Ночью лунной

П Р И Г О В О Р

Десять рассказов

Для взрослеющих детей


Цикл «Радуга любви»


НОЧЬЮ ЛУННОЙ

– Ну, ты, блин, воще не современный!
Какие девушки? Тёлки! Мочалки!
(Из разговора)

Она не звонила больше полугода. Вдруг однажды телефон затрезвонил так требовательно, что в горящую голову его ударило словно разрядом: она!
Виктор в доли секунды «прокрутил» предстоящий разговор.
– Ты мне нужен! – прозвучит ее голос твердо, без банальных приветствий. Ведь это их пароль. Их клятва.
И он ответит отзывом, даже не подумав о своих возможностях:
– Где и когда?
– Сегодня в пять вечера, – скажет она. – Песчаная, 74, квартира 2.
И пойдут гудки.
…У него так и рвалось из горла: «Здравствуй же! Куда ты пропала на целую жизнь?» Но кричать было нельзя: вдруг там что-то изменилось, и только испортишь дело… А сердце колотилось-прыгало – радовалось за него: она снова есть! и он ей нужен!
Таким он и оказался, этот мучительно долгожданный разговор.
Улыбаясь, он положил трубку.
И закрутился кинематограф памяти…

Эпизод 1-й. Ох и луна-а…

Пригородный поезд допыхтел до его разъезда во втором часу ночи. Осоловевший от вынужденного бдения Виктор мог бы тихо и молча проскользнуть мимо заспанной и все же (без разглядывания видно!) премиленькой и, наверное, мягонькой проводницы, но, чтоб взбодрить себя, он на мгновение прижался к ней, так что фигурка ее дрогнула, и прошептал в самое ушко:
– Ох, больно!
– Чего больно? – оторопела девушка.
– Эх, расставаться с такой кралей… – бормотнул он и спрыгнул на насыпь.
– Ладно кобелиться-то, – фыркнула проводница, а сама поди ощутила теплоту в теле. Да и Виктор шуточкой своей не отшутился – почувствовал некий встряс в организме.
Тепловоз протяжно гуднул, и состав с милашкой-проводницей побежал в ночь. А на Виктора, поправлявшего самодельный рюкзачок на плече, хлынул поток лунного света. Из окна вагона он не видел луны, этой спутницы любви и блаженства, видел лишь ее свет, сегодня особенно яркий, а она сама висела над вагонами, когда же выпрыгивал, она пряталась от него за вагоном, великаном возвышающимся на изрядно поднятой насыпи. Теперь улыбистая Луна словно выпрыгнула на простор небосвода и – пошла поливать серебром все вокруг: одиноко стоящего возле «железки» Виктора и степь, раскинувшуюся километра на два-три окрест; вот только отдаленный ленточный бор не поддался соблазну высветиться, чернел и грозно молчал. Казалось, бездонная синева ночного неба вступила в схватку с лунным сиянием, старается затмить его, притушить, поглотить. Но лунные щупальца, вырываясь из-за редких облачков, похожих на распластанных по небу лебедей, не поддаются, струящимися волнами отбивают атаку и водопадом низвергаются на землю. Виктор сладостно зажмурился от окружающего сияния, всей душой вроде бы возвысился: захотелось запеть на всю ширь или крикнуть тем, кто еще не очарован этой невероятной картиной: «Ух, красотища! Вглядитесь!»
Он локтем подбросил свою увесистую суму, чтоб удобнее держалась на плече, удовлетворенно хмыкнул: «Ну, наконец-то порадую мамку гостинцами. А то совсем оборзел. То не показываюсь годами-месяцами, то с пустыми руками являюсь…», – и, насвистывая «Мы – красная кавалерия, и про нас…», напористо зашагал к деревушке, которую, хоть и буйствует вовсю луна, увидеть пока никак не увидишь.
Километра, считай, на два промахнулись железнодорожные строители: разъезд – вот он, а пассажирам, кто соберется, эти километры телепать… Может, чудики-строители свой интерес имели, создавая людям это неудобство? Дескать, местное начальство посмотрит-посмотрит да и начнет расширять деревню, пару улиц новых пристроит – и вот он, разъезд, вовсе рядом. Потом какой-никакой автобусик пустят, и будут перевозчикам новые пассажиры… Но все же надо было совесть иметь! Ладно, он молодой и крепкий, протопает эти километры и не вспотеет; ладно, такая дивная ночь сегодня: не тяжким будет поход и с тяжеленной сумкой; да чего там – прямо романтический полет! А будь сейчас зима с сугробами да лютым морозом? Ну, а не молодой мужик тут бы выпрыгнул, а бабулька согбенная выползла бы из вагона? Да пусть даже женщина, но с поклажей? Тащиться – ночью в такую даль, да еще одной… Мамочка, обереги!
Мужик-то мужик, но и он вскоре замедлил шаг и навострился. Кто-то шел впереди. Шел молча, лишь облегченно вздыхая на остановках. Лихого человека тут не должно быть, мелькнуло в голове у Виктора. Как поется про деревню: «здесь держать можно двери открытыми…» Но какой-нибудь неудобный попутчик – алкаш или зануда – на такой романтической дорожке ей-ей не желателен.
Впереди идущий тоже явно не был расположен к компанейству: заслышав шаги сзади, поднял поклажу с земли, взгромоздил на плечо и зашагал быстрее, чем раньше. Виктор решил не спешить, подержать дистанцию. Идущему сзади всегда виднее, а потому сподручнее решить, как использовать ситуацию. Путник впереди резко тормознул и со стоном опустил свой груз на землю. Виктор понял: женщина. Сразу, непрошеная, мелькнула мыслишка: интересно, какая из себя? Он прибавил шагу и догнал путницу.
– Здравствуйте, красавица! Вам помочь?
– Обойдусь без помощников, – резко сказала женщина.
Натужно подняв чемодан, она попыталась взвалить его на плечо, но не смогла. Скрипнув зубами и, наверняка, чертыхнувшись про себя, двинулась вперед, таща чемодан чуть ли не волоком.
«Голос приятный, – подумал Виктор. – А по характеру – стерва…»
Женщина опять устало опустила, чуть не бросила свою ношу.
– Какого черта вы плететесь за мной? – взорвалась криком. – Или шевелите ногами побыстрее, или… отстаньте. А то как приклеился… – и она прошептала что-то типа «падла».
– Уж не знаю, чего вы на меня кидаетесь, – фыркнул Виктор, – только нормальный человек не может спокойно глядеть, как женщина надрывается. – Он решительно рванул к себе ручку ее чемодана и зашагал по дороге, буркнув: – Я нормальный человек... а не падла…
Пыхтели они с полчаса. Строптивая спутница, еле поспевавшая за Виктором, все-таки взмолилась:
– Давайте отдохнем. Я валюсь с ног... – и она шагнула с дороги на обочину, где, оттененная луной, дышала травяным настоем копёшка сена. Виктор, бодрясь, аккуратно поставил возле копны ее чемодан, рядом примостил свой рюкзачок. Эти два груза и его умотали. Он присел на корточки. А стерва-попутчица так и рухнула на сено. «Слава те… – усмехнулся он, – хоть рассмотрим личико» Ан нет, случайно ли, с умыслом – женщина сумела плюхнуться так, что лицо ее осталось в тени. Виктор привстал и примостился на сене рядышком. Потом прилег на локоть и заглянул в лицо женщине. Она испуганно встряхнула ресницами и отпрянула. Он потянулся было следом. Но она едко хохотнула:
– Что, зажелалось уже? Как в той частушке?
– Какой еще частушке?
– Да вот… – и она нахально, по-бабски, пропела:

Соловей кукушку
заманил в избушку.
Накормил ее крупой –
сам за куночку рукой…

– Так, что ли? Поднес чемоданчик, и – извольте, мадам, оплатить?.. Ну… кобели!
Виктора так и дернуло ответить на оскорбительный выпад чем-нибудь эдаким. Но не успел он и вякнуть что-нибудь, женщина вскочила, схватила свой чемодан и зашагала, спотыкаясь, к деревне. Он хмыкнул, подвигал плечами, чтобы размяться, перекинул ремень на другое плечо – левую руку чемодан изрядно-таки оттянул (что она там такое и кому везет?), а правая ничего… – поднялся и побрел следом.
Луна, молодчина, все так же серебрила все вокруг, словно прожектором освещая окрестности и дорогу. Так что не бойся – не споткнешься. Но идти ему стало трудновато – знакомо потянуло в паху. «Ишь ты, – ухмыльнулся он, – луна работает? Прилив у меня… начался?» Прибавил шагу, догнал строптивую спутницу и без слов атаковал с правого фланга: попытался вытянуть из ее руки чемодан:
– Ладно дурью маяться! Не могу же я идти… и наблюдать.
– Можете, не можете, – рванувшись, прохрипела женщина, – а меня оставьте в покое.
Нет, чемодан все-таки доконал ее.
– Да не цепляйтесь вы за свой сундук! – раздраженно крикнул Виктор. – С ног же валитесь!
– Мне… не впервой… таскать его, – задыхаясь, выдавила она, но пальцы на ручке разжала.
Заполучив проклятый груз, Виктор выровнял шаг, стараясь попадать с ней в ногу (не подгонять же бедную женщину под свой «аллюр»!), да и дыхание свое настроить на продолжительную работу. Примиряюще он сказал:
– Только… не надо меня… полоскать, а? Не заслужил еще.
– А вы держитесь в рамках, – прошептала она.
Глухо стучали о дорогу их ноги, поскрипывала ручка чемодана, полегче задышала женщина. А в нем – слава те! – пригасли эротические всплески. Виктор возвел глаза к луне, усмехнулся: «Спасибо тебе, подарила ночку!»
– Не позволите ли узнать ваше имя?
– К чему это? – отчужденно сказала она.
– Родился я тут. Тут и мама моя живет… Вроде всю молодежь знаю. А вас…
– Я не здешняя, – перебила она.
– В гости к подруге… или к другу?
– Сын у меня здесь… временно.
«Не ответ, но все же информация», – мелькнуло у него.
– В детстве меня кликали Витькой, – настырно сказал он. – Сейчас зовут Виктором. В обмен на откровение… вы можете раскрыть себя?
– Элла я.
– Вот и славненько! – воскликнул он. – Вот и познакомились! Дело за брудершафтом – и можно будет перейти на ты! – перебросив чемодан в другую руку, он приобнял Эллу за талию.
– Но-но! – она отпрыгнула от него, как обожженная. – Ты хоть и носитель… воинственного имени… еще лапнешь, схватишь пинка… По яйцам!
– Что это у нас все… грубости да резкости… – промямлил он. – Я же ничего плохого не имел в виду.
– И впредь не имейте! – отрезала она. – Не обломится…
– Я журналист, – сказал Виктор осторожно. – А вы?
– Кто вы? – словно с ужасом, переспросила Элла.
– Журналист.
– В таком случае, знайте… нам вообще не о чем разговаривать! – вскричала женщина, резко повернувшись к нему. – Я презираю вас! – в ее голосе звучали отчаяние и слезы.
Вдруг разом вокруг потемнело. Это беззаботную луну атаковала стайка серых облачков. А Виктору показалось, что луна услышала их перепалку и в обиде посмурнела. Серебристость ее лучей сменилась серо-стальным цветом, улыбка соблазнительницы на лунном лике заползла под нечаянное облачко, а когда оно открыло лунный диск, улыбки почему-то не стало. На физиономии Виктора, в уголке рта, задергался нервик; на душе защемило. Даже нечаянная женская грубость, давно заметил он, напрочь убивает зовы Эроса. Не случайно на комиссиях в военкоматах женщины в белых халатах вдобавок к окрику применяют два надежных «антивозбудителя» – щелчок карандашом по… или плевок водой из стакана… «А наше мужицкое хамство… у женщин разве ничего не убивает?» – подумалось ему вдруг.
Нервно вышагивая по дороге, Элла несколько раз порывалась забрать свой чемодан из рук Виктора. Он не давал. При всем при том он – все-таки мужчина!
Когда поравнялись с материным домом, темневшим посреди деревушки, он сказал:
– Мне сюда. А вам?
– Мне дальше… на «оторванку», – тихо ответила она. – Но я сама дойду! Спасибо.
– Вы когда обратно? – осторожно спросил он.
– Вам-то какая разница! – опять вскинулась женщина, но, смягчившись, сказала: – Завтра, наверное.
«Можно было и в центре деревни найти пристанище для сына, – мелькнуло в голове Виктора. – Чего это она пацана на «оторванку» запихала? Тут явно нечисто… Что-то темнит она… И на «журналиста» вон как взъелась… Точно, темнит!» – раздумывая, Виктор открыл знакомую калитку. Во дворике загремела цепь, и навстречу незваному гостю рванулась здоровенная псина. Цепь удержала ее в метре от калитки. На полном скаку рычащая зверюга взвилась на дыбы, и жуткая пасть оказалась на уровне лица Виктора.
– Ух ты! – воскликнул Виктор. – Откуда такой взялся тут?
В избе мигнул свет, и с крыльца раздалось:
– Утихни, Шарик!
А пес, услышав голос Виктора, радостно скульнул, заподпрыгивал мячом, потом опустился на землю, прижался передними лапами и головой к земле, будто кланяясь хозяину.
– А-а, чертенок, узнал? – присел перед собакой Виктор. – И я тебя узнал… хоть ты вон в какие волкодавы вымахал.
– Сыночка, невжель ты? – от крыльца спешила к нему мать, простоволосая, светясь ночной рубашкой и наброшенным на плечи белым платком.

Эпизод 2-й. Сервис по-деревенски

Утром Виктора подняла мысль: а не исчезнет ли Элла так же внезапно, как появилась? Он сел на кровати, ошалело поводя вокруг глазами. Ходики на стенке показывали начало десятого, значит, проспал он часов пять. Мамка, истосковавшаяся, и потушив свет, все «интервьюировала» его: как работается, дают ли вовремя получку, не голодает ли он из-за своей вечной торопливости да «авось не помру – успею еще пошамать». Он сквозь дрему отвечал то «да», то «да нет». И совсем ушел было в небытие, как ее заинтересовало, «А с женой-то как? приладились друг к другу? или все так же?..» Виктор буркнул наобум: «Да у нас свобода, мам… Каждый сам по себе… Давно…»
Когда мать поднялась, он не слышал; наверное, как обычно, в половине шестого, и колготится где-то на дворе. Раньше, живя с нею, он понимал, что без поминутного беспокойства в течение, считай, сутками длящихся рабочих дней (со вторыми петухами – в колхозе, потом – у себя по двору, и снова: в колхозе – у себя по двору) крестьянину не обойтись. Пожив в городе, стал недоумевать: как это вообще в таком ритме жить можно? Все работа, работа, работа… Скотину управь, в стадо ее проводи, огород полей-прополи, еду себе сваргань, в квартире блеск наведи (бабы деревенские, не в пример городским, полы каждый день со скребком драят!), да еще сшей-сострочи себе чего-нибудь на тело, поскольку – если трудодни, то их «вот сто-о-лечко», а если пенсия, то хватило бы хоть на соль-сахар да на одну пустячную обновку в год… К тому же деревенская баба (ну, ей-богу, каждая!) норовит от своего «дохода» всенепременно чего-нибудь отделить да увязать в платочек для дитяток своих, как правило, куда-нибудь улетевших и годами матери на глаза не показывающихся! «Надо будет прошарить карманы перед отъездом, – подумал Виктор, – наверняка уже сунуто и мне две-три бумажки… А я-то, стервец, за два года отсутствия… только и сподобился на палку колбасы да полушалок».
Он по-городскому, не надевая штанов, чего никогда не позволит себе сельский парень, выскочил во двор, поплескался под рукомойником, прибитым когда-то им самим к столбику.
– Мам! – крикнул для порядку, хотя наверняка ее нет – усеменила куда-нибудь. – Ты тут или не тут? Ага, не тут…
Привычного завтрака (на все пузо!) на столе не было, стоял кувшин молока, да на тарелке еще теплели ватрушки. «Поскольку фирменного завтрака нету, – подумал Виктор, – или вовсе опустела мамка моя… или что-то затевает. Нет, явно затевает!» Единым махом он смел ватрушки, ополовинил кувшин. Подумалось: «Умеют же матери печь вкуснятину! Ох, умеют… и, считай, каждая. Отчего же это жены… не всегда так умеют?»
Утро на сельской улице чаще всего бывает безлюдным. Молодежь, проколготившаяся на «товарках» чуть не всю ноченьку, еще дрыхнет, а солидный народ либо на огородах изображает букву «зю», либо в рощах-колках – на «третьей охоте»: грибы режет, ягодку смыкает. Под видом «позвать по ягоду-клубнику» Виктор не спеша направился в конец деревни, на «оторванку». Он не спросил ночью, у кого проживает сын «нездешней», но надеялся вычислить это. «Наверняка напросилась к какой-нибудь опрятной, не языкатой бабульке, – размышлял он, подравнивая шаг под ритмы танго, несущиеся из транзистора. – Дворов на «оторванке» всего с пяток-десяток, но бабулька такая найдется».
Эллу с мальчишкой он заметил издали. Они с кошелками направлялись к ближайшему колку. Шагал Виктор нарочито солидно, чтоб не подумал кто, что гонится за кем-то… Но по всему было видно, что догонит маму с сыночком еще на открытом пространстве. Элла наверняка заметила его (не может быть, чтоб не разглядела облик ночного попутчика), но не повернулась в его сторону, вела мальчишку за руку. Деревенский пацан уже давно шмыганул бы от матери, норовя первым наткнуться на ягодное место, а этот держится за руку ее, как за юбку. «Соскучился, видать», – подумал Виктор и увидел, что обнаружен. Элла оглянулась и сразу ускорила шаги, так что мальчик теперь еле поспевал за нею – тащился чуть сзади, как на буксире. Вдруг она резко остановилась, и Виктор, добавив шага, вскоре поравнялся с семейкой.
– Ба! – воскликнул, будто удивившись. – Встретить хорошего человека по пути к ягодным местам, говорят у нас старики, – это на удачу.
– Что у вас за манера – являться ни с того, ни с сего? – раздраженно воскликнула она. – Мы с Сашей подумали, не лиходей ли какой нас преследует, – Элла сверкнула острыми глазками, зато мальчишка, вцепившийся в мамку и мусолящий большущее яблоко, так и впился любопытным взором в Виктора.
– Дяденька, а что это? – ткнул он недогрызенным яблоком в грудь Виктору.
– Это? Транзистор.
– А зачем?
– Музыку слушать, – Виктор опустился перед мальчиком на корточки. – Бросай, знаешь, свой огрызок и давай знакомиться. Потом музыку послушаешь. Ты Саша – я знаю… А я – дядя Витя.
Не успела окончиться церемония знакомства, как мальчишка отцепился от матери, сунул недоеденное яблоко Виктору и потянул к себе транзистор. Виктор не препятствовал, он исподволь рассматривал маму. Стройная, если и не пресловутые 90х60х90, то где-то рядом… грудь – аж дыхание ему сперло… брюнетка, и явно ни разу не крашенная («Не любит краситься? Или – не на что?»)… образцово-простое лицо, но глядишь и – волнуешься, сердце заходится… Потому что в глазах – искры! Она их гасит, гасит, а они опять – сверк! сверк! Обаятельная… если не кривить губы от волевого, почти мужского подбородка да острых глаз, чаще мечущих стрелы, чем источающих нежность. Стрелы – в его сторону, нежность – в сторону сына. На происходящее смотрела будто бы безо всякого своего отношения, и Виктор гадал: она от роду такой сухарь или «фасон держит»? Даже крупинку чувства не желает показать ему, такому заботливому… Но баба явно не из тех, что от первого мужского прикосновения липнут к нашему брату, тают воском… Одно плохо: грубит многовато. По-мужиковски прямо… А может, и не многовато? Может, довели? Усмехнувшись своей былой обиде, он принялся догладывать Сашкино яблоко.
– Вот, оказывается, какой груз волокли мы ночью, – повертел он огрызок, – а я думал… запчасти к трактору.
– Саше постоянно надо есть яблоки… и соки пить, – тихо сказала она. – Скоро в первый класс пойдем, а у него кровь слабая.
– Что, Сашок, наслушался музыки? Может, ягодками полакомимся?
Мальчик со вздохом протянул Виктору приемничек. Виктор выключил его, сунул в карман рубашки. А Элла уже потянула сына по полянке, тихо объясняя  что-то.
– Вы, ребятки, осторожнее тут ступайте… – сказал Виктор вдогонку. – Змей у нас почти нет, а ужики, бывает, ползают. Напугается Саша…
Но не родился еще такой пацан, который бы с первого раза прислушался к словам взрослого. Вот и Саша вприпрыжку понесся по поляне. Ягоды, само собой, не выказывались ему. То мама, то Виктор, найдя крупную клубнику или целый букетик земляники, подзывали:
– На-ка, Саша, попробуй, какая вкуснятина.
ЧП все же случилось. Наступил Саша на черную палочку,  а та как взовьется у него из-под ботиночка, он зашелся в крике: «Ма-а-ма!»
Оба в момент оказались возле мальчика – и Элла, и Виктор. Виктор зашарил в траве и выхватил оттуда что-то извивающееся:
– Э, Сашок, зря перепугался! Это всего-навсего ужик. Видишь, у него на головке желтые пятнышки? У змей таких не бывает. Он на солнышке грелся… Ужи совсем не кусаются, – Виктор протянул руку с ужом к мальчику. Саша опять вскрикнул и вжался всем телом в мать.
– Уберите эту гадость! – взвизгнула Элла, схватила мальчишку в охапку и стремительно побежала к дороге.
Озадаченный Виктор побродил немного по полянке, но глаза ни на чем больше не задерживались, а в мыслях билось: «Ну остолоп я, ну остолоп!» Он решительно зашагал вслед за Эллой и Сашей. А та, устав нести семилетнего сына или опомнившись, остановилась, опустила Сашу на землю и, присев, успокаивала его.
– Может, еще поищем ягодки, а, сына? – услышал Виктор, подходя.
– Нет, нет, – шептал мальчик. И тянулся к домам.
– Извините, – обернулась женщина к Виктору. – Это все с той ночи… всего боится.
Виктор не счел возможным уточнять, с какой ночи, и они пошли прочь от колка с его ужами. Когда мать с сыном шагнули за калитку, он спросил:
– В город вы… сегодня ночью?
– Наверное, – ответила Элла, не подняв на него глаз. – Мне в понедельник… впервые на работу, – и повлекла сына в избу.
– Ну-у и…– поежился Виктор. – То резкости, то сплошные загадки: «та ночь…», «впервые на работу…» Ничего не пойму!
Мать встретила его, стоя у калитки с ладошкой над глазами, видать, нетерпеливо выглядывала его все время, пока он «ягодничал».
– Где ты запропал, сынок? – заговорила с укором. – Я тут было праздничный стол собрала, а ты, не сказамши…
На столе и впрямь была праздничная сервировка: сверкающим пиком возвышалась бутылка «Особой московской»; тремя сопками окружали ее чашки с «витаминами от шести соток» – отдельно первые красно-бурые помидорки, отдельно – нежные, потому что молодые, огурчики, отдельно любимая его протертая морковочка, как снегом, покрытая сметанкой, домашней, никак не разведенной; словно возвышенное плато, на углу стола красовался большой круглый пирог («Как всегда, с тертой свеколкой, – подумал Виктор, – помнит, что обожаю»). От стола тянуло пьянящим ароматом нарезанного укропа, а кастрюля на гудящей огнем плите издавала такой ядреный запах вареной курицы, что от нетерпеливого аппетита подкашивались ноги. Куры из городских магазинов деревенским подругам не чета! Вари их, не вари, сдабривай приправами, не сдабривай, такого запаха не дождешься! Тут же Курица – Свободная Гражданка Двора, а там – инкубаторская синяя птичка.
Тарелка с кружочками привезенной им банальной колбасы, хоть и водруженная матерью на почетное место – ближе к центру, на фоне сельского домашнего великолепия смотрелась почти убого.
– Ну, мамуля, ты даешь! – восхитился сын и приобнял ее за плечи.
Она всхлипнула и принялась уголком платочка утирать глаза, а он, прижимая ее к себе, повел к столу.
– Погоди, сыночек, я горячее подам, – высвободилась мать.
Он не успел табуретку выдвинуть из-под стола и опуститься на нее, как юркая старушка извлекла курицу, пышущую ароматом и паром, уложила ее на большую тарелку, водрузила на стол. Он сел, а она поставила две фарфоровые чашки с горячей водой и салфетки из нарванных тетрадных листов положила. Мелко перекрестилась на икону в красном углу и притулилась к столу.
– Ну, мам, у тебя и сервис, однако! Шикарнее, чем в городских ресторанах, – восхитился Виктор.
– Погоди, – хитренько сверкнула глазами мать, – твои детки, коли народишь да вырастишь… приедут к тебе в гости, когда ты уж все жданки прождешь, ты не такой стервиз разведешь…
Она будто окутала сына вниманием да лаской, ему показалось, что, как многие лета назад, она словно под грудь свою положила его и сосок в рот вправила. Он даже бутылку не успел открыть – она ее открыла сама и стаканчики наполнила. И тост произнесла:
– За приезд твой, Виктор Никитич! Спасибо: помнишь матерь!
– Мам, да кончай ты казнить меня лаской! – вскричал Виктор. – Какой «приезд», какое «помнишь»? За твое здоровье, родненькая!
Они чокнулись. Виктор опытно опрокинул стаканчик в рот, крякнул, а мать перекрестилась, что-то пошептала, еще перекрестилась, потом пригубила стаканчик и поставила на скатерть. Схватив понемногу салатиков, он выломил из парящей курочки ножку, зажмурившись, втянул неописуемый запах и погрузился во блаженство вкушания. Вспомнилось из институтского старославянского: «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю…» Курица на языке и впрямь таяла так медово, что, ей-ей, можно было и умереть от наслаждения.
Восторженно объедаясь, Виктор раздумывал о матери. Тихая, уютная старушка – его мама. Платочек на голове ношеный-переношенный, но хорошо сбереженный. Белая кофточка в синий василек с темно-синей юбкой знакомы ему еще с тех лет, когда навещал ее регулярно, но глядятся свежими… Традиционный для сельских женщин цветастый передничек поверх юбки заштопан – аккуратненько… «У Эллы тоже простенькое платье, – подумалось вдруг, – и туфельки, явно не вчера купленные… На бережливости и невероятном трудолюбии только и живут наши мамы. Манна с неба на них не сыплется… не сподобил Господь…»
– Откуда, мам, богатство все это? – обвел он руками стол.
– Овощ-то, само собой, весь мой, – не смутившись, ответствовала мать, – а сметанку соседушка Мария по торжественному случаю принесла, творожок и молоко… тоже она… Душевно-добрая женщина. А курочек, трех, я сумела сберечь. Ну… теперь две осталось… ладно, легше прокормить будет.
Остро кольнули Виктора эти ее слова. Умом и сердцем остро ощутил ее бедное одиночество.
– Может, ко мне пора перебираться, а, мам? – спросил он ее, как и два и три года назад. – Совсем вы в деревнях обеднели, обнищали… Правители говорят о вас одно, а мельком вот увидел сегодня деревню нашу, ох, не то они говорят!..
– Да уж, – вздохнула мать, – голод сорок шестого ненароком вспомнишь… после леформ этих нынешних. Всего-то чуток и полегше после них. А к тебе перебираться… Ну чего я у тебя делать буду? Слушать, как вы там меж собой гыр-гыр… разобраться не можете?
– Да разобрались уже, мама, – пробормотал он, – месяца два назад… разбежались.
– Вона как!.. – мать подперла рукой подбородок. – Значит, зовешь за вашими пресными курями по магазинам бегать? Нет уж, сынок, доживу тут… и лягу рядом с Никитушкой... супругом моим разъединственным, отцом твоим…

Эпизод 3-й. «Ау, Саша, ау!..»

Тихо и грустно сидели мать с сыном. После первой стопки вторая что-то не шла, разговор был какой-то пунктирный: то он скажет что-нибудь, а мать не враз ответит, то мать, размягченная не столько выпитым и запахами, сколь, наверное, радостью от встречи и неизбывным желанием единения семьи, начнет разговор-воспоминание, разговор-увещевание, а он молчит, размышляя и печалясь.
От недосыпа ли, от благостного застолья или тягостных воспоминаний Виктор сомлел и, когда мать принялась убирать со стола, лег на застеленную кровать, как был, в одежде, и моментально провалился в глубокий, крутой сон. Такой крутой, что очнулся, когда в избе было темным-темно, а мать посапывала, пристроившись на лавке вдоль окон. На столе, прикрученная до минимума, посвечивала керосиновая лампа. Часы на руке показывали полночь. «Два с небольшим часа – до поезда на город!» – Виктора так и встряхнуло: а вдруг она все же сегодняшней ночью поедет? Что иное могло значить ее «наверное», кроме желания сбить его с толку, отвязаться от него?
Он выскочил на улицу, остановился на низеньком, в две ступеньки, крылечке, прислушался. «Товарка» уже разбрелась: не слышно ни всхлипов гармошки, ни взвизгов девчат. Впрочем, досвадебные щупанья и тисканья в его деревне не приняты, поскольку сурово караются родителями. Уклад такой: оженитесь, тогда и щупайтесь! Вокруг стояла сочная ночная тишина: лишь взбрехнут там-сям собаки (служба у них такая!), а то вдруг тяжко вздохнет во сне чья-то корова (жизнь и у коров нынче такая – ешь, что досталось, и вздыхай!), и снова тишина. Такая, что слышно, как, перекликаясь, шелестят на небосводе звезды.
Со стороны «оторванки» раздались шаги – легонькие, быстрые. Сердце у Виктора екнуло: она? Он затаился, решил не выказываться, не навязываться.
Луна в эту ночь задержалась с выходом на дежурство: только-только поднялась над бором и далеко не все свои люксы бросила на землю, поэтому Виктор не вдруг распознал позднюю путницу. Но вскоре понял: точно – она. Одна, и с чемоданом налегке. Пройдя примерно половину улицы, Элла замедлила шаги, шла, словно на цыпочках. «Прячется? Или дает мне возможность сориентироваться? – соображал Виктор. – Но ведь вчера ночью она не могла запомнить моего дома. Да, но наверняка заприметила, что он… в середине деревни». Догадка его оказалась верной, потому что Элла, миновав его дом, резко ускорила ход. Виктор бросился в избу.
– Мам, ты не вставай, спи, – склонился он, чтоб поцеловать ее на прощание. – Я побегу, а то поезд прозеваю.
– Да что ж ты не сказал, что сегодня едешь? Я бы собрала чего. Да и побыл бы, ведь воскресенье…
– Так надо, мамочка. Надо… Я скоро еще приеду, ты жди.
По темной, лишь наполовину освещенной луной улице он шел не спеша. Крестьяне – народ чуткий: сквозь сон услышат сначала женские шаги, потом быстрые мужские и утром, сидя на своих завалинках, вычислят, кто кого и зачем ночью догонял. Тогда не миновать матери уворачиваться от ехидных вопросов и хитрющих взглядов.
Ночная путешественница, конечно, заслышала и узнала его шаги, но не сбавляла хода, хотя и не прибавляла. «Что-то не пойму, – раздумывал Виктор, прибавив шагу, поскольку крайние дома остались позади и можно было не бояться досужих умозаключений. – Играет она со мною, что ли? Или опасается чего-то? Пора, пора получить ответы на все вопросы!»
Она остудила его пыл, как только он поравнялся и попытался взять из ее руки чемодан:
– Послушайте, какого черта вы за мной гоняетесь?
– Что значит «гоняетесь»? – изобразил он обиду. – Мне тоже на поезд. А что я буду за мужчина, если хрупкая женщина в моем присутствии будет тащить тяжеленный чемодан?
– Не такой уж он тяжеленный, поскольку почти пустой, – ворчливо сказала она, но тут же голос ее смягчился: – Сынок за один день умял половину яблок, и соку не надолго хватит. А насчет хрупкой… Вы можете при некоторых обстоятельствах… неприятно убедиться в обратном.
– Каких таких «некоторых», извините?
– Мало ли каких… если двое идут на поезд… лунной ночью.
Хмыкать по поводу прозрачного ответа или божиться в отсутствии дурных намерений Виктору не зажелалось. Он все больше испытывал беспокойство, нет, зуд от вопроса, гвоздем вонзившегося в него: почему? Почему она выказывает себя грубиянкой? Не может же быть, что она такая вообще! Это, видать, ее защита. Но – от чего? от кого?
Обоюдное молчание да еще при ускоренном движении очень быстро сделало свое: они оба приустали. Элла первой шагнула с дороги и опустилась на копёшку сена. Не на ту, что вчера, а на одну из многочисленных, накошенных и сметанных вдоль дороги. Виктор опустился рядом. Молчание потянулось дальше. Не выдержала она, вздохнула, словно всхлипнула:
– Тогда была такая же ночь…
Виктор хотел было подхватить разговор: «Когда – тогда?» и «Какая – такая?», но осадил себя.
– Такая же…. – прошептала она со слезами.
Это было выше его сил – молчанка. Он резко повернулся, схватил ее за плечо:
– Ну не молчи же ты!
– А ну-ка… руки! – дернулась, словно проснулась, она, и руки Виктора обвисли. Женщина добавила обессиленно: – Прекратите, ради Бога, цапать меня. Не терплю… мужицких лап!
Виктора передернуло. Хотелось вскочить, плюнуть ей под ноги и ринуться к вокзалу одному. Подальше от этой «загадочной» неврастенички, от ее игры словами! Но дыхание было сбито, и вскочить не получилось.
– Сашу безумно жаль… – не почувствовав его состояния, прошептала она. – С той ночи все пошло…
Он хотел сказать: «И меня пожалей!», но сообразил, что это будет кощунственно. Прикрикнул на себя: «Не суетись, дурак!»
– Подойдем поближе к разъезду, чтоб не прозевать приближение поезда, – вдруг сказала она тихо. – Там есть еще копёшка… Если будет время, может, я смогу что-то рассказать.
С километр шли молча. Пугая их, изредка пролетали товарняки. Хоть луна и взобралась в свой зенит, только при свете прожектора локомотива Виктор разглядел цифры на часах. До их поезда оставалось еще минут пятьдесят.
– Мы с Сашей тогда… такой же вот… тихой, лунной ночью… сбежали от его отца… – начала она почти сразу, как они присели на последнюю перед разъездом копну свеженакошенного сена. Давняя боль все-таки взорвала возникшую вокруг этой женщины оболочку. Позже Виктору обидным покажется, что на таком изумительно благодатном, пахучем и мягком «диване», да еще при божественном серебряном освещении они не ласке предавались, а переживали душераздирающие минуты. Сбиваясь с шепота на крик, то выпуливая слова, то проглатывая их, когда надо было вытереть слезы, она принялась изливать смертельно раненую душу. Перед малознакомым мужчиной, еще и до тошноты презирая его за… поступок кого-то.
– Простите, Виктор, но меня коробит от вашего пребывания возле меня… не только потому, что вы из скотского племени мужчин… но и потому, что вы тоже журналист. Да-да, мой подонок-муж тоже был журналистом, да еще и поэтом… что делает его суть еще более мерзкой…
В иное время Виктор взвился бы: нельзя каждого мужчину зачислять в «скотское сословие» из-за скотской сути какого-то одного, да пусть даже и многих других мужчин! И нельзя всех журналистов обгаживать из-за… Но тут ему и пикнуть было нельзя: она опять закроется!
– Жили мы в городе. В центре даже, в хорошей квартире… Он был весьма известный поэт, популярный молодежный журналист, потому и дали такую квартиру… Два-три лета мы уезжали в деревню – снимали избушку, чтобы Саша бегал по травке, дышал запахом чистой листвы… И уж любили друг друга, ох, любили!.. Пока не сломался мой супружник… под корень!
Промчался еще один товарняк, и Виктор с удивлением увидел, что говорила Элла минут десять. Время словно замедлило ход, оберегая их разговор!
– Однажды он приехал из города с каким-то типом… Пьяные вдрызг, освинившиеся до такого состояния, что у меня так и екнуло: быть беде. К этому времени он в запоях стал дуреть… И я потихоньку, на всякий случай, сложила чемодан… приготовила все необходимое для Саши… Думала, вдруг придется уйти к соседям…
Элла надолго замолчала, опять сморкалась, утирала лицо сначала платочком, а потом уж и рукавом кофтенки, что надела на ночь. Виктора так и подмывало обнять ее, приблизить к себе – это успокоит ее, мыслил он, согреет…
– Когда они отвалились, как раздутые от крови пиявки, и засвистели своими сизыми, сопливыми носами… – она вздрогнула от омерзения, – я взвалила на плечо спящего Сашу… я его одетым уложила на всякий случай… в другую руку схватила чемодан… и потихоньку выбралась из дома… Об одном жалею, что не подожгла это гнездо грязи и гадости… со всех четырех углов, – она скрипнула зубами.– Мне б тогда легче, наверное, жилось. И спокойнее – это наверняка!..
Рука Виктора не удержалась, легла на ее плечо. Элла вздрогнула, как от электрического удара, и, с силой отшвырнув непрошеную гостью,  вскрикнула.
– Вы – идиот… или? Сколько надо говорить, я не выношу-у… – и затряслась в рыданиях. Вдруг, будто сглотнув рыдания, устало прошептала: – Простите…
Виктор сидел оглушенный. Ему вдруг стало мучительно стыдно за вчерашнее поведение, за игривое желание. Так стыдно, что почувствовал меж лопаток испарину.
Элла потухшим голосом продолжила:
– В две-три избы я стучалась… Не открыли, даже свет никто не зажег, никто к окошку не подошел… Догадались, видно, люди, почему этот стук… Эти подонки орали, как благие… Хвастались друг перед другом… Я потом уловила, что за повод у них. Мой – книжку очередную издал и гонорар за нее получил. А тот редактором ее был… Вот и торжествовали успех… Лаялись, как конюхи не лаются, песни орали, посудой швырялись… Каждые полчаса ссать бегали к дверям… там у нас рукомойник висел. Я, представьте, все это лицезрела и слушала… В общем, не пустили нас к себе люди… И решилась я тогда: умру, а дотащу Сашку и чемодан этот проклятый до станции… и уедем куда подальше. Чтоб не видеть, не слышать его, не знать ничего о нем! И чтоб Саша никогда больше не слышал его вонючих речей… И имени его не знал! Уеду куда глаза глядят… хоть и денег-то у меня с гулькин нос было…
Прогрохотал еще один товарный состав. Опять Виктор подивился гибкости времени: столько сказано Эллой и пережито ими обоими, что кажется, полсуток прожито, а стрелки часов пробежали еще минут пятнадцать, и до прихода их поезда… то ли они еще переживут!
– Вгорячах-то я легонечко эдак проскочила деревенскую улицу – с Сашкой на одной руке, с чемоданом в другой… А вскоре за деревней почувствовала, что руки отваливаются… Тут еще собаки… свора целая… Сбежались на брёх одной из дворняжек и давай на нас наскакивать. Саша проснулся – и в рев от страха… Я его на землю опустила, с одной стороны собой от собак загородила, с другой – чемоданом. А они как осатанели… Наскакивают, хрипят, зубами клацают. Я сначала чего-то кричала, чемоданом отмахивалась, а потом закаменела… Стою статуей, Сашу по головке глажу и шепчу: «Не бойся, сынок, не бойся... Они хорошие, собачки, просто они нас с тобой напугались…» Не знаю, почему, но одна из собак вдруг выпрыгнула из своры и – хлоп! – на все четыре между нами и сворой этой… неистовой. За нас вроде заступилась… Бывает такое, а? Ведь мы не были знакомы с ней! Может, она сердцем беду нашу почувствовала?..
Элла, всхлипывая, замолчала, наверное, продолжала разгадывать эту природную загадку: почему одна из остервеневших собак вдруг пошла против своей стаи и грудью встала на защиту женщины с ребенком?
– Кое-каким из нападавших собак наша защитница загривки прихватила. Да так, что те взвизгнули и отпрянули… За ними и вся компания, притихнув, поплелась по своим дворам… А наша, представьте, осталась с нами и проводила нас чуть не до станции. Видел бы кто, как мы двигались до той станции! Беру сомлевшего Сашу и тащу метров на сто вперед. Сажу его на землю и приговариваю: «Посиди, сыночек, я сейчас чемоданчик наш притащу» – и бегом за чемоданом, брошенным на дороге. Сашка в рев, а я ему: «Ау, Саша, ау!..» Чемодан оттаскиваю метров на сто уже за Сашу… Потом опять его тащу за стоящий чемодан… И все время кричу то сыну: «Ау, Саша!..», то собачке, что добросовестно следует туда, куда я отношу Сашу: «Хорошая собачка, хорошая!» Саша поначалу боялся оставаться с собакой, заливался криком… Потом понял, что она хорошая… даже гладить ее пытался ручонкой своей… А потом, когда эта добрейшая собаченция, – Элла наконец улыбнулась, – когда она, лизнув нас обоих, потрусила домой, он заныл даже: «А иде собаська? Она убезала, да?»
После минуты молчания Элла сказала спокойно, с верой в свою правоту:
– Уехали мы тогда… в другой город… Устроила я Сашу в детский садик… а сама поступила учиться. Правда, пришлось поизощряться и во вранье, и во взяткодательстве… Чтоб поменять документы на новые имена и фамилии… Я даже отчество сыну новое выдумала!.. Училась и работала. Поломойкой, дворником, прачкой – все по ночам… Стипендии-то на двоих… – она хохотнула. – Теперь вот получила диплом и направление на работу… К несчастью, в тот город, в котором мы когда-то жили… И теперь боюсь случайно встретить этого зверя… мужа бывшего.
– Может, тот его пьяный угар можно как-то понять, простить? Все-таки новая книга, гонорар… – осторожно сказал Виктор.
Господи, лучше бы он продолжал молчать! Элла даже оскалилась, как раненая тигрица:
– Понять? Простить? Да вы, наверное, не меньшая мразь! – закричала она, казалось, на всю степь. – А вы знаете, толстовец несчастный, что этот слизняк сделал перед тем, как задрыхнуть со слюнями на подбородке? Знаете?
Она задохнулась гневом, закашлялась. Виктор сидел, боясь вздохнуть.
– Он притащился в комнатку, где я лежала со спящим Сашей, и, что-то мыча, вырвал меня из постели… потащил в нашу спальню… – Элла заскрипела зубами или… всем нутром застонала. Виктор поежился, замер. – Он подволок меня, как мешок… – муженек-то мой тот еще боров был по весу… – и пхнул на кровать, где совсем голый, с торчащим… этим... лежал и лыбился мерзкой рожей… его сотрапезник… Он, гад, гыгыча на всю комнату, подмял меня… я вскрикнуть даже не могла… Сашу боялась перепугать… К их-то реву и пению он притерпелся… а мой крик услышал бы.
Женщина сглотнула стон. Казалось, она горько корит себя: «Что я делаю! Распласталась… не зная, перед кем…», потому что вдруг резко отодвинулась.
Виктор скрипнул зубами: «Подонки! Они лишили ее… души и тела!»
Он порывисто привлек Эллу. Ее всю трясло, зубы стучали. Тут бы стакан воды, да где он!
– Я, конечно, прокляну себя, что рассказала все это вам… – прорычала она. – Но как вспомню об этом ужасе… меня разрывает всю, изгрызает… И держать это в себе… нету моей больше моченьки! – она смолкла, вздрагивая всем телом, лихорадочно теребила носовой платок. – А потом случилось такое! О-о-о!.. Боров мой, видя возню своего дружка на мне, сам возбудился… Взревел во всю глотку, махом перевернул нашу… пирамиду и… О Боже, о чем я рассказываю-у! – она захлебнулась в рыданиях.
Виктор в последние мгновения ее рассказа точно закостенел: тело не ощущало окружающих вещей, мысли сбились в тяжелый сгусток, слова рождались и тут же улетучивались. Тяжелый сгусток, что был в мозгах, тихонько переполз в горло и застрял там комком. Следом появилась мысль… даже не мысль – ощущение: он, Виктор, сейчас, вот в эти секунды, что-то нужное, важное потерял! За минувшие сутки, казалось, пережита целая жизнь: ночкой лунною возгорелся он легкой страстью к случайной попутчице; днем светлым разглядел ее почетче, заглянул самую малость в сердце ее и мысли – и потянулся к ней душой; а на обратной ночной дороге почувствовал свою нужность ей… И вдруг!… – обвал!.. Ее рассказ породил в его существе не сочувствие, нет! а отвращение к ней. Точнее, цепочку состояний: отвращение – омерзение – презрение и – ужас. Ему показалось, что тело его остывает, словно он принял смерть… И Элла, кажется, почувствовала это. Рыдания сменились всхлипами, теперь слышалось только тяжкое ее дыхание.
Виктор такое состояние впервые испытал классе в четвертом, когда, читая шолоховский «Тихий Дон», был смят сценой коллективного изнасилования Франи. На казаков он негодовал, а дуру-Франю… возненавидел! С тех пор помимо воли он, даже того не желая, сторонился оскверненных женщин. Они казались ему растоптанными… большей частью по своей вине – сдались без боя!
Но ведь рассказ Эллы… это совсем не тот случай. Не тот! Виктор всякого понаслушался в минуты хвастливого трёпа охочих до приключений друзей-товарищей. Но про такое измывательство над женой и матерью ему и слышать не приходилось. Ни в чем не повинная, она все-таки растоптана. Это обожгло его, затем оледенило.
Виктор стиснул зубы так, что они заскрипели, и, подавив предательскую омертвелость своего тела, легонько тронул колено Эллы. Но никаких слов – ни утешения, ни поддержки – произнести не успел. Женщина вскрикнула, нет – бешено взвизгнула:
– Ты что-о? Если я тебе… раскрыла душу… – она с маху резанула его по руке, – если я раскрыла… – она вскочила на ноги, – это вовсе не значит… – она замахнулась чемоданом, – это вовсе не значит… что я тут же раздвину для тебя ноги!.. Сволочь! Ты на коленях будешь молить…
И она рванулась от него. Виктор не сообразил даже встать с копёшки, только ругнулся сквозь зубы: «Опять обидел человека, сволочь!», а Элла, спотыкаясь и что-то выкрикивая, бежала к разъезду.
Он тяжело поднялся. Вскоре должен быть их поезд, и мелькнула неуместная мысль: не опоздать бы.
Элла остановилась, поставила чемодан, намереваясь сесть, но передумала. «Поставьте его на попа, – хотел крикнуть Виктор, – так он будет прочнее – не раздавите…» Она, видимо, все-таки подуспокоилась, потому что догадалась сама поставить чемодан, как «советовал» Виктор, и присела. В его сторону не взглянула.
Но Виктор был уверен: она села не потому, что ноги ее тоже, видимо, подламывались: вспомнить такое, это почти то же, что такое снова пережить! Нет, села она не от усталости. Она ждала его, Виктора. Ведь что бы ни случилось с женщиной, она не перестает быть Женщиной! И должна как-то загладить, стушевать невыгодную для нее ситуацию, которую высветила.
«А ты должен быть мужчиной!» – сказал себе Виктор и ускорил шаги, твердо приказав себе умерить дыхание, успокоиться. А мысли лихорадочно бились: «Ты должен подойти к измучившейся женщине так, чтобы она увидела то, что ей сейчас необходимо, и уверилась (поверила!), что и ты потрясен случившимся с нею… что ты не недруг ей… что именно ты готов заступиться за нее перед кем угодно!»
Он остановился в двух шагах и, глядя ей в глаза, опустился на колени, прямо на пристанционный щебень.
– Простите, Элла… Умоляю вас! Вы поделом врезали мне.

Эпизод 4-й. «Ты мне нужен!»

Мучения его на работе (а может, это – учение?) продолжались  месяц за месяцем. Главный редактор, женщина при большом теле и не меньшем уме, еще в начале апреля сама занесла ему письмо коллег одного шофера, что всю войну подвозил снаряды к батареям на своей полуторке, а значит, в переделки-вилки попадал не единожды, но Бог его миловал – остался жив, даже серьезно ни разу не был ранен; и машину как-то умудрялся всякий раз почти невредимой уводить из-под обстрела – ни разу не накрыло ее прямым попаданием. Вот и просили мужики песней поздравить счастливца-ветерана с Днем Победы, пожелать ему «кавказского долголетия, безаварийной езды и… не меньше двух стаканов после работы!». Всего-то и дел: прочитай смачное письмо в прямом эфире и прокрути песенку «Эх, дорожка фронтовая…». Но шефиня уловила в письме изюминку и сказала мечтательно:
– Судьба этого везучего мужика… на очерк тянет! Если б не текучка да вертячка, сама бы поиграла пером! Но… совещания с заседаниями заели. Попробуй-ка ты сделать что-нибудь весомое. Думаю, по плечу тебе.
Виктор не любил писать по подсказке. Найти нестандартного героя или забористый сюжет, «обсосать енто дело» – это да! Такое зажигало его, подгоняло, обязывало. Это ему даже личило! А получить готовенькое, из ладошки в ладошку, – пусть юнги от журналистики так работают. Но…
Как известно, нет ничего хуже, чем получить приказ или задание начальства в виде эдакой дружеской просьбы, и Виктор вынужден был «врубиться в материал». Побывал у несгораемого шофера на работе, познакомился с домашними, покатался с ним по «великим стройкам» города, повыгружал с ним то песок, то гравий. И сюжет вроде бы выстроился, и герой выпукло обрисовался, засветился внутренним содержанием. Однако и праздничный май пролетел, и июнь с его печальным 22-м числом прошел, а очерк, уже в третий или четвертый раз перечеркнутый жирным карандашом шефини, так и не вытанцовывался. Бедный автор уже и непечатные эпитеты в свой адрес кидал, и героя, кажется, начал тихо ненавидеть. А труд его и сегодня «завернули» со словами:
– Банально все … Плакатно… Может, ты неудачно влюбился – и от того маешься?
Да, на этом фронте у него – «без перемен, затишье»… После душераздирающего откровения под луной, в ожидании поезда, Элла опять окуталась отчужденностью: на его звонки отвечала односложными «да-нет», а если он позволял себе по этому поводу выразить неудовольствие, тут же грохала взрывом грубости; просьбы о встрече отвергала неумолимо. «Я только-только вхожу в дела! – говорила раздраженно. – Ни минуты времени. И отвлекаться на что-то… не могу!»
Даже когда оказалась она в безвыходном положении – не могла съездить за сыном, чтобы привезти его к началу учебного года, – звонок ее Виктору был более чем сдержан:
– Извините, но… Вы мне очень нужны, Виктор… Вернее, мне очень нужна ваша помощь… Конечно, это опрометчиво… но я ведь здесь еще никого не знаю… Кого знала, не встречались пока…
Он съездил в деревню за Сашей, привез его на указанную квартиру. Почти трехчасовой дорогой они подружились. Мальчишка оказался востёр и неистощим: вопрос за вопросом, просьба за просьбой. Сидеть в вагоне напротив Виктора он не захотел, перебрался к нему и прижался всем тельцем. Явно истосковался по мужской ласке. Виктор еле успевал отвечать на вопросы, а колеса поезда ритмично отстукивали ее фразу: «Вы мне – очень – нужны… вы мне – очень – нужны…»
Вручая матери сына, он рассчитывал на некое потепление в их отношениях. Пусть не на зов к объятиям, не на прикосновения (как бы ненароком, но со значением!) – ну хоть бы тон речи стал помягче, хотя бы взгляд потеплее: ведь примагнитила она его все-таки. Намертво примагнитила! Но Элла осталась ровной и – что обидно! – бесстрастной. Хотя из глаз ее уже не дули злые ветры, но и солнышко еще не сверкало.
«Может, черт возьми, это ее холодность заморозила меня в работе? Может, ею выстужена моя душа?» – терзался Виктор.
Ему хотелось навестить Сашу, узнать, как у парня пошли школьные деньки, но показаться нагло-назойливым, дескать, отблагодарите меня… или явиться без приглашения – он не мог. Наконец долгожданный звонок последовал:
– Вы извините, Виктор, мою беспардонность, – в голосе ее чувствовалась неуверенность.
– О чем речь, Элла! – поддержал он ее бодренько.
– Вы мне опять… нужны, – нет, она явно была в отчаянии. – Нам нужны…– поправилась она поспешно. – Очень…
– Слушаю и повинуюсь! – изобразил он доброго джинна.
– Соседка, на которую я оставляю Сашу, когда крайне нужно, заболела, – принялась оправдываться Элла.– А мне сегодня… позарез надо задержаться на работе… Саша, между прочим… часто о вас спрашивает.
– Я уже еду! – воскликнул он.
– Нет, не сейчас. Надо вечерком, часов в пять. Я к этому времени заскочу домой… и вас проинструктирую. Только адрес у нас немного изменился. Запишите. – Он хотел спросить, почему переехали, но она быстро закончила разговор: – Заранее спасибо вам. Тут телефон ждут…
«Вероятно, это он! Напал-таки, гад, на их след», – подумал Виктор.
Вечером она торопливо показала, где молоко и сахар, где крупа и как сварить Саше манную кашу. Виновато сообщила, что вернется, возможно, не раньше десяти вечера, поскольку руководство швейной фабрики, где она работает бригадиром молодежной бригады («Чуть не половина – пацанки!» – пояснила озабоченно), так вот, руководство подверглось «прочистке на высоком ковре» и сегодня намерено почистить мозги своим подчиненным… – и она буквально убежала.
«Может ведь, оказывается, мягкой быть. Может и не скрывать свою мягкость…» – промелькнула радость у Виктора.
– И что же мы будем делать, Сашок? – озадаченно спросил он парня, который стоял перед ним вроде столбика, ожидая, чего-нибудь необыкновенного. – Кашу варить?
– А ну ее, кашу, – отвечал тот, – я ее почти не люблю… Давай, дядь Витя, лучше конструктор пособираем?
– Давай конструктор… Но пока ты готовишь запчасти и инструменты, я выполню все-таки задание мамы – поставлю варить кашу. Задания мамы, брат, всегда надо выполнять.
– А что это… запчасти? – спросил мальчик, игнорируя наставление про маму.
– Запчасти – это болтики, гайки, пластинки, из чего ты конструируешь разные механизмы и агрегаты… – говоря это, Виктор поставил на раскаленную плиту кастрюльку, налил туда молока и собрался было сразу засыпать крупу, но в это время последовал новый вопрос:
– А что такое мех… меха-низмы и… гре-гаты? – Виктора вовремя осенило: манную крупу засыпают, вроде бы, в кипящее молоко. Значит, пока можно ответить на Сашины вопросы.
– Механизмы что такое? А ты что чаще всего конструируешь?
– Машинки… Грузовые. Или легковушки…
– Вот машинку, Саша, и можно назвать механизмом. А агрегаты… Ну, Сашок, да при тебе ничего и сказать нельзя – сразу вопросами сыплешь, – Виктор рассмеялся и потрепал чубчик мальчика. Саша разулыбался. – А агрегаты – это часть механизма. Вот ты собрал кабину и мотор грузовичка – два агрегата готовы. Понял? Ой-я-яй… – Виктор бросился к плите, где белоснежная пенная шапка готова была выскочить из кастрюли. – Молоко мы, брат, чуть не упустили! – и он плеснул на вершину шапки воды, пена осела. – Но – поймали!
– Поймали! Поймали! – запрыгал Саша, а Виктор с уверенностью кудесника плиты и кастрюли сыпанул в молоко крупу и кинулся за ложкой, чтоб размешать. Саша забыл свой конструктор, вытягивал шею, пытаясь постичь дядины секреты варения манной каши. А каша, вредина, почему-то затихла, крупинки ее не завихрились в кипящем молоке, а ровненько улеглись на дно кастрюли. Да так ровненько и плотненько, что Виктор, неистово орудуя ложкой, никак не мог побудить их к радостному хороводу в кипящем молоке.
– Саша-а, – разочарованно воскликнул Виктор, – каюк нашей каше! Лепешка какая-то под молоком получилась…
– Дядь Вить, а ты мешай, мешай! Мама много-много мешает!
Но напрасно налегал Виктор на ложку: каша не разбегалась на крупинки. Лепешка, в которую она превратилась, просто разламывалась на куски – большие и маленькие.
– А что, Сашок, может, вместо каши… поедим галушки? Я помню, меня мама когда-то кормила ими.
– Поедим, – согласился Саша, – кашу я все равно не люблю.
Довольные своей находчивостью, они отодвинули приготовленные к работе части конструктора и принялись «сервировать» стол. Наложенная в чашки каша (или галушки, – какая разница, если это результат таких стараний!) аппетитно дымилась паром. Они принялись ложками остужать ее, по краю чашек раскладывали, набирали в ложки и дули на них… Виктор решился первым отведать белое варево, смело раскусил одну галушку и… закричал:
– Ой, Саша, погоди! Не ешь!
Галушка оказалась с неприятным секретом – внутри она вовсе не проварилась и даже с молоком не соединилась, потому и оказалась горяченным комком манной крупы… Виктор озадаченно вытер вспотевший лоб и взял в ложку галушки помельче, пожевал их: нормально вроде. Мяконько и приятно на вкус.
– Вот, Сашок, какая у нас дальше будет технология: едим только мелкие галушки – крупные у нас не проварились. И больно они, знаешь, горяченные.
– Едим мелкие, – согласился мальчик, явно почувствовавший, что его старший друг попал впросак.
Словно заговорщики, ужинали они молча, сосредоточенно. Выбира- ли только мелкие галушки, крупные собрали и выбросили в ведро. Виктор при этом подумал: «Стыдоба какая! Опозорился… и крупы столько испортил».
Элла пришла раньше, чем предполагала. Они в это время усердно собирали танк.
– Ну что, ребята, накормите изголодавшуюся прозаседавшуюся?
– Ой, мамка, – закричал хитрющий Саша, – дядь Витя такую вкусняцкую кашу сварил, что мы ее всю съели. Тебе не оставили. Бесстыжие, да?
– Ну почему «бесстыжие»? Молодцы, что аппетитно поужинали. Сейчас вместе чай попьем… а то дяде Вите домой пора бежать.
Чаепитие было натянутым. Саше явно не хотелось, чтобы дядя Витя уходил; Виктору не хотелось уходить вот так – выпровоженным. Элле… А чего не хотелось… или хотелось Элле?
Она проводила его до угла дома. Тут не светила чародейка-луна, зато назойливый свет отбрасывал вокруг фонарь на столбе.
– Извините, – сказала она бесцветно, – мы сели вам на шею…
– «Нам», «мы»! – фыркнул он сердито. – Остаемся с Сашей – забываем все, радуемся… Появляетесь вы – и все каменеет… – он вдруг воспламенился: – Неужели не ясно, что я жду не только «вы нам нужны!», но и – «ты мне нужен!»?
Элла рванулась и прикрыла ему рот ладошкой, словно боясь услышать что-то опасное для нее. Но тут же отдернула руку.
– Как только я сама почувствую… – прошептала после паузы, когда он уже чуть не кинулся прочь, – как только сама почувствую, что это возможно… неминуемо… вы услышите эти слова… Но надо еще подождать, чтобы это были не только слова.
Он не знал, что делать, куда девать руки, которые так и рвались к ней. Вонзил их в свою прическу, будто поправляя.
– А давайте, – голос ее зазвучал заговорщицки, – дадим друг другу… обет что ли… Клятву – это, наверное, сильно напыщенно будет… Дадим обет: тот из нас, кто услышит в телефоне эти три слова «ты – мне – нужен!», спросит только «где? когда?» – и примчится, не взирая ни на какие преграды. Даже... убитый…
– Как Сирано де Бержерак? – хмыкнул он. – А что? Я даю такой обет. Нет, клянусь!
– Я тоже… клянусь! И верю, что меня… как ту Роксану, меня постигнет раскаяние… за то, что мучила вас… – Виктор почувствовал, как ее рука вобрала в себя пальцы его руки; с чувством ответил пожатием.
Безотчетный порыв охватил мужчину: он левой рукой страстно обхватил шею своей желанной и… не успел расцеловать.
Закоренелый протест всплеснулся в женщине: она рванулась и – оглушительная оплеуха огласила целый квартал.
Он остался один. Возле угла дома. Под фонарем-тройкой, который, кажется, даже потух на мгновение. Или зажмурился. Чтобы не видеть конфуза мужчины.

«Ночь гетеры»

После этого он и ждал больше полугода. Не бегал, не надоедал – ждал… Как ни странно, все с большим нетерпением. Иногда решал: «Все, иду искать!» Но окорачивал себя: рано! Наконец звонок раздался! Неужто кинематограф памяти завершился?
– Ты мне нужен, – услышал он четкое, раздельное.
Слова были те самые. (Только не было вы…) Голос другой – мягкий, бархатный.
– Где и когда? – радостно выплеснул он многомесячные страдания.
– Сегодня. В 12 ночи… У железнодорожных касс… Ты, надеюсь, не забыл наш обет? – она никогда, если не была в ярости, не говорила ему ты, и он никогда не ощущал в ее голосе тепла и нежности – и растерялся. Но говорить что-то уже было некому – трубка подавала гудки.
Виктор выскочил из-за стола, забегал по кабинету. Что это значит? Почему так поздно? Почему на вокзале? Неужели она уезжает? Или это он, тот подонок, достал ее? И она опять должна спасаться бегством? А если?.. если она опять едет в деревню к Саше? И вновь… будет сиять луна и манить к себе пахучая копна? Нынче же тоже сено косят! «Да при чем тут луна и копна! – ругнулся он. – Увидеть бы ее!»
– Черт! А погода хоть какая? – он выглянул в окно. Сквозь пышные шапки сосен, окружающих здание телецентра, приветливо улыбалось голубое – «не бывает голубей!» – небо. Он плюхнулся на место. «Так, надо успокоиться… Надо же многое сделать…»
В раздумье он принялся ворошить бумаги в столе. Наткнулся на перечеркнутый начальственным карандашом очерк.
«Э-э, а что если?..» Виктор вчитался в свои «плакатные» строки: «надежный друг», «добросовестный труженик», «мастер вождения». Господи, он опупел? Сам не видит, что простые, каждодневные слова умудряется превращать в мертвые обрывки тупой затрибунной речи?
Он лихорадочно схватил ручку и поверх машинописных строк побежали чернильные:
«Рядом с Антоном Ивановичем, в кабине его «ЗИЛа-130», я вскоре почувствовал себя абсолютно не нужным ему. Его морщинистые, со вздувшимися венами руки, эбонитовый руль, весь компактный корпус машины и серая, змеистая дорога – все слито воедино. – Слова нанизывались на строчку стремительно, рвались из возбужденной души: – Руки спокойны, руль послушен, машина покорна, дорога податлива… Все – едино! И только я – как аппендикс. Прирос, а ненужный… Это парадокс! Если я – журналист, моя работа должна быть полезна описываемому мной человеку. А если я лишний, значит, не так делаю свою работу…»
Виктор так увлекся найденным им тоном письма, что к обеду «доломал» очерк. И сам себе удивился: надо же, столько месяцев мордовал и себя, и шефиню – не пёрло! а стоило дзынькнуть коротенькому звонку – и все вошло в нужную колею! Слова набежали сами собой, интонация зазвучала сердечно.
Часа два ушло на уговоры девчонок из машбюро (пришлось смотаться за шоколадкой!) и перепечатку материала. А в 16.00 он поразил начальство, выложив на руководящий стол еще пахнущий духами Олечки из машбюро очерк. Шефиня, вздохнув (который же это вздох над его вымученным творением?), медленно повела глазами по строчкам и… встрепенулась:
– Что-что? – и пробежала взглядом, как бы наискось, всю страницу. Виктору пришлось опуститься на стул возле ее стола, поскольку главред буквально впилась в его творение.
Закончив читать, она устало откинулась на спинку стула, долгим взглядом вперилась в Виктора.
– Вынашивал чуть ли не… – она принялась с издевкой пересчитывать свои пальчики, смахивающие на сосиски, только чуть короче. – Нет, девяти месяцев явно не прошло… Но выносил весьма крепкое дитя! Что, амуры веселее запорхали? – Виктор заерзал и раскрыл было рот. – Ладно, – не дала она ему высказаться, – понимаю, чего тебе хочется выпросить. Я на добро отвечаю добром. В среду – быть вовремя!
Он пулей вылетел из кабинета. До двенадцати было далеко, но и дел у него было немало. Надо очистить совесть перед шофером-воином, что столько времени отнял у него, обнадежил обещаниями… и заглох! Значит, надо смотаться в автохозяйство – сообщить, что есть все-таки очерк! Поскольку выдумывать оправдания за долгое отсутствие теперь не перед кем… есть экономия времени. Надо побегать по магазинам, что-нибудь купить маме… И еще!.. покрутить шариками и понять, что все-таки значит этот звонок, чего ждать при встрече.
У железнодорожных касс ему ждать не пришлось, – ждали его.
Ждало потерявшее надменность лицо (и оттого – светящееся!); ждала озорная улыбка, которую он, кажется, видел впервые; ждали сверкающие глаза… Какие там холодные злые ветры? Солнце потоками лилось из этих глаз! Из-за выматывающего душу мерцания ламп дневного света окружающие не видели, конечно, этих потоков. А Виктор все увидел – только Элла шагнула ему навстречу!
– Билеты я уже взяла, пойдем на свои места, – шепнула она, подхватив его под руку и потягивая к выходу на перрон.
Сколько тепла полилось к нему из этого шепота, сколько неги!
Парень был ошеломлен.
Утихните, ханжи-придиры! По себе знаете: мужчина ощущает себя парнем, как и женщина себя, естественно, – девушкой, когда их переполняет страсть!
Он был ошеломлен и вполне мог грохнуться от этого посреди вокзала. Девушка это видела (да, наверное, и предвидела!), а потому чуть не взвалила его, трепещущего, на свое плечо.
– Ты сейчас – как тот поручик Ржевский, – смеялась она, буксируя его, – помнишь, в «Гусарской балладе»? Ну, во время их дуэли… когда он узнал, что корнет Азаров и кузина – одно лицо… глаза у него замутились, и повело его, повело!
Виктор на это лишь беспомощно улыбался.
В вагоне им достались нижние полки, а поскольку ехать было чуть больше часа, они сели напротив друг друга, откинувшись на стенки. Однако сидеть так оказалось неуютно: «Ты почему-то далеко от меня!» – сказали оба и, не сговариваясь, дружно облокотились на столик-приставку, коснувшись носами: «Вот так лучше – я тебя вижу!» И рассмеялись: «Мне этого мало!» – и сплели руки прямо на столике, на виду у всех проходящих, прошмыгивающих, пробирающихся: «Вот теперь мне – хорошо! Руки горячие – и душе тепло!» Так и сидели весь путь: сплетя руки, молча, передавая вопросы и ответы без слов… Но за несколько минут до их остановки он нарушил счастливое молчание:
– Мы едем к Саше?
– Нет, мы едем… к нам, – сверкнула она глазами и улыбкой.
– А Саша?
– Ему тоже хорошо. Он в пионерском лагере, с друзьями.
– А мы…
– А мы едем… под серебристую луну, на знакомую дорогу… к пахучей копне… Ой, скорее бежим! – вскричала она, вся светясь, – не успеем выпрыгнуть!
Поезд одобряюще гуднул им и умчался вперед, освещая себе путь прожектором, как бегущий олимпиец священным факелом. Они опять окунулись в серебряные струи, что щедро лила на них сверху, нет-нет отгоняя от себя перистые облачка, добрая, полная любви – «любви помощница».
– Ну скажи, – умоляюще заглянул он ей в глаза, – что ты опять придумала?
– Я придумала… – она завальсировала на насыпи, кружа все тем же чемоданом. Виктор только тут сообразил, что тяжесть эту надо бы взять на себя. Он поймал летящий по кругу чемодан, и Элла выпустила его из руки, а сама, легко кружась, спустилась с насыпи на дорогу. Чемодан оказался почему-то совсем не тяжелым, и парень сбежал вслед за девушкой, размахивая им над головой. Поравнявшись с нею, он ткнул чемодан в дорогу и поймал Эллу в объятия…
– Нет, нет, нет! – вскричала она. – Сегодня будет не так!
– А как будет сегодня? – оторопел парень, не разжимая кольцо рук.
– Сегодня… – сказала она, перестав беситься. – Нет, сначала про вчера-позавчера… Я, кажется, преодолела себя… Ты понимаешь?… – она вжалась в него всем телом. – Понимаешь, преодолела! – она счастливо рассмеялась, опять завальсировала. – Сегодня я хочу!.. Я хочу быть твоей гетерой! Понял? Ты – мне – очень – нужен! Ты слышишь, а? – она, хохоча, принялась своим пальчиком на кончике его носа выстукивать что-то по морзянке. Он знал этот сигнал с пионерских лет: три точки–три тире–три точки! «SOS»!
– Боже, – закинул он руки за голову, – я сгорю сегодня, как тот робот, что не смог ответить на вопрос «что осталось на трубе?» Да знаешь ли ты… кто такие гетеры? Ты будешь мне… доступной женщиной? – это он лепетал ей вдогонку, потому что, отстукав сигнал «спасите наши души», она, как семнадцатилетняя выпускница на школьном балу, все вальсировала по дороге в сторону деревни и в тон отвечала ему издали:
– Это ты не знаешь, кто такие гетеры!.. Вернее, ты знаешь о них совсем не то! – она остановилась, прекрасная, как Золушка в наряде принцессы на балу – чудный наряд надела на нее своими лучами волшебница-луна. – Так слушай, о непросвещенный! – и, сделав призывный жест, прочла:

Пока законные кудахчут куры
По гинекеям – женским половинам,
Спешат Праксители, Сократы, Эпикуры
К свободным женщинам – Аспазиям и Фринам.
Что их влечет? Не только красота
Прелестниц этих полуобнаженных:
Гетера образованна, проста –
Куда до милых умниц скучным женам!

Виктор, пораженный метаморфозой, подошел и обвил Эллу кольцом рук.
– Погоди, – помахала она пальчиком перед его лицом, – главный контрдовод я тебе еще не привела. Вот… «Куда до милых умниц скучным женам…» – как там дальше? А, вот:

(Пусть добродетельны они стократ!)
И вы, историки, от фактов не уйдете:
Умом делился не с женой Сократ –
Он изливался грешной Теодоте.

– Говоришь «доступные»? Потому что не читал Юлии Друниной! Я как купила новый ее сборник, так за вечер и проглотила… Она там еще вот что написала: «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне!» – она щелкнула его по носу.
– Дался тебе сегодня мой нос, – фыркнул он.
– А ты не оскорбляй моего желания – быть сегодня твоей гетерой! Впрочем, ну чем я сейчас не гетера? Я для тебя танцевала? Танцевала! Я тебе стихи читала? Читала! Хочешь, спою? Пожалуйста! – она, не дурачась, пропела из репертуара модной Майи Кристалинской:

Светят глаза твои, как заря во мгле.
Верю, что есть любовь на земле!
После разлук и тревог
вновь мы с тобой одни!
В сердце своем эти дни сохраним…

Виктор обычно не рассуждал о счастье. А тут сама собой явилась мысль: парень, сегодня ты постиг счастье!
Он согласился с этой кстати пришедшей мыслью.
– Ну? – затормошила его Элла. – Чем я не гетера? И танец, и песня! И умом ты можешь поделиться…
– А-а?.. – протянул Виктор несмело.
– Не спеши, милый, – она прижалась к нему, – вон оно, ложе наше… – лукаво улыбаясь, показала на копну. – Можешь донести меня до него!
Возбужденный тем невероятным, что произошло сегодня в Элле и что происходит с ним самим, и с ними обоими сейчас, он подхватил ее на руки и понес к желанной копне. Девушка, обвив его шею теплыми, дышащими руками, так прильнула к нему, что казалась невесомой. Невесомой, словно пушинка, и он мог, словно и на самом деле не было в ней никакой тяжести, идти, кружась в вальсе, как только что кружилась на дороге она.
Метры пути пролетели как мгновения, и он мягко опустил свою ношу на пахнущее степью и ночью сено. Обессиленная, опрокинувшись навзничь, она утонула в сене, и отблескивающие лунным светом глаза ее, пьянящая улыбка звали, звали парня. Он почти упал под левый бок девушки и, не сдерживаясь, обрушил на ее губы, щеки, лоб, глаза нескончаемые очереди поцелуев. Она задыхалась от них, но всем существом тянулась к его губам, стараясь какую-то частичку его лица поймать губами, но не успевала опередить его жадные движения. Безумие продолжалось, пока он покрывал ее лицо поцелуями, приподнимая голову из сена обеими руками; устав или испугавшись, что расплющит родное тело, он приподнялся на локоть. Продолжая правой рукой поддерживать ее голову, левой принялся ласково обрисовывать черты ее лица – нежно, легким прикосновением пальцев пригладил ершистые брови, коснулся пугливых ресниц, с участившимся биением сердца погладил пылающие щеки… Она затаилась в волнении, лишь изредка сквозь вспархивающие ресницы посверкивал счастливый зовущий взгляд: «Еще, еще!» Рука его скользнула дальше: огладила плечо, воздушно опустилась на вздымающуюся грудь – и… случилось неожиданное: по телу ее пробежала дрожь, в раскрывшихся глазах всплеснул страх, грудь напряглась, готовая исторгнуть крик. Он отдернул руку и немного отстранился, давая девушке поглубже вдохнуть. Она, прошептав: «Спасибо милый… извини…» – перевела дыхание и, обняв его за плечо свободной рукой, притянула к себе. Он легонько-легонько прижался щекой к ее лицу. Несколько секунд они, прислушиваясь друг к другу, подравнивали дыхание, утишали звон тел. Тело ее, он это почувствовал, вновь ждало ласки. Ждало!
Рука его, получив горький урок, с предельной мягкостью вновь опустилась на плечо девушки, ласково заскользила по нему, с легкостью дыхания опустилась на грудь… задержалась без движений на ней, чутко прислушиваясь к ее колебаниям и не уловив протестующего всплеска (не только рука юноши и грудь девушки замерли в эти миги, их владельцы всем существом прислушивались: а не случится ли новый, еще более жуткий всплеск протеста); рука его юным котенком принялась тереться о волнующий бугорок и «мурлыкать». Оба – и он, и она – вздохнули облегченно, счастливо. От нахлынувшего на обоих чувства близкого счастливого слияния вновь зазвучала музыка желанных поцелуев… Но руки мужчине для того и даны прародителем, чтобы (до работы и после нее!) ласкать тело женщины. По этому закону природы рука-путешественница, детально изучив холмики, отправилась (пока хозяин занят еще одним приятным делом – губами своей желанной) в сладостный путь освоения новых пространств… Этот путь минуту за минутой приносил счастливое томление и сладость: у обладателей пахучего ложа при одной-единственной свидетельнице-сообщнице (луне, конечно!) все больше горели тела, все дружнее пульсировало дыхание. Но стоило руке коснуться заветного конечного пункта исследований, как случился новый катаклизм. Тело ее напряглось, изогнулось дугой, по нему прошел мощный разряд протеста.
– О-о-о! – застонала Элла и, рванувшись, села. – Н-нет!.. – и тут же истерически вскрикнула: – Н-не надо!.. Не надо-о-о!
Схватившись за горло, она вскочила с копны и бросилась прочь. В нескольких шагах остановилась, словно споткнувшись, и простонала со слезами:
– Пожалуйста, заткни уши… и не смотри сюда!
Виктор, ошеломленный, вскочил тоже, закрыл ладонями уши, но взгляда оторвать от склонившейся к земле Эллы не мог. А ее душил приступ дурноты.
– Да не смотри ты сюда! – с трудом разобрал он ее хрип.
Она напрасно волновалась: луна хоть и старалась вовсю, света ее на расстоянии недоставало, а набегающий товарный состав грохотом своим забил все звуки. Виктор сел на остывающее сено и отвернулся.
Подошла она тихо. Ткнулась лицом ему в плечо и, часто-часто вздрагивая, заплакала. Виктор обнял ее плечи, поглаживая легонько, зашептал:
– Успокойся, родная, успокойся… Не велика беда – не вышло, это просто нервный срыв… Пройдет, все пройдет…
– Прости меня, милый… Испортила я все… – она отстранилась, вынула платочек из рукава, принялась приводить лицо в порядок. Он опять обхватил ее плечи, принялся с жаром целовать, приговаривая:
– Не горюй! Мы еще так… сможем, что луна в смущении повернется другой стороной!
– Правда? Сможем?.. – прошептала она и грустно засмеялась. Потом вскликнула: – Ой, а где мой чемодан и твоя сумка?.. Глянь-ка, мы же их во-он где забыли… А там у меня кое-что нужное нам…
Он сбегал за вещами. Элла раскрыла чемодан:
– Я ведь прихватила сегодня и нашу постель… и наше застолье… чтобы все… как у великих греков с гетерами было, – теперь ее смех звучал горько, не как при встрече на вокзале. – Вот наша циновка, – она вынула из чемодана одеяло, – давай встанем, я постелю… – А вот… хитоны, – набросила на колени ему и себе две простыни, когда они уселись на одеяло. – Есть у нас и яства с напитками, – выкладывая на «циновку» съестные припасы, она тихо посмеивалась. – Вот фрукты! – и Виктор под неярким лунным светом увидел пару огурцов, два помидора и связку редиски. – Вот жирный каплун! – это оказались копченые куриные ножки. – Вот заморские сладости! – это были, конечно, карамельки. – И, наконец, хиосское вино! – на «стол» была воздвигнута бутылка какого-то сока, а рядом с нею часовыми встали бумажные стаканчики.
– Роскошь-то какая! – подыграл Виктор. – Бедным Сократам такое подавали не каждый день!.. Но, о моя великолепная Фрина, нельзя ли мне все-таки добавить что-нибудь… согревающее?
– Великие греки пили только разбавленное вино! – запротестовала начитавшаяся о разнообразных сервисах «гетера».
– Им, чертям, небось жарко было в натопленных дворцах! А над нами – полуночное небо! Да еще и комары… Вот и надо что-нибудь для защиты тел! – спустил на землю воспарившую в эмпиреи «подругу для наслаждений» начавший вдруг постукивать зубами «философ» и достал из сумки «чеплашку» коньяка.
– И пойдет! – согласилась подруга.
Застолье пошло весело и дружно, как будто и не проплывала над ними мрачная тучка, будто того, что было, вовсе и не было, хотя внутри у парня саднило: неужели он так неуклюж в ласках? или она не от души тянется к нему сегодня, а принуждая себя… хотя бы в интересах Саши? Или это все-таки последствия кошмара, что постиг ее четыре года назад?
Они еще медленно потягивали из стаканчиков сок «а-ля вино древних», когда Элла тихо сказала:
– Не знаю, что происходит с моим телом… Сердцем и умом, Витенька, я давно твоя. Я извелась… в ожидании желанного, счастливого слияния. А вот… – он затаил дыхание, боясь спугнуть ее. – После того ужаса… я возненавидела мужчин. Всех мужчин земли! Всех!! За четыре года я не потянулась ни к одному из скотского мужского племени. Ни к одному! Не прислонилась щечкой… не позволила себя чмокнуть… даже шутливо, походя… не пожала в приветствии ни одной руки! Если случалось нечаянное прикосновение, меня тут же скручивало дурнотой… И настолько я… Пойми, «я» – это и моя душа, и мой ум, и мое тело! – все они отторгали вас!.. Я настолько привыкла к полной независимости от мужчин, что почувствовала себя сильной, крепкой! Мне стал не нужен мужчина как таковой… Воспринимала я вашего брата только как коллегу или, скажем, руководителя. Я плевала на разные сантименты, нежности и… условности! Ты помнишь, каким в начале нашего знакомства был мой характер? мой лексикон? Любого мужика в любой аудитории я могла послать и «в …», и «на …». И не только посылать! Я, бывало, врезала – причем не одному липнувшему типу! – носком своего сапога или туфли… точно в цель! Словом, превратили меня эти два мерзких гада, как ту Василису злой колдун… превратили меня в холодную, склизкую жабу… И я была уверена: эти чары на мне – вечные! Ты своим появлением – своими… пронизывающими меня до донышка глазами, своими прямо по-девичьи теплыми и мягкими руками, своей готовностью безоглядно прийти на мой зов – ты начал освобождать меня… легко так, но неумолимо… от этой жабьей шкуры… И вот…
Она, судорожно вздохнув, замолчала; подтянула коленки к подбородку и уткнулась в них. И вдруг опять резко дернулась всем телом и затряслась в тихих рыданиях. Он боязливо потянулся к ней, принялся мягко, воздушно поглаживать голову, попытался приоткрыть лицо, повернуть его к себе, чтобы поцелуями успокоить ее, – Элла не далась. Наконец успокоилась и, повернувшись к нему, виновато улыбнулась:
– Видишь, что делается со мной?
– И все-таки ты молодчина, – сказал он в раздумье. – Который час гадаю, как тебе удалось изменить себя, что ты оказалась вдруг не ты? Злая, надменная стерва – полгода назад, и манящая во глуби свои, истекающая любовью девушка… – сегодня? Как?!
– Я и не менялась…– грустно сказала она. – Это я чуточку… всего во-от на столечко, – она показала кончик мизинца, – выглянула из колдовской шкуры… А как? Сон мне стал каждую неделю являться… То в начале недели, то в конце… Будто ты спускаешься ко мне сквозь прозрачный потолок квартиры… и сыплешь на меня цветы… тысячи, тысячи ярких, красивых цветов… и говоришь… плавно так, веще: «Сними камень с души-и-и… Наполни сердце радостью-у…» Я просыпаюсь, а это вовсе не сон! Ты – вот он, надо мной склонился… И я долго еще… радостно тяну к тебе руки, губы, ощущаю свои прикосновения к тебе… И только потом соображаю, что это все-таки не ты, а… просто воплощенное в твой облик мое желание тебя… И когда я вчера, наверное, в сотый раз так с тобой встретилась, проклятая шкура и поползла с меня… Я вскочила радостная, к Саше в пришкольный пионерский лагерь смоталась – радостная и позвонила тебе – безмерно радостная! И на бегу пришло мне в голову, что сегодня мне и нам поможет именно эта копна!
К Виктору, как вчера, вновь спустилась – из Космоса, наверное! – фраза: «А ты, парень, сегодня поймал СЧАСТЬЕ!» И он без колебаний сказал СКАЗАВШЕМУ: «Да! Оно нашло меня!»

…Когда Виктор очнулся, отчаяние охватило его: Эллы рядом не было. Лежал он на ее одеяле, прикрытый двумя простынями; «сервировка стола» была убрана; лежала его сума… Но не было ни ее чемодана, ни ЕЕ самой. Он вскочил с криком:
– Элла! Где ты? Прячешься? Что ты опять придумала?
Он вспомнил то, что было перед его провалом в сон. Умиротворенные «божественной трапезой» и откровенным – из самой души! – разговором, они опять потянулись друг к другу: сплели трепетные руки, слили жадные губы, переплели замлевшие ноги… заветные их места – еще секунда! – соприкоснулись бы… и утопили бы их тела в блаженстве… Но в этот самый миг тело женщины снова дернулось, изогнулось, словно от мощного электрического разряда! Она жутко вскрикнула, и… все повторилось: истерика, дурнота, расслабление, отчаяние… Он вспомнил ее горький всхлип: «Не суждено, видать, мне это счастье…» Он вспомнил, как неистово ласкал ее лицо, боясь теперь перейти руками на тело, как шептал ей нежные, успокаивающие слова, и – как она уснула. Тихонько уснула! Не вспоминалось только, как провалился в сон он сам.
Мысли, одна бешеней другой, смяли его мозг, лишили воли. В голове четко, как метроном, билась одна и та же фраза: «Что я сделал не так? Почему она исчезла? Неужели она… спасается бегством? Она опять спасается!»
Он простонал и яростно крикнул луне ли, степи ли:
– Почему от меня-то? От меня… почему?

Спустя мгновение он вскочил и, забыв свою поклажу, ринулся к разъезду.
Онемевшие губы его яростно шептали:
– Найду! Всех найду! Эллу… найду! И вас, гады!..