П Р И Г О В О Р
Десять рассказов
Для взрослеющих детей
Цикл «Радуга любви»
В ОБЪЯТИЯХ БИИ*
Внучкам моим – Анне, Ларисе и Евгении –
посвящаю.
Это даже не рассказ. Это воспоминания, извлеченные из пепла. Причем пепла, давным-давно улетевшего вместе с дымом.
Дальше я расскажу об этом пепле. А сначала…
Был январь. Был вечер. Падал серебрящийся от яркой электрической лампочки, что болталась на покосившемся столбе, мягкий, пушистый и теплый снежок. Хотя похрустывал морозец, нам в обнимку было очень тепло.
В душе пелось: «Снег, снег, белый снег, пушистый…»
Мы говорили, что… это здорово – на каникулах вместе попали в дом отдыха!.. это хорошо – ты позвал меня в кино!.. это славно – ты согласилась убежать из кино сюда, на берег Бии!
Лампочка освещала только нас и небольшой полукруг снежного берега, на котором стояла беседка, а вот полукруг за обрывом ей освещать не удавалось: там были глубина и тьма, а под ними – заледеневшее тело могучей реки. Мощный льдище сковал Бию, но казалось, что и она под ним мощно рвется, чтобы вот там, за поворотом, встретиться с другой скоростной и мощной алтайской рекой – Катунью – и породить великую Обь, которая, вобрав силу двух молодых, могучих и стремительных ее матерей, сама станет матерью всему живому на невообразимом пространстве от горной громадины Алтая до Ледовитого океана.
А снежок все опушивал и опушивал шалёнку Оли, серебрил выбившийся наружу локон, отсверкивал в ее черных, как уголь, глазах, которые днем, конечно, карие. И все они – и снег, и серебристый локон, и сверкающие глаза, и сама девушка – были так прекрасны, что я, забыв трепет, обуревавший меня и когда приглашал ее в кино, и когда посреди фильма шепнул ей: «Пойдем на берег, а?», а потом, краснея во тьме зала, получал вслед нелестные эпитеты от тех, кому мы перекрывали экран… забыв и трепет, и робость, и все на свете, я обхватил девушку за шею, укутанную шалёнкой, опрокинул ее светящееся лицо себе на руку и осыпал его миллионом жгучих поцелуев, едва не задохнувшись. Она не вырывалась, не оборонялась, хотя тоже задохнулась, но когда я оторвал свои губы от ее губ, чтобы схватить глоток воздуха, уткнулась мне лицом в шею и заплакала. Тихо, горько, по-ребеночьи всхлипывая…
Я перепугался, что обидел ее. Но она, продолжая обливаться слезами, сама потянулась ко мне, ласково и жарко обцеловала мои губы и улыбнулась сквозь слезы.
Снег, снег,
Белый снег, пушистый!
Ох, до чего же хорошо, когда на морозе так жарко!
– Что с тобой? – зашептал я. – Почему ты плачешь?
– Если б ты знал… как трудно жить… – ответила она, вздрагивая. – Одна я у мамы… папа в войну погиб… – сердце мое сжалось и упало, зубы скрипнули. А она, прижимаясь ко мне, роняла слова с той же скоростью, что падали снежинки: – Мама больная… пенсия у нее – только-только на хлеб… вот и срывает горечь на мне. А я работаю… у дяди… двоюродного, чтоб за квартиру не платить…
…Наверное, она была послана мне Судьбой. Ну а как иначе объяснить, что я, сдавая вступительные экзамены в училище, остановился возле Доски почета и, не видя доброго десятка обаяшек-парней и милашек-девушек, сразу уперся взглядом в ее фотографию, хотя вроде во что там было упираться: личико такое простенькое – кругленькое, носик курносенький, и, готов побожиться, на-__________
* Опубликован в журнале «Простор» № 5 за 2000 г., Алматы.
верняка она конопатенькая. А вот брови! Я уже как будто видел их, даже любовался ими: сочные такие, черные-черные и – дугою, как у сказочных героинь. И память подсказала: она похожа – капля к капле! – на мою маму, вернее, на ту ее последнюю фотографию, что сберегалась всю войну, да так и осталась в нашем доме, когда меня, уже круглого сироту, увезли в детский дом…
Под фотографией чернявенькой было имя «Оля» (и фамилия, конечно!) и «должность» ее – второкурсница. Пока сдавались мои пять вступительных экзаменов, я не в шпаргалки, не в учебники заглядывал, а больше все на ту курносенькую пялился. И все запомнил! И лик ее, и это самое «ФИО», так что когда, уже учась, увидел на доске объявлений список новой редколлегии стенгазеты «Молодой учитель», возблагодарил свою Судьбу, ибо увидел там свою и Олину фамилии чуть не рядом. В класс, где собралась на заседание новая редколлегия, я притопал загодя: а вдруг она придет первой и удастся познакомиться. Но среди собравшихся ее не оказалось, и я, конечно, сник весь, даже не запомнил, о чем там вообще говорилось. Помню только, когда редактор стенгазеты «Молодой учитель» четверокурсник Кузьма Тюрин, усатый, крутолобый, в гимнастерке под широким ремнем, спросил меня, о чем бы я хотел писать для стенгазеты, я вяло ответил: «Про спорт, наверное…» – и опять ожидающе уставился на входную дверь…
Столкнулись мы с нею на следующий день. У дверей библиотеки. Я ее сразу же узнал. И весь возликовал. Ну точно такая, как я «срисовал» ее тогда на Доске почета: курносенькая, конопатенькая, небольшого росточка, с такими живенькими карими глазками. Она выскочила из библиотеки быстро-быстро, словно бежала по ней, быстро-быстро размахивая при этом руками. Я обомлел: вылитая мама моя – и по бровям, и по походке. Другого-то чего от маминого вида я и не запомнил…
– Оля, а почему вы не пришли вчера на заседание редколлегии? – вместо приветствия ляпнул я. Наверное, вид у меня был вполне индюшачий, поскольку девушка ответила виновато:
– У меня мама приболела… в деревне… и я только сегодня приехала. А мы разве знакомы?
Я от неожиданности не нашелся, что сказать, и она тут же убежала.
Не находил я нужных слов и еще два раза, когда мы встречались уже на заседаниях редколлегии. Сдавали каждый свои заметки редактору, получали задания, и она убегала, размахивая руками: «Ей-бо, походка мамина…» – мелькнуло у меня в голове.
Видно, Судьба-соединительница тогда еще не решила, соединять ли нас накрепко или нет, вот и не приходили мне в голову нужные слова, вот и Оля не замедляла своего бега.
А потом пришли зимние каникулы, и в профкоме мне дали путевку в дом отдыха на Бие, как и еще десятку наших ребят.
Первый же вечер в доме отдыха столкнул нас с Олей при выходе из столовой.
– Пойдем в кино, а? – брякнул я и стушевался: а вдруг она скажет: «Чего это ты, а? Месяца два других в кино водил, а вдруг меня вспомнил? Некого больше?» Но Оля улыбнулась и промолчала. – Ну соглашайся, – просительно протянул я, а она, хитро улыбнувшись, сказала:
– Да я уже согласилась…
Как мы сбежали из кино, как ловили снежинки на берегу и что было дальше, я уже рассказал.
Оля почему-то раньше меня уехала из дома отдыха. После начала занятий я и день, и другой все взглядывал вдоль коридора училища: не мелькнут ли ее беспокойные руки, не пролетит ли мимо юркая фигурка. Но не было ее и день, и еще день. Я не вытерпел, пошел в ее класс. Девчонки сказали, что Оля сильно приболела и, хитро перемигнувшись, дали мне ее адрес. После уроков помчался на улицу Папанинцев.
Дверь мне открыла одна из соклассниц Оли. И тут же приложила палец к губам, сопроводив жест шепотом:
– Проходи потихоньку. Мы скажем, что ты от профкома…
Оля, горящая, тяжко дышащая, разметалась своими черными волосами по подушке, хотя глаза ее при моем появлении радостно взблеснули, тоже приложила палец к губам и устало показала пальцами куда-то за дверь.
– Ой, зачем ты пришел? – прошептала она. – Сюда нельзя приходить. Совсем нельзя…
– С чего это? – выпучил я глаза.
– Хозяйка не любит. И маме наговорит разного…
– А что с тобой случилось-то?
– Простыла, видать.
У меня екнуло сердце: не в тот ли сладостный вечер над обрывом она схватила простуду?
– В вагоне холодина была… Да еще окно побитое, где я сидела…
Пышущее жаром лицо Оли, ее шепот взбудоражили мою душу. Я готов был остаться возле нее навсегда, к чертям разнести и эту ее тетю, и строгую маму, если возникнут вдруг между нами.
Но эту решимость враз погасила ворвавшаяся к нам сердитая баба.
– Это зачем тут? – взвизгнула она. – Уходи немедля!
– Он от профкома, тетя Соня, не ругайтесь, – пролепетала Оля.
– От профкома… поручение! – умоляюще воскликнула и появившаяся в дверях ее сокурсница.
– Знаем мы ваши профкомы! Марш отседа! – и хозяйка маханула рукой. Девчонки в ответ даже не пискнули. Покорность эта вмиг затмила боль в моем сердце и породила ярость. Я рванулся к дверям так, что хозяйка отпрянула в сторону. «Сюда я больше ни ногой!..» – метнулось у меня в мозгу.
И полетели-поскакали дни «примерной учебы и активной общественной работы», и другие девчата ходили со мной в кино, не отказывая мне в прикосновениях к ручке, коленочке, чему-то еще.
Но Судьба подала все-таки новый знак – ближе к весне, на какой-то городской конференции, не то комсомола, не то профсоюза, где мы с Олей случайно оказались на соседних стульях. Слушали мы, слушали разных ораторов, а я возьми и скажи, наклонившись к Олиной головке:
– После голосования давай к трамваю вместе пойдем, а?
Она улыбнулась. И промолчала.
– Ну чего ты? – заглянул я ей в глаза, для чего пришлось изогнуться почти змеей. – Соглашайся!
– А я уже согласилась! – шепнула она знакомой, словно заговор, фразой, склонившись к моему уху.
Я сейчас вспоминаю «нашу хронику» и думаю, что это все-таки был еще не решающий сигнал Судьбы. Ну ехали мы потом в трамвае… Ехали с потехой: нас так сдавили со всех сторон и пришлепнули друг к другу, что грех было не поцеловаться в этой сельдяной бочке, но меня нисколечко к подвигу не поманывало. Я в этой толчее начал даже озорничать. Вместо того чтобы «любовно задышать», стал, смеясь, подгибать ноги в коленях и зависать на спинах и боках тех, кто нас сдавил. При этом заразительно похохатывал, так что и она, тихонько захихикав, попробовала повисеть на соседях-пассажирах. У нее тоже получилось. Вот, говоря по-современному, мы и «балдели» всю дорогу, «чувств-с никаких не изведав».
– Может, в кино заглянем? А? В «Победе» чешский фильм «Самый хороший человек»… – вдруг предложил я, когда нас вытеснили из вагона трамвая на остановке.
Она сверкнула глазами. И промолчала…
– Развеселое, говорят, кино… Ну соглашайся!
– А я уже согласилась! – огорошила она меня излюбленной фразой.
Фильм оказался таким смешным, что нам было не до обычных в кино робких прикосновений к ручке, коленке. Мы не хохотали – мы ржали, и весь зал ржал, как оглашенный, когда герои фильма всем городом гонялись за посылкой, адресованной неким шутником «самому хорошему человеку». Ржали так, что, изгибаясь то туда, то сюда, прикасались друг к другу и головами, и плечами, и коленками!
Эта самая Судьба, наверное, нарочно все время смывала интимность с обстановки вокруг нас и томление из наших сердец… Так что «повесть о первой любви» продолжения не имела. Тем более что по натуре я – юла, вот и летал каждодневно: то по делам редколлегии, то на шахматные турниры, то в драмтеатр или кино со случайно подвернувшейся спутницей, а то с редактором Кузьмой Тюриным – «на экскурсию». Мы с ним подружились, несмотря на разницу в возрасте, и любили иной раз после уроков проехаться на автобусе из конца в конец города, поминутно шпигуя друг друга вопросиками:
– А во-о-он то здание – это что?
– Знаю! Народная школа, открытая Василием Штильке в начале века!
– Чем отличается слово «суббота» от слова «суботва»?
– В первом слове два «б» и нет «в»! – не уловил я подвоха.
– 1:0 в мою пользу, – радостно восклицал Кузьма, – поелику это поверхностный подход! Первое слово – это день недели, а второе – наоборот произнесенное слово «автобус»! Учиться надо глубже, сын мой! – любил Кузьма и языком побаловаться, и библейский стиль в речь привнести, и… он много чего любил, много знал и много умел. Так что мне надо было держать ухо востро, когда он вдруг спрашивал:
– О ком это: «И спряталась полей царица под королевою полей»?
Пока я лихорадочно перебирал в памяти, у кого же из «авторов-деревенщиков» выскочила из души эта строчка и что она означает в контексте, Кузьма ехидно наблюдал за моими мыслительными потугами. Не дождавшись их окончания, он возвестил:
– 2:0! Это мой афоризм, означающий, что пехота, «царица полей», укрылась от противника под кукурузой – «королевою полей»! Знать надо, отрок, стиль современной речи!
Вокруг раздался смех. Это пассажиры возле нас, как и неоднократно раньше, увлеклись нашим турниром и замолкли, заслушались, а теперь потешались над моей промашкой. Я всю последующую жизнь благодарен Кузьме Семенычу, как он сам себя величал, что приохотил меня к содержательным занятиям во время бессодержательной, нудной езды на городском транспорте, что показал мне пример ведения путевых заметок после продолжительных поездок, что как-то высмеял меня за покупку и собирание книг-однодневок и назидательно сказал: «В личной библиотеке должно иметь как минимум классику! Остальное можно полистать в общественной библиотеке!». И не забуду, как выручил меня Семеныч с началом первых моих каникул в училище.
Развлекаясь всяко-разно, я на какое-то время выпустил из поля зрения девушку с курносеньким носиком и карими такими глазками.
И вдруг прозвучал он – нужный сигнал Судьбы! Как будто возникла вокруг меня эдакая вакуумная тишина, постояла секунд несколько и закончилась тихим призывным звоном… Я бежал в профсоюзный комитет училища, где мне обещали путевку (были же времена!) в горноклиматический санаторий в отрогах Алтая, и столкнулся с Олей, выходящей из дверей профкома.
– Здравствуй! – вырвалось у меня.
– Здравствуй, – тихо откликнулась она.
– А что это у тебя? – мне вдруг стало жарко, спина моя почувствовала приближение беды.
– Путевка, – показала она, – в тот дом отдыха… Помнишь?
Меня вообще-то не били кувалдой в лоб, но тут я ощутил именно такой удар. Моя голова чуть с плеч не слетела… Но все-таки удержалась на окаянной шее и соображать не перестала, поэтому я изобразил улыбку радости за коллегу, едущую отдыхать на прекрасные брега Бии-матери, и живо спросил:
– А когда едешь?
– Завтра утром, в десять тридцать.
– Можно, я провожу тебя?
– Как хочешь…
К столу председателя профкома Вани Зинченко я не подошел, а рухнул, как тот старый тренер-коновод из недавно виденного фильма «Смелые люди», задыхаясь, выдавивший крик-стон: «Отмените взрыв, товарищ Кожин! Отмените взрыв…» Так и я, задыхаясь, просипел:
– Ваня, родной, замени мне путевку в санаторий… на путевку в дом отдыха! В Бийский… Замени, пожалуйста.
– Да как же я тебе заменю, если все путевки в Бийск розданы, а твою переоформить – это ж время надо!
– Бога ради, придумай что-нибудь!
– Да что тут придумать-то можно? – вскричал он. – Завтра же ехать всем! А в санаторий карту целую неделю оформлять.
Ваня был добрым парнем, крепким на слово, это я знал: мы вместе в общежитии весь этот год кантовались. И хорошо соображал Ваня:
– А-а, понял я… Это ты сейчас с Олей, нашей ленинской стипендиаткой, у порога столкнулся… и вспомнился тебе зимний ваш отдых. Понимаю, друг… но, наверное, ничего не смогу сделать.
– Вань, я забегу к тебе попозже, а? – Ваня скривился, как от зубной боли, и развел руками.
Моя санаторная путевка осталась у него на столе.
А под вечер в его кабинете я увидел Кузьму Семеныча, который, загадочно улыбаясь, посасывал пустую трубку. Он не курил вообще-то, но нет-нет да и доставал пустую трубку из кармана и посасывал ее. Это было еще одно проявление его необычности перед всеми.
– Вот, – сказал Ваня Зинченко и показал на Семеныча, – вот он, твой благодетель! Свою путевку в Бийск тебе жертвует и соглашается несколько дней отдыха в твоем санатории потерять, чтобы успеть оформить карту. На, догоняй свою курносую! – и он протянул мне путевку в дом отдыха. Я схватил ее, как схватил бы иной человек выигравшую облигацию «Его Величества» трехпроцентного займа.
Утречком я отыскал Олю на вокзале, с нею было еще несколько наших учащихся, получивших путевки у Вани.
– Чего ты с рюкзаком? – удивилась она. – Тебе же в Чемал – позже.
– Провожу тебя, в Бийске где-нибудь перекантуюсь и поеду в горы…
Оля улыбнулась и промолчала.
– Ну соглашайся, чтоб я так тебя проводил!.. – вспомнился мне прежний мотив.
– А я уже согласилась, – рассмеялась она. Девчонки, стоявшие вокруг, дернули плечиками и возобновили стихшие было разговоры.
В Бийске на перевалочной базе дома отдыха сценка повторилась.
– А чего ты не остаешься? Тебе в другую сторону… – изумилась Оля, когда я со своим рюкзачком вослед за нею полез в автобус.
– Да провожу тебя до самого дома отдыха, – невозмутимо отмахнулся я, – повспоминаю его окрестности… Потом вернусь сюда и поеду на свой курорт.
– Ой, что-то тут нечисто, – заулыбалась она, но спорить не стала, чтобы не привлекать внимания подруг. Наш разговор и так явно заинтересовал беременную женщину, что села рядом с нами. «Немолодая, а беременная!» – отметил я. Ехать было километров двадцать, и я без устали болтал, чтобы отвлечь Олю от разгадывания моих выкрутасов. Беременная, сохраняя на лице блаженство, нет-нет да и улыбалась моей болтовне. Потом склонилась к нам и счастливым шепотом спросила:
– Вы молодожены, да?
Оля рта не успела раскрыть, как я тоже счастливо ответил:
– Да, да! Вчера только расписались!
Будущая мать улыбнулась, мне показалось, не только еще счастливее, но и умиротвореннее. А я с трудом удержался от честного признания, что, конечно, хотел бы, чтобы у меня появился хоть один родной человечек, только вот Оле еще нет восемнадцати, да и мама у нее больно строгая: сама будет выбирать зятя… Оля, не любя вообще никаких обманов, промолчала, наверное, чтоб не портить мне настроение да поглядеть, чего я дальше буду вытворять.
Этот дом отдыха был уникален: выстроили его над высоченным обрывом, чтоб никому не взбрело в голову нырять в бурную Бию с такой высоты; а чтобы к пляжу добраться (нашли для него тихую бухточку и бережок с песочком), нужно было прогуляться пешочком эдак с километрик. Потом еще с полкилометрика, и – пожалуйте вам! – водная станция; и еще особенность – к корпусам дома отдыха автомобильной дороги не было (пожалели выкорчевывать красавицы-сосны!), и отдыхающие летом добирались до них на катере, а зимой – санным путем… Красотища и – масса романтики! Так вот, на катере беременная женщина, а она оказалась нам почти коллегой – учительницей, шепнула кое-кому, что вот эти двое (то есть мы) – молодожены и едут проводить на Бие свой медовый месяц. Прослышав эти шепотки, Оля стрельнула в меня глазами и сердито прошептала:
– Обманщик несчастный!
И сюрприз мой, когда я торжественно поведал ей, как мне удалось поменять путевки, оказался легким, красочным, но все-таки мыльным пузырем. Олю он не восхитил, нисколько не растрогал, а явно огорчил. Карие глаза ее вдруг стали почти черными, миленький носик как-то выпрямился, и конопушек стало вроде меньше.
– Как ты не понимаешь, – возмутилась она, – наши ведь смотрят!
Так что в палаты мы расселялись вовсе не медовыми счастливцами, и мне с немалым трудом удалось уговорить Олю хоть сесть-то за один стол в столовой… Но за ужином тучки с ее лица сошли далеко не все.
А следующим днем случилось то, что будет кульминацией не только этого рассказа-воспоминания, но и многих лет моей и Олиной жизни.
Когда я попадаю на берег водной глади, будь то озеро, река или просто большой водоем, я ищу, нет ли тут лодочки, хотя вообще-то панически боюсь большой воды (море на меня, например, навевает ужас, да и безбрежная в некоторых местах Обь – тоже), но вот хочется мне помахать веслами, послушать легкий плеск воды о борта посудины… вдохнуть запах «аквы» – и сажусь на весла, преодолевая страх. Так что во время завтрака следующего дня я с загоревшимися глазами сообщил Оле, что здесь есть лодочная станция, а раз есть станция, должны быть и лодки, посему я приглашаю ее покататься. Она меня огорошила:
– Во-первых, я тебя еще не простила за обман! А потом… у меня нет купальника.
– Чего же ты не захватила купальник?
– Извини, конечно. Я ведь говорила, что у мамы колхозная пенсия за погибшего мужа… всего восемь рублей. А моей повышенной стипендии, сам знаешь, едва хватает на питание.
– Прости! Ведь можно окунуться и без купальника, мы вдвоем…
– Еще чего! – вскрикнула она и, вскочив из-за стола, убежала.
Я тоже психанул: вечно ломаются эти бабы, если мужик что-то предлагает!
Поскольку мне в эту поездку пришлось собираться в пожарном порядке, в рюкзачке оказалось кое-что, ну, сами понимаете, не совсем свежее. На лодочную станцию я притопал, что называется, к шапочному разбору. Двухместные лодки народ уже расхватал, и мне («Хошь – бери, хошь – не бери!») предложили здоровенную лайбу, мест этак на шесть. Будь я не с горящей головой в этот миг, отказался бы: там же гребцов надо как минимум два с запасным, да и Бия – река оч-ч-чень лихая, считай, горная, а не какая-нибудь заболоченная гладь. Но норов есть норов, и я оттолкнул эту «лодью» от причала, уселся на банку и отплыл немного от станции. На душе было муторно, но я с надеждой поглядывал на берег, потихоньку крейсируя вдоль него. Глядь – по бережку прогуливается наша Нина Ивановна, учительница и будущая мама. Моцион у нее – оздоровительный! Я развернул взятый из палаты узелок, достал оттуда свои затасканные носки, пару носовых платков «не первой свежести», маечку с трусиками и принялся за постирушку, благо, «лодочку» мою волной прибило к рощице камыша. Стираю себе, мурлыкаю под нос: «Подумаешь, обиделась… Подумаешь, проблема: нету у нее купальника…». Вдруг слышу:
– Нельзя так, Оленька! Вы надули губки, а ваш муж на виду у всего дома отдыха стирает вещички. Это же вам – позор и укор!
«Ага, – сразу понял я, – наша учительница, увидев мои занятия, сходила за Олей и, вразумляя, тащит ее сюда!»
Ломать ваньку я не стал, быстренько подгреб к берегу и подал свой лайнер пассажирам, ибо вместе с Олей в лодку аккуратно шагнула и будущая мамаша со словами:
– Можно, я с вами немножко покатаюсь?
– Не можно, а должно! – лихо ответствовал я, действуя веслами как заправский гребец. Лодка-колымага неохотно, но двинулась сначала вдоль берега, потом ближе к середине реки, вверх по течению. Я нарочно повел ее вверх по течению: руки-то еще не устали, почти не гребли, а ерундовенькая стирка не в счет, заберусь повыше, подустану, потом можно будет смело развернуться по течению.
Река сопротивлялась мне, но не зря я в общежитии был одним из самых упрямых «ручников», половине ребят впечатывал руку в стол. Солнышко стояло почти в зените, припекать стало, а водичка так и звала к себе. Учительница с одной стороны, Оля с другой плескались руками за бортом.
– Ну, может, окупнешься? – спросил я Олю мягко так, осторожно.
– Если не будешь смотреть в мою сторону… – ответила она с явной надеждой в голосе.
– Да ради Бога! Берега-то вон какие красивые… Да и за курсом мне надо вовсю следить!
Я, конечно, не мог не взглянуть на нее без платьица, но не уставлялся впрямую. Все же отметил, что фигурка у нее ладненькая, лифчик и трусишки простенькие, но аккуратные и – в самый раз по телу, от одного взгляда на которое меня охватила сладкая истома. А уж когда Оля осторожно опустилась за борт и, держась за него, поплыла (я уже к тому времени развернул лодку по течению), я с нее глаз не спускал ни на долю секунды!
Все-таки момент, когда она оторвала руку от борта, я упустил, только вдруг увидел, что возникло расстояние между Олей и лодкой, и оно медленно, но увеличивается… Я вцепился в весла, чтобы затормозить лодку, ведь ее, громоздкую, течение Бии тащило быстрее, чем сбитенькую, но легкую Олю.
Лодка вроде затормозилась, но расстояние между нами и Олей не сократилось. Оно росло. Все больше росло! Резко заработали мои руки, разворачивая лодку, чтобы уже догонять Олю. Но теперь-то лодка пойдет против течения, и, значит, мне придется изрядно попыхтеть, чтобы перехватить Олю, не пропустить мимо. И тут, в самый разгар моего «оверштага», Оля сказала:
– Я устала.
– Сейчас, сейчас мы тебя выудим… – говорил я и работал, работал вовсю веслами. Лодка развернулась и пошла на зов о помощи. А Оля уже громче, тревожнее повторила:
– Я устала… Очень…
Сердце мое как оборвалось. «Господи, – мелькнуло в голове, – скорей же надо!.. скорей!.. Я же потеряю ее, если не подведу лодку!» И руки мои, одеревеневшие было, словно зазвенели – до боли я напряг мускулы, до треска сжал кисти, и каждый взмах весел подтягивал лодку хоть на сантиметр, но на помощь уставшей Оле. Тут словно осатанела моя вторая пассажирка – вскочила в лодке с криком: «Ой, ой, скорее!..» – и сбила мне ритм гребли. Лодка рыскнула в сторону всего чуть-чуть, но мы проскочили мимо Оли. Внезапно глаза мои узрели еще большую опасность, чем дурное дерганье беременной учительницы: вниз по течению Бии летел белый-белый пароход. Если он сравняется с нами до того, как я вытащу Олю, волны так запляшут, что… Дальше я и думать не мог. Из последних силенок налег на весла, опять разворачивал лодку, чтобы приблизиться к Оле. А она уже не говорила, а умоляюще, жалобно вскрикивала:
– Я… сильно… устала! Не могу… больше…
«Боже, – молил я, – помоги ей!.. Бия-мать, сжалься над нею!» – губы мои шептали это бессвязно, а руки, готовые выломаться в суставах, ворочали и ворочали веслами, ломая и норов Бии, и трижды клятую неповоротливость лодки.
А одуревшая баба с животом – туда-сюда по лодке и визгом визжит:
– Скорее, скорее! Тонет она! Тоне-ет!
– Да заткнешься ты, б…? – взревел я и похолодел: голова Оли скрылась под водой. Нет, вон она, это мне пот залил глаза.
Лодка, как заколдованная, сделала еще один круг, нисколечко не приблизившись к Оле. Зато пароход приближался неумолимо, и я даже ощутил покачивание лодки на набегающих волнах, хотя их пока просто быть не могло! По крайней мере, еще несколько секунд. Мне казалось, что весла вот-вот вырвут мои руки из плеч, что дно лодки проломится под моими зачугуневшими ногами. Какими словами я умолял Олю продержаться еще хоть две-три секунды, какие мольбы кричал Богу (в которого в те годы даже не верил!), чтобы он хоть на мгновение задержал этот пароход, от белизны и неотвратимости своей казавшийся мне теперь черным, мне никогда не вспомнить! Но в какую-то долю секунды я увидел, что, если прыгану со своего места прямо через очумевшую учительницу на нос лодки и метну конец весла Оле, она сможет, – Господи, помоги, наконец! – сможет, кажется, ухватиться за него.
– Я уста-а… – не успела она докричать свою мольбу, как я, вырвав из уключины весло, сиганул с ним на нос лодки. Не то мимо плеча учительницы, не то через голову ее. И рявкнул на всю Бию:
– Оля, лови-и!
Как уж конец весла не угодил ей в голову, не знаю, я, наверное, еще недостаточно подплыл к ней, но, всплеснув руками, Оля ухватилась… кончиками пальчиков ухватилась за кромочку весла, и я снова вскричал в отчаянии-надежде:
– Держись, миленькая!.. я потяну тебя!
Спасибо ей, моей Оленьке, она смогла удержаться, пока я тихонечко-тих-о-о-нечко подтягивал, подтягивал весло на себя. Вот уже с метр осталось до Оли, вот уже с полметра. Но пароход! Проклятый пароход – вот он! Сейчас взмахнутся над водой волны!.. Но и Оля – вот она, можно дотянуться до нее рукой. Я рухнул грудью на нос лодки, кинул руку вперед и ухватил Олю под руку, потянул на себя… А она, оказавшись у борта, стуча зубами, пролепетала:
– Сама я… Не н-надо… я без к-купальника…
В злости я так рванул из воды эту скромницу, что она чуть не перелетела через другой борт, опять в Бию, и белой-белой щукой шлепнулась на дно лодки. В тот же миг с нами поравнялся пароход, и с палубы его раздался насмешливый голос:
– Ха-а-рошую ты рыбку выловил, парень!
Мне было не до шуток. Волны от прошедшего парохода, как флаттер трясет скоростные самолеты, затрясли, закидали с борта на борт мое ставшее утлым суденышко, и был у меня всего миг, чтоб раскинуть весла, как крылья, чтоб не захлебнулось оно в Бие и команде парохода не пришлось заняться спасательными работами…
Тут бы мне поблагодарить Бию-мать, что не взяла в свою утробу тело девичье, нежное, душу безгрешную, а я… Я устало рухнул на банку, руки занемевшие упали вниз. Мельком увидел лежащую на дне лодки почти без чувств Олю, рыдающую, уткнувшись в ладони, учительницу.
А лодку тем временем развернуло по течению еще раз и – понесло… Я не сразу и понял, что скорость ее движения резко возросла и прет нас прямо к плотине с проемами-быками, где Бия ревет, как пойманная на аркан. В какие-то секунды я понял, что нас сейчас так шваркнет об эти быки, что… Рванулся опять я к веслам, давай тормозить и выворачивать свою колымагу с быстрины, поближе к берегу. А пассажирки мои так возбудились, что одна про слезы забыла, рот раскрыла, чтоб опять завопить, другая, рванулась посмотреть, что там нас опять подстерегает, и меня от ее рывка так дергануло, что весла едва не выронил.
– Тихо вы! – прохрипел я. – Поменьше дергайтесь, а то…
С меня, наверное, от ужаса слетела чугунная усталость (или Бог вернул силы?), я налег всем телом на весла, чтоб затормозить лодку и как-нибудь причалить.
– Ребята, – проговорила учительница, когда мне удалось ткнуть лодку в берег, – вы самой Судьбой повенчаны… Берегите этот крест!
Вечером в палате я открыл свою заветную тетрадку, дневник, и, еще плохо владея собой, поминутно смахивая со щек непрошеные слезы, принялся описывать этот жуткий случай. Я так и подпрыгнул на стуле, когда вдруг проскрипела дверь палаты и нежданной пришла Оля. Глаза у нее были «на мокром месте».
– Учительницу увезли в больницу, – всхлипывая, сказала она. – Преждевременные роды.
Тогда я не отдавал себе отчета, откуда у меня, почти пацана, взялись силы победить и быструю реку, и громадину-лодку, и панику моих пассажирок, да и свою собственную панику, которая, наверное, просто не успела вылезти наружу, осталась во мне. А ведь позже мне снова приходилось спасать мою Олю от беды. То в лесу не заметила она двух черных змеюк позади себя, и когда одна из них уже готова была вцепиться Оле в ногу, я в прыжке достал ее суком, что раздвигал траву, и перерубил одним ударом. Вторая гадюка, шипя, уползла в высокую траву. А однажды возвращались мы с городского праздника песни в кузове грузовика, где семерке пьяных мужиков вздумалось подраться, и они рухнули кучей малой на стоящий тут стол и подмяли ногу Оли. Она отчаянно вскрикнула, и я опять (кенгуру выискался, твою налево!..) прыжком вмиг оказался рядом: один приподнял тот стол вместе с семеркой пьяных сволочей… Завернувшуюся на Олиной ноге кожу тут же «прибинтовал» носовым платком, а потом совсем не ласковыми словами заставил перепуганного добела шофера развернуться и – в больницу!
Позже я понял: тогда у меня появлялись невероятные силы потому, что в них нуждалась Она.
Много времени пролетело с тех пор, много было люблено, но больше ни разу не понадобилось такого взрыва внутренних сил моих… Наверное, правильно говорят: после первой любви всё второе.
– А с пеплом-то… что? – спросите вы.
В серый пепел превратился тот мой дневник с записью о приключении на Бие. Хоть и дорог он был нам с Олей и долго берег нашу любовь кровоточащей своей сутью, сам я бросил его в печь, когда случилась очень уж серьезная, как тогда казалось, у нас размолвка.
Не ведал я тогда, что в душе своей тем самым что-то невозвратно испепелил. Ведь память сжег.
Словом, нате вам, дорогие читатели, этот рассказ! А то я и его сожгу…