П Р И Г О В О Р
Десять рассказов
Для взрослеющих детей
Цикл «Вскрик памяти»
ПАШКА-ЛОРД
Вообще-то у него сначала была кличка «ходок». Крепко прилепилась и цепко держалась. Еще бы! Не было дня, чтобы Пашка, наш сосед по комнате в студенческом общежитии, не загнул еще один палец на руке:
– Сегодня… Ленку, первокурсницу, оформил…
Возвратясь под утро, он блаженно улыбался.
– Сначала царапалась, хныкала. А потом… смеялась и радовалась!
– Ну, ты ходо-ок! – буркали парни, натягивая опять одеяла.
Он потягивался сладко и, подпрыгнув, легко опускался прямо на заправленную койку, чтобы покемарить хоть часок.
Пашку любили все жильцы комнаты, да и не только комнаты, считай, все общежитие. Парни, особенно с младших курсов, восторгались его успехами, а девчонки (ходили такие слухи!) почти поголовно плакали от него по ночам в подушки. Как не заплачешь, если, добиваясь, голубем воркует, чего только не обещает, а стоит доверчивой расслабиться в истоме, назавтра он уже другую обворковывает… В нем смешалось самое мужчинское: всегда он чуть-чуть навеселе (потому и была вторая кличка – «питух»), но незлобив и великодушен, белозубый рот вечно в улыбке, а руки так и завиваются для объятий. Вот и снимал девчонок с небосвода первым взглядом-выстрелом. Потому и приходил он в общагу чаще всего утром. Когда, стараясь не разбудить товарищей, осторожно прикрывал дверь, раздавался чей-нибудь сонный голос:
Петухи поют – проснулись,
«Ходоки» идут – согнулись.
Проснувшаяся компания грохала смехом, а Пашка, томно улыбаясь, мурчал себе под нос, но слышали это все:
– Никто не согнулся… ничто не согнулось. И Катенька осталась довольна… – и ловко, по-кошачьи, впрыгивал в свою постель.
Сколько бы так продолжалось, какие Лены-Кати попались бы еще в объятия нашего друга, один Бог ведает. Но тут я вдруг с ужасом увидел, что Пашка закинул наживку моей сокурснице Галке. Я не потому испугался, что имел на нее виды сам. А потому что, во-первых, комсорг, да еще считалась она мне подругой по учебе: сидели за одной партой, болтали без умолку о том о сем, вместе бегали в буфет и в кино, если зазноба моя (с другого курса) не могла пойти со мной. И мне уж очень не хотелось, чтобы Галка стала еще одним загнутым пальцем на руке Пашки! «Умру, но не дам стервецу испортить Галку!» – клялся я сам себе, забыв вгорячах, что в отношениях меж двумя третий – всегда лишний.
…Тут я вынужден сделать отступление. То, о чем вы читаете, было вообще-то давным-давно, в молодости. А совсем недавно ко мне на работу пришла седая, изможденная женщина. Очень не вовремя, надо сказать, пришла. Только что закончилась репетиция моей телепередачи, и меня ждали люди, и надо было с ними готовиться к выходу в эфир.
– Я вас немножко знаю по Пашиным рассказам… – сказала она. – Вы с ним дружили в студенческие годы. А потом работали вместе здесь, на телевидении… И я должна по его просьбе передать вам вот это... – она положила на стол объемистый пакет, завернутый в целлофан и оклеенный изолентой.
Сбитый с толку тем, что меня оторвали от дела, я вскрыл пакет и изумился: там оказались еще раз завернутые в целлофан солидная записная книжка и пачка писем, написанных узорчатым, красивым – явно женским! – почерком. И только теперь я воскликнул:
– О, Паша! А что с ним? Почему не он сам?
Но ответить на мое радостно-изумленное «О!» старушка явно не могла. По ее щекам струились слезы, она безуспешно пыталась остановить их кончиком платка, завязанного по-деревенски, под подбородком.
…А в ушах Галки, видать, вовсю запели сладко-коварные сирены любви. Как я не исхитрялся, она умудрялась выскользнуть из-под моего догляда! После уроков я убеждал ее, что надо нам сходить в библиотеку – полистать добролюбовский «Луч света в темном царстве», а то строгая литераторша Евгения Петровна «без критического осмысления» ни за что больше «трешки» не поставит. Галка соглашалась, и мы шли в библиотеку. Но в последний момент ей приспичивало, и она срочно бежала в туалет, заставляя меня торчать вблизи двери с буквой «Ж»! Торчу-торчу и вдруг с удивлением обнаруживаю, что в эту дверь давным-давно входят и оттуда выходят «разнообразные не те»… В результате встречаемся с Галкой только назавтра перед первым уроком! В другой раз я тащу ее на рынок за продуктами, а ей, понимаешь, вдруг занадобилось к гинекологу… И опять сталкиваемся нос к носу только утром за партой. А между этими своими ухищрениями я «веду одну политбеседу»: «не верь этому Пашке! он страшный курильщик! он всегда «под мухой»! он крайне («О, бесстыдство стукача!» – мелькает у меня в голове, но я благородно отгоняю эту мысль) бессовестный в отношениях с девушками – использует… и бросит!»
Говорят, Галина в переводе не то с греческого, не то с латинского – курица. Я подозреваю, что Галка именно курица, но держит она себя ну прямо петухом. Не в смысле поведения, как Пашка, а в смысле внешнего вида: сидит прямо, подбородок задрала… еще и ухмыляется!
Однажды я ее позвал в кино посмотреть «Анну на шее», и она радостно согласилась, но только… в кинотеатр «Октябрь».
– «Октябрь» так «Октябрь»! – ликуя, сказал я (сегодня-то уж точно этот соблазнитель Пашка не дождется моей подруги).
Пришли, и я пристроился в хвост очереди за билетами, мысленно прикидывая, как объяснить Оле, чего это я куцые стипендионные копейки на других девушек растрачиваю. А Галка тут и говорит:
– Ты только на себя билет бери. Паша мне уже принес два, сам сейчас подбежит.
Я так и обмер: обвела, как пацаненка! Но фасон выдержал:
– Неправда, – говорю, – покажи! – она подает мне два билета, и я, прямо глядя в ее бесстыжие глазищи, рву их на мелкие кусочки!
– Ты с ума сошел? – Галка пытается вырвать у меня из пальцев осколки несостоявшейся надежды нацеловаться в кино. Но ощутив тщетность усилий, резко поворачивается и бежит прочь.
С трудом удалось мне нагнать ее и чуть не силой усадить на скамеечку в сквере. Вытерев слезы и раздув ноздри, она боевым кочетом кинулась на меня:
– Ты почему себе позволяешь? Ты что, меня для себя приберегаешь… второй… по списку личного состава?
– Чего ты орешь, чего орешь? – ору и я. – Ты что, не понимаешь, от кого я тебя оберегаю? – и, хоть уши почему-то пылают, я снисхожу до того, что называю имена последних Пашкиных «пальцев» – Ленок и Катек, хорошо известных Галке. А она, наглая, даже не пугается этих «полностью изобличающих» сладострастного Пашку фактов.
– Дурак, – презрительно говорит она после окончания «моего регламента». – Придумали парню клички дурацкие, «ходок» там, «питух», сами будто не ходоки и не питухи, и не видите, что он совсем другой! Ты скажи вот, скажи: когда ты его в последний раз «под мухой» видел? А когда он у вас там последний раз своими победами над девчонками хвастал, пальцы загибал? – она, сверкая глазами, вцепилась мне в ворот рубашки и трясла меня изо всех сил. – От тебя вон табачищем прет! А Паша мой вторую неделю папирос в губы не берет!
– Эт, поди, чтоб твои губы слаще казались? – брякнул я.
– Да, да, да! – закричала она и ткнула меня локтем в грудь так, что я чуть не слетел со скамейки. И промелькнули у меня перед глазами эти трудные для меня две недели борьбы за Галкину девственность. Ведь действительно, ни вчера, ни позавчера Пашку от выпитого не покачивало, пальцев он не загибал и, томно улыбаясь, девчачьих имен не перечислял. Да и папиросок-сигареток ни у кого не «стрелял». Чу-деса, да и только!
И я «отстегнул свои вожжи» от подружки. Пусть порезвится с надежным напарником.
Но вскоре пришла для нашей парочки беда: у военкомата закончились разные «причины для отсрочек», и Пашу нашего призвали в ряды «непродуваемых и непромокаемых ВДВ» – не зря он учился на физкультурном факультете и защищал на соревнованиях цвета ДСО «Искра»! Галка, конечно, плакала. Сутки они не разлучались. А я дал себе клятву изо всех сил помогать подруге нести горечь разлуки да отгонять от нее (броская, чертяка, так и лупятся на нее парни!) тех, кто, как прежний Пашка, начнут на нее облизываться… Если какой-нибудь ухарь ждал ее у крыльца, я загодя брал ее под руку и делал крутой вираж мимо ринувшегося было навстречу кавалера; если кто-то присылал записочки, я под всяческие шуточки делал из них клочочки; если вдруг Галка исчезала куда-то, я поднимал на ноги всех друзей и подруг наших, и мы отыскивали заблудшую где-нибудь в парке или в скверике под кленом. Целый год блюла Галина с нашей помощью свою клятву верности десантнику! Но… на последнем курсе увел-таки ее в загс какой-то милицейский капитан. И мы с ужасом стали ждать «дембеля» Павла.
…Я обнаружил его, когда вернулся с занятий, на своей общежитской кровати. Демобилизованный десантник при полной форме – и даже в сапогах, заляпанных дорожной грязью, – спал сном праведника! Лежал он спиной кверху, уткнувшись лицом в подушку – видно, не лег на кровать, а пал. В другой раз я бы взъярился, что в одежде и грязных сапогах какая-то свинья улеглась на белейшие простыни и чистейшее одеяльце. Но тут я, как положено другу, радостно возопил:
– Пашка! Сволочь! Вернулся!!
Была у меня еще со времен многократного прочтения каверинских «Двух капитанов» такая манера – ближайших дружков именовать ласковыми словечками вроде «сволочь», «гад», «паразит». И реакция всегда была немедленной и добрейшей. Но тут моя драгоценная «сволочь» даже и не вздрогнула, и не хмыкнула, продолжала задушенно храпеть. Я вцепился в плечи роскошного дембеля и с трудом развернул его на себя лицом, да так и ахнул. Пашка был в стельку пьян, и на подушке явно просматривалось нечто из его желудка.
– Черт, как ты не задохнулся-то? – оставалось проворчать мне и занять позу роденовского «Мыслителя» в ожидании, когда перекушавший дружок сможет проснуться и блаженно, как в предармейские годы, разулыбаться мне в честь долгожданной встречи.
Однако надежды мои оказались напрасными: Павел не проснулся ни к вечеру, ни средь ночи. Он все так же похрапывал, а то начинал скрипеть зубами и выталкивать из обслюнявленных губ какие-то угрозы. Мне пришлось выпросить у ребят чего-нибудь подстелить под себя и накрыться, да так и устроиться спать.
Утром Павел проснулся и, видимо, не очень соображая, где он и что с ним, опустил с кровати свои грязные сапожищи прямо мне на живот. Я что-то рявкнул от неожиданности и пострадал еще больше: дружок, вместо того чтобы убрать с меня ноги, вскочил, всем своим весом вдавив меня в пол комнаты. Это было так больно, что из меня вылетело закономерное: «А-а, твою мать!..»
– Во-о! – вскричал Пашка. – Чего никогда не слыхал от дружка своего и образцового комсорга, так это «матушки»! Ну, здравия желаю, что ли! – и он, обдав меня невероятным букетом запахов, вцепился своими лапищами мне в плечо.
Сожителей по комнате, умаявшихся за день от лекций и конспектов, а за вечер – от шушуканий и тисканий, наши вскрики даже не разбудили, и они не слышали, как Пашка, то матерясь, то взвывая, сообщил мне то, что я знал и без него, но все раздумывал – сообщить ли ему письмецом туда, раздумывал, да так и не решился смутить моральный дух сержанта ВДВ накануне дембеля, – об измене подлой Галки, о том, как она, сука, до самого последнего дня писала ему нежные письма, а сама в это время… с этим мильтоном… гадина и б…
Я как мог поддерживал накал Пашкиного благородного гнева, поддакивал ему, приобнимая его за плечи, когда он особенно сильно взрыдывал, и, конечно, тоже награждал сокурсницу эпитетами.
– Слушай, а у тебя выпить нету? – хрипло спросил Пашка. – Не могу-у-у!
– Да откуда ж у меня?
Пашка вскочил и нырнул рукой под мою кровать, вытянул оттуда свой вещмешок, дрожащими руками что-то нашарил в нем и облегченно выдохнул:
– Есть, кажись, остаточек.
Я и глазом моргнуть не успел, как он выхватил несуразную какую-то бутылку и, запрокинув голову, выстрелил ее содержимое, какого-то непонятного цвета и неприятного запаха, в рот. Поперхнулся, вытер тыльной стороной ладони заслезившиеся глаза и облегченно прошептал:
– Ф-фу… Спасибо, ребята антифризом снабдили на дорожку!
Я с горечью понял, что из армии вернулся не тот Пашка, какого мы провожали. И даже не тот, который, чуть-чуть хлебнув, отправлялся, бывало, на ловлю девочек-одноночек и изрядно в этом преуспел, причем, умудряясь избегать обычных девчачьих обид и стенаний, чаще всего они расставались с легкостью и даже радостью, словно дело и ограничивалось-то сладким мимолетным поцелуем.
Сломала парня измена девушки!
И, видя, с каким счастьем проглотил Павел непонятное зелье, я возблагодарил Творца за то, что его, видать, стараниями не все демобилизованные воины да и просто мужики так реагируют на то, что подружка, казавшаяся надежной и клявшаяся в верности, в их отсутствие вильнула хвостом.
Пашка, которого, естественно, восстановили в вузе, теперь не столько учился, сколько охотился за Евиными дочерьми. Причем делал он это с исступлением графа Монте-Кристо. Только тот лишал своих обидчиков жизни, званий или состояния, а Павел в отместку Галке решил, кажется, бросить под себя всех до единой девчонок, что встречались ему повседневно. И пальцы на руках он загибал теперь по-иному: на одной руке считал соблазненных и покинутых единицами, на другой – десятками.
И дружба наша как-то треснула, я потихоньку отдалялся от разохотившегося бывшего десантника. Да и остальные наши ребята не очень рукоплескали ему… Мы не раз всей комнатой наседали на Павла, даже «темную» хотели ему сделать, чтоб унялся немного. Бесполезно…
– Простите, – сказал я старушке, – не спросил сразу, как к вам обращаться.
– Ксения Петровна я.
– Мы как-то разошлись с Павлом… – не смог я сразу найти слова и нужный тон. – И я не знаю, где он, что с ним.
– Я тоже не знаю… – она снова схватилась за кончик платка, – потому что привезли его мне в прошлом году, как они сказали, «грузом № 200»… Из Афганистана… – она надолго замолкла, вытирая слезы и не справляясь с ними. – Он же туда добровольцем ушел… Прапорщиком там был, сказывали… А его ли привезли в этом цинковом… уж и не знаю… Но перед тем, как уйти, он попросил меня… в случае чего… найти вас и передать вот этот пакет…
Она опять заколыхалась в рыданиях. Я принялся перебирать письма, листать его записную книжку. Бросилась в глаза запись:
«1 февраля. Сегодня мы с редактором Л. побывали в политехе. Там одной завкафедрой стукнуло 50, и мне поручили сделать фоторепортаж. Когда кончили снимать и спрашивать, она позвала нас к себе на чай. И со мной что-то случилось. Она что-то спросит, а я не могу ответить. Заколодило! Она какая-то вовсе не как все. Спросит, не дождется ответа, засмеется. Меня, как мальчишку, потреплет за вихры и опять как засмеется! А чего это меня потянуло записывать все, а?»
Я вспомнил ту женщину и тот юбилей, хоть и ой как давно это было. Тогда я не очень вникал в состояние Павла во время съемки и после нее, потому что на меня самого Она произвела ошеломляющее впечатление. Полтинник – а она в полном соку! А говорит, а смеется как, а ласковая какая! Словно мать всем окружающим ее людям… А то, что Пашка как бы онемел, я, конечно, заметил. Помню, что подумалось: «Чего это он? Не девчонка ведь…» Я полистал книжку еще.
«31 августа. Завтра у моей Анны праздник – начало очередного учебного года. 25-го! Я купил букет из 25-ти гладиолусов и притащил ей. Как она смеялась и все пыталась сквозь эту уйму цветов достать мои губы! И как радовалась! Глаза сверкали, будто это не ее педагогическому стажу исполнился четвертак, а ей самой...»
Я не верил своим глазам! Ну ладно, спившийся, опустившийся Пашка, выгнанный из вуза перед последним курсом, был принят к нам на студию сначала осветителем, а потом стал фотографом. Работал… правда, оставался не ахти каким тружеником, «закладывал», бывало. Частенько срывался на крик, мат. Его ли это дневник? И та ли это львица ученого света, которую мы тогда поздравляли, если она столь радостно принимала забулдыгу и алкаша?
Из письма Анны:
«26 октября. Привет из Ярославля!
Видишь, милый Паша, куда меня занесло? Аж на «ЯМЗ» – Ярославский моторный завод.
Я тут сугубо по химическим делам. По просьбе нашего НИИ буду два месяца – в Тамбове и Ярославле – давать советы! Но попутно и себе «на ус мотаю»: познакомилась с получением биметаллических полос и лент (лента из двух металлов: сталь – бронза, сталь – сплав алюминия). Все оборудование для этого процесса закуплено за границей, а вот наш институт предлагает им новый способ получения биметалла – сварку стали и бронзы взрывом. Я буду обрабатывать уже готовые вкладыши подшипников скольжения – наносить приработочный слой способом электрохимического осаждения сплава из свинца, олова, меди и сурьмы. Понимаешь, товарищ студент химфака, а?.. Буду делиться опытом и нам кое-что позаимствую. Гордишься своим преподом и… подругой, а?»
Я обалдел от прочитанного! Пашка – сердечный друг завкафедрой? Да еще и ее студент? Как это, когда это? Выходит: пока мы всей компанией губы оттягивали при виде забулдыги Пашки, Пашки-ходока и Пашки-питуха, он вошел и в сердце, и в зону нравственного облучения этой необычной женщины? А мы-то, мы… Я лихорадочно перебирал пачку писем, пытаясь охватить глазом их общую суть и все же найти «зерна» для разгадки «Пашкиного синдрома»:
Из письма Анны 10 ноября:
«Пишу тебе, Пашенька (а вот угадай, откуда!), из самой матушки-Москвы! По делам командировки пришлось на пару недель съездить в министерство… Повезло, скажи, а?
Усталость… Да, побегала я по заводам Тамбова и Ярославля, посидела над приборами в лабораториях!
И ты пишешь в своем теплом-теплом, добром-добром письме об усталости. Не переживай, я не приняла это за слабость. Работа твоя, учеба, да еще фотостудию в школе ты взял. Но усталость у тебя даже не от этого. Поверь: это от неудовлетворенности собой, от той большой работы, что ты решил над собой проделать. У меня даже слезы наворачиваются, когда думаю, как тебе нелегко! Но я благодарна тебе за это.
А две недели «московских каникул», поверь, – это счастье для меня. Тут ведь живет немало моих бывших учеников. Так с одним из них, Алькой-пожарником (он учится в адъюнктуре военной академии), мы за 14 дней побывали на 10-ти спектаклях и концертах нашей высококультурной столицы! И спорили до хрипоты по поводу увиденного и услышанного! А ты представляешь, как приходилось гоняться за билетами? С таким же азартом ловили любую возможность купить книжку! И я не устаю, представляешь? Сплю по 4-5 часов в сутки, а на следующий день опять несусь по Москве, как угорелая. Одна печаль: нет со мной тебя… Алька-пожарник, видя мое томление, даже предложил: «А может, ему телеграмму кинуть? Может, вырвется парень». Я ему созналась, что у нас двойная разница в возрасте, и он (умница!) все понял…
Я купила томик Д. Кугультинова «Возраст». Роскошные – все без исключения! – стихи. Я их не читаю, а пью глоточками. Мудрые, взрослые, философские. В них сам поэт – добрый, нежный, культурный. Я просто потрясена и, как приеду, подарю тебе этот томик. Жди!»
Наверное, странно выглядел я в глазах Пашиной мамы, которая тихо сидела у моего стола и терпеливо чего-то ждала, пока, оглушенный, я пробегал строчки то дневника, то писем и предавался быстротекущим воспоминаниям.
– Так Паша успел закончить свой заочный политех? – спросил я ее, а самому вспомнилось, как этот ухарь придумал еще одну казнь коварным девам: занялся фотографированием их разнообразных поз в постели, да еще и завел «учет» – записывал на обороте фотки имя девушки и дату, когда он бросил ее под себя. Когда он это нам демонстрировал, большинство ребят брезгливо морщились.
– Он только третий курс одолел, когда в газетах раскричались об этом «ограниченном», как его… «контингенте», – тихо ответила Ксения Петровна. – И вдруг кинулся в этот… военкомат. Его не брали, говорили, что посылают туда только, ну… военных. Кто сейчас служит. Но он добился… Написал какому-то своему командиру, и тот вызвал его.
Мне было неловко, что я тут читаю-вспоминаю, а уставшая от горя жизни женщина сидит и мучительно чего-то ждет.
– Спасибо вам, мама, – вымолвил я с трудом. – И простите, что я… и мы все… в последние годы как-то отдалились от Паши.
– Да чего уж там, – устало отмахнулась женщина.
– Может быть, вам помочь чем-то, так мы…
– Что вы, что вы! – воскликнула она. – Я уже привыкла все сама… Паша ведь два года был там, в этом Афгане. Да и этот «груз» привезли еще когда… Я не могла вам раньше пакет этот привезти. Сил не было…
Провожая Мать, я с трудом передвигал ноги в лад, тело словно налилось чугуном, бесстыжая морда моя горела, а в мозгах бился какой-то метроном: «Эх мы… эх мы…».
Из записной книжки Павла:
«4 февраля.
На другой день после съемок в институте и чаепития у Анны Николаевны, под вечер в пятницу, я почему-то оказался у ее подъезда. Стоял как дурак, чего-то ждал. Вдруг появилась она. С портфелем, с продуктовыми сумками. Увидела меня и радостно, будто мы договаривались о встрече, воскликнула: «А-а, Павел! Как хорошо, что вы пришли»!
Квартира у нее вовсе не профессорская: две небольших комнаты расположены вдоль узенького коридора. В спальню я сначала не заглядывал, потому что она сразу показала мне рукой на зал. Я зашел и чуть не чокнулся: кроме окна, двери и… потолка, все было заставлено книгами. Я подумал, что в институтской библиотеке нету столько книг.
– А поужинаем мы здесь, – весело сказала она, ставя поднос с закусью и выпивкой прямо на просторный письменный стол. – В кухне-столовой я и одна-то еле-еле помещаюсь. Для лучшего знакомства по рюмочке вина примем?
– Н-нет, – отказался я. – Недельная норма вся вышла.
– Ну и ладно, ну и хорошо! – воскликнула она.
Ей-ей, ничего не помню из того, о чем мы болтали! По-моему, она меня просто выпотрошила: все обо мне выспросила, все узнала… А у меня, дурака, рот ни разу не закрылся: я все рассказывал, рассказывал… Несколько раз она подловила меня: в математике я – чучело, в химии – тоже, в литературе… так, чуть-чуть плаваю. Правда, понравилось ей, как я есенинскую «Москву кабацкую» шпарю.
Когда за окном засветлело, она стала стелить мне на диване:
– Надо бы вам, Пашенька, хоть на часик-полтора принять горизонтальное положение.
Она понесла посуду на кухню, а я быстро разделся и плюхнулся на диван. Она заглянула, чтобы выключить свет, и… как все получилось дальше, не смогу описать.
…Черт-те сколько девчачьих тел я перещупал и перетискал! Были двадцатилетние, семнадцатилетние. Тугие, свежие, так тебя и вздымающие! («Гля, каким штилем я заговорил! То матюки-художества, а то прям поэзия!» – приписка другими чернилами).
А тут я и испугаться не успел, что все же вон какой возраст… как был ошарашен: ее тело ничуть не менее заманчиво и притягивает, как девчачье. Оно у нее просто божественное! («Во заговорил Пашка!» – еще приписка).
9 февраля.
Черт побери, она меня принимает всерьез! А я-то!.. Из института выперли. Водку хлещу стаканами. Весь пропах использованными девками. А от языка моего «мухи дохнут и ухи вянут», как говорит мама. Придется, Павел Васильевич, ломать себя, еще как ломать… Да, в тот раз я забыл написать, что пробыл у нее двое суток, а спали мы, ну, ей-ей, не вру, часа три-четыре всего!»
Ошалело читал я то черный блокнот, то листки с узорчатым почерком. Этот роман так увлек меня, что, примерно зная судьбу Павла, я даже и не задумался о судьбе его женщины.
Из письма Анны:
«15 июля. С мыса Пицунда, где я вдруг оказалась.
Мы с тобой наделали массу глупостей. Я-то теперь знаю, что каждому из нас не хватало решительности, может быть, смелости, мужества. Нас заковало в наручники-наножники внезапно нахлынувшее чувство. Хотя мы оба, наверное, сознательно и бессознательно чего-то боялись. Но прошлого не вернешь, да я и не соглашусь (ни за что!) вернуть его или отдать кому-то!
Осталось одно: использовать хоть те скудные возможности, которые предоставит нам Случай. Изредка видеться. Обмениваться письмами. И думать друг о друге.
А знаешь, чем я тут занимаюсь? Принимаю процедуры, дышу морским воздухом. И читаю – вместе с тобой! – разные книжки! По настроению: то Пушкина, то Гамзатова, то Гейне, то Байрона. Знаешь, когда читаю этого лорда, вдруг думаю: «забулдыга» мой Пашка все-таки чем-то похож на лорда! А уж ты, родной мой, постарайся: не подведи нас с Гордоном…
И еще переживаю: как там мой садик-огородик? Не запустили часом его моя непутевая дочка Катюха со своей дочурой Натахой? А как там «мебель», что построил ты своими руками и на которой мы все вместе устраивали и еще будем устраивать зеленые пиры?»
Из записей Павла:
«22 сентября.
Анна помогла мне восстановиться в институте. Но не в педагогическом, а в ее родном политехе. Правда, лишь на третий, заочный, курс. Спасибо и за это, ведь за годы загулов и разгулов в голове у меня один ветер гуляет. Стыдно перед нею, жуть! Но потихоньку наверстываю потерянное и недополученное… Как же, – Лорд!
По субботам ходим в Дом политпросвещения. Там, оказывается, каждую неделю (совершенно бесплатно!) дают концерты наезжающие из Москвы, Ленинграда, Свердловска и Новосибирска мэтры-музыканты. То скрипка звучит, то рояль, то виолончель. И в зале – ну десяток, ну другой… слушателей. Так уютно и хорошо на душе бывает! Домой к ней после этого идем пешком и – молча.
И опять разговор, разговор. До изнеможения. До взрыва страсти…
И пришлось мне чуть приодеться, походочку вразвалочку изменить. Смех, да и только, но, не сговариваясь с Аннушкой, вчера меня на работе кто-то из «литераторов» огорошил:
– Ну ты, Паша, значительный какой-то стал! Ни дать ни взять – лорд Гордон Байрон. Осталось хромоты немного раздобыть да стихи научиться писать.
– «Нет, я не Байрон, я другой…» – ответствовал я на это».
Меня ждали люди и ждали другие дела. Пришлось с сожалением сложить блокнот и письма в целлофановый пакет.
Вот тебе и Пашка-ходок, Пашка-питух… А вышло – Лордом удостоен!