П Р И Г О В О Р
Десять рассказов
Для взрослеющих детей
Цикл «Неуклонное сияние»
КВАРТИРАНТКИ,
или В услуженье у рэкмана*
«Чтобы выжить,
людям не нужны высокие чувства!»
Колдун Тасбол
в фильме «Бойся, враг, девятого сына!»
«Мы – не рабы. Рабы – не мы»
Из советского «Букваря»
1
Под конец дороги тачка, черт ее дери, стала совсем неподъемной. Они ее – туда, она – чуть не обратно! Пыхтя что есть силенок, Соня – в оглоблях как основная тягловая сила, Тася – сзади толкачом и одновременно тормозом тачки, взмокли уже через сотню шагов. А впереди еще было – ого-го! Это была идея тети Агаши, вернее, ее распоряжение: не ведрами таскать, а привозить одним рейсом 20-ведерную бочку воды.
– Уж больно долго вы буздаетесь с ведрами, – ворчала хозяйка, – если б каждая носила по два ведра, оно бы быстрее, а то – по одному. Только воду расплескиваете.
А по два ведра Соня с Тасей не могли, потому что путь от колонки к «усадьбе» был не меньше километра да с подъемом в горку, пусть не крутым, зато нудно-затяжным. У них после первой пробы все зашлось – и спины, и руки.
– Ждать, когда вы с одним-разъединственным ведерочком нагуляетесь, мне невмочь, – продолжалась воркотня. – Берите тележку с бочкой. Оно, знамо дело, потяжельше, зато враз.
– А чего спешить? – робко засомневалась Соня. – Мы же сами разливаем куда надо.
– Ты меня не осаживай, Софья! – фыркнула хозяйка. – Когда клянчили крышу над головой, вы, кажись, пели по-другому. И наперед того своего голоса держитесь!
И всю весну, через день, правда, они катают эту заразу-бочку. Если полная, она норовит стянуть их назад, а пустая – утянуть вперед. И маются «водовозы», по семь потов проливают. С ведрами-то сподручнее было, особенно Тасе. Идут без натяга, и можно поболтать, не остерегаясь любопытных ушей тети Агаши, а у шестнадцатилетней – ну почти семнадцатилетней! – деревенской девчонки куча вопросов к опытной старшей подруге, что всю жизнь прожила в городе, небольшом, которые называют «спутниками», но все же городе.
Хлопая в смущении пушистенькими ресницами, Тася, бывает, интересуется: «а если парень с первой встречи лезет целоваться, он что, распущенный?» Еще мгновение спустя рдеет щечками: «а каких девушек парни любят больше – недотрог или тех, что сразу позволяют их трогать?» Выслушает ответ подруги, задумается – и вдруг опять: «а если парню ничего сразу не позволяешь и он грозится больше не встречаться, что делать?»
Соне самой бы у кого спросить, как быть дальше. Заездил ее хозяин, подругин родственничек. Как увидит ее одну во дворе, кличет негромко: «Софья, __________
* Р э к м а н – новояз от словосочетания рыночная экономика, то есть сегодняшний нэпман (авт.)
подь сюда. Машину протереть…» Стоит ей переступить порог гаража, он дверью – хлоп и, не успевает она опомниться, заваливает на багажник – то спиной, то животом. Началось с того, что, поняв его слова буквально, она принялась елозить тряпкой по лобовому стеклу, по капоту, а он вдруг придержал ее руку и, подмигивая, зашептал: «Ты как-нибудь Таиску… мне сюда затяни. Сам не могу, всполошится…»
– Да что вы, Алексей Васильевич! – испугалась Соня. – Шестнадцать же всего. И родственница ведь вам…
– Ты мне тут губешками не шлепай! – зашипел хозяин. – Делай, чо говорю…
– И парень у нее. Любовь…
– Я те покажу любовь! – рассвирепел он и – она пикнуть не успела – крутанул ее, повалил животом на передок машины, рванул одежды и, жесткий, жгучий, больно вошел в нее. Ее, случалось, томило желание, но не по-скотски же… И, приплюснутая дергающимся туловищем к холодному металлу машины, Соня разрыдалась, тело ее обмякло, колени стали подгибаться, так что мужику пришлось поддергивать ее вверх… Закончив, он сладостно гыгыкнул: «Ишь как мы с тобой… вроде как… на конёчках покатались…» Когда она, всхлипывая, поправляла одежду, буркнул угрожающе: «Нишкни, а то!.. Таиску зазвала бы, сама б счас не сопливилась!»
И который день так: «Не зовешь Таиску? Как знаешь!» Называет это «катанием на конёчках», если валит ее на машину животом, или «мостик строится», если опрокидывает навзничь. В последние дни, она почувствовала, он презерватив стал напяливать, а то беды бы не миновать. И сказать никому не скажешь. Тасю перепугать можно, хозяйка, узнав, зашибет и, конечно, вышибет вон. В полицию не побежишь… Уйти? А без квартиры – как Сереженьке помогать? как ученье закончить? Осмелилась как-то Соня: «Вам что, жены не хватает?» Он гадко хмыкнул: «Приелась Агафка… С тобой в аппетит вхожу!»
…Тасе, видать, сегодня не до вопросов – взмокла чуть не больше Сони, ноги ватные, руки занемели.
– Давайте, Соня, передохнем.
– Только тележку… развернем, – еле выговаривает Соня, – не то назад утащит нас.
Присесть бы – одной на задок тележки, другой – на передок или оглобли, но боятся они: как бы чего не надломилось, тележка и так жалобно потрескивает под тяжестью бочки и двух центнеров воды в ней. Не рассчитаешься потом с хозяевами! Вот и стоят о два конца своей колымаги, разминают руки, «вдох-выдох» делают.
– Что это кавалера твоего какой день не видать? – вдруг спрашивает Соня.
– Да-а… – морщится Тася, – разобиделся, наверно.
Щеки ее розовеют: вспоминается их последний вечер. На поваленном бурей стволе тополя, за гаражом, Володя вдруг, словно хмельной, набросился на нее с поцелуями. Она отбивалась, смеясь и слабея, пробовала закрыть лицо руками, а он, с разгоряченными губами, сверкающими глазами, без усилий разводил ее руки и целовал, целовал, куда успевал попасть губами – в лоб, в глаза, в губы. Жарко шептал: «А знаешь, чего я хочу? Поцеловать тебя сегодня… тысячу раз! Чтоб ни клеточки твоей не осталось без моего поцелуя…» Она совсем ослабела, шептала счастливо: «Дурной! Сил же не хватит…» А он выдохнул только: «Еще как хватит!» – и, как в песне, «лентой пулеметною» на одном вдохе впечатал в ее горящее лицо чуть не сотню поцелуев. При этом, оказывается, еще и считал поцелуи, потому что после этой «ленты» прошептал: «Восемьсот!» – и силы его пригасли. «Я же говорила, – рассмеялась Тася, – тысячу не сможешь! В прошлый раз тоже было восемьсот». «Нет, – прошептал он, – в прошлый раз было семьсот…»
Они долго сидели смирненько, потом Володя правой рукой обнял ее за плечи, а левая затеребила край ее кофточки, подобралась под ситчик. Вспомнив это, Тася вздрогнула, как вздрогнула и тогда. Ни разу за шестнадцать лет жизни ничья рука под кофточкой ее не блуждала. А его рука вела себя робко, заметно трепетала. Неужели и ему это впервой? Парень ведь…
– Ты что? – ворвался в ее грезы вопрос Сони, – обидным словцом задела его… или действием?
Тася искоса видела, что Соня улыбается по-доброму, на лице – не ирония, просто легкая гримаса от усталости.
– Рукам волю дал. А я возьми да скажи: «Не лезь, не твоя!» Он и психанул. Руки тихо так выпростал… и вроде скис. Вскоре и попрощался. Да еще вот… стал он рваться к нам домой, познакомиться с хозяевами захотел. А я не пускаю. Он и разобиделся, наверно.
– Он тебе больно, что ли, сделал под кофточкой?
– Да нет. Неловко мне стало. Со мной никто так... Да еще… комбинашка у меня совсем старенькая. Штопаю, штопаю – и все бестолку. В дырьях вся. Он и запутался в прорехе. А меня всю так и жегнуло: понял он, наверно, что я вроде как нищая!
Соня, тяжко вздохнув, взялась было за оглобли.
– Нетушки, Соня! – кинулась к ней Тася. – Теперь я впрягусь. А вы подталкивайте.
Оставшуюся часть пути они тащили-толкали тележку с остервенением, будто и не было усталости, будто надо кому-то что-то доказать. Перевели дух только у «крепостных» ворот хозяйской усадьбы. Тася хотела опустить концы оглобель на землю, чтоб открыть ворота, но Соня опередила ее. Проскакивая мимо переводящей дыхание подруги, тихо сказала на ухо:
– Зря ты, что «не твоя». Он же прямо дышит на тебя. Даже мне, старухе, завидно.
Хозяев во дворе, слава Богу, не было. Подруги закрепили оглобли на верху изгороди, чтобы из наклонной бочки легче было черпать воду. Присели на поленницу передохнуть. Эти двадцать ведер сейчас надо будет перетаскать на грядки, в теплицу и под навес скотного двора. Вон как забеспокоилась живность хозяйская – и хрюкает, и гагакает, и мычит. Живет-то она без воли, значит, на всем готовом, сама не добывает воды и пищи и, конечно, под жарким солнцем давно пораскрывала рты и клювы.
– Умная ты, толковая девчонка, Таисия, – сказала Соня, явно продолжая свои мысли. – Только ласку от хамства не научилась, вижу, отличать. Вот и обидела парня. Но не казнись. Он славный у тебя, поймет. А что до комбинашки, то…
Соня не успела сказать, что хотела. Стукнула дверь дома, и на порог выплыла хозяйка, тетя Агаша – «весомая, зримая», пышущая здоровьем и довольством. В тех годах, когда «баба ягодка опять». «Смачная», говорят про таких мужики. Новым знакомым она представляется не Агафьей, как в паспорте, а А г а ф е е й. И добавляет горделиво: «Это значит «добрая», «благородная»!» Иной раз вдруг вспомнит и про то, какой она, Фея, была неотразимой в школьные годы. Пацаны из старших классов называли ее «пампушкой», поскольку она первой из шестиклассниц оформилась в девушку. При этом «Фея», конечно, никогда не заикалась, что потом те же пацаны стали величать ее «хотелкой», поскольку каждый их щипок за ее «выпуклости» вызывал в ней видимый всем трепет: вспыхивали кумачом щечки, молодым холодцом дрожали не по-детски пышные груди. В восьмом классе к ее имени Гафа приклеилось «давалка», и неизвестно, сколько бы ей носить этот «титул», если бы не десятиклассник Леша. Тот самый ловкач, что на ходу мог выхватить пирожок у третьеклассника или, пробегая мимо, высмыкнуть портфель у семиклассника, за что и получил кличку «Леха-хват».
Гафу-давалку он ухватил с той же легкостью. Но случилась незадача – через несколько месяцев после сближения Леха и Гафа скоропостижно покинули школу и деревню (со справками о незаконченном обучении в 8-м и 10-м классах). Подальше от срама. О тонкостях «любви» этой парочки, не стесняясь Таси, не раз судачили подружки ее мамы.
…– Ах ты ж Господи, – елейным голоском изобразила тетя Агаша сочувствие водовозам, – уморились работнички. Конечно, уморились! Ну, отдыхайте. Отдыхайте. Токо, девоньки, вот дела какие… Постирушка требуется. Значит, как бочку разольете, еще одну привезите.
– Как еще одну? – ахнули работницы. – А наш экзамен?
– Через два дня всего… Последний!
– А что экзамен? – повела пышными плечами Агафья. – И хорошо, что экзамен. И хорошо, что последний. Прикатите еще бочечку – и готовьтесь себе на здоровьице. С устатку в теле… головенки ваши, поди, лучше заработают! Ха-ха!
– Нам же готовиться надо! – в отчаянии пролепетала Тася.
– А чего тебе-то готовиться, Таиска? – хмыкнула владычица всего окружающего. – Ты и так сдашь. Отличница, сказывают. Или ты за хорошенькую мордашку отличницей считаешься? Ха-ха! А Софью ты… опять же – на буксир. Как же иначе?
– Да ведь можно же, теть Агаша, после экзамена стирку устроить, – со слезами бормотала Тася, на что-то надеясь.
– Разговорилась, гляжу! – прикрикнула хозяйка. – Мне твои указки без надобности! Говорю – сегодня надо, значит, сегодня! А ждать вашего экзамена никак нельзя! Потому – праздник в этот день. Троица пресвятая! – она важно перекрестилась. Задрав сдвоенный подбородок, величаво ступила с крыльца, направилась к теплице. – И не рассиживайтесь! – сверкнула золотым зубом на ходу.– Быстренько поливайте и – айда опять к колонке.
Обескураженные подруги поднялись и – закрутили ведерный хоровод, сначала медленный (будто в вальсе), потом побыстрее (как в танго?), а вскоре (от невысказанной злости!) – в темпе фокстрота. Тася свое ведро – гусям, Соня свое – курам, Тася два ведра – борову в дальнем загоне, Соня три – по соседству – свиноматке с поросятами. Наверное, придавленная обычно злость вырвалась на волю и задвигала их руками и ногами так, что не замечали обе свинцовой усталости. На их «хоровод», скрестив руки под обильным бюстом, настороженно зыркала хозяйка.
Может, и скрипели бы подруги зубами, чертыхались от тяжести ведер и тупой боли в коленях, если бы не око это недреманное да не потаенная мысль, что каждую из них занимала в эти минуты. Соня чуть не плакала оттого, что вряд ли из-за этой второй бочки сможет сегодня напечь печенья для Сереженьки и отвезти ему. Горе он ее и счастье ее – Сереженька! Слабенький, почти не видящий, и один он у нее на всем белом свете! Беспутный папаша его, армейский капитан, мало того, что мотал их за собой по гарнизонам, так что ни образования, ни специальности она не получила, потом так запил-загулял, что сбежали они с сыночком от него. И, как модно нынче говорить, решает она теперь их проблемы своей кровью – и малой, и большой. Тут еще беда: оскудело государство, только-только начали кормить детишек нынче в интернате, хоть и называется он специнтернатом, а точнее – школой-интернатом для слабовидящих детей… так то на одно неси деньги, то на другое. А где их взять? Вот и экономит на собственном желудке скудное пособие.
А Тася, задыхаясь, вспоминала, как со слезами умоляла мать не устраивать ее на постой к дяде Леше и тете Агаше, троюродному ее брату с женой. Всего-то разок и побывала она с матерью в гостях у этих дальних родственников, но ой как помнит, что уходила от них в смятении: неужто ж можно жить, когда тебя будто гробовой доской накрыла и давит тяга к деньгам и вещам! Все вещи в доме хозяев были явно не потому, что нужны тут, а для того, чтоб нести собою приданное им значение: «М ы – Х о з я е в а!»
Эти слова тетя Агаша со значением вставляла в свою речь, о чем бы и с кем бы ни говорила. Казалось, что эти вещи, на какую ни глянь, смотрят на тебя, человека, как на подставку для себя, некую вспомогательную часть себе. Да и всех людей (хоть родственник ты какой, хоть просто встречный-поперечный!) «хозяева» видели не иначе как вещами, предназначенными для них. Если не сейчас, то очень-очень скоро.
Тася почувствовала себя тогда козявкой, раздавленной нависшими надо всем хозяевами и их вещами. Рухнула перед матерью на колени, запричитала:
– Мамочка, родненькая, миленькая! Только не к ним! К любым чужим людям пойду! Каким хочешь!.. Без слов пойду! Буду все-все делать!
Мать ее, большеглазую красавицу Галину, к тридцати пяти годам крепко ударила судьба. В одну ночь черноволосую головку ее крепко тронула седина, и говорливая Галя сразу надолго замолчала. От одной вести о гибели мужа-жениха в Афгане (откуда, между прочим, родственничек Леша вернулся розовым и здоровым да с двумя чемоданищами) преждевременные «красоты» враз легли на ее лик. Погрубевшая, на весь белый свет обиженная, оказалась она вдовой – бесправной, по-деревенски окрещенной «матерью-одноночкой» (зачатие они сотворили, а пожениться не успели!). Она, хоть и жили с дочкой пребедно, желала теперь одного – поставить дочь на ноги, вывести в люди. Ой, нелегко это нынче! То какая-нибудь работа находится, то ее никакой нет. То кое-какую зарплату получает, то со слезами считает оставшиеся копейки (смешные тиыны к ним тогда еще не пришли).
Дождалась Галина, что закончила дочь восьмилетку, и порешила для себя: отвезу ее в город, поступит в педагогическое училище (или как оно теперь называется: техникум? колледж?), пристрою на постой к братцу Леньке. Они с Агафкой хоть и мать родную, будь жива, за копейку удавят, но стоят крепко – и изба-пятистенок «под петухом», и машина, и двор полон всего – цветущего и гогочущего. Будет Таська в меру силенок помогать им по хозяйству, пока дни ученья бегут, зато плату за проживание они обещались с нее не брать. А чем живот набить, она привозить станет: картошка-моркошка на ее шести сотках пока произрастают…
– Может, в общежитие мне? – скулила Тася. – Я и там работать буду. Хоть уборщицей, хоть сторожем!
– Много там заработаешь! А платить за ученье и за общежитие чем? Где я таких деньжищ наберу? – вскинулась мать.
– Не хочу я к дядь Леше и теть Агаше, мам… Не могу! – уже в голос кричала дочь. – Боюсь их! Будто волки живут.
…Все тем же хороводом-конвейером после ублажения фауны пошли они орошать влагой флору. Тася – теплицу с огурцами, Соня – с помидорами. А вместе залили водичкой грядки с георгинами да гладиолусами. Хоть и устали вусмерть, радыми сели на крылечко: не зря тягали ведра – вдоволь напилась живность-растительность. Благоухает и блаженствует!
2
Вторая тачка с бочкой показалась вдвое тяжелей, хоть и влили в нее все те же двадцать ведер. Еще опрокидывали ведра над нею, а от бочки уже тянуло тяжким весом. И колеса тачки крутились не как в первый раз, а со скрипом, с натягом, будто не солидолом, а варом ступицы их смазаны. Подруги взмокли на первой сотне метров пути так, что не могли и глядеть в глаза друг дружке, отводили взгляд, словно виноватые.
– Давайте отдохнем чуточку, – предложила Тася, видя, что подруга совсем выбилась из сил, – не тянется она никак, проклятая!
Соня выпустила было оглобли прямо на дорогу, и тачка сразу потянулась назад, чуть не сбив с ног Тасю, подталкивавшую ее сзади. Та в ужасе вскрикнула:
– Ой, держите!
– Фу ты, – встрепенулась Соня, – подвернуть забыли!
Они развернули тачку и обессиленные присели на корточки. Говорить было невмоготу. Соня, морщась, растирала запястья рук, Тася подобранной под ногами щепочкой что-то чертила в дорожной пыли. Соня усмехнулась, прочитав первые штрихи «чертежа» подруги: «В… о…».
– Ну что, поехали? Впрягаешься ты, – встала она. – А то и вправду некогда будет готовиться. Завалим еще…
Они одолели половину пути, и пришло, наконец, второе дыхание, скорее, облегчение, поскольку подъем остался позади, а впереди был почти ровный участок пути.
– Таскать вам – не перетаскать, как говорили у нас в детдоме. И Бог вам в помощь! – раздался знакомый голос.
Подруги разом затормозили.
– А у нас, Володя, по-другому говорят, – вытирая пот, с облегчением произнесла Соня.
– И как же высказываются ваши «аксакалы» в подобных ситуациях? – парень, проскользнув мимо Сони, попробовал «выпрячь» Тасю, но та закочевряжилась, а Соня, любуясь его действиями, подзадорила:
– «Сказали боги: и ты помоги!» – говорят у нас.
– Насчет «помоги» не знаю, – балагурил парень, мягко-настойчиво вытесняя девушку из оглобель. – Тягловую работу делать нам не привыкать. Но внести элемент рационализации в ваш локомотив… по имени «тяни-толкай»… надо.
– Как это? – спросила Тася.
– Просто. Изменим направление мощностей. Я стану «коренником», а ты, Таюшка, – вроде как «пристяжной». То есть впряжемся вместе в эту телегу жизни. А Софья Алексеевна назначается «впередсмотрящим». Будет торить нам тропу, – и он решительно рванул «колымагу» вперед.
Силой парня Бог не обидел, колеса тачки закрутились быстрее. «Всю жизнь – сам себе хозяин, делал эту жизнь, считай, своими руками», – думала Соня, налегке шагая рядом. Когда она распахнула ворота, их встретила хозяйка.
– О-о! – воскликнула она деланно, – нашим красавицам рыцарь пришел на помощь! Сонечка, Тасенька, спасибо вам за водичку! И вам, молодой человек! Вы даже не представляете, насколько облегчили мне завтрашнюю стирку.
От «водовозов» не укрылось, как передернулось лицо хозяйки при встрече с Володей, что говорило о недовольстве вторжением на ее территорию нового человека. Но гримасу тут же сменило умело разыгранное радушие:
– Девоньки, вы не забудьте угостить гостя чайком. С печеньицем, что я испекла… А нам с Васильичем часика на два отбыть надобно.
Она преодолела притяжение своих шести пудов и грациозной павой уплыла за ворота, рядом с которыми хозяин разместил добротный гараж с черным ходом и парадным въездом. Ровно загудел мотор, из чрева гаража выплыла иномарка, и хозяйка величаво водрузила себя на мягкие сиденья. Хозяин пощелкал пультом управления, и, пока машина трогалась с места, гараж автоматически захлопнулся.
– Живут же люди! – присвистнул Володя. – Круто!
– Ну что, натаскаем воды в титан? – спросила Тася Соню. – Все равно придется… Так лучше сегодня.
– Гараж, значит, с автоматикой… а вода в дом не проведена? – раздумчиво произнес Володя. – Это что ж так?
– Не успели, видать… – усмехнулась Соня.
– Да не-ет… – размышлял парень. – Гараж автоматический. Теплицы и огород. Скотина… Это, стало быть, средства производства… Это, значит, первее! Бытовые удобства потом… поскольку их создает дешевая рабочая сила. Так, а? К тому же за привозную воду можно… поменьше платить. Так, а?
– Ладно философствовать! – скомандовала Тася. – Пошли чайком угощаться, как велела хозяйка.
– А титан? – воскликнула Соня. – Не-ет, сначала титан!
– Ну, тогда вы готовьте чаепитие, Соня, а мы тут с Володей еще раз… окажем помощь хозяйке в постирушке, – и Тася едко рассмеялась.
…Входя в дом, Володя преобразился. Куда и девалась настырность парня! Порог прихожей он перешагнул с оглядкой, тут же остановился и поиграл пальцами, гадая, как рыцарь на перепутье, куда направить стопы.
– Так… В левую дверь войдешь – в царство деликатесов попадешь; вправо свернешь – в темницу… простите, в кладовку угодишь. А прямо посмеешь пойти…
Он закатил глаза, возложил руку на сердце, изображая состояние глубочайшего почтения; переступил порог гостиной на цыпочках да еще и вытянул шею по-гусиному. Затем шагнул вперед по-кошачьи, обвел обширный зал хозяйских апартаментов словно не взором человека, а замедленным, панорамным взглядом телеобъектива. На отсверкивающем в посудной горке хрустале, отблескивающих новизной пианино и музыкальном центре, на видеодвойке он задерживал движение своего телеока, будто делая «крупный план». И все это – почти не дыша! Фыркнул только, упершись взглядом в конторский портрет Президента. Там, где по русскому обычаю образа вешают.
– Арсенал, однако, как показывает рекогносцировка! – шумно выдохнул он наконец. – Атакующее, блин, богатство! Немеешь… как от психической атаки!
Володя с детства мечтал об армии, потом азартно готовился к службе, «гимнастикой тело мучил», полагая отдать службе всю жизнь свою безотцовскую, читал много про армию. Но медкомиссия нашла у него дефект-помеху. И осталась у него армия только словечками в речи…
Тася прыснула от его «рекогносцировки», Соня, стоя в проеме кухонной двери, наблюдала за действом молча.
– А-а-а туда… – прошептал он, – можно заглянуть? – и показал робким пальчиком на дверь хозяйской опочивальни.
Подруги со смешком пожали плечиками, но тут же дружным дуэтом прошептали:
– Лучше не надо!
– Ну и ладно! – скорчив обиженную рожу, Володя махнул рукой. – Так где же ваш чай с и х печеньицем?
– Если с их печеньицем, пожалте на кухню! – картинно повела рукой Соня.
– А если не с их?
– Тогда почаевничаем в нашей «горнице».
– Хочу в вашу горницу! – вскричал парень.
Тася подхватила его под руку и вернула в прихожую, где напротив кухонной двери была дверь поменьше. Ее и распахнула она перед гостем. Комнатка, оклеенная простенькими обоями, – что-нибудь два на два с половиной метра, – видимо, строилась как кладовка с окошком, а приспособлена под жилье для квартирантов… Две железных односпалки. Между ними крохотный столик с цветочками в стакане, две табуретки в ногах коек. Над одной койкой – увеличенная фотография мальчишки в круглых очках, над другой – Боярский с гитарой, в черной шляпе.
– Монастырское жилье! – усмехнулся посерьезневший гость. – Красота… на пике простоты!
В сердце парня кольнула горечь: вспомнилось, как съежилось Тасино тело, когда горячая рука его запуталась в ветхой, протершейся до дыр комбинации. Машинально он прижал локоть к правому боку. Карман оттопыривался, значит, сюрприз на месте.
3
Угощенье оказалось чисто студенческим – макароны с поджаристым лучком да травяной чай.
– А что ж печеньице хозяйкино? – дурачась, возмутился гость. Он даже под тарелку с макаронами заглянул. – Где печеньице, коим хозяйка распорядились меня угостить?
– Распорядиться-то они распорядились, – засмеялась Тася, – да ключик от шкафчика забыли оставить!
Брови гостя изогнулись, очередная шутка не прозвучала – приклеилась, видать, к кончику языка.
– Да и ладно, – простил он женскую забывчивость, – тем паче, что макароны с печеньем дали бы избыток углеводов… – он принялся со смаком уплетать макароны, изредка запивая их чаем и не умолкая при этом: – Однако проголодался же я! Так спешил выполнить одно дельце, что и про еду забыл… – Володя опять принялся за макароны и лишь изредка выбрасывал кусочки фраз: – А чай после макарон… Это тебе не какой-то чаек… Это чаище!
Покончив с макаронами, он степенно полез в карман.
– Ой, – разом вскрикнули хозяйки, – курить тут боже упаси!
– Я не курящий, между прочим. Я платочек достать, – на лице его обозначилась озабоченность. – А ва-а-ще-то…– он поднял вверх палец, – не понимаю я у вас чего-то…
Подруги насторожились. Соня принялась собирать тарелки, Тася вопросительно уставилась в лицо Володи, пытаясь уловить направление его взгляда и, наверное, мысли.
– А кем вы тут… являетесь, можно спросить? Квартирантками? Или домработницами? А может, вы – батрачки? – посыпал он вопросами. – Зарплату вам хоть платят?
Застывшая с тарелками в руках Соня плюхнулась на койку, Тася вскинулась что-то ответить, но только густо-густо зарделась.
– Зачем вы, Володя, об этом? – с натугой произнесла Соня. – Вы ведь понимаете…
– У меня такое впечатление, что… – Володя, перебив ее, заговорил резко, запальчиво, – не квартирантки вы тут! – Он вскочил. – И не дом это, не жилище… Это какой-то арсенал… – он замахал руками, будто ловя в воздухе нужное определение. – Это хранилище… не заработанных вещей! Я только вкатился с вашей бочкой во двор – обмер! Все, что видят здесь глаза, – будто строчки… из уголовно-трудовой биографии! Неприступные ворота и хитроумный гараж… Значит, хозяин их… ну, к примеру, чем-то заведовал на каком-нибудь экспериментальном заводе… И «прихватизировал» кое-что. А шифер художественный на крыше? Значит… в «Жилстрое» подвизался? Натаскал понемногу. Теплица типовая! Не иначе, нынешний ее хозяин в овощесовхозе замом по хозяйству значился. Строил теплицу будто бы там, а… выстроилась она у него на подворье! Ко всему – делянка, засеянная просом с овсом, стадо живности… Откуда?
– Володя, остановитесь, прошу! Нельзя же так… – вскрикнула Соня. Он, болезненно скривившись, сел.
Соня, клацнув тарелками, ушла на кухню. Тася с опущенной головой чертила что-то пальчиком на клеенке стола. Володя осторожно, мягко опустил ладонь на ее руку. Девушка еще ниже склонила голову, уткнулась лбом в его руку, плечи ее затряслись.
– Тасенька! Тасечка! Ну что ты? Я же не хотел никого расстроить или обидеть! – он нежно охватил ее голову обеими руками, приподнял от стола и принялся осушать слезы поцелуями. – Просто я не могу молчать, когда вижу… У одних – единственная одежка! Латаная-перелатанная… На обед – пустые макароны! У этих же… – палаты расписные, лимузины сверкающие! А кто они? Кто? Артисты эстрадные? Или знаменитые творцы произведений литературы и искусства? А?
– Ребята, вы тут… осторожнее, – раздался тихий голос Сони. – Как бы хозяйка не застала… А я сбегаю в магазин, куплю что-нибудь сладенькое Сереже. Вдруг удастся завтра вырваться к нему. Я быстренько сбегаю.
За едой-то они сидели по-птичьи: Соня с Тасей лепились на койках по бокам столика, Володе досталось местечко – на табуретке у столика. Теперь, после ухода Сони, он пересел к Тасе, обнял ее за плечи. Она доверчиво склонила голову ему на грудь, но успокоиться еще не могла: всхлипывала, судорожно втягивая воздух, вздрагивала плечами. Володя поглаживал ее по волосам, бережно прикасался губами к ресницам, кончиком языка осторожно слизывал с ее щек соленые дорожки от слез. Она вдруг встрепенулась, охватила его шею руками и зашептала в ухо:
– Ты правильно говорил… Но тут нельзя так говорить! Нам иногда кажется, что стены эти… с ушами и глазами! Только что-нибудь прошепчешь, а наша «баба Ага» – тут как тут. И выговаривает тебе, выговаривает… за слова, которые она и слышать не могла. Представляешь? – Тася обжигала его телом и дыханием, и он весь напрягся, во рту пересохло. – Дядя Леша и вправду работал там, где ты перечислял… Но откуда ты все это узнал? Ведь мы об этом с тобой не говорили!.. Он всегда числился то завхозом, то сторожем… и все тащил!
– И натаскал же! – буркнул Володя. – Как хомяк на зиму!
– В деревне молва: у него с детства рефлекс – прихватывал, если не знал, чье это, прихватывал, если плохо лежит. Как из школы сбежал с беременной Гафой, на вокзале носильщиком устроился. И, знаешь, почему-то жутко много зарабатывал! В армию взяли, он и там, мама как-то говорила, тепло устроился. В старшины сумел выбиться. Приволок добра, как на побывку приезжал, тьму-тьмущую! Потом в Афган попал. И опять же старшиной. Вернулся оттуда крепко богатеньким… А то как бы ему на месте стариковской развалюхи построить эту домину? И тут же машину купить?.. – Тася фыркнула. – Сейчас козыряет: «Я – Биз-нес-пред-при-ни-ма-тель!» Прямо так вот и произносит – с большой буквы будто и вразбивку. Ну, а Агафья его… и забыла, когда работала. Тарелку вымыть не может – разучилась… Дитё у них не родилось тогда. Она устроилась уборщицей в кинотеатре, потом кассиршей там же. А воображает, – ты бы видел! «Когда я в культуре работала!..» Кто бы вспомнил, когда и как работала! Дядь Леша в армии был, она уже сидела – домишко стерегла. Он на этом месте стоял… Стариков тех домишко, которые их после школы приютили, а потом быстро так… и отошли… Она стерегла дом да «гостей» по ночам принимала. Потому, наверное, и не беременела больше ни разу… А дядь Леша с Афгана вернулся, ей уж и работать не понадобилось. Он вовсю принялся «доставать», тащить в дом (он говорит: «Бизнес делать!»), а она «кассиром» у него… Счет ведет! И постирушка завтра не у нее – у нас с Соней. А тут еще этот последний экзамен – хоть плачь!
– Но за привоз воды, за стирку, – воскликнул Володя, – они же платить вам должны! И за огород, уход за скотиной.
– Ты что? Замолчи сейчас же! – Тася отпрянула от него, испуганная до дрожи в теле.
Но каких-то новых звуков вокруг – в доме, во дворе – он не уловил и, чтобы успокоить, прижал ее к себе, ласково поплыл рукой по уютным ее плечам, по манящей яблочной ее груди.
– Мы же за постой не платим… и то спасибо.
Девушка расслабилась, тесно-тесно прижалась к нему.
– А где ты был… столько… дней? – зашептала она вдруг, но уже не на ухо ему, а в глаза его, в раскрывшиеся навстречу ее губам его губы. – Я так истомилась. Не поверишь, и сердцем, и телом мучилась.
Она вжалась в него, и он так охватил ее плечи, что в какой-то миг ему показалось (наверное, и ей!), что тела их так слились в одно целое, что ничто их не разделяет – ни одежда, ни кожа. И это целое замерло, оцепенело, не пульсирует ни одной клеточкой, ни одним атомом; оно даже не дышит! Только воздух легонько шелохнула отлетающая фраза: «Где ты был… столько дней?»
Он, не желая потревожить это, тихо ответил ей:
– Мне работку одну предложили… срочную… И я заработал маленько… Тебе на подарок.
– Сумасшедший! Какой подарок! Надо было из-за этого столько дней не появляться! Разве можно… меня мучить? – с укором сказала она. И тут же лукаво спросила: – А… что за подарок? Где он?
Володя потянулся за курткой, брошенной на спинку койки, вытащил из кармана сверток:
– Только, Тусечка, пожалуйста, разверни это, когда уйду. Ладно, а?
– Ой, да ты что? Я не вытерплю так долго!
– Ну прошу тебя!
– Я только краешек отверну… и одним только глазиком… – бормоча это, она скребла, скребла ноготком бумагу упаковки и успела-таки увидеть ласковый, нежно-розовый шелк. – Ой, дурной! – вскрикнула счастливо и… окунулась лицом в подарок, потом скосила на Володю глазки. – Да разве ж можно, чтобы парень… это… девушке дарил? Мама увидит, прибьет меня! И девчонки засмеют.
– А я не могу… это не дарить, – запальчиво воскликнул он, – если тебе оно нужно! И плевать мне…
В этот миг, запыхавшаяся, ворвалась к ним Соня:
– Скорей приведите все в порядок! Хозяева обогнали меня на машине.
Но только прозвучали эти слова, на пороге их «горницы» выросла хозяйкина фигура:
– Явиться без приглашения ко мне на подворье, – загремела она, – это уже… – з-з-вините! А устраивать из моего дома… дом свиданок?.. Хера вам! Не позвол-л-ю-у-у!!!
4
Володя сходил с ума. Тася не пришла на консультацию перед экзаменом. Что с нею? – терзался он. Неужели эта толстомясая и после того, как он ушел, не угомонилась и довела девчонку до нервного срыва? «Тасечка, милая, – заклинал он, – ты держись там! Я не дам тебя в обиду!»
Стоило звонку затрезвонить на перемену, он сорвался с места и помчался на второй этаж колледжа, чтобы убедиться: Тася наконец пришла – и все теперь в порядке; а причина прогулов пустячковая – натерла ногу там… или что-то другое в этом же духе. А может быть, пришла Соня? Слава богу, вот она – выходит из класса. Володя рванулся к ней, чуть не сбил с ног:
– Где Тасенька? Что с нею? Да не тяните, Соня! И что с вами было, из-за чего не пришли вовремя?
Она под его напором даже отшатнулась и чуть не повалила стайку выходящих за нею девчонок. Выпалила невпопад:
– Меня вызвали в интернат, Сережу на перекомиссию надо было свозить…
– А Тася? Что с Тасей? – затормошил он ее.
– Теперь лучше, – Соня явно раздражилась. – Не надо так паниковать! Ну… приболела немного, бывает. Чего с ума сходить?
Но Володя уже не слушал. Он рванулся назад, в свой класс, на ходу приказывая себе: «Так… Первое дело – успокоиться! Второе – найти деньжат… и купить Тасе фруктов, еще чего-нибудь питательного… И любыми способами прорваться к ней. Любыми!»
В эту часть города автобусы бегали довольно исправно, однако толчея была и в них. Изо всех сил оберегая букетик огоньков, купленный на окраинном базарчике, а также пакет с яблоками, Володя втиснулся в один из автобусов. Он спешил к Тасиному пристанищу. А в голове бурлила сумятица: «Что же все-таки с нею? Что, а? Если это навредила ей эта… у-у, морда… убью стерву! Растерзаю! Нет, этого мало! Надо что-то придумать… Вот! – надо вызволить Таечку из этого рабства!»
Калитку долго не открывали. Он постучал в нее сначала тихо, размеренно, готовый «для авторитету» изобразить солидность и озабоченность, потом застучал сильнее. Прислушался, не слышно ли шагов, и, уже не в силах справиться с волнением, затарабанил изо всех сил. Наконец послышались шаги и незнакомый голос:
– Кого надо? Кто это?
– Я это, я.
– Кто я-то? Не знаю, как тут…
– Я… от руководства колледжа, – брякнул он случайное, что пришло в голову.
– Хозяйки-то нету… – засомневалась женщина, но калитка открылась.
– К больной студентке… – пролепетал он и замер: женщина, лет сорока, одетая по-простому, очень напоминала Тасю. «Ух ты, – ахнул он, – на матушку ее напоролся!» Он выставил перед собой букетик любимых ею огоньков и пакет с «витаминами»: – Просили вот передать и… узнать о здоровье.
Женщина подозрительно оглядела его и, хмыкнув что-то вроде: «Гляди-ка, наших жарков где-то насрывали…» – посторонилась.
– Проходи, коль не врешь, что от руководства…
Забыв о необходимой для такого случая степенности, а скорее боясь, что женщина одумается или во дворе появится с а м а, Володя шмыганул на крыльцо и – к знакомой двери. Его глазам предстала картина, заставившая сжаться сердце. Разметав по подушке черные волосы, горя щеками и взором, на койке лежала его Таечка. При виде взъерошенного друга она виновато улыбнулась, испуганно зашептала:
– Ой, зачем ты пришел? Мама тут… на базар с зеленью приехала… – она обессиленно закрыла глаза, но тут же встрепенулась, приподняла с подушки голову, замахала рукой: – Уходи скорей! Уходи! – и вновь откинулась на подушку, зашептала себе самой: – Ой, что будет? Что будет!
Испуганный шепот Таси сказал Володе: его любимая в большой опасности, и это они, без сомнения, довели ее до такого состояния.
– Сейчас, Тасечка, зоренька моя, сейчас! – вскричал он. – Ты потерпи чуть-чуть, я сейчас! Я – «скорую»… – он ткнул на столик букетик и пакет – метнулся обратно.
Через долгий-долгий час, показавшийся ему целым днем, он нашел телефон и позвонил «03». На его заполошный крик дежурная «скорой» посетовала, что никак не может понять из его запальчивой речи, что же все-таки с больной, но пообещала направить бригаду как можно скорее. Калитку людям в белых халатах – мужчине с фонендоскопом на груди и женщине с чемоданчиком – открыла сама хозяйка, а Володе, попытавшемуся прошмыгнуть во двор, она наглухо перекрыла путь своим необъемным бюстом:
– Ах, вот это кто! – услышал он шипение. – От руководства, говоришь? А ну, брысь отсюда, хахаль задрипанный… пока промеж глаз тебе не дернула! – и чуть ли не профессиональным хуком в грудь она откинула его за пределы своего владения. Володя так и «впечатался» в землю. «У-у, черт, – крякнул он, – хорошо, что «скорая» стоит задом и шофер не видит, как меня тут… хукарят».
Чтоб не мельтешить у ворот, он присел на лавочку. Сердце щемило: как плохо сейчас его Таечке!
Скрипнула калитка, раздался голос Тасиной матери: «Уж извините нас… за беспокойство…» – и вышли врачи.
Володя вскочил:
– Доктор, пожалуйста… что с девушкой?
– Все в порядке, не волнуйтесь. Все в порядке, – врач ответил, даже не обернувшись. А женщина с чемоданчиком, окинув Володю насмешливым взглядом, бросила ехидно:
– Случай весьма ординарный, молодой человек. Разве что температурка… Но если бы всем женщинам кавалеры по такому поводу вызывали «скорую»… врачи не вынесли бы нагрузки! А вам надо бы… книжечки по физиологии почитать.
От хлесткой насмешки медички лицо парня запылало, спина похолодела. В придачу он увидел, что створ калитки загораживает глыба хозяйкиной фигуры, значит, «баба Ага» слушала, как отчитывали его, наивного, заполошного. Черт ее вынес!
Сунув руки в карманы, он безмятежно засвистал и зашагал вослед укатившей «скорой». Но стоило калитке захлопнуться, круто развернулся и оккупировал обжитую лавочку. «Подожду, – решил твердо, – может, Соня выйдет… Она, поди, вернулась с консультации. И наверняка слышала, как меня тут полоскали. Само собой, понимает, что сердце Таино рвется от горя и обиды».
Он на какие-то мгновения даже забылся: горящая, разметавшаяся на подушке Таечка затмила все. Очнувшись, он чертыхнулся, что не знает причины ее недомогания, но еще раз сказал себе: усугубила ее состояние бульдожья хватка хозяйки. Она, и только она убивает в своих квартирантках и физические, и духовные силы.
– Так я и думала! – раздался над ним негромкий голос Сони. – Он не ушел, он упрямо ждет! – она ласково опустила руку ему на плечо. – Ладно, влюбленный антропос, пошли отсюда. Догонит нас «зоренька», если не будем бежать.
– А куда вы собрались? Ведь ей так плохо было!
– Все-то ему надо знать! Везде он должен немедленно действовать! Оклемалась она. И надо нам в аптеку заглянуть. Хватит информации? Или дальше пояснения давать?
Отойдя немного, они остановились, потому что услышали стук калитки и увидели, как вышла из нее Тася, как она, не спеша, мягко ступая по дороге, идет к ним. Володя опять заволновался, ему показалось, что зря она встала, могли бы в аптеку за лекарствами и они с Соней сбегать.
– Не дергайтесь вы, молодой человек, – сказала Соня. И, помолчав, добавила: – Вообще, Володя, вам бы научиться одерживать себя, свой норов. А то рубите сплеча. Прямолинейно говорите и напролом действуете. Как «на грабли»… – себе же в лоб… Боюсь, что и кончите вы, как Маяковский. Не зря вы его любите…
– Уж вы, Софья Алексеевна, слишком на меня… – возразил Володя.
– Да нет, не слишком. Зачем вам было копаться, ковыряться… как там точнее, не знаю… в источниках богатства этой семьи?
– Да потому что… этот дядя Леша – вор, а не предприниматель! Делать сам ничего не умеет! Хозяйка его ложку в рот занести может и – только! Откуда же богатство? Новехонькое все, блестит все, сверкает! Для чего? Для услады и показухи! Стеллаж книжный в стену заделан, а подобраны не книги, а переплеты под рисунок обоев… Для колера – не для ума. Культурность под лозунгом «Пустите Дуньку в Европу!» Противно! Хоть и книги это… Руль «авто» крутить, шнырять туда-сюда да стаканы опрокидывать с сомнительными какими-то дружками – и весь «труд» этого предпринимателя? И он – «новый»? А что от него… нам с вами? государству? Помню, один поэт-жеребчик написал: «Под портретом Ленина строчат циркуляры!» А тут – с портретом Президента в красном углу избы и офиса! – прут всё и отовсюду!
– Но кричать об этом в доме – зачем? – воскликнула Соня.
– Да я же поразмыслил только… – сбавил пыл задира. – При вас одних. Они не слышали. И ведь – прав же я?
– У нас даже размысливать, как вы выражаетесь, нельзя! Ни вслух, ни втайне… против них у нас не надо думать! А ваше сегодняшнее вторжение? Разве можно так?
– Но ведь Таечка два дня не ходила на занятия! А какая она сегодня? Я увидел – в глазах потемнело.
– Разум у вас, Володя, помутился, – рассердилась Соня. – Вы бы слышали, что хозяйка пела в уши Галине Никитичне! Это мама Таси, наверное, догадываетесь… Ужас, что она пела о вас, пока вы, извините, сдуру бегали за «скорой».
– Да мне плевать на то, что она пела.
– Зато нам с Тасей не плевать. Хозяйка битый час вдалбливала Галине Никитичне, что ее дочь связалась, как она выразилась, с «хамом, нахалом и прочее». Вы, представьте себе, «зловредно действуете на характер и ум Таськи», вы «учите ее жить на дармовщинку, быть нахлебницей у своего дяди!» Она «этого не позволит!» И потому: «или он не будет встречаться, Галина, с твоей дочерью, или ищи ей другую крышу и… других кормильцев!» Словом, Володенька, Галина Никитична вышла… на решительный бой с вами за свою дочь.
– Соня, мне уже лучше, – подошла Тася, тихая, с потемневшим лицом. – Мы тут сами… поговорим …
5
Видя, что Тасе трудно двигаться, Володя попытался взять ее под руку. Она отдернулась: «Не надо!» Он все-таки взял ее за локоть.
– Не надо, я сказала! – сердито воскликнула она.
– Почему, Тасенька?
– Потому, что нам смотрят вслед. И вообще…
– Что вообще? – крикнул он в отчаянии. – Если смотрят, я уже не моги и помочь тебе?
– Вообще… – голос ее дрожал, она вся напряглась, – нам больше не надо встречаться. Мама сказала… И я…
– Как – не встречаться? – опешил он. – Что значит: мама… сказала?
– Мама сказала, чтобы я больше с тобой не водилась, иначе…
– Таинька, зоренька! – взмолился Володя, останавливаясь и преграждая ей путь. – Как это понимать? При чем тут «мама сказала», если мы любим друг друга!
– Прекрати! – крикнула Тася и попыталась уйти. – Мне в аптеку надо!
– Успеешь ты в свою аптеку! – начиная стервенеть, преградил он ей дорогу. – Объясни сначала…
– Ты что, – захлебнулась она гневом, – вовсе дурак? Я сказала тебе, что за нами смотрят, а ты тут игрушки затеял! Тебе-то ничего, а мне… Опять синяки от людей прятать?
– Чего ты боишься? Мы свернули, и никто нас не видит! И какие такие синяки?
Она остановилась, опасливо посмотрев назад. Усадьбы действительно не было видно. И, повернувшись к Володе, Тася явно хотела приласкаться к нему – склонить голову на грудь или положить руку на плечо, но вместо этого принялась теребить пуговичку на его сорочке.
– Понимаешь, Володенька… обездоленные мы с тобой… Мама наслушалась от этой… тумбы… всяких пакостей про тебя, пока я лежала, а ты бегал за «скорой»… Потом еще эта врачиха-дура что-то ляпнула про «нетерпеливых хахалей», из-за которых… – знаешь, с какой гнусной усмешкой добавила? – «циклы меняются». И мама как остервенела! «Чтоб и ноги его тут не было! – кричит. – Зашибу, если увижу еще раз! И тебя (это уже мне), паскуду, чтоб не позорила меня, и его, проходимца!» И пошло-поехало, как бывало, когда сделаешь не по её! Швырнула в меня чашку с чаем, и я, лежа-то… не смогла увернуться. Шишка теперь, – она жалобно хлюпнула носом, потерла рукой повыше лба. – Потом слова полетели: «потаскуха», «не дам позорить меня, б… такая!»
Он слушал, и сердце бешено колотилось, обрывалось. Его первую любовь, его зореньку смеют обижать! Швыряют в нее чашки, забрасывают подлыми словами! Не выйдет! Он разнесет всех, кто поднимет на нее руку, кто разинет на нее гнусный рот!
А Тася уронила голову ему на грудь и разрыдалась. Он гладил ее, ласкал жесткие родные волосы, шептал:
– Не надо, Таенька! Не плачь… Я никому не дам тебя в обиду!
– Чо ты тут такое говоришь? Чо такое буровишь? – раздался над ними свирепый голос.
Тася, вздрогнув, отпрянула от него, и он остался грудь в грудь с разъяренной ее матерью, невесть откуда взявшейся. Наверное, пождала-пождала дочь из аптеки, да и докумекала: нет, не одна Таиска туда отправилась, задержалась где-то явно не сама, и – следом.
– Чего буровишь, спрашиваю? – наседала женщина на Володю, остервеневшая, с перекошенным ртом, выпученными глазами. – Ты это, стервец, матери родной… собираешься дочь родную в обиду не давать? Кровиночку-у! – и она рванулась вцепиться ему в волосы.
Он резко отмахнул ее руку. Тася вскрикнула:
– Мама, опомнись! Ничего он такого не сказал.
– Цыц, Таська! С тобой после поговорю! Мне б до этого прощелыги добраться… – и она опять затанцевала перед ним с хищно протянутыми руками. – Щас я, щас!..
Тася в стороне от стычки словно оцепенела. Володя в первые секунды растерялся от наглости женщины и поведения его любимой. Если бы она хоть как-то проявила себя, он бы сообразил, как себя вести. Но Тася стоит – и только. В этот момент тигрица-мамаша словчилась все-таки зацепить его рукой, мазнула по лбу и задела глаз. Этого парень не стерпел:
– Убери руки, сволочь! – рявкнул. – Размахалась тут! Мало издеваться над дочерью, об меня захотелось почесать лапы? – он резко оттолкнул женщину от себя.
Тут и преобразилась Тася, кинулась между ними, так толкнула Володю, что он еле удержался на ногах.
– Что значит «сволочь»? – захлебнулась она яростью. – Это ты маму мою так называешь? Маму? Сам безродный… бездомный… смеешь маму мою оскорблять?
Володя остолбенел, онемел, а Тася, подхватив мать под руку, повлекла ее назад, к усадьбе.
– Доченька, чего ты прицепилась ко мне? – отбивалась мать. – Я еще космы-то его не повыдергала!
– Ладно, мама, – тянула ее дочь. – Оставь в покое его волосы. Он сюда больше не придет. Незачем ему… сюда!
Не наглость матери, а вероломство дочери раздавило Володю. «Что это? – шептал он в смятении. – Почему?»
Он остался стоять посреди дороги, не зная, попробовать ли еще раз вызвать Тасю из-за этого забора на разговор… или плюнуть на них всех.
Парень вскипел яростью. Нет уж, не ждите, что детдомовец потерпит пинки без сдачи! И какие пинки? В присутствии девчонки! Он не забыл детдомовскую клятву: «Нас не тронешь – мы не тронем! А затронешь – берегись!» – и постоит за себя.
Володя решительно зашагал домой. Мозг его лихорадочно искал выход из сложной ситуации.
6
Хозяйка, видать, сообразила, что причина состояния Таси – в перенатуге от «катания» неподъемных бочек, и проявила «заботу».
– Тасенька, Софьюшка, ну… раз невмоготу стирать сегодня, давайте завтра, – ворковала она, поправляя на Тасе покрывало.
«А как же святая Троица?» – чуть не вырвалось у Сони, но она вовремя прикусила язык.
Несмотря на передышку, подруги приступили к злополучной стирке изрядно измочаленные. Соня до вторых петухов корпела над учебником педагогики (задремала только под третьих петухов); ей и по возрасту – Тася только родилась, когда Соня школу заканчивала, – и в силу «той еще» общей подготовки туго давалась учеба в колледже. А Тася с вечера вся уплакалась: до отъезда домой заботливая мама успела доконать дочь своими «наказами».
Галина Никитична вообще не из тех женщин, которые, вбивая в детей свою правду жизни, скажут слово и как отрежут; а если решат приложиться, то с ходу – хрясь разок, бац другой – и гуляй наученное чадо! Галина Никитична взрывается и «машется» не часто. Она свою педагогику ввинчивает, будто шурупы: медленно, с напором и до отказа. Но, бывает, заводится. Заведется Никитична с утра, знают: долго будет фырчать потиху, кухонной утварью брякать, а потом нависнет над дочерью и-и-и – увещевает «неслухъяную» не минуты, а час-другой.
Так и вчера было, когда оставили они Володю в раздрае посреди дороги. Тасю до сих пор пробирает ознобом от того, как обошлись они с парнем-сиротой, обидели не повинного, считай, ни в чем. Особенно сама Тася: про бездомность в горячке ляпнула… А мать вчера ворчала-ворчала, брякала-брякала и нависла-таки над душой:
– Я тебе, Таисья, вот что по-матерински скажу: взялась учиться – учись! А чтоб учиться, блюди Агашин дом. Гулянки свои забудь! Пришла с уроков, поела и – за работу. Подоконники-карнизы протерла, полы подмела иль помыла, двор обгляди: ежели мусорок где собрался, подмети, снеси куда след. Потом за птицу-скотину берись: какую подкормить, какую напоить… А после Агашу спроси, не надо ли еще чего сделать. Накажет, чего делать, быстренько исполняй! Скажет, что «хватит», тогда и садись за свои книжки. Станешь читать их – тут и отдохнешь. А ты чего удумала? Шашни завела! Любовь у них, вишь ты, с этим оборванцем… Ходит тут, от дела отрывает! Людям добрым за их хозяйственность в глаза тычет! А у нее, вишь, любовь… Бесстыдница! В шестнадцать нам, деревенским-то девкам, не до шашней было… Работали! Впервой, бывало, целовались только под «горько» на свадьбе! А ты, бесстыдница? Милуетесь то тут, то за калиткой… Добрые люди взяли тебя на постой… Ни копеечки с меня не потребовали! Понимают: неоткуда мне их взять! Вот и отрабатывай доброту людскую, а не верти хвостом!
– Что, я не отрабатываю? – попыталась вставить слово осоловевшая от наставлений Тася. – Перед твоим приездом мы с Соней две двадцативедерных бочки воды приперли, словно ломовые…. Скрутило меня даже от перенатуги… кровью до времени изошла.
Мать как будто осела немного. Приклонилась к Тасе, погладила шершавой ладонью по голове, заговорила потише, поласковей:
– А ты не надрывайся, доча… Ежель позвала с собой подружку… считай, на дармовщинку живет тут, пусть она поболе тянет. Ей же не шестнадцать-сем-надцать, а за тридцать… сил-то в теле побольше. И ведь она не родственница Леше, значит, и плата с нее больше должна идти, или работа – покруче… А ты – знаю я тебя-то! – норовишь первой в оглобли впрячься!
Тасю в пот бросило от этих слов. Хорошо, Соня не слышит, ушла куда-то во двор с учебником. И хозяйки не было: в магазины, наверное, подалась, а на самом деле предоставляет матери возможность повоспитывать дочь…
Но появилась Соня в их горнице какая-то странная. Заплаканные глаза, вздрагивает всем телом, озирается. Тася, затурканная матерью, почувствовала неладное, но было ей не до расспросов…
7
Хозяйка на другой день и не вспомнила, к чему привел ее приказ о двух бочках, с утра заегозила со стиркой, распорядилась:
– Постельное белье в стиральной машине провернете. А платья-сорочки да нательное не вздумайте в машину кидать. Руками протрете! Да смотрите, поаккуратней! Не дешевое все!
Угрюмая Соня взялась сортировать тряпки. Тася, мурлыча мелодию из любимого фильма о трех мушкетерах с Боярским, натягивала по двору бельевые шнуры с прищепками, протирала машину, заодно и ветхозаветное корыто со стиральной доской.
Соня, проворно раскидывавшая по кучам простыни, пододеяльники, наволочки, вдруг вздрогнула, замерла, потом сердито швырнула в сторону груду белья. Тася мельком увидела белые мужские майки и темные трусы. «Бывший старшина, наверное, в армии их заначил», – вспомнилось Тасе брезгливо сказанное Соней при одной из стирок.
– Тай, у меня к тебе просьба: давай я сегодня поработаю на машине, а ты простирни… белье. Мне что-то не по себе… – у Сони вид сегодня и впрямь был квелый…
– Ладно, – отозвалась Тася, сморщившись. – Только я мужского ни разу в руках не держала… Меня не вывернет?
– А ты, стирая, о белье не думай. О чем-нибудь другом… – посоветовала Соня. – Или пой… «Пока… пока… покачивая перьями…» или еще что. И не шибко ощутишь, что у тебя в руках… да как оно пошито. Тряпка – и все. А замочи сразу всю кучу, легче в руки будет брать.
Тася поежилась плечами, вздохнула:
– Родному человеку стирать исподнее, наверное, не зазорно. Или приятно, а, Сонь? А чужому мужику… бр-р! Пусть бы жена стирала. А?
– Что делать, Тасенька, судьба нам, видать.
У Сони дело спорилось. Уменья управляться с делами ей не занимать, хоть у плиты, хоть в уборке, хоть в стирке белья, да и машина импортная работала, как часики, – успевай только отжатое белье вынимай да воды доливай. Причитающаяся ей куча была много больше той, что досталась Тасе, но ее через часик как не бывало. У младшей подруги стирка словно и не начиналась, хоть прачка и стоять-то уже не могла, принесла табуретку, нет-нет да и приседала на нее, вытирая пот со лба обмыленной рукой, так что и на лбу у нее пузырилась мыльная пена. Майки дядюшкины у нее сквозь пальцы проскочили, с тремя сорочками она тоже быстро управилась. А взяла в руки белье – покровы для мужского… «таза», подсказала она себе, – и дурнота подкатила к горлу: с внутренней стороны трусов, спереди, она увидела бурые пятна. В первые секунды испугалась: «Кровь, что ли?» – но тут же краской залились щеки. В мыслях пролетело: «У хозяйки месячных вроде не должно быть… Откуда же?»
– Соня! – воскликнула Тася и тут же спохватилась: «Ой, зачем это я?» Преодолевая дурноту, поспешно погрузила вещь в мыльную пену, принялась лихорадочно тереть.
А Сони рядом не было: она, «раскидав» свою кучу, сказала, что пойдет приготовить обед. Так что и Тасе пора кончать. Значит, надо живее тереть-отжимать, а не распускать сопли!
Негромко скрипнула калитка, Тася подумала, что появилась хозяйка, ушедшая с утра «к модистке», но над нею раздался иной голос, полный возмущенного недоумения:
– Тась! Ты… что… делаешь?
«Прачка» от неожиданности вздрогнула, так что по мокрой спине побежали мурашки, но не бросила свое дело, продолжала с ожесточением тереть белье.
– Как ты… как ты могла согласиться на это? – голос Володи срывался, парень явно был шокирован. – Это же стыдоба! Стирают мужикам трусы жены! А ты не жена! Почти и не родня даже. Ты всего лишь девчонка, снимающая квартиру… пусть даже и на льготных условиях!
Тася резко выпрямилась: явно обескуражена, губы мелко-мелко подрагивают.
– Ты почему пришел? Кто разрешил? – зашептала в отчаянье.
– Я пришел к тебе… сказать, что не могу без тебя!
– Ты хочешь погубить меня? Ты хочешь, чтобы меня вытурили из квартиры? А ученье? – она остервенело выкручивала хозяйские трусы. Не замечая, что отвернулась от корыта и мыльная вода стекает ей на одежду, на ноги, кидала свои вопросы в лицо ошарашенному парню, кидала… – А что с мамой будет? Она без работы… без зарплаты… Что будет?
Разгоряченные, они не слышали, как зашумел мотор машины, пропищал пульт управления воротами гаража, нешумно прошуршали шины и хозяин заехал в гараж. Тут эти звуки дошли до Таси, она досадливо поморщилась: «Не успела! Куксилась тут, дура!» – и принялась было за очередное изделие, уже не выворачивая его наизнанку, но тут же встрепенулась, зашептала:
– Хозяин приехал! Уходи скорей! Уходи!
– Как это – уходи? – закричал парень. – Ты в своем уме? Тебя, мою любимую, превратили в домработницу! Прачку, что должна стирать нижнее белье женатого мужика! А я – уходи? Ты можешь себе представить, как я буду целовать твои руки, что ковыряются сейчас чуть не в говне его? Я и не подумаю уйти, пока не скажу твоему вору-хозяину, что он еще и нахал, сволочь и наглый эксплуататор!
Раскрылась дверь гаража, и Тася обмерла: что, если дядя Леша слышал последние слова Володи? В проеме двери вырос хозяин, на счастье, откинутая дверь закрывала от него Володю.
– Тась, скажи Софье, чтобы принесла в гараж чего-нибудь. На двоих… Нам с гостем поколдовать кое над чем надо… Да кончай стирку, поможешь ей. И нам…
Тася чуть было не сказала, что Соня как раз на кухне и, может, дядя сам скажет, а то ей мокрой туда тащиться… – но вовремя прикусила язык: хозяину стоит сделать шаг – и он увидит разгоряченного Володю. Она бросилась в дом, надеясь, что дядя Леша вернется в гараж, а у Володи хватит ума не выявиться, чтоб затеять ссору при госте.
– Закончила? И молодец! Садись, перекусим, – Соня наладила к обеду бульон и вчерашнюю жареную картошку.
– Ой, Сонечка, скорее! Хозяин там прикатил. И не один… – вбежала к ней Тася, – просил принести в гараж закусить на двоих… А тут Володя притащился… так не вовремя! Не слышали, как он накинулся на меня, что хозяйское белье стираю? Хозяин, кажется, не увидел Володю… Надо скорее!
Соня понимала, что может случиться, если не выпроводить парня немедленно. Она выхватила из холодильника бутылку «Столичной», кусок колбасы, початую банку соленых огурцов и полкирпича хлеба, взгромоздила все на круглый поднос и метнулась из кухни. Тася обмерла: в распахнутую дверь донеслись недвусмысленные шумы.
– Сволочи! – слышался голос Володи. – Кто вам дал право бить?
– Это тебе кто дал право? – хрипел чей-то голос между звуками хлестких ударов.– Влез в частное жилье – получай!
– Еще появишься – башку разнесу! – это был голос хозяина.
– Алексей Васильевич! – врезался в хрип голос Сони. – Я несу, что просили. Несу…
Тася выскочила на крыльцо и увидела, как дядя Леша и мужик в казенной форме проталкивают в калитку отбивающегося Володю, полицай при этом без устали молотит парня резиновой дубинкой. Тася рванулась было к ним, но дядя Леша оттолкнул ее:
– А ну – брысь в дом!
– Алексей Васильевич! – опять отчаянно крикнула Соня.
Тася подалась назад и не видела, как от мощного толчка полетел в пыль Володя, как Соня, словно очумелая, совала под нос хозяину выпивку с закусью, а два громилы захлопнули калитку на засов и, отдуваясь, направились в гараж. Соня потрусила следом за ними. Тася добрела до своей горницы, упала на заправленную свою койку и затряслась в рыданиях. Она, наверное, с усталости и горя забылась коротким тяжким сном, словно в колодец упала, потому что не слышала, как Соня прибегала еще за одной бутылкой и новой порцией закуски.
– …Тась, послушай… – тормошила Соня подругу, но та смотрела на нее испуганными, затравленными глазами и, кажется, не могла понять, что с нею и где она. – Да послушай ты, что скажу! – Соня была не то пьяна, не то прибита нежданным горем. – Дядя твой желает, чтобы ты к нему пришла…
– Куда пришла? Зачем? – забормотала Тася.
– Прости! Я скрывала от тебя… – захлебнулась слезами Соня, – скрывала, что он чуть не каждый день насилует меня в гараже…
– Что?.. Насилует? Как?
– Всяко… Схватит, как бешеный... завалит прямо на свою «Тойоту» то спиной, то животом и… Даже на нехорошие дни не глядит. «Пикнешь, – шипит, – мало, с квартиры вышибу, еще и воровкой объявлю».
– Что он, рехнулся? Жена ведь есть… – начала соображать Тася.
– Свеженькой ему захотелось… вот и потребовал: «зови Таиску»… да «зови Таиску…» Тебя, значит, захотел… Я уперлась: «Родственница ведь… и годков всего шестнадцать!» Он тогда и вертанул меня, как юлу, придавил животом к холоднющему багажнику машины и… Это у него «на конёчках катаемся» называется… Я смолчала в первый раз… не хотела тебя пугать. Думала, насытился – и… отвязнет. А он на другой день: «Зови, говорю, Таиску… А-а, бережешь подружку!» – и спиной меня – бряк на капот. А капот горяченный, еще не остыл от ездок… Это он «мостиком» называет… Я было кричать, так он рот грязной ручищей заткнет и – ну плясать на мне.
Тася слушала в ужасе, глаза ее округлились, рот приоткрылся от застрявшего в горле вскрика.
– Сейчас они с двух бутылок… вовсе одурели. Он меня под своего гостя-мента подсунул… и пока тот распинал меня, все гыгыкал: «Тяни сюда Таиску, а не то оба разом… и «конёчки» тебе сделаем, и «голодного телёночка»! И вытолкал меня: «Скорей, дура, а то… хозяйка заявится, я скажу, в чего ты меня по пьяни втянула! То-то погляжу, как ты кубарем отсюда покатишься… И шелковая станешь, как не с чего будет выродку твоему конфетки таскать…»
– Ой, мамочка, куда ж ты меня втиснула? – вскрикнула Тася, в ужасе закрывая глаза ладонями. – Что я тебе, мамуля… плохого сделала? – она упала головой на грудь Соне, захлебнулась рыданиями.
– Тасечка, – зашептала Соня, вспомнив, что в этом доме каждая вещь с глазами и ушами, – ты не ходи туда. Не вздумай! Я как-нибудь ублажу их, вытерплю эти «конёчки» и «телёночка», а ты беги отсюда, беги! И Володьку уведи – чует мое сердце, он и избитый, припозоренный, не ушел далеко. Тут где-то караулит их, отчаюга… Вот и уведи его от греха… Да вытри личико свое, глазки осуши, не то увидит в них горе твое, взбеленится, осатанеет и округу всю подымет! Давай, давай скорей… пойду я, а то они сюда приволокутся!
Соня протерла лицо свое ладонями, сняла с него печать беды и отчаяния и пошла – с трудом и безнадегой – в гараж.
8
Экзамены наконец отлетели в прошлое. Володя беспокоился: вдруг соберется Тася к матери в деревню и не успеет проститься. Но ведь сказала, как вышла с экзамена: в одиннадцать часов в субботу приходи!
И не где-то в городе, на лавочке, назначила встречу, не в парке на аллейке, а в постылом своем доме, в своей горнице. Так и сказала:
– Ровно в одиннадцать войдешь в калитку, она открытой будет, и – в нашу горницу. Хозяев не бойся, по субботам у них «сбор реализованных инвестиций». За товар, что дядя Леша где-то добывает, а «баба Ага» распределяет между торгашами на реализацию, в этот день они собирают выручку. Представляешь, как увлечены будут? Потом повезут «капиталы» по разным банкам, чтобы дома – упаси бог! – не хранить «их» зеленые, да и наши, разноцветные. Так что им будет не до меня. И не до нас… А Соня к Сереженьке своему поедет. Приезжай, пожалуйста! Буду ждать, как никогда!
Для Володи ночь перестала быть ночью: разбилась на семь частей – по числу часов, в которые он вскакивал, боясь проспать, как это с ним бывает по субботам, даже если это учебный день. Наконец-то он сможет без крика, убедительно доказать Тасе, что это стыдно и противоестественно – молоденькой девчонке ворошиться в вонючем белье чьего-то мужа! Особенно если у нее есть человек, безумно влюбленный в нее и дорожащий ее честью и чистотой! И позорно превращаться из квартирантки в батрачку… Наконец он сможет без спеха, без заикания рассказать ей, как же он ее любит, как дорога она ему. Вся-вся – от ума и сердца до самой последней клеточки плоти! И, может быть, исполнится его мечта – обцеловать ее всю-всю, впечатать в ее тело не тысячу поцелуев, а столько, на сколько хватит «мощи» его губ…
Смущало только, что назначала ему свидание будто и не его Тася, которую он уже знал – научился понимать ее мысли, сливался с нею в сладкое целое в минуты вечерних безумных целований на поваленном клене позади ее дома; а словно чужая Тася, поминутно оглядывающаяся по сторонам, трепещущая от каждого шороха, даже от беззвучного, что, наверное, шел изнутри ее самой; Тася со взглядом, не останавливающимся на его лице, не встречающим его взгляд, ни во что не упирающимся, каким-то бездонным. Он в недолгие полминуты пылкого ее приглашения пытался услышать в ее голосе потаенное, не обозначаемое словами предупреждение, пытался уловить в ее взоре какую-то особую правду о том, что ждало его завтра. Но в поведении ее все было четко и – холодно. Так бывает, говорят, при поцелуе через стекло!
От автобусной остановки до «усадьбы» Володя не шел – ноги сами несли его. И не напрасно!
То, что уготовано было ему, оказалось ошеломляющим. Пока он скидывал из уважения к дому свои сандалии, поправлял носки и приглаживал ладонями вихор, Тася, какая-то тихая и умиротворенная, в непривычном для него легком халатике, прошла в свою «горницу». Войдя через минуту следом, он обомлел: разметав черные волосы по подушке и отблескивая шелком подаренной им нежно-розовой комбинации, она возлежала на своей койке. Глаза ее, чуть прикрытые черными, не знающими туши ресницами, говорили: «Сегодня я твоя…» Он растерялся, не в силах с ходу решить, встать ли перед нею на колени или наброситься с поцелуями. Она тихим, ровным голосом подсказала:
– Не надо робеть, Володенька. Мы ведь оба ждали этого… И я решилась…
…Русская классическая литература (исключая, конечно, Ивана Баркова) не имела традиции заглядывать в постель любовникам в самые сладкие их минуты, живописать их содрогания, стоны, число взлетов на высоты страсти (как Генри Миллер, Мопассан или Чосер). Не любила русская литература и ерничать над минутами наслаждения в любви, как Рабле или Бальзак. Тонко, бережно подводила влюбленных к решающему моменту и прикрывала дальнейшее. Да, именно так – многозначительным многоточием.
Это некоторые нынешние писатели (вроде асов причмокивания над картинками секса и жонглеров крутыми словами Эдика Л. и Юза А.) в угоду далеко не подавляющему числу читателей сочно выписывают потные тела и смятые простыни, при этом шумно нюхая на своих страницах своеобразное амбре алькова.
Мы, Читатель, припадем к живительным источникам классики и откажемся от детализации. Пометим для себя только некоторые особенности ситуации: отдаться друг другу наперекор всему и всем решили невероятно молодые юноша и девушка, неопытные в любви, но самозабвенно любящие друг друга, а потому наверняка неумелые и неумеренные в проявлении чувств. Пусть Любовь им и станет судьей!
…Потом они долго молчали. Прижались друг к другу, игнорируя последствия летней жары, и улетели в мыслях далеко-далеко – ввысь и вдаль. Он приподнялся на локте и принялся с тихой улыбкой разглядывать милое лицо. Она сначала смеялась ему своими блескучими глазками, потом затуманила их какой-то тайной и сказала:
– Вот и стала я тебе, Володенька, женой не венчанной. Знал бы ты, как мне хочется, чтобы твоей я и осталась. И завтра, и послезавтра, и всегда-всегда!.. Только мечте нашей… не сбыться. Не будет нам этой доли, милый!
Теперь она принялась исступленно целовать его.
Прорываясь сквозь ее поцелуи, он воскликнул:
– Будет, Таечка! Будет нам доля!
Она бессильно отвалилась на подушку и разрыдалась. Потом, всхлипывая, рассказала о новой выходке хозяев:
– Представляешь, мы прибежали после экзамена, радостные, возбужденные, докладываем им, что, мол, сдали обе, готовы ехать на отдых: я – к маме, Соня с Сережей – в свой город! А хозяйка каменно так… вещает:
– Ну и хорошо, что экзамены позади. Теперь больше времени будет у вас для работы по дому. Урожай скоро собирать… Скотник, сволочь, ушел… за скотиной присмотреть некому. И ремонт кое-какой надо сделать. А кроме… Васильич мой расширять дело надумал, офис покупает, там дежурить надо будет. Так что – работы много!
– Нам же отдохнуть надо, ухайдакались за год! – лопочем мы с Соней дуэтом.
– Как вам угодно, – хмыкает она, – но как только вы уедете, мы пустим других квартирантов. Нам даже выгодней: поденежнее, чем вы, найдем девок. Так что решайте, милочки…
– И что же? Как будет с вами? – с упавшим сердцем спросил Володя. Его пронзило недоброе предчувствие.
– Остаемся мы… без каникул, – с захлебом вздохнула Тася, вытирая кулачком неостановимые слезы. – И, как выразилась хозяйка, «без увольнительных»… Так что… У людей бывают медовые месяцы… А у нас с тобой только медовые минуты-минуточки-и… – она зарыдала.
9
В воскресенье, часов в одиннадцать, хоть и не было такого уговора с Тасей, Володя опять примчался к усадьбе. На его стук в калитку явилась хозяйка.
– Здравствуйте, – опешил Володя. – Тасю бы… на минутку.
– Нету больше Таськи! – зло процедила хозяйка. – Уехала! И не хрен шляться тут! – она резко захлопнула калитку и щелкнула задвижкой.
– Откройте! Вы что? – забарабанил по калитке Володя.
Никто на его крик не откликнулся.
Он забегал вдоль проклятого забора, придумывая вариант за вариантом, как бы вызвать Тасю. Ничего путного в разгоряченную голову не приходило.
Володя вспомнил, что на калитке есть электрический звонок. А он-то, дурень, тарабанит всегда! Володя осторожно надавил кнопку звонка. Стукнула входная дверь, кто-то тяжело зашагал к калитке. Она распахнулась, и безо всякого удивления, равнодушно на Володю воззрилась явно пьяная рожа хозяина.
– Мне бы Тасю увидеть, – угрюмо сказал Володя.
– Те сказали, что уехала?.. – хозяин с трудом удерживал равновесие. – Те сказали, что зашибу, ежель появишься?
– Не могла она уехать! Вы врете мне! – только и успел выкрикнуть Володя. Удар в грудь ото всей массы тулова, как штангой, отбросил его от калитки.
– Вы боитесь меня! – прорычал он уже с земли. – Мешаю, да?
– Чего эт ты можешь тут помешать, сопляк? – хмыкнул хозяин.
– На чужом горбу в рай въезжать мешаю! – закричал Володя. – Труд… бесплатный вам нужен! Девчонки до пота вкалывают, а вы их и за людей не считаете? Рэкманы проклятые!
– Чо?… ык… какие рэкманы?
– А как нэпманы в 20-е годы. Сытые, бездушные! Кровопийцы новые. Но не вечные вы! Понятно? Не вечные! И такие, как я… вам колом в горле! Понятно, дядя? Врубился?
– Ты, щенок… и впрямь, гляжу… зажился на свете! – рожа хозяина перекосилась, он качнулся всем своим весом и мощным ударом ноги вновь швырнул Володю на землю. – Скажи спасибо… народу тут сегодня много! – Калитка захлопнулась, щелкнул железный запор.
– Ты дошвыряешься, гад! – заорал от боли и ярости Володя. – Спалю к чертям гнездо твое гадючье!
Никто не ответил ему. Даже эха от забора не возникло. Выругавшись, что редко с ним случалось, Володя отправился домой.
Вскоре после его ухода выплыла из калитки благодушно улыбающаяся хозяйка, отправилась к подружкам.
А через десяток минут во дворе раздался крик хозяина:
– Сонька, тащи чего-нибудь!
Соня кинулась к холодильнику, Тася остановила ее:
– Я сама пойду.
– Он же только этого и хочет! – в отчаянии вскрикнула Соня.
– Выхода нет, Сонечка! – Тася поднялась, отрешенная, заледеневшая. – Он замучил вас из-за меня! А вылетать на улицу… нам обеим нельзя! Мама, если не закончу колледж, в могилу вгонит. Вам о Сереже думать надо.
– А Володя как же? Нельзя ему теперь сюда! Забьют! – не унималась Соня.
– Мы вчера… попрощались… отдали друг другу самое дорогое… – Тася глянула на подругу безумными глазами. И вдруг уронила голову на руки, закачалась в рыданиях. – Грех! Грех на мне, – зашептала, задыхаясь, – не сказала ему правды… Не посмела сказать, почему те минуты, первые наши минуты… медовые… последними были. О-о, Госпо-о-ди, – вскрикнула она отчаянно, во весь голос, – что творится-а-а? – и рухнула снопом подкошенным на койку.
Противно скрипнула входная дверь, и с крыльца раздалось хриплое:
– Сонька, бля, сколь мне ждать?
Соня ринулась было на кухню, к холодильнику. Но стремительной кошкой вскочила с койки Тася, цепко ухватила подругу за руку, остановила. И куда только делись смятение и слезы, – яростно крикнула в раскрытую дверь:
– Недолго ждать, Хозяин. Иду – я! Таиска ваша…
Она выхватила из холодильника бутылку белой, пакет с хлебом и второй с какими-то овощами, на ходу подхватила с пола тряпку для мытья машины, выскочила из избы.
Соня ошалело последовала за Тасей. Затопталась на крыльце, не зная, что предпринять, села в растерянности. «Что она творит? – шептала одними дрожащими губами. – Нельзя же ей! Себя погубит… А с Володей что будет?»
Но с души словно камень сдвинулся, – полегчало, мысли потекли ровнее. Если хозяин ублажится, подумалось, может, и минует угроза вылететь с этой квартиры, а может, удастся как-то выговорить плату за дополнительную работу со скотом и в офисе. Тогда, глядишь, не так трудно пройдет последний год ученья. Не может быть, чтоб она не выдержала выпускных экзаменов! А с дипломом-то и работа найдется! Не старая еще, вид есть, сохранилась… так что – не про нее эти объявления нанимателей: «образование, не старше 35-ти…» И Сережу не надо будет никуда отдавать…
А в гараже что-то случилось. Раздался яростный Тасин вскрик Соня вскочила, готовая бежать к подруге, и тут послышался смачный шлепок. Из распахнувшейся двери гаража наружу чуть не вывалилась Тася. Хозяин пытался уцепить ее за что-нибудь, но девчонка хлестко отвесила ему мокрой тряпкой по роже.
– Когда вы жилы из нас, дядюшка, тянете, мы, дуры, терпим! – кричала Тася. – А лапать сначала Соню, а теперь меня – фигушки вам! Фею свою толстожопую лапайте! Извелась вон вся в хотении!
Хозяин увидел семенящую к ним Соню, прорычал:
– У-у, стервы! Окрысились? Погодите! Все одно… вы у меня в кармане!
Дверь в гараж захлопнулась. Подруги, как очумелые, кинулись тискать друг друга, захлебываясь эмоциями:
– Вот – гад! А?
– А я за тебя жуть как испугалась… когда ты ему рраз!.. рраз!
– Ой, и правда: что я натворила? – ноги у Таси подкосились, она так и села на землю. Соня принялась поднимать подругу.
Сработала автоматика, зашумел мотор, хозяин, видимо, решил выветрить ярость неудачи быстрой ездой.
3 октября – 7 ноября 2001 года