Беляночка

П Р И Г О В О Р

Десять рассказов

Для взрослеющих детей


Цикл «Радуга любви»


Б Е Л Я Н О Ч К А

«С красотой женщины
должна увеличиваться ее стыдливость».
Фридрих НИЦШЕ.

Федор увидел ее на третий день после того, как они «съехались» с Ниной. Оказавшись по делам на ударной комсомольско-молодежной стройке города, а точнее – в одной из бригад «строительных живописцев», как романтики величают штукатуров-маляров, если они асы этого дела, он засмотрелся и заслушался. Ловко орудуя то мастерком, то кистью, девушки (а из-под заляпанных известью да раствором косынок маняще улыбались ладному мужчине в основном девчачьи мордашки) выплескивали то одну песенку, полную любовной тоски да истомы, то другую. Одна из штукатуров, что с соломенными прядями, настырно вырывающимися из-под косыночки, сверкнув глазами в сторону Федора, запела будто с вызовом:

Парней так много холостых,
А я люблю женатого-о…

– Ишь ты! – засмеялся Федор, беседовавший с бригадиршей, такой же заляпанной, такой же улыбчивой, как девчата, но в годах. – Эта беляночка будто с намеком поет… Я только-только… семью завел, – у него чуть не сорвалось «новую», да вовремя себя одернул: к чему эти подробности.
– Это вы Рахилю нашу Беляночкой назвали? – вскинула свои черные брови бригадир. – И впрямь Беляночка. Светлая женщина…
– Кстати, – осторожно сказал Федор, – а не мог бы кто-нибудь из ваших красавиц… во внеурочное, так сказать, время привести в порядок мою квартирку?
– Почему же – не мог? – с готовностью откликнулась собеседница. – Да вот хоть та же певунья. Рахиля, поди-ка сюда!
Девушка грациозно, как и работала, спрыгнула с «козла» и предстала перед начальством, стараясь, однако, не глядеть в сторону Федора. Но он заметил, что точеное личико ее вдруг порозовело, а взгляд голубейших глаз нарочито уходит от его взгляда.
– Что-нибудь не так, Дарья Ивановна? – спросила она, потупясь и ковыряя носочком измазюканной туфельки песок под ногами.
– Да нет, так все, так. Тут другое дело… Товарищ вот, молодожен, между прочим, о помощи просит, квартирку бы ему в божеский вид привести. Может, возьмешься?
Блондинка притушенно скользнула глазами в сторону просителя. Улыбка так и рвалась на ее сочные губки, которым и помада пока без надобности, но красавица старалась показаться деловитой.
– Сколько комнат? Ремонт когда в последний раз делали? – спросила она быстро. Федор слова еще не произнес в ответ, а поперхнулся: до того напевной оказалась речь Рахили, до того была ласкова, будто девушка не фразы произнесла, а куплет допела.
– Да одна… одна комната, – выдавил он из себя, потому что ощутил, как зазвенела между ним и ею какая-то струна, еще неясная, непрошеная. – А когда бывшие хозяева ремонт делали, сказать не могу… Нам с женой только что предоставили эту квартирку. И, знаете, – он повернулся к бригадирше, чтоб как-то разорвать эту струну, – мы в ужас пришли… Жильцы такими развеселыми оказались! Им зачем-то понадобилось шастать по потолку, да еще в грязных кедах. Замазывать их следы придется как следует. Но мы оплатим, сколько скажете…– это он с поспешностью адресовал девушке.
– Хорошо, – последовал ее бесцветный ответ. – В пятницу вечерком я приду посмотреть, – и, не попрощавшись, Рахиля шагнула к подружкам, которые без нее попритихли. К разговору ли прислушивались, песню ли им вспугнули.
Когда Федор, простившись с бригадиршей, пошагал по своим делам, лихо зазвенела, торкнулась ему в спину новая песня Рахили:

Проходи стороной…
Я найду другого…

И грохнула смехом бедовая бригада. «Счастливые, черти, – усмехнулся Федор, – мазюкай себе кистью и пой. У нас в кабинетах над расчетами и отчетами не запоешь. Мутит…»
Федор пришел домой часов около семи, повесил пиджак да так и остановился в прихожей, соображая, что бы такое сварганить на ужин. Нины еще нет, они в своей больнице с девчатами концерт самодеятельности какой-то готовят, придет усталая, вот и порадовать бы ее. Вдруг робко звякнул звонок над дверью. «Кто это? – удивился Федор. – Нине еще рановато… Да и не звонит она обычно, а заливисто трезвонит, будто кричит: «А вот и я… я… я!..» Не спрашивая, кто там, он распахнул дверь и замер в удивлении: на площадке стояло диво. «Бог ты мой! – мелькнуло у него в голове. – В натуре – явление Мэрилин Монро… на окраине заштатного городка!»
Цвета спелой пшеницы волосы, лазоревые глаза, точеное белое личико, стройная фигурка в крепдешиновом платье под цвет глаз – ну все, как у той бесподобной артистки, только вот улыбка не экранно-вызывающая, а смущенная.
– Извините, что я сегодня… – пробормотала девушка и, видя, что Федор стоит оглушенный, воскликнула: – Ой, да вы меня не узнали? Я Рахиля, со стройки. Вы сказали, что работы много… потолок… Я и решила: если сговоримся, в пятницу все, что надо, принесу, а в субботу пораньше начну. В воскресенье, глядишь, и закончим…
Федор по-прежнему демонстрировал собой подобие идола с острова Пасхи, на что девушка среагировала укором:
– Ну… можно все-таки войти?
– Д-да, д-да, – спохватился он. – Извините, не узнал! Вы там совсем-совсем… другая…
Роскошная блондинка, внешне никак не отреагировав на его замешательство, прошла в комнату, наметанным глазом, без эмоций взглянула на потолочные художества, провела пальчиками по стене, видимо, определяя, каким материалом тут белили и как давно, заглянула на кухню. Федор при этом залился краской: опять его молодая женушка не успела прибрать остатки завтрака. Блондинка этого словно не заметила, прошла на кухню, поводила рукой по оконным рамам и подоконнику. Смущенный хозяин тихими шажками следовал за нею, лихорадочно соображал: «Где я раньше видел эту сногсшибательную красоту? Мэрилин тут, конечно, не в счет… Где?»
Закончив осмотр, девушка взглянула наконец на Федора и улыбнулась уже не робкой, а задорной улыбкой:
– У вас душ хоть работает? А то тут кистью махать да махать! Даже и двое мастериц изойдут потом…
И Федор вспомнил! Он эту блондинку видел даже дважды! Первый раз, еще подростком, – на тыльной стороне обложки журнала «Огонек». Она, ослепительно сияющая глазами и белоснежным частоколом зубов, призывала читателей подписаться на облигации 3-процентного Государственного займа СССР. Он, потрясенный ее невиданной красотой, тайком отодрал тогда от журнала (библиотечного!) эту обложку… и хранил долго-долго и чуть ли не у сердца. Тайком от окружающих доставал портрет и любовался, любовался… Радуясь, мечтал: когда вырастет, отыщет ее и признается в любви!..
Как только присела Рахиля на диван, вынула блокнотик и принялась, водя глазами по квартире, записывать, что ей нужно принести в пятницу для ремонта, так и прорвались у Федора не затухшие воспоминания. И тут же вылились из души и памяти восторженными словами.
И отыскал, когда оказался в командировке в новосибирском Академгородке! Вечером как-то, войдя в автобус, он увидел ЕЁ! Она, смеясь, болтала с соседом, вроде бы армейским майором. А Федор, разволновавшись, уселся на свободное место и все крутил головой в их сторону, моля Бога, чтобы этот майор сошел на остановке раньше своей соседки. Почему-то он сразу понял, что они еще и незнакомы… Бог откликнулся! Федор, как только майор пошел к выходу, метнулся на освободившееся место. Девушка оказалась не из чванливых, удивленно-весело вскинула бровки:
– Вы что, искали меня?
– Искал! – выпалил он.
– То-то вы чуть шею не свернули, подглядывая за нами с майором, –  она звонко рассмеялась.
– Честное слово, я искал вас! – глупо, наверное, улыбаясь, затараторил Федор. – Представляете, с детства искал!
И он с жаром принялся рассказывать ей, как увидел ее портрет на обложке журнала; как потом, повзрослев, бросался чуть не к каждой стройной блондинке, чтобы увидеть цвет ее глаз, полноту губ и ровность зубов, чтобы сличить с тем портретом и убедиться, что это она, и тут же объясниться ей в любви. Он так увлеченно это рассказывал, а девушка в ответ так заразительно смеялась, что усталые горожане, едущие домой с работы, притихли в общении друг с другом, посвежели лицами.
– Спасибо вам за удивительный рассказ, – сказала блондинка, вытирая платочком слезки, – но мне сейчас выходить.
– Да вы что? – вскричал он и осекся.
А что, собственно говоря, она должна сделать в ответ на его рассказ? На шею ему броситься за детские его причуды? Но он не мог вот так просто расстаться с Той, которую так долго искал и глазами, и сердцем. Он выхватил из кармана купленный днем миниатюрный сборничек стихов Ярослава Смелякова с обаятельным названием «Милые красавицы России» и авторучку. Он еще писал внутри на обложке какие-то дарственные слова, а девушка уже встала со своего места и нетерпеливо ждала, чтобы он ее пропустил.
– Возьмите, на память… – умоляюще сказал он, – я только сегодня купил! Хорошие стихи, а название – прямо про вас.
– Спасибо, – сказала она, – вы… очень…
Автобус, остановившись, распахнул двери, и девушка метнулась к ним. Федор уткнулся в окно, за которым уже была темень, в горле его першило. А девушка, выпрыгнув из дверей, подбежала к его окну и крикнула:
– Я живу вот здесь. На Морском бульваре… Дом десять, квартира… – она еще кричала свою фразу, но загудевший автобус заглушил последние слова.
Три дня, остававшиеся до конца новосибирской командировки, по вечерам Федор приходил к десятому дому, бродил вдоль него, сидел на лавочках попеременно то у одного, то у другого из многочисленных подъездов, но ни разу среди его жильцов так и не мелькнули милые локоны. Возвратившись в свой город, он ждал письма от нее, ведь он, кажется, под дарственной надписью черкнул тогда свой адрес. А может, ему только казалось, что написал?..
– И вот я встретил вас снова… в третий раз! – сказал он теперь Рахиле.
Рахиля, потрясенная, взволнованная, удивленно следила искрящимися глазами за Федором, который метался перед нею по квартире. Он пытался остановить поток слов и свое смятение, но ничего не получалось.
– Да... в третий раз… – сказал он, готовый упасть перед нею на колени. Белое лицо Рахили стало еще белее, она была словно наэлектризована.
И тут раздался дверной звонок. Заливистый, словно кричащий: «Это я - я!»
Для них он прозвучал громом. Федор захлебнулся словами, готовыми сорваться с губ, лицо Рахили вмиг порозовело.
– Это… Нина, супруга моя… – пролепетал он, – я сейчас познакомлю вас.
– Ой, да я уже пойду, – всполошилась Рахиля, – мы же обо всем…
– Но хозяйку-то нельзя игнорировать, – приглушенно возразил Федор.
– А это я! – звонко и радостно воскликнула Нина, когда он открыл ей дверь. – В усмерть зарепетировались, – она потянулась поцеловать его, но, увидев сидящую на диване блондинку, отдернулась: – Ой, у тебя гости?
– У нас гости, Ниночка, – поправил он ее, чуть запинаясь, и представил девушку: – Это Рахиля… Мастер кисти и… мастерка. Представляешь, она согласилась облагородить… наше жилище! И даже не испугалась этой… башмачной росписи на потолке.
– Ой, как здорово, что вы согласились! – воскликнула Нина. – А то так противно глядеть. Стыдно даже!
– В пятницу я принесу инструменты, – сказала Рахиля, – а вы приготовите материалы? – она уже была удивительно спокойна. – Если все будет, за субботу и воскресенье я управлюсь. У вас ведь мебели немного, тужиться двигать не надо. А книжный стеллаж разбирать не будем… можно газетками завесить.
– Конечно, конечно, – заспешил Федор, – мы поможем.
– А… сколько это будет?.. – осторожно подала голос хозяйка.
– Да уж договоримся! – рассмеялась мастер.
Ни кряхтенья, ни пыхтенья в субботу и воскресенье в жилище молодоженов не было. Работа кипела под песни. Рахиля появилась в самую рань, когда Федор доскабливал щетину со щек, а Нина еще не закончила обычных для нее потягушек в постели.
– Нда-а, – протянул Федор, открыв дверь, – первый раз встречаю мастера, который легче на подъем, чем сами хозяева. Что сантехники, что электрики любят, чтобы их поожидали…
– А у нас в бригаде примета есть, – сказала Рахиля, – чем толще сон, тем тоньше калым… – и рассмеялась. – С вашего позволения, я переоденусь и…
– Может, сначала с нами позавтракаете?
– Нет, нет. Я с утра только чаек пью. И цигель-цигель, пока душа и тело легкие!
Работала она неописуемо и неподражаемо! Руки со шпателем ли, с мастерком или кистью летали то быстро, то плавно, словно руки музыканта над струнами арфы, а губы Рахили, казалось Федору и Нине, не смыкались. То мурлычет напев, то вышучивает бывших хозяев…
– Я вот все понимаю… – журчала ее речь, – но если они башмаками ходили по потолку, то непонятно, почему не осталось волосьев от их шевелюр на полу? Ведь затылками от пола они же должны были отталкиваться, чтобы маршировать по потолку… А? – и она заразительно смеялась, ни на минуту не прекращая работы. Но стоило растаять в воздухе ее речи, как тут же опять рождалась мелодия. Федор с Ниной только переглядывались, когда Рахиля с Майи Кристалинской перекидывалась на Марию Пахоменко, с Эдиты Пьехи ловко находила мостик к репертуару Эдуарда Хиля. И вдруг, чертыхнувшись, что никак не замазывается уже третьим слоем известки чересчур смачный отпечаток подошвы кеда, она бросила сверху очередной вопрос:
– А кто они были, эти башмачники ваши?
– Мне говорили, что артисты нашего драмтеатра. Я, когда приходил смотреть квартиру, видел, что их мебельный гарнитур состоял… из пары чемоданов, двух стареньких раскладушек да самодельной электроплитки. Обедали они на подоконнике, – ответил Федор.
Ответ явно озадачил Рахилю. Она даже приостановила работу и, кажется, впервые за день присела на своем импровизированном «козле» (взгроможденных друг на друга столах):
– Неужто так бедно живут артисты? Может, пропивают все, а?
– Да они же недавно из института, – откликнулась с кухни Нина, – не успели, наверное, обзавестись добром. А может, потому, что парни…
– С какой же дури им взбрело в бошки по потолку-то грязными обутками топать? – все так же раздумчиво продолжила Рахиля.
– Стресс, наверное, снимали, – пожал плечами Федор.
– А может, они эти, как их… абст… абст-рацинисты? Ну, которых Никита Сергеич в Москве гонял?
– Как гонял? – высунулась с кухни Нина. – Где? Я чо-то не слыхала…
– Да выставка там была… современной живописи, – ответил Федор. – Модерн, абстракционизм. Что-то из старины, что-то новейшее. Нашему генсеку не понравилось, вот и расшумелся. А эти следы на потолке, мне кажется, просто объясняются: дурачились ребята.
– Уж больно много дури-то прилипло к известке, – проворчала Рахиля, вставая. – По третьему разу прошла, а она все выглядывает!
Но воркотня была недолгой. «Ой, полным-полна коробушка, есть и ситцы и парча…» – вскоре задорно взвился ее голос.
К обеду в воскресенье квартира блестела эмалью на дверях и подоконниках, белела ровнейшим потолком и бархатилась линолеумом на полу. А из ванной, словно Царевна Лебедь из морской пены, вышла улыбающаяся, светящаяся соломенными кудряшками и пронизывающая васильковым взглядом – только что глядевшаяся Золушкой! – мастер кисти и мастерка.
– Спасибо вам, Рахиля, – воскликнула Нина. – Сколько мы должны?
– Да много не надо, – отмахнулась белой ручкой красавица. И хитренько подбросила вопрос Федору: – А сколько вам… платят в тресте?
– Стандартный оклад, – смутился Федор, – сто двадцать.
– Вот четвертинку от него мне и дайте.
– Ой, что вы! – воскликнула Нина. – Это же, наверное, мало за такую работу!
– А я тут не работала – отдыхала! – засмеялась девушка.
С этим она и удалилась, а в душе Федора что-то хрустнуло, кольнуло: «Что же это? Третья встреча – последняя?..»
Но бутон души ослепительной блондинки, как сказал бы восточный автор, раскрылся далеко не полностью!
Часа через три она предстала перед изумленными хозяевами вновь… да не как прежде, а букетом: в руках – увесистый продуктовый пакет, а шикарное платье ее дополнял симпатичный пацаненок лет пяти, крепко уцепившийся за материн подол:
– Мы с сыночком подумали: чего это «калым» вдвоем отмечать? – засияла она монистом белых зубок и без приглашения прошествовала к столу, на ходу велев сыну: – Андрюша, знакомься: это дядя Федя, это тетя Нина!
Андрюшка, бутуз с большими черными глазами, деловито подал ручку каждому из хозяев, а мамочка его тем временем выгрузила на стол две «Особых московских», солидный кусок голландского сыра, палку колбасы и кулек (на доброе кило!) печенья.
– Зачем это, Рахиля? – воскликнула Нина.
– А закатим пир горой… по случаю выполнения ремонтных работ в доме новоселов и… молодоженов!
– Не-ет, – возмутился Федор, – так не пойдет! Это мы, наверное, должны были…
– Ах, вам не нравится повод, придуманный мною? – Рахиля вся искрилась. – Ну тогда считайте, что мы с сыночком… пардон за нахальство… решили появиться у вас, как это там говорят культурные люди, с воскресным визитом! Можно?.. – и, видя растерянность хозяев, она сморщила носик, сделала просительное личико: – Ну можно, а?
– Ой, конечно, конечно! – заспешила Нина. – Только… зачем же вы весь свой заработок опять к нам принесли? Вы бы только сказали, что сходите за Андрюшкой, мы бы…
– И вовсе не весь! – отпарировала невероятная гостья. – А только часть. Нам тоже осталось.
Федор словно язык проглотил, не знал, что молвить и куда себя деть. Спасибо, Нина спохватилась и, сбегав на кухню, принялась помогать Рахиле сервировать стол. Тогда и хозяин нашел себе применение: принес рюмки, открыл одну из «Московских», для женщин вынул из холодильника «Каберне».
Пировалось на славу. Рахиля, наверное, в силу задорного своего характера, а может, от некой неловкости, узурпировала обязанности тамады, разливала, причем себе, как и Федору, водочку, а Нине вино, весело провозглашала тосты – «за знакомство!», «за хороших людей!», «за ваше счастье!». Нина старалась не отстать, накладывала закуски в тарелочки, подкладывала хлеб, окружила заботой Андрюшку. Обе женщины быстро зарозовели, много смеялись. А Федору никак не пьянелось, с каждой минутой он даже трезвей становился. «Что за ерунда? – мучился он. – Заколдовала она меня, что ли? Или… околдовала?»
– А кто это у вас? Отец или дедушка? – вопрос Рахили, показавшей ручкой на графический портрет Хемингуэя, вывел его из раздумья.
– Да ты чо? Это же великий Хем! Его весь мир… – прыснула Нина и стушевалась, уловив сердитый взгляд мужа. Наверное, враз вспомнила, что сама только на этой неделе узнала имя писателя. Рахиля вспыхнула, вмиг поняв, что попала впросак.
– Вы все-таки по-своему правы, Рахиля, – сказал Федор. – Эрнест Хемингуэй… для целых поколений литераторов, не только американских, – крестный отец и мудрый дедушка…
– А-а! – протянула вдруг присмиревшая девушка. – А то я удивилась, чего он у вас висит? Вроде… еще в двух квартирах его видела.
– Дурь у нас такая пошла, – сказал Федор, примериваясь, чего бы зацепить на вилку – кружок колбаски или треугольничек сыра, – «мода» называется. Вдруг все решили повесить в своих квартирах портрет «Хема» – это его так вот, панибратски, называют… гоняются за стихами Лорки, книгами Кафки. Помешались просто на этой «моде». Будто каким-нибудь писателем себя самого можно приукрасить, как «халой» на голове или «гвоздиками» под пятками!
– Так вы тоже… по моде? – лукаво спросила Рахиля.
– Это у меня друг – «по моде». И мне принес. А я вот сейчас… – он встал из-за стола, снял со стены рамку с Хемингуэем, – поскольку вы замазали дырку, которую призван был закрывать своим ликом добрый Хем, подарю его вам! Нате вот, пожалуйста! Тем более что у вас с ним улыбки почти одинаковые. Озорные…
– Спасибочки! Это у меня память о вас будет. Только зачем вы меня на «вы» называете? Ежели надо, давайте тогда на брудершафт!
Федор смутился было, но Нина замахала рукой, ладно уж, дескать. Только зря она это сделала, ибо, манерно сплетя их руки с рюмками, Рахиля впечатала в губы Федора такой не брудершафтный поцелуй, что сквозь парня словно ток пропустили, а девушка, вмиг ослабевшая, опустилась на стул, лукаво простонав:
– Ой, я вовсе пьяная-пьяная-а…
– А я тоже так хочу! – потянулась к Федору с рюмкой Нина.
– Махряп! – вдруг сказал Андрюшка, выбираясь из-за стола.
– Чего ты сказал? – не понял Федор.
– Это он так спасибо говорит, – пояснила Рахиля, – «рахмет», значит.
– А почему рахмет?
– Так мы же с ним – татары.
«Сплошные превращения! – подумал Федор. – Золушка превращается чуть не в принцессу, девушка – в обаятельную маму, белокурая славянка – по виду… оказывается татаркой!»
После ужина слушали пластинки. Рахиля перебирала имевшуюся у Федора стопку их, то и дело восклицала:
– Ой, Майя Кристалинская! Как я ее люблю! Чуть не всю наизусть знаю. Ой, да вы же слышали на стройке… У-у! А зарубежной эстрады у вас мало…
Она, кажется, забыла о брудершафте. Смущения как и не бывало!
Черный диск с Кристалинской она ставила на проигрыватель раза три. При этом и подпевала, и кружилась в вальсе, и успевала сбегать на кухню, помогая Нине убрать со стола. Маленькому Андрюшке подсунула какую-то книжку с картинками, найденную на стеллаже.
Федор чувствовал себя не в своей тарелке: беспокойный по натуре, обычно почти не сидящий на одном месте, сегодня он являл собой какую-то вальяжную персону; почти не вставал с кресла, куда пересел от стола; молчал, чего за ним обычно не водилось; курил одну за другой «беломорины», ежесекундно стряхивая их в пепельницу. Вдруг он заметил, что Рахиля, стоило ему раздавить окурок в пепельнице, подскакивала к нему, схватывала пепельницу и через секунду подносила ее, уже блистающую чистотой. Со смутным волнением заметил он и еще одно: стоило ему только подумать о стаканчике чайку, как Рахиля ставила перед ним на газетный столик парящий чай… не успевал он скользнуть взглядом в сторону кипы газет, переложенных на подоконник, как ее проворные ручки клали их перед ним. «Матерь божья! – по спине Федора пробежали мурашки. – Она читает мои мысли… еще до того, как я о чем-то подумаю! И как она во всем опережает Нину! Почему? И что – это?»
…«Вот чертовщина! – терзался Федор вторую неделю. – Молодожен, называется!.. А каждый день спешу домой в надежде: вдруг заскочит опять Рахиля, одна или с Андрюшкой…»
Развод с первой женой до дна вымучил его душу: скандалили по поводу и без повода, потому что он подловил ее как-то с одним фраером, а она божилась, что «ничего такого не было и быть не могло!», однако он явственно ощущал, как «лоб его начинают беспокоить ростки чего-то ветвистого», как выразился какой-то классик; потом они полгода были «разводящимися трудящимися»; потом еще полгода искали размен квартиры, и вот досталась ему на окраине города засранная рыцарями искусства однокомнатка… Во время этой банальщины угораздило его в больницу, а там как-то сразу приклеилась к нему смазливая, уютненькая Нина. От оскомины двухлетней семейной тягомотины надо бы отдохнуть, оглядеться, а он, как с обрыва, нырнул в объятия ласковой медсестры, покувыркался с ней недельку «с голодухи», а узнав, что у нее почему-то задержались месячные, взял да и привел к себе в дом, благо, спрашивать на то благословения ему было не у кого, а ее родители живут далеко в деревне… Закадычный дружок, правда, попенял ему: «Чего торопишься с оформлением отношений? Помнишь же, на этих дурацких фотках: «Любовь – это бурное море, любовь – это злой ураган»? А ведь всем заметно, что нет в тебе… ну вовсе никакого трепета, когда говоришь с нею по телефону! Ни голос, ни глаза не меняются. Любовь… куражить мужика должна! А ты с Ниной будто кашу пресную каждый день ешь… Ей-ей, дурной это признак, Федюня!» Но кое-какой домашний уют, возникший в квартирке с приходом Нины, да и мед первых ночей перевесили доводы друга и смутные мысли. Он отгонял их: «Чего дурью маяться? В доме чисто, в постели тепло!» Но эти мысли раз от разу стали появляться из-за неких неудобств в характере новой жены: то прибирать за нею надо, то напоминания по всякому поводу ей делай. На работе она устает так, что на кухне, готовя ужин, еле двигается, не успели поесть – ей бы полежать на диванчике, закрыв глаза. В постель она забирается первой и первой задремывает. Буди ее потом… «Пройдет время – притремся! Все же обед – не всухомятку, и любовь – не вприглядку…» – успокаивал себя Федор.
И тут-то в его умиротворенную душу ворвался бело-голубой смерч! Он уже не мог прямо смотреть Нине в глаза, он не будил ее по ночам, когда она первой задремывала, он вдруг начал позволять себе курить в постели. Он раздраженно ворочался с боку на бок, безуспешно ища удобную позу, чтобы заснуть… А перед глазами стояла Она. Лукаво улыбающаяся, зовущая…
Рахиля, однако, не мучила его. То раз, то два раза в неделю забегала к ним. Пили чаек, слушали пластинки. И все так же она очищала и вытирала пепельницу, стоило ему положить туда затухший окурок, все так же мгновенно подавала ему то газету, то книгу, смотря во что упирался его взгляд… Однажды под пепельницей, что поставила перед ним Рахиля, он увидел клочок бумаги. Федор мельком глянул в сторону кухни – Нина там была занята мытьем чайных чашек, и он быстро выдернул бумажку из-под пепельницы. Плохоньким почерком там был выведен адрес и слово «завтра»… Федор вскинул глаза на Рахилю, а она уже стояла одетой в плащик, по лицу ее молнией мелькнула улыбка, а вместо грома прошелестели слова:
– Спасибо вам за хлеб-чай! Бегу, а то Андрюшку надо к подруге отвезти, любит она по субботам своего крестника побаловать вкусностями разными.
Федор собрался легонько вскочить, да чуть не сел обратно в кресло: ноги вдруг одеревенели. Он замедленно приподнялся, ватными руками раскрыл перед Рахилею дверь. Если бы в проеме кухонной двери не появилась головка Нины, он бы задушил соблазнительницу в объятиях…
…А через день возвращался Федор от Рахили как сомнамбула: с горечью в душе, раздраем в мозгах и не «растяженьем», как у Высоцкого, а с «напряженьем в паху»…
Сначала все было как в сказке. Он купил цветы, коробку конфет, душа его плясала и пела. Рахиля, как только открыла дверь своей комнаты в бараке, упала ему на грудь и задрожала. «Слезы? – растерялся было Федор. – Не, радостный смех!». Он бережно приподнял ее голову и принялся целовать голубые счастливые глаза, сладкие сочные губы, бархатную шею. Бешено захотелось – тут же, сейчас же! – большего, но он понимал, что встреча не будет мимолетной, времени у них много и никто-никто не помешает. Об этом позаботились и она, и он.
Рахиля на его поцелуи отвечала жгуче, бурно; чувствовалось, что у нее вот-вот подкосятся ноги. Но она тоже знала, что спешить незачем, и, отстранившись, сказала:
– Спасибо, что все понял… Но давай сначала попируем!
Стол изысканным не был. Парочка овощных салатов, сочные котлеты с картофельным пюре под душистым, остреньким соусом, который, однако, не отдавал ни луком, ни чесноком. В стаканчики она разлила «Охотничью»… «Не любит слабенькое да кисленькое?» – с теплотой подумал Федор.
Тосты «за тебя», «и за тебя» перемежались нежными, мягкими поцелуями. Наверное, через часик она встала из-за стола, плавно прошла к железной панцирной кровати, разобрала постель.
– Если не возражаешь... – улыбнулась и показала глазами на манящее, зовущее ложе, – а я сейчас…
Федор, изо всех сил сдерживая дрожь в теле, разделся и нырнул под легкое покрывало. Нетерпение его было безмерным и сладостным – до боли! – какого он за собой не помнил.
Рахиля вышла из-за занавески в ажурной ночнушке, шальная улыбка блуждала по ее губам. Но вместо того, чтобы сразу утонуть в раскрытых его объятиях, остановилась в шаге от кровати и игриво спросила:
– Хочешь… разденусь совсем? Прямо тут?
– Хочу… – прошептал Федор, не осознавая, что происходит.
– Увидишь, я не хуже твоей Нинки…
Она все с той же игривостью принялась снизу вверх сборить ночнушку, неторопливо обнажая круглые колени, блестящие желанные бедра, за ними шелковистый треугольник, упругий животик. Зазывно и счастливо улыбаясь, Рахиля вдруг неприятно, возможно, ненароком, вильнула бедрами… И тихая Красота закричала голосом бесстыдства…
Не успела Рахиля выпростать из шелка не по-женски юно торчащие грудки, как Федора охватил озноб. Он почуял бунт своего разума, сердца и – разгоряченного было тела! Все, что горело, стало быстро остывать, что было твердым, обмякло, а все, что звало, почти затихло!
Сияющее лицо Рахили освободилось от кружевного подола ночной рубашки в ту секунду, когда Федор сидел на краю кровати… почти одетый. Рахилю охватил ужас.
– Феденька! – вскрикнула она. – Что с тобой? – и, обнаженная, упала на колени, прикрывая нижнюю часть тела снятой ночнушкой:
– Прости-и! – этот стон он уже не слышал.
Тяжело, задыхаясь, Федор шагал по неровным улочкам занюханного ее поселка. «Эх, Беляночка, не распознал я тебя! – лихорадочно шептали его губы. – Думал, вот она, светлая, чистая…»
Он не знал, куда идет. Конечно, не назад, не к Рахиле. И не домой.
Не знал он – и не мог знать в те дни! – что лет через десять-пятнадцать целый мир вдруг услышит и удивится, что «в нашей стране нет секса». А вскоре после этого «открытия» и мы, чуть не все, – не враз, постепенно! – перестанем удивляться тошнотворному нашествию картинок с голыми женскими телами. Оголиться до самых… волосков девушкам станет запросто и – приятно. А частенько – и очень денежно. «И при чем тут… банальное «стыдно» и бабушкино «срамота»?» – рассуждают любительницы своей наготы.