к последним двум часам.
За тот месяц, как отвезла сына к свекру, устав бестолку ходить в бюро по трудоустройству и по «милым сердцу» школам, она оббегала еще и десятка два разных ТОО, АО и ООО. Везде сразу «отбривали»: «Вакансий нет!» А когда она уже закрывала дверь офисов, чуть ли не торжествующе добавляли в спину:
– Шеф, между прочим… принимает только тех, кого приводят наши же сотрудники.
Если Ирина была уверена, что ее примитивно обманывают, тут же придумывала повод для встречи с «самим». Секретарши, все, как одна, словно восьмиклассницы, юненькие, с несформировавшимися, но вызывающе выставляемыми коленками и грудками, при этом все, как одна, обливали ее, их возможную соперницу, – от каблучков до макушки, лишь на секундочку тормозя на почти идеальной груди! – презрительными взглядами и фырчали всегда – не сговорились ли? – одно и то же:
– Пож-жалуйста! Если вы такая…
«Метко окрестили их «секретутками», – зло подумала Ирина еще при первой встрече с весьма ярким типажом. Шефы их в большинстве своем были подстать – молодые, подчеркивающие свою занятость и значительность, а от того похожие на молодых петушков. На посетительницу, не отрываясь от телефонной трубки, – первый взгляд мельком, затем долгое «решение дел» по телефону, чаще по «мобильнику», еще пара взглядов исподтишка и, наконец, эдак с ленцой: «Слушаю вас». Потом следовал скучающий взгляд куда-то мимо ее головы и равнодушный отказ. Она пыталась говорить, что со своим образованием могла бы оказать фирме весьма необходимые в наше время услуги в грамотном, например, оформлении бумаг. Или, скажем, в улучшении культуры общения сотрудников с партнерами, клиентами…
– Знаете, – отвечали ей, – в бизнесе не это превалирует.
В первые посещения офисов Ирина спокойно переносила нарочитое пренебрежение к себе. Полагала, что в следующем офисе окажутся более человечные секретарши и шефы. Потом начала показывать зубки.
– Вы так грациозно здесь сидите! – приторно улыбаясь, сказала одной лахудре-секретарше и нежно спросила: – Этому помогла ваша… дефлорация с шефом?
– Да, – подбоченилась девица, – шарму нас учит сам шеф! И представьте себе, каждую неделю. Да!
Ирина даже поперхнулась от такой дремучей наивности, а девица приняла ее нервический всхлип за вырвавшийся ненароком звук восторга и сокровенно поделилась:
– Если бы вы нам подошли, шеф научил бы вас шарму. И вы бы не выглядели как… – она поискала подходящее сравнение, – как училка. Чесно говорю!
«Вот уж, святая… пустота!» – фыркнула про себя Ирина. Но губу невольно прикусила: безграмотная дурища-секретарша уела ее в самое больное место – за несколько месяцев безработицы она запустила себя! Ни элегантности в одежде, ни прически, ни блеска в глазах. Губы и то не накрашены, а так – мазнуты слегка.
В рекламную фирму со странным названием «РОВСУИК» (как потом оказалось, «Реклама О Вас – Содержательно-Умная и Красочная») Ирина устало приковыляла два дня назад. На тронном секретарском месте (поистине тронном, поскольку все вокруг было больничной белизны и блеска – компьютер с лазерным принтером, многоканальный телефон и сам стол, на котором все это громоздилось) она увидела женщину, подобную себе – одета весьма просто, возрастом даже постарше.
– Вакансий у нас вообще-то нет, – сказала она. – Но кто знает, зайдите лучше к шефу. Он все сам решает. Сам составляет штатное расписание, сам набирает, сам и убирает людей.
В голосе женщины звучала неприкрытая безысходность, и, прежде чем открыть начальственные двери, Ирина спросила:
– А вы давно здесь?
– Неделя кончается. Еле нашла место…
Ответ и тон его остро кольнули Ирину, но она не стала ничего больше спрашивать, потянула на себя полированную дверь.
Шеф, Марат Аканович, светлолицый, черноволосый, в приличных годах, упитанный, оказался совсем не таким, как все встречавшиеся до сего дня: до невозможности приветлив и обходителен. Только она переступила порог, вскочил со своего места и пошел навстречу, словно она – Шеф над ним или, по крайней мере, богатейший заказчик. Он схватил ее под руку и усадил не к столу, а на фирменный, черной кожи уголок по правой стене кабинета, так что они оказались за гостевым столиком и напротив окон, за которыми начали по-осеннему золотиться листвой деревья. Сам, ослепительно улыбаясь и что-то воркуя, опустился рядом. «Ох, какая… красавица посетила… Ох, умница!..» – не сразу разобрала Ирина его воркование. И почувствовала смятение: особенной какой-то красавицей и умницей и она себя не считала, и знакомые ее; в таком случае, зачем это? почему? Единственное, что могло возбудить мужчину, так это то, что сегодня она немного привела себя в порядок – мобилизовала хранившиеся «про нужный день» аксессуары для женщин… А шеф «РОВСУИКа» присел было с нею рядом, но тут же вскочил и по селектору запросил: «Пожалуйста, кофейку нам!». Ирина всем телом почувствовала невероятный дискомфорт: отвыкла, чтобы пред нею исполняли «танец самца», и даже в копчике у нее засвербело.
Замкнутая, опечаленная секретарша поставила перед ними чашечки с кофе, вазочку с вычурным импортным печеньем и без улыбки удалилась. Марат Аканович, будто принцессе какой-то, поднес Ирине чашечку тонкого фарфора (из богатейшего, сразу видно, сервиза!) и, стоило ей взять кофе, тут же подал того же фарфора вазочку печенья. «Бог ты мой, – подумала Ирина, – или у него парижское воспитание, или… местечковые манеры сердцееда! Это, впрочем, все же лучше… неприязни озабоченных ссыкух в приемных».
Попивая кофеек, они чуть не час беседовали о том о сем. Он то негодовал, то жаловался – на необязательность заказчиков, на неаккуратность работников СМИ: для тех его фирма делает высококачественную рекламу, а платят они за нее буквально из-под кнута; а эти несвоевременно публикуют его продукцию. Между стенаниями нет-нет да и подбрасывал вопросики о ней, Ирине… Причем нисколько не соблюдал привычный анкетный порядок, то есть ни «ФИО» его вовсе не интересовали, ни что закончила и какой опыт работы. (Нет, при первом прикосновении к ее руке он таки спросил: «А как Вас мама в детстве называла?» Она ответила в смущении: «Ирёнок». «Ах, как мило!» – воскликнул он восторженно. И потом нет-нет да и звал ее еще тоньше «Ирёночек»). Она на всякий случай слукавила: не сказала, что при разводе осталась вдвоем с сыном…
Окутанная сладкой пеленой ласки и заботы, она чуть не забыла, зачем пришла сюда. Блаженствовала – а что, нельзя, в конце-то концов?
– Вы очень располагаете к себе, Ирёночек, – спустился он наконец-то с облаков. – Это очень важное качество в нашей работе!.. И я… – он похрустел сцепленными пальцами, на которых красовались пара перстней со сверкающими камешками («Ей-ей, моя годовая школьная зарплата!» – отметила Ирина еще в первую минуту встречи, как только он протянул к ней руки). – Знаете что? Придите завтра ко мне в это же время? Сможете? И все решится…
– Конечно, конечно, смогу! – воскликнула она, разомлевшая от комфорта и обаятельности рекламного босса.
Но назначенная встреча не состоялась. Секретарша, еще более грустная, чем накануне, пригласила Ирину сесть, словно предстоял разговор или ожидание, и сразу сказала:
– Марат Аканович просил извиниться, что вынужден перенести встречу. И велел мне записать ваш адресок. Именно так сказал: адресок. Он завтра к обеду сам лично к вам подъедет.
– Сам? Ко мне? Лично? – изумилась Ирина и в первую очередь испугалась: «А чем же я его… встречать буду?»
– Да, да. Он так сказал… лично подъедет… – она записала Иринин адрес. Положила авторучку на стол и, подперев подбородок рукой, задумчиво уперла взгляд куда-то мимо недоумевающей посетительницы. Потом тихо-тихо промолвила: – Это он ошибку со мной исправляет… Меня сначала принял на работу, а потом лишь приехал пообедать…
Разгадка ситуации мелькнула в подсознании Ирины, но она еще «не расциклилась» после «А чем же?..» и всплеснула руками:
– Пообедать!.. Я ведь два месяца – на хлебе и воде!
– Не переживай, подруга, – сказала женщина, – еды и питья он сам притащит. Побеспокойся, чтоб бельишко на тебе… и на постели посвежее было. Не прогадаешь…
Ирину покоробило от этих слов и насторожило: почему обходительная вроде бы женщина вдруг позволяет себе говорить такое?
А сегодня Марат Аканович, опять сверкая улыбкой, с трудом втиснулся в ее дверь: в одной руке шампанское и коньяк, в другой – огромный пакет с продуктами. Она смешалась, не зная, что и делать, что говорить. Только беспомощно развела руками, когда из прихожей провела его в гостиную (спасибо бывшему мужу – алкаш и гуляка, но квартирку им с Никиткой выменял двухкомнатную).
– Извините, ради всего святого, за неуют жилья моего. Не успела…
Он, казалось, не обратил внимания на убожество обстановки, зато заметил с сияющими глазами:
– Вы… в этом прекрасном платье… без той печали в глазах, с которой я вас впервые увидел… вы сама – украшение любой обстановки!
Тут случилась почти балетная сценка. Он, приблизившись, потянулся к ней губами – она импульсивно отстранилась. Он в ответ затряс руками с поклажей – она, рассмеявшись, подхватила из его рук бутылки и тяжеленный пакет, быстренько водрузила их на столик в углу комнаты. И тогда он шагнул к ней и галантно приложился к ее подрагивающей руке. Оба рассмеялись и невольно склонились головами друг к другу – он воспользовался удачной позицией, обвил ее рукой за талию и поцеловал в губы. Сделать поцелуй долгим она, мягко оторвавшись от него, не позволила, но и замечания никакого не сделала. «В конце концов, я свободная женщина, – подумалось ей, – ради жизни… моей и Никитки… мне нужна работа. Да и неприятными его ласки не назовешь…»
Тут он и сказал, что обед его не может быть дольше двух часов. Она поняла и быстренько накрыла на стол: нарезала принесенного им сыра, колбас, нарвала мягких пахучих лепешек. Он помогал – откупорил коньяк, а когда сели, умело выстрелил шампанским.
Обедали непринужденно, даже весело, хотя Ирина нет-нет да и терзалась вопросом: «А переход от обеда к… каким он сделает?»
Но и переход оказался ненарочитым – он просто сказал:
– Я бы отдохнул немного, – и она провела его в спальню, где с утра была расправлена постель. Он, не раздеваясь, присел на краешек и мягко повлек ее за собой. А разделась она, уже не очень помня себя…
Угрызения пришли к ней потом, когда он незаметно заснул и она осталась как бы в одиночестве. Винить его в случившемся ей не хотелось. Себя винить? За что? Разве что за попранный ею престиж Профессии? Учительница – и вот тебе на! Подкалывало, правда, что лежащий рядом мужчина был лишь вторым в ее жизни – после Сергея – и вот так…
На часах натикало 14.40. Ирина поднялась, надела так понравившееся ему платье. Господи, оно, действительно весьма приличное, осталось у нее единственным! Остальные ушли в чужие руки. Для оплаты коммунальных, на хлеб и кое-какую другую провизию… Разбудила его. Он, не сразу сообразив со сна, где он и что с ним, потянул ее к себе.
– Нет, нет, – показала она на будильник, – уже скоро три часа, а вы говорили…
– Ой, спасибо, Ирёночек, я совсем потерял голову!
Она вышла в гостиную, чтобы он оделся.
Он так быстро облачился в свои весьма добротные одежды, что она не успела и прибрать со столика остатки пиршества. Он вышел решительным шагом, обнял ее:
– Если мы сохраним отношения, – произнес прямо ей в ухо, – у вас все будет о’кей! И с работой, и с обстановкой…
Не успела за гостем закрыться дверь, как в нее раздался звонок. «Забыл что-нибудь?» – удивилась Ирина.
Она открыла дверь и обомлела: с авоськой в руках за порогом стоял свекор.
– А Никита где? – вскрикнула она с испугом.
Свекор, кряхтя, разулся в прихожей, прошел в гостиную и только тогда ответил:
– Никитка-то? Да на улице остался. Дружка своего с велосипедом встретил. Дай, кричит, деда, я покатаюсь немного! Пущай покатается. А то с этим великом меня заклевал прямо: «Когда купишь? Когда-а?»
– И меня затормошил тем же, – перевела дух Ирина.
Свекор присел на диван, положил рядом свою авоську.
– Мы тут с внучиком привезли тебе хлебца малость… да картошечки, супчик иной раз сварить. А у тебя, гляжу… – кивнул он на остатки обеда, – и сыры, и колбаска… – он помедлил, прокашлялся. – Этот, что встретился мне на лестнице, любовь, что ли, твоя новая, дочка?
Ирина, стоявшая в смятении, опустилась рядом со свекром. А он притухшим голосом произнес:
– Ты не таись, доченька, не таись. Мешать тебе… права не имею. И не хочу. Лишь бы вам с Никиткой полегчало.
Ласковый тон свекра, нежное это «доченька» размягчили женщину, и, уткнувшись лицом в его плечо, она разрыдалась. Никита Иванович нашел ее руку, принялся поглаживать.
– Не любовь это… папа, – цедила она по слову. – Работу… обещает.  А обеды такие… по нынешним порядкам… вроде предварительного собеседования…
– Понятно, Иринушка, понятно… – Откровенность снохи побудила и его к откровенности: – А я Никитку-то… тебе обратно привез.
– Как – обратно? – вскинулась в испуге Ирина. – А вдруг этот босс… остался недоволен мною… и не даст работы?
– Да как? – выдавил из себя Никита Иванович. – КСК… или акимат, черт их нынче разберет, вышибают меня из квартиры. «Выметайся, орут, старый козел!» В долгах я перед ними с головы до ног.
– Как это «вышибают»? Вы же платили!
– Давненько не платил, дочка. С полгода. Сынок родимый обещался помогать, да, видать, не в силах… Иль забыл там нас всех… Пенсию… за то, что пятьдесят лет горбился на стройках… тонны, да что тонны – сотни тонн кирпича и раствора при жаре и морозяках перекидал я вот этими руками… такую «отвалили» мне пенсию… что не хватает заплатить за воду, свет и тепло… Чтоб им подавиться ею! Подачкой этой… Получишь, она за старые долги перед соседями в момент вся и уходит! Когда болел-то, я по уши и влез в долги.
– Как же вы питались целый месяц с Никиткой?
– Прости, доченька, что в грехах своих перед тобой каюсь! Злодей один… на счастье встретился... Увидел меня как-то в праздник при всех наградах и прицепился: «Зачем тебе, дед, столько? Продай мне в коллекцию – хорошо заплачу!» Я и дал слабину… когда в глазах у внучка голод увидел… Отыскал того треклятого искусителя и продал ему «Знак Почета», – Никита Иванович тяжко вздохнул. – Полжизни моей оценила страна в этот орден, а я эту половину… за кусок хлеба!
– Боже, – прошептала Ирина. – И билеты сюда – за орден?
Не довелось ей самой получать государственные награды, испытывать перед ними душевный трепет, но как дрожали пальцы свекра, перебирающие ордена, она не раз видела, потому и заволновалась сейчас.
– Сегодня помогло Трудовое Красное Знамя… что дали мне за возведение Дворца спорта, – приободрившись, отвечал Никита Иванович. – Если б не голодный внучек, дитё безответное, я б скорее с голоду помер, чем стал торговать своею славой трудовой!
– Значит, у вас теперь только орден Ленина остался?
– Он, единственный… Медалек, правда, несколько… Но его не продам! Прости уж… – он надолго замолчал. Не знала, что сказать, и Ирина. Старик встрепенулся: – Не только потому привез я Никитку, что кормить нечем… Потому еще, что… Не должен он видеть, как я жилище свое от супостатов-казенников оборонять буду!
– Как – оборонять? С оружием, что ли? – испугалась она.
– Да так! – буркнул старик. – Оружия у меня нет и не было. А вот орудия… труда моего орудия… есть. Мастерок да полутерок… В руках у мастера они почище меча и щита сработают!
– Ой, папа! – вскричала Ирина. – Посадят же за сопротивление… если они по решению суда выселяют!
– По мне, доча, лучше в государственном застенке отдать Богу душу, чем Дьяволу под забором. И не отговаривай меня! – закричал старик
– А у меня и копейки нету, чтоб продукты сыну покупать! – выкрикнула, как простонала, она. – Вот только… что осталось от обеда с шефом! – она сердито толканула столик ногой.
Двое несчастных вновь прижались друг к другу, судорожно всхлипывая. Казалось, весь мир должен был стать от этого несчастным.
– Мама! Деда! Вот накатался я на Витькином велике! – раздался звонкий голос Никитки. – Хоть целую неделю не покупайте мне велик!
…Назавтра грустная секретарша рекламной конторы словно кипятком ошпарила Ирину:
– Сладко, видать, прошел у вас обед с Маратом Акановичем! – Слезы брызнули из ее глаз, она вскочила из-за стола. – Пожалуйста, занимай мое место… Оно твое теперь!
– Простите, не поняла! – воскликнула Ирина.
– Да брось! Ты еще вчера все поняла… Сразу усядешься? Или в объятия к нему ринешься? Велел зайти, как появишься.
– Вы говорите со мной так… – сдерживая срыв, проговорила Ирина, – как будто я знала, что меня – на ваше место… Но я полгода не работаю! – крик все-таки вырвался. – А у меня сын!
– А у меня их двое, – простонала секретарша. – И муж после инфаркта! – она повалилась на стул.
– Извините, пожалуйста, – залепетала Ирина. – И скажите Марату Акановичу, что я… благодарна ему. И что… нашла работу! – она рванулась прочь.
В бюро по трудоустройству Ирину ошпарили еще раз:
– Было место лаборанта в школе, – сообщила безмятежная сотрудница, – вчера отдали. Вы ведь не приходили…
– Но я же позавчера у вас тут полдня просидела! – закричала вне себя Ирина. – И днем раньше! Что, ночевать на крыльце прикажете?
– А чо вы нервничаете, женщина? – вскинулась всем телом сотрудница. – Спокой-не-е надо быть! – она и ударение на окончании слова сделала, и протянула его – длинно, нравоучительно. – Не обязаны мы тут… терпеть ваши истерики. – Она схватила папочку и шагнула к дверям кабинета начальника, ворча: – Ходют тут всякие, нервируют…
Ирина готова была броситься вслед за этой дурой, выдрать ей волосы – за защищенную ее безмятежность, выцарапать бесстыжие глазищи – за оплачиваемую тупость! Скрипнув зубами, она поплелась домой.

«Ты приговорен, жадюга!»

Ох, не вовремя скрутил ее, старую, радикулит! И скрутил-то не как раньше, а в три погибели. Огородик в самый рост пошел, поливай теперь да пропалывай, сколько ему потребно. А то суверенитеты эти да реформы кинули стариков, ровно щенят в реку: хочешь жить – выплывай! Пенсия вроде каждому есть, насчитана, перечислена, а где ж она? «Денег нет!» – отвечают начальники социальные. Одно спасение – хоть какой-нибудь овощ с огорода!
Спасибо соседушкам, подругам детства и юности – Бакизе да Параше – вытребовали «скорую», отвезли в райцентр. И приезжали по разу в неделю, то одна, то другая. Подкармливали из своих запасов… Ей хоть и немного теперь надо, но нынешний харч в больнице, стыдно и думать-то так: похуже того, что был в войну. Тогда хоть суслика можно было в суп с лебедой закинуть, а теперь и сусликов-то химией вытравили.
В один из приездов Бакиза сказала: «Ты не беспокойся, Марфуша, за огородиком твоим глядим. Соберешь что-нибудь, только выздоравливай…» И еще сказала, что в отсутствие матери Ирина с сыночком наезжала – беда у нее опять.
Доктора еще не весь ее радикулит изгнали, осталось немного, но уж больно просилась и выпросилась больная домой по причине семейной беды. И на крыльях полетела: «Что там случилось?»
Кое-как добралась до своей избенки. Спасибо опять добрым людям, как ни тяжко всем, а все же помогают тем, кому еще хуже, – довезли до села. В избе, хоть и отблескивала кое-где пыль, был все-таки порядок – старались как могли Бакиза да Параша. А нелегко ведь, ох, нелегко даже стожильным деревенским бабам, когда близко к семидесяти, управлять свое хозяйство да еще и подружкино…
Марфа Степановна начала свою жизнь в Ростовке. И доживала здесь. Родители произвели ее на свет в несытые предвоенные годы и сумели сберечь, но поскольку сами тогда отощали вконец, дочка вышла поздней, слабенькой. Потому и единственной… Росла она под их крылом, не переедая, не перепивая и не шикуя, – известно, скуден был колхозный трудодень! – но одевали ее мать с отцом прилично, образование семиклассное дали, трудиться научили и приучили. «Старайся, дочура, в работе радость найти, – учил отец, работавший при колхозном стаде, – ежели работаешь с надрывом души, то и телом надрываешься. На матерь свою смотри – чего бы ни работала, все с песней да прибауткой. Коровку ли доит, хлебушек ли с пода снимает… Красиво!»
Марфуша навек приросла к животному сообществу – сначала просто крутилась на ферме, возле отца и матери, потом телятницей стала, потом – дояркой… Да какой дояркой! Орденоноской! Не отдаляясь от околицы села и замуж вышла – за приглянувшегося еще с голожопого возраста соседского парнишку Коленьку. С ним, сначала на колхозные трудодни, а после уже на приличную совхозную зарплату, хозяйство укрепили и дочку Иринку, единственную (тогда, если ребенок единственный был, считалось почти горем, а нынче – вроде и радость: за одно дитё, обездоленное, переживать все же полегче), вырастили, выучили. Родителей по-человечески схоронили… Но, сами вдоволь нанюхавшись навозных запахов, дочкин выбор – стать учительницей – одобрили в один голос. И очень возгордились, когда Ирина привезла из города институтский диплом.
Радуясь, целовала родителей, заливисто смеялась. Вдруг сдвинула бровки, поджала губки и заявила:
– Все, милые родичи, теперь я никакая не Иринка и даже не Ириша!
– А кто ж ты теперь? – фыркнула мать.
– Теперь я для всех… Ирина Николаевна!
– Ух ты! – изобразил изумление отец, чинивший утюг. – И что? Теперь, ежели ты, к примеру, с товарки вашей под утро заявишься… я тебя и ремнем отянуть не моги?
– И «не моги»! – козочкой прыгнула к нему дочь и впилась поцелуем в его редко выбриваемую начисто щеку. – Во-первых, папочка, не наговаривай на себя – ты никогда ради меня за ремень не брался! А во-вторых – где он у тебя сейчас?
– Кто? – опешил отец.
– Ремень твой, спрашиваю, где?
– Да леший его знает! У нас теперь все в подтяжках щеголяют. Пока ты по областному центру фигуряла, мы тут как буржуи зажили: что там холодильник да телевизор, в каждом дворе, почитай, если не машина, то мотоцикл с коляской. Раскатываем!
– А вы с мамкой чего ж пешочком трусите?
– А мы, понимаешь, с мамкой твоей… не портфелями, а метлами всю жизнь махаем. А метлы наши не то золото наметают… Однако ж бытовая техника, сама видишь, у нас не хуже, чем у других. И дочку-студентку как-никак, а прокормили до самого что ни на есть диплома! – тут он хитровато подмигнул Марфе. – Дочь, поди, еще и не задумывалась о будущем, а мы, люди житейские, уж не один год о свадебке ее помышляем… Так на что тебе ремень-то сдался, доча?
– Раз мой папочка теперь при подтяжках, а про ремень только «леший знает», да еще на много лет вперед заглядывает, можно и сказать. И показать! – с этими словами дочь выхватила из дипломных корочек… свидетельство о браке.
– Да как ты?.. – Марфа, помнится, так и рухнула на табуретку возле печи.
– А ну покажь-ка сюда! – грозно потребовал Николай, но руки его (она это увидела и напугалась за его сердечко) мелко-мелко задрожали. Дочь покорно подала гербовую бумагу. Он обсмотрел ее со всех сторон, развернул, успокаиваясь, вчитался в текст. – Ну, что зятя нашего, – молвил без эмоций, – величают Сергеем Никитичем, тут написано. А кто таков, этот гусь?
– Не гусь, папочка, – твердо сказала Ирина, – а очень хороший человек. И красивый человек. И – выпускник университета. Юрист, в прокуратуру работать распределили, – громко насчитывала она достоинства своего избранника, но с каждой фразой – все тише. – А свадьбу… – тут голос ее спустился до шепота, – мы с ним просим… у вас тут сыграть, хотя в городе принято комсомольские.
– Что без совета и благословения, – сказал тогда Николай, и Марфа поддакнула ему, – ремня бы непременно надо… Но куда теперь денешься, раз… «Ирина Николаевна»? Да еще и в гербовую бумагу вписана! С юристами якшается… Ладно, мать, заводи свадьбу!
Вспоминала это Марфа Степановна, греясь на крылечке, а мысль все возвращалась к Ирине. Что за беда такая снова с ней приключилась? И вдруг вздрогнула от крика:
– Баба-а! Ба-ушка!
К калитке бежал внучек Никитка. Далеконько позади от него шагала Ирина. Видать, подкрасться к бабушке решил баловник, да не вытерпел и побежал. Марфа Степановна всплеснула руками и потрусила навстречу – открыть калитку, сам-то он, конечно, забыл, как она открывается.
На крик Никитки из соседних дворов – и справа, и слева – выклюнулись внуки ее подружек: пузатенький Парашин Федюня, мордастенький Арстанчик и голенастая Гулечка – двое из пяти внучат Бакизы. Все – погодки Никиты или чуть постарше, потому что двоим сейчас бы за партами сидеть, ан нет – дома болтаются: не на что ни отцам, ни дедам снарядить ребят в школу… Пока бабушка прижимала к своим слабым коленкам внука, подошла Ирина.
– Здравствуй, мамочка, – приложилась к шероховатой материной щеке, – как ты себя чувствуешь? Я вся извелась за тебя…
– Та-а, – отмахнулась мать. – Слава Богу, подлечили доктора, спасибо им… Вишь, стою – и не падаю… Ой, внучек, куда ж ты? Пойдем в избу, отдохнете с дорожки.
А внучек уже влился в компанию пацанят, стянувшихся к калитке, и они бурно обсуждали что-то свое, наверняка очень важное. Невдалеке от них, не приближаясь, прокатывался на велосипеде еще один мальчишечка, Нурлан, сын местного богатея…
– Да пойдем, мама, а то ты трепещешь вся, – Ирина подставила матери плечо.
Не по себе стало Ирине, когда бережно ввела она мать в родную избу и усадила на кровать. Все тут было вроде так, как и при ней, но все-таки что-то изменилось. А-а, разобралась она, книг на этажерке стало меньше, почти пустая стоит. На сделанной отцовскими руками тумбочке вместо швейной машинки стоит вазочка. На просторном припечке обычно красовалась семейная гордость – сверкающий начищенными боками самовар, теперь он исчез или куда-то переставлен. Но на виду нет его…
– Куда это ты, мамуля, семейные раритеты попрятала?
– Какие такие… ритеты, доча, не пойму я что-то?
– Книги любимые, папины… Самовар наш… И швейки нашей нету.
– Та куда они мне теперь, старухе? Глаза почти не видят, пальцы цепляют не то, что надо.
– Память же… Я и то, бывало, взгляну на швейную машину – вспомню, как ты мне сама платье на выпускной вечер шила… А самовар в глаза блеснет – сразу гости в памяти всплывают, что собирались к папе.
– Я, доча, слезами уливалась, когда осталась одна, без Коленьки. Глядеть на все, что он любил, к чему прикасался… мочи не было. А потом с пенсией… – мать всхлипнула, заискала тряпицу, что ли, чтоб утереть слезы; дочь присела к ней на кровать, достала свой платочек. – С пенсией, говорю, затворилось такое, что… криком мы тут все закричали. Месяц не несут, два не несут, три… Ладно, если летом, пойдешь сорвешь огурец – и заморил червячка. А в конце зимы, ранней весной? Подполье опустело, зелень еще не вылезла, – она судорожно вздохнула, согнутым пальцем смахнула что-то с глаза. – И, не поверишь… одинокие старики поковыляли было просить Христа ради – так ведь не тот народ ныне пошел! В войну страшнее жили, но были добрее. Последним куском, да знаешь ты, что я говорю… сейчас у кого и есть что – не дадут, боятся, что ли, чего… А у большинства – не то что давать кому-то, своим детишкам в клювы ткнуть нечего… И, ровно мухи, облепили наши ветераны мусорные кучи, помойки. Найдешь чего – все не сегодня помрешь… «Ветераны»! – в голосе матери прозвучала такая боль, что она не произнесла это слово, а вытолкнула его. – Ты вспомни, доча, как говорили это слово совсем недавно! С душой! Радостно… А теперь? Как праздник какой… не забыли пока, слава Богу, День Победы, да еще придумали День пожилых людей… так уж носятся с нами в праздник, так уж носятся… Не знают, где еще один красный угол в избе найти, чтоб усадить «дорогих ветеранов»! А отлетел праздник – и вот вам «старикам у нас всегда почет»: молодым не дали условий, они и уехали, бросив родителей… а нам пенсию – кровью и потом заработанную! – то дают, то не дают… – она замолчала, пытаясь сдержать прорывающиеся рыдания. – Вот и пришлось… Коленькины любимые вещички людям нести… за кусок хлеба, за жменьку пшеницы…
Ирина за материным горем забыла о своем, забыла, что надо как-нибудь объяснить ей причину, что привезла Никитку «погостить» и что надо ей сразу бежать к дороге: может, кто из шоферов опять сжалится, довезет до города бесплатно.
– У тебя-то как, доченька? Чего вдруг зачастила ко мне? Бакиза мне сказывала… Случилось опять чего?
– С работой у меня… Полгода ищу хоть что-нибудь, где платят, и бестолку…
Ирина еле сдержалась, чтоб тоже не захлюпать. Нельзя это ей, когда у матери вовсе беспросвет! У нее, молодой, как ни скули, если сейчас плохо, то впереди многие годы, и, возможно, годы радости. Да, наверняка будут радости, если не размажет сама себя под нынешними испытаниями, как хлесткое полотенце размазывает на стекле муху!
А мать? Господи, пощади ее перед последним порогом! Ей же и ее подружкам (Ветеранам!) столько выпало! Не успев встать на ноги, хоронили родителей, изможденных двумя всесветскими голодухами и кровавой войной. А схоронив, как и они, вставали с петухами и бежали к своим колхозным буренкам; и покидали фермы, когда луна уже в зените, да еще и работали-то за невесомые трудодни… «С трудоднем пустопорожним и с трудоночью – не полней», – вспомнился Ирине Твардовский… Потом бились их матери и отцы, чтоб одеть-обуть сопливых своих да обязательно дать им образование, поскольку сами его далеко не все получили. Они всё перетерпели, надеясь, единственно, на то, что последние годы-месяцы их жизни будут иными, и веря в то, что детки их, конечно, окажутся в жизни более благополучными…
– Вроде наклюнулась работа. Тут Никита Иванович – как гром с ясного неба.
– За Сергея, что ль, хлопотать?
– Нет, от Сергея ему самому ни слуху ни духу. Я, когда тебя не застала, Никитку хотела на месяцок к тебе определить… Воздух тут все-таки, зелень. В городе, сама знаешь, дым заводской – и в рот, и в нос.
Она замолчала, почувствовав, что лицо ее загорелось. У нее от вранья всегда так… А с улицы донеслись ребячьи крики, какое-то хлопанье и тут же – рев во весь голос. Ирина метнулась из избы, Марфа Степановна, кряхтя, поплелась за нею. Когда она ступила на крылечко, Ирина уже разнимала кучу-малу. С пластмассовой колотушкой для выбивания ковров подбегала к ним соседка Рысбала, жена богатея Абдугали и мамаша Нурлана-велосипедиста. Марфа Степановна знала крутой норов богачки и закричала истошно:
– Ира! Никитушка! Погодите, я счас… выручу вас!
Рысбала подлетела к месту потасовки, раздувая ноздри, с выпученными глазами, и пошла колотить пацанят куда ни попадя. Ирина подставила руки под ее удары:
– Что вы делаете? Уберите свою колотушку! Они же маленькие, велика беда, перецарапались.
– Я вам покажу! Я вам трону мое! – задыхалась в ярости женщина, а сама все норовила достать колотушкой то Никитку, то Арстана с Федюнькой, которые в куче-мале оказались сверху, но под руками Ирины отползали от поваленного вместе с велосипедом Нурлана. Гулечке тоже досталось колотушкой, хотя она первой стала поднимать Нурлана с земли. Получив хлесткий удар, девочка заплакала. – Понаехали тут… – рычала Рысбала. – Не будете вы тут хозяевами. Не будете! – она наконец сунула колотушку под мышку, схватила велосипед за раму и пошагала к своему дому. Хныкающий Нурлан побрел следом.
– Что у вас тут случилось? Из-за чего поцапались? – отряхивая четырех «мушкетеров», спрашивала Ирина.
– Кто первый начал? – это бабушка включилась в разбор сражения. – Гулечка, ты у нас разумница, расскажи, чего тут.
– Мы его не трогали, бабушка Маша, – всхлипывая, заговорила девочка, – а он… катается вокруг нас и дразнится.
– «У вас нет велика! – кричит, а сам скалится. – У вас нет велика!» – сердито вставил Арстан. – Буржуй проклятый! – Федюня, всхлипывая, а Никитка – сопя, молчали.
– Ну а драку-то кто начал? Нурлан или кто-то из вас? – Ирина присела перед драчунами на корточки, чтобы по глазам узнать правду, если ребята, блюдя правило «ябеде – никакой пощады», будут сопеть в две дырки и отворачиваться. Они и засопели и заотворачивались. – Можете и не говорить, – сказала она, вставая, – я и так знаю, кто начал.
– Кто? – выпалили, опешив, малыши.
– Драку начал тот из вас, кто трусливее других, – решила она подначить ребят. Те в удивлении разинули рты, запереглядывались и опять выпалили вместе:
– Как это: трусливее – и первый начал?
– Кто не начинал первым, – внятно объяснила она, – тот молчит потому, что ему не в чем сознаваться. Не станет же он показывать пальцем на товарища. А тот, кто первым начал, молчит потому, что боится сказать правду. Вот и получается, что он…
– Я не трус, мамочка! – вскрикнул Никитка. – Это я ударил его первым! – он сердито насупился. – И буду еще его бить… пусть только опять задразнитца, жадюга!
– Да как это можно: «буду бить»? – всполошилась бабушка. – Ты же, внучек, тут не живешь… ребят никого не знаешь.
– Все равно буду… Пусть он ребят не дразнит!
– Ладно, Никита, мне некогда разубеждать тебя. Надо ехать. А ты, как договорились, поживешь немного у бабушки. Я скоро за тобой приеду. А вы, ребятки, постарайтесь играть дружно. И с Нурланом надо помириться. Он вовсе не плохой мальчик…
– Никитушка, ты чуток поиграй с ребятками, а я счас вернусь. Только мамочку твою провожу.
– Пойдем, Никитка, к нам, – сказала Гулечка и, взяв мальчишку за руку, направилась к дому. Остальные потянулись за нею.
– Мам, я сама добегу, – остановилась вскоре Ирина, – тебе тяжко, я вижу, идти.
– И правда, дочка. Поослабли ноженьки в больнице. А я чего тебе хотела сказать? Ты уж прости… Не знаю, как мы тут с внучиком разживемся, у меня ить за душой ни копейки… Что было, за лекарства взяли… Скоро ль принесут пенсию, не ведаем.
– Тут у тебя, мамочка, хоть зелень какая-то! Огурчик сорвешь, морковку выдернешь… У меня и такой возможности нет. Но я не сижу на пороге! С утра до вечера… каждый день, как проклятая, бегаю то в бюро по трудоустройству, то в школы… – она вдруг оборвала пылкие объяснения. Помолчав, закончила тихо: – Появилась тут… на днях возможность… в рекламное бюро устроиться. Уже взял меня было хозяин, да оказалось, что он мною хотел вытеснить другую женщину… Мать с двумя детьми. И муж у нее с инфарктом… Я психанула и ушла. Если завтра ни в бюро, ни в школах ничего не найдется, придется… опять к нему идти… Может, уговорю, чтоб меня взял… а ее не трогал. Жалко мне ее до слез.
Перекрестив на прощанье дочь, Марфа Степановна направилась не домой, а к Бакизе: Гулечка с Арстаном уж точно затащили к себе ее внука.
– Марфуша, заходи, родная, – встретила ее Бакиза обычным радушием. – Садись, чайку попьем, баурсачки свежие испробуем. А вы, детки, накушались? Вот и молодцы, идите сами играйте.
Пока пацанва вылезала из-за стола, от Бакизы не укрылось, как Никитка, набив полный рот, по паре баурсаков в обе руки прихватил.
– Плохо живется твоему внуку, Марфуша, – сказала она подруге, когда дети выпорхнули из избы, – изголодался…
– Вижу, подруженька. Аж сердце рвется… У Ирины вовсе плохи дела, полгода как сократили в школе… в Совете не дали поработать – языка не знает. Забыла, говорит, как зарплата выглядит. Чего только ни делала, чтоб копейку в дом принести! Лестницы людям мыла, белье стирала, нянькой при детках была. Но все задешево, да и ненадолго… Оказалась как-то вовсе без куска, сыночка к свекру в центр отвозила… Помнишь, ты говорила, что они с Никиткой ко мне наведывались? Это она, оголодавшая с ним, сначала ко мне кинулась, а меня не нашла – к свекру. Только месяц и пожил у того внук… Свекор тоже без пенсии да без сыновней помощи сидел. И накопил долгу за квартплату… И его, грешного, вроде по суду… вышибать из квартиры стали. Он того Никитку, будто мячик, опять к Ирине перекинул. А она ничего еще с работой не вымучила – и мне Никитку доставила… Ну как жить, Бакизуша, как – скажи?
– Ой, не знаю, Марфуша! – Бакиза, прибиравшая со стола ребячьи последки, опустилась на стул поближе к Марфе Степановне. – Провинились мы, что ли, перед Аллахом? Но в чем?
– Неужто в том, что работали от зари до зари?.. Чужого, даже зернышка не взяли... – горестно подхватила Марфа Степановна.
– Все, что в дом несли, детям отдавали… Теперь вот внукам… За это, может быть? – всхлипнула Бакиза. – Веришь, отмериваю муку на баурсаки и сыплю, как всегда, как апа еще в детстве учила, три мерки… вдруг думаю: нет, надо две с половиной мерки сыпать, вдруг на другой раз не хватит! Лучше я просеивать не буду… И вот: баурсак не такой, как надо, выходит. Жесткий… как сухарь.

А на улице…

«Коренные», то есть Гулечка и Арстан с Федюней, и «приехавший», то есть Никитка, наладились дрессировать своего любимца Дозора. Чтоб он, как лошадь или бык, работал на перевозке грузов или пассажиров. Пес, лохматый, как нестриженый баран, мощный, а потому добрейший, был явно из породы серьезных дворняг и, можно сказать, ничейный. Хотя привез его откуда-то щенком отец Гулечки и Арстана, он же и просторную конуру сколотил, Дозор все свободное от сна время проводил «в гостях». То возле изгороди Параши разляжется на солнышке, то в тенечке на крыльце Марфы Степановны рассядется. А домой заявится, если жара или дождь, в конуре прячется. И играет он со всеми ребятами охотно, не делит их на своих и чужих. Только одна особенность собачьей натуры забавна и загадочна: к четвертому в ряду дому, богатея Абдугали, Дозор, как ни манили они его, не подходил. Словно прочертил сам для себя некую демаркационную линию. На абдугалиевских детей он тоже почему-то реагировал иначе, чем на остальных. Как бы ни изгалялся перед ним Нурлан, взглянет на него Дозор равнодушно, зевнет и отвернется, положив морду на лапы. А если тот безобразить начинает – кидаться чем-то или пнуть захочет, – пес вскинет голову, оскалит зубы и тихо проворчит что-то вроде «Отстань, добром прошу!» – и опять отвернется. Словом, никак не желал вилять для них хвостом.
Перво-наперво каждый из неугомонной четверки возжелал побыть кавалеристом, даже Гулечка. Первым на Дозора взгромоздился Никитка. Арстан, как основной хозяин, вел «коня в поводу». Дозор покорно прошелся по двору, потом пробежался. Но тут «на коня» лихо запрыгнул Федюня. Дозору это не понравилось, он взвился на дыбы, и… наездник слетел с него кубарем. Мальчишки расхохотались, а Гулечка сказала:
– Так тебе и надо! Распрыгался! Ему же больно…
Сама она присела перед Дозором, ласково погладила его:
– Так ему и надо, Дозорчик. Не будет прыгать… А меня покатаешь? – пес радостно облизал лицо девочки – ответил на ласку лаской. Она аккуратно уселась на него и, не отрывая ног от земли, попросила: – Ну, поехали? – Дозор под радостный галдеж мальчишек охотно прокатил наездницу сначала шагом, потом трусцой. По примеру Гули приласкав собаку, побыли кавалеристами и Федюня с Арстаном.
Тут всем захотелось покататься в карете. Арстан притащил из избы алюминиевый тазик с ручками и цветастую веревку, наверное, пояс от маминого халата. Живо впрягли в придуманную повозку Дозора. В нее уселся самый маленький, Федюня, и Арстан повел «коня в поводу». Пока тазик касался дном травы, «конь» тянул «карету», но как только под дном оказалась голая земля, петля на шее Дозора сильно затянулась, он дернулся и обиженно взвизгнул.
– Нет, так мы задушим Дозорчика, – рассудительно сказала Гулечка. – Погодите, я еще принесу веревку. – Она убежала в дом и живо вернулась еще с одним поясом, наверное, от своего халатика. – Вот. Давайте сделаем хомутик…
Увлеченные, они сразу не заметили, как от соседнего дома на своем «Балдыргане» подкатил к их «ипподрому» Нурлан, остановился неподалеку и, ковыряясь в носу, наблюдает. Первым непрошеного наблюдателя почувствовал Дозор и резко повернул голову в его сторону.
– Эй, Нурланка, – крикнул Арстан, – дашь на велике покататься, попросим Дозора и тебя повозить. Хочешь?
– Мне папа не разрешает давать вам велик. Поломаете еще! – напыжившись, сказал Нурлан и, дразня их, принялся выписывать круги.
– Погоди, жадюга! – крикнул Никитка. – Ты еще пожалеешь!
– Я вот скажу папе – вы сами пожалеете, – и вредняка поехал к своему двору.
– Жаловаться покатил! – презрительно сказал Федюня.
– Ну и пусть! – ответила Гулечка. – Что вы на него внимание обращаете? Подумаешь! Пусть подавится своим велосипедом!
Они соорудили из поясов шлейку для Дозора, надели ему на грудь, и он без усилий, даже, кажется, с удовольствием, потащил «карету» с Федюнькой. Остальные гурьбой двинулись за ними.
– Молодец, Гулечка, хорошо придумала, – Никитка хлопнул девочку по плечу.
– Это Дозорчик – молодец, – откликнулась она.
Когда «карета» сделала круг, случилось смешное происшествие: Федюня, неуклюжий от роду, вместе с «каретой» и громким «ой!» завалился набок, чем напугал «коня», и тот внезапно рванулся. «Карета» накрыла пассажира, который не догадался отцепиться от ручки, и тазик с Федюней потащился за «конем».
– Стой, Дозор, стой! – закричали Арстан и Гулечка. Они догнали остановившегося в смущении Дозора, вытащили Федюню из-под тазика и залились смехом: физиономия незадачливого ездока была… коричнево-зеленой. Сам-то Дозор перескочил оказавшуюся на пути незасохшую коровью лепеху, а Федюня въехал в нее своей физиономией. Пацаны попадали на землю, держась за животы, только Гулечка кинулась к пострадавшему, помогла ему подняться и не пожалела своего носового платочка, принялась стирать коровье художество с лица Федюни.
– Так вам и надо! Так и надо! Ха-ха! – раздалось вдруг. – В говне живете… ха-ха!.. говном и мажетесь! – это радовался чужой беде опять подкативший к ним незаметно Нурлан.
– Эй, ты! Получишь! – погрозил ему кулаком Арстан. А Никитка рванулся было к дразниле, но Гулечка удержала его.
– Не надо, Никитка, – сказала она ему на ухо. – А то он бабушке твоей может как-нибудь отомстить. Тем летом он камнями кошку ее забил чуть не до смерти…
Никитка ринулся к велосипедисту и сказал что-то. Тот сразу рванулся в сторону, но не уехал, настырно маячил невдалеке.
– Что ты ему сказал? – затормошила Никитку Гулечка. – Что сказал? Говори, если хочешь с нами дружить!
Никита замялся, ему явно не хотелось говорить.
– А правда, что ты сказал? – поддержал сестру Арстан.
– Ну… я сказал, что приговорю его, если он не перестанет изгаляться. Какое право у него – говном обзываться? И жадюг я ненавижу!
– Я сам его проучу… – сказал Арстан. – А тебе нельзя, ты приезжий.
– Да, Никитка, нельзя тебе с ним связываться, –  сказала Гулечка.
И только она произнесла это, звякнуло железо, резко рванулся и взлаял Дозор. От тазика отскочил камешек, запущенный издалека.
– Что ты делаешь, паразит? – возмутилась Гулечка.
– Нарываешься, да? – грозно крикнул Арстан.
– Попадешься! – не выдержал и Федюня.
– То кошку забросал, а теперь нашу собаку? – прокричала девочка, уже чуть не плача.
– Все, жадюга! – громче всех закричал Никитка. – Я приговорил тебя! – и он кинулся к Нурлану.
А на шум уже выскочили и загалдели женщины – и Бакиза с Марфой Степановной, и Рысбала.
– Чего опять не поделили? – умоляюще спросила Марфа.
– Ну никак не мирятся! – вскричала Бакиза.
– Понаехали тут! Житья нет! – взъярилась Рысбала.
Забрав своих, они повлекли их к избам. Бакиза прихватила и свой тазик, освободив Дозора от обязанностей коня. А он, оставшись на поле событий один, сосредоточенно почесал лапой за ухом, зевнул и воззрился на уходящих, словно говоря: «И чего расшумелись? Так хорошо играли!»
…А утром бабушка не обнаружила в постели внука.
– Никиша, – позвала она, – Никиша-а!
Ответа не было. «Кудай-то он пошел? – бормотала она, одеваясь. – Рань такая, еще и коров, кажись, в стадо не сгоняют…» Костюмчика, в котором Никитка приехал с матерью несколько дней назад, возле кровати не оказалось. «Не иначе, на улицу побежал… Поди, думает, ребята уже играют», – размышляла Марфа Степановна, ища свою шалёнку, чтоб накинуть на плечи – сентябрь уж больно шустер нынче по ночам и утрам. Но и шалёнки ее тоже нигде не было… Накинув старый пиджачок, что когда-то, лет двадцать пять тому, был обновкой для Коленьки, она вышла на улицу. На крыльце внука не было. Она завернула в огородец, может, морковочку захотел выдернуть… Нет, нигде Никитки не было. Обеспокоенная, она стала выкликивать его имя, не тушуясь тем, что улица еще пуста и, значит, соседи не пробудились. На крылечко, позевывая, вышла Бакиза.
– Бакизуша, – направилась к ней Марфа Степановна, обходя развалившегося возле своей конуры Дозора, – твои огольцы еще не встали?
– Сопят, как убитые. Мы же вчера в избе все перетряхивали. А ты чего шумишь?
– Да внука ищу. Встал ни свет ни заря… Я думала, пописать захотел. Глянула в ведерко, что ему поставила, оно сухонькое. На крылечке, думаю, сидит или в огороде лазит. Нету… – голосок ее дрогнул. – Беды бы не случилось!
– Ну-ка я своих разбужу, – Бакиза тоже заволновалась, побежала в избу. – Гуля, Арстан! Встаньте! – услышала Марфа Степановна ее голос.
– Чего-о, мам? – плаксиво пролепетал Арстан.
– Гуля, доченька, да проснись же! – затормошила она детей снова. – Никитка пропал! Бабушка его вон плачет.
Марфа Степановна и рвалась в избу, чтоб помочь растормошить друзей внука, и не позволяла себе этой невежливости. Бакиза вытащила на крыльцо Гулечку и Арстана. У обоих глаза еще не раскрылись, движения были вялые, не осмысленные.
– Гулечка, – кинулась Марфа Степановна к девочке, – Никиша мой пропал куда-то! Вы, часом, не придумали с утра какой-нибудь игры?
– Никитка? Пропал? – захлопала ресницами Гулечка. – А он же сказал Нурлану… Как сказал? «Я тебя приговорил, жадина!» Может, он и…
– Он в засаде сидит… – выговорил наконец слово и Арстан. – И без меня. Друг, называется, – закрыв глаза, он привалился к косяку.
– В какой засаде? Где? – схватили его за плечи женщины.
– А я почем знаю, – и Арстан заснул стоя.
Они побежали к соседнему дому, к Рысбале, и та, словно слышала все, что происходило тут, вышла к воротам.
– Рыке, – взволнованно, но почтительно обратилась к блистающей новым дорогим чапаном соседке Бакиза (даже по хозяйству, чего ей приходилось редко делать, поскольку имела для этого наемных женщин, Рысбала управлялась в дорогих одеяниях), – ваши дети еще спят?
– А что такое? – отчужденно осмотрела непрошеных гостей Рысбала.
– Беда тут! Наши с вашим Нурланом опять затевают драться. И вот… внук ее, – Бакиза кивнула на Марфу Степановну, – с утра куда-то запрятался. А может, его запрятали?
– Мои в это время спят. И ни с кем драться не собираются, – горделиво вымолвила Рысбала и повернулась было идти.
– Слушай, соседка! Что ты курдюком своим у нас перед носом трясешь? – закричала Бакиза, и Рысбала, несколько опешив, повернулась к ним. – Что ты нос задираешь перед нами? Все мы… и Марфуша вот, и мы с тобой… родились здесь, – она сердито ткнула пальцем под ноги. – Тут и выросли! Забыла?
– И когда-то все были равны, – тихо вставила слово Марфа Степановна, – работали одну работу, ели один хлеб, колхозный. Или жмых, когда не хватало хлеба.
– Над похоронками первыми… отцовскими… вместе слезами обливались. Забыла? А потом… – тоже забыла? – у тебя первый сынок мертвым родился. И мы с Марфушей горе твое разделили…
– Как ты разговорилась сегодня, Бакиза! – Рысбала не стушевалась, по-прежнему держала подбородок вздернутым. – Не пожалеть бы!
Бакиза не испугалась угрозы, продолжала напирать:
– Абдугали твой ловко прихватил колхозную маслобойку. Не оскаливайся, знаем! Но вы богаты не поэтому! Вы богаты благодаря нам, дуракам. Пенсии нам не платят, зарплаты не выдают… вот и приходится всей деревне – всей, ты знаешь! – носить вам молоко… чуть не задаром! Да, задаром, можешь не подергивать своим жирным плечиком! Вся деревня помогает вашей семье богатеть! И у вас теперь все есть… «Мерседес» у папочки, ковры и богатые чапаны у тебя, несколько «Балдырганов» у Нурланчика… У нас нет «Мерседесов». Наши дети с завистью смотрят, как раскатывает перед ними твой Нурлан. А он дразнит их, обижает. «Живете в говне!» Это сам он придумал такие слова?
Марфа Степановна никак не ожидала от тихой, ласковой Бакизуши такого напора и, чтобы поддержать ее, встала к ней поплотнее, даже под руку ее взяла.
– Знатного родства за вами нет! Мой муж, был бы здоров, мог бы тоже купить эту маслобойку! Или муж Марфы, если бы живой был... И тогда ее не купил бы твой! И не была бы ты важная, как индюшиха! – рубила Бакиза. – Чего же вы выпячиваете свои животы? Почему, как верблюды, сверху глядите на нас? А Марфе еще и тычете – «приезжая»? Да, шайтан с вами! Сдуру, от бесстыдства вы так себя возносите… Но детей своих чему вы учите? Старики говорят, что дети бая, который давным-давно правил нашей округой, и то не гнушались играть с детьми его подданных. А мы пока не подданные вам!
Бакиза умолкла, словно устала, и повернулась, чтобы уйти, но вдруг вновь обратилась к Рысбале, смягчив тон:
– Прости, соседка, что обидные слова говорю. Но если дети наши… совсем малые!.. войной друг на друга поднялись… из-за жадности вашей… стыд нам, родителям! Беда может случиться! Не отмолимся потом перед Аллахом… Пойдем, Марфуша, надо искать внука твоего.
Хотела ли, не хотела Рысбала дать отпор соседкам – но не дала. Опустив голову, пошла в избу.
А Бакиза с Марфой Степановной потрусили обратно, заглядывая в каждый закоулок, отводя в стороны ветки акации и кусты лебеды, прилепившиеся к изгородям.
За ними внимательно наблюдал Дозор, то приподнимаясь на передние лапы, то опускаясь на живот и стараясь прикрыть собой вход в свою конуру…

Внесюжетное слово автора

Набрасываю последние строчки рассказа, а в голову неотступно стучит мысль: опять ведь сыщется Читатель, которому не понравятся или финал, избранный мной, или печальная суть рассказа. Чтобы смягчить вполне законные волнения, поделюсь, что бы могло произойти в той части рассказа, которую я не написал и, наверное, писать не стану.
Думаю, что в эту самую минуту Никита Иванович солидно вышел на улицу, уселся на «старушечью лавочку» и ждет: ему пришло в голову (или из соседей кто сказал), что несут ему все-таки весточку от сына и, конечно, перевод на хорошую, так нужную ему на квартплату сумму;
что Ирина в эту самую минуту, задыхаясь от волнения, спешит на биржу труда: ей сообщили (или приснилось), что долгожданное место работы ей все-таки подыскали;
а Никитка, прикрытый бабушкиной шалёнкой, в эту минуту спит вовсю в своей «засаде» (в конуре Дозора и под его охраной!), уронив взлохмаченную голову на «орудие убийства» – пластмассовый автомат, что дал ему для исполнения приговора Арстан. Притомился парнишка за несколько часов ожидания! И не видит, как в его сторону катит Нурлан. Решился он все-таки (или мама велела) дать Никитке свой велосипед: дескать, «на, покатайся! только не поломай!»
Такой финал подойдет? Ну… и допишите его за меня.
А приговор? – спросите вы.
Тот, что вынес Никитка, придуман мною для остроты сюжета.
А вот эпизоды из жизни героев рассказа, согласитесь, нам очень знакомы. Это  наше  бытие  сегодня, Читатель.
Приговорены мы к нему.
К е м?