П Р И Г О В О Р
Десять рассказов
Для взрослеющих детей
Цикл «Радуга любви»:
И пантеры плачут – 3
Беляночка – 12
Трое у телефона – 17
В объятиях Бии – 26
Ночью лунной – 34
Цикл «Вскрик памяти»:
Качели – 56
Пашка-лорд – 63
Пустырь – 69
Цикл «Неуклонное сияние»:
Квартирантки – 77
Приговор – 97
Алматы, 2002
Автор сердечно благодарит Александра Акбердина, Айбека Бегалина, Антона Беккера, Вячеслава Быкова, Оксану Дашко, Светлану Дроздовскую, Татьяну Еремину, Елену Зейферт, Сергея Игнатьева, Вячеслава Кима, Наталью Ковалько, Людмилу Колесову, Светлану Коханову, Валерия Литвинова, Владимира Лосева, Татьяну Мельниченко, Гульжан Оразгулову, Владимира Проценко, Ольгу Работягову, Виталия Розе, Анатолия Степаненко, Нину Тетюхину, Фаину Югай – за бескорыстную, дружескую помощь при подготовке к изданию книг «Приговор» и «Дворянка Чара».
Автор глубоко благодарен Исламу Уакитовичу Тогайбаеву и Жамбылу Саулебековичу Акылбаеву за оказанную поддержку в работе.
ОТ РЕДАКТОРОВ:
Сборник «Приговор» – пятая книга карагандинского писателя Владимира Ивановича Литвинова – содержит написанные в последние два года рассказы «Приговор», «Пустырь», «И пантеры плачут», «Трое у телефона», «Ночью лунной», «Квартирантки, или В услуженье у рэкмана», а также исправленные и вновь отредактированные рассказы «Качели», «Пашка-лорд», «В объятиях Бии» и «Беляночка» из книг «Сердца раскрываются» и «Любовь, она такая…», изданных в 1997-99 гг. в Караганде.
У нового сборника две пронизывающих его темы – человек в плену сладостной, но всегда нелегкой любви и он же – в тисках сегодняшних социальных проблем.
Особенность прозаических произведений автора, как и его весьма популярной в 90-е годы авторской программы «Земляки» на карагандинском областном радио, – заостренность сюжета и живость языка в духе сегодняшнего нашего бытия.
ISBN © Литвинов В. И.
г. Алматы, 2002
Цикл «Радуга любви»
И ПАНТЕРЫ ПЛАЧУТ
Посвящаю Лидии Ковтун из г. Камня-на-Оби,
чьи стихи более сорока лет храню в сердце и памяти.
– Нет, сынок, я с тобой не согласен!
Отец в самый разгар нашего традиционного уже спора о современных нравах заговорил вдруг тихо, но твердо:
– Не грязная штука любовь. Не грязная! И не дрянь – все женщины подряд…
– Как не грязная?.. – завелся я. – Как не дрянь… если всюду: в газетах, на телеэкране, в кино… даже на сценах театров… – не на картинке, знаешь, а вживую! – всюду голые, голые, голые… Выставляют груди, вибрируют ягодицами! Женщинам – моделям и артисткам – принародно раздеться, что глазками стрельнуть!
– Ну-у… разрисовал!
– А «игры» эти… новомодные? – не мог я успокоиться, – «эротично-развлекательные»! «Девятка» – слыхал про такую? – а то просто «групповушки»… А секс-шоу, что в газетах описывали, – читал я тебе, помнишь? – «выдержит ли женщина две тысячи половых актов кряду?» Скотство! Да у скотов, кажется, такого быть не может… Я, мужик, и то в осадок выпал… Какую женщину теперь ни увижу, первым делом представляю ее той мразью, что тысячную очередь из кобелей к своей… собрала, и – харкнуть тянет!
Отец, показалось мне, сдался. Он вдруг принялся ожесточенно потирать рукой лицо, словно хотел выдавить из головы нарисованные мной картины…
– Не знаю, сынок, что возразить… мне, почти старику, тебе, молодому. Рад я, конечно, что и под сорок ты не пресытился женским телом… А все перечисленное тобой в самом деле мерзко…
– Я еще не сказал о проституции! Вернее, о том, с какой гордостью о ней говорят ее жрицы… Дожили: со стонами сладострастия разным подонкам отдаются верные жены, матери семейств!
– А что это ты, сынок, так взъерошился против «свободной любви»? – спросил вдруг отец. – Может, потерпел «крушенье в ночи»?
– Нет, папа! Крушение потерпела душа. А за нею - и тело. Такое у меня состояние от всего этого, будто меня однажды начали жестко насиловать… да так и не перестают! Нагло торчащие сиськи, оголенные «до отказа» ляжки вызывают у меня рвоту! Мужская суть моя от этого не оживает, а мертвеет, как только увижу этот «парад интимностей»… эту демонстрацию бесстыдства! И, поверь, не осталось женщин, которые не были бы мне противны!
Отец опять поморщился, как от боли, принялся растирать лицо.
– У тебя явно… нервный срыв на этой почве, – произнес наконец. – Может, тебе к врачам сходить, к невропатологу, сексологу? А может, встряска пошибче тебе нужна?
Он замолчал, а мне уже и не хотелось дальше «рисовать».
– А я вот… – заговорил он снова, – не вижу той грязюки, в которую ты вроде как обмакнулся. То есть – нет, вижу! Но тут же мне все это затмевает одна история… Лет сорок назад то было… Как-нибудь расскажу тебе. Сейчас лишне это. Не в том состоянии ты, чтобы слушать о той девушке… и той любви, – он так произнес эти той, что я невольно выдохнул:
– А давай сейчас, пап! Рассказывай!
1
– Хранится у меня где-то тетрадочка ее… Не знаю, забыла ли она ее у меня, а может, нарочно оставила, – он поднялся и полез в свои «закрома» – журналистский архив, что копил всю свою жизнь и хранил как зеницу ока. Копался не спеша, заботливо. Бормотал при этом: – Даже не тетрадочка, а с десяток листочков…
Нашел отец сокровище свое все-таки быстро.
– Сорок лет храню… раза по два в год перечитываю, а они все целенькие! – заулыбался благостно. – Не затертые. Потому что никому, считай, в руки не давал… И сам не много перелистывал. Чуть не с первого прочтения всё наизусть запомнил. Вот… Это понимаю как ее завещание:
Время – разрушитель.
Время – смерть.
Решил один сказитель
Жизнь спеть.
Спел про землю –
Вот она.
Спел про небо –
Вот оно.
Звери, птицы, реки,
Жизнь и смерть…
Только человека
Не успел допеть…
– А я не успел Её допеть… – произнес он сокрушенно. – Знаешь же, сколько великолепных людей воспел-описал. А о ней… подробно, с душой, не рассказал до сих пор.
Он замолк, присел опять напротив меня, бережно держа перед собой пожелтевшие листочки. А из меня, как из лопнувшего сосуда, вдруг вылилось всё – и напряжение, и раздражение, и непотребные мысли мои. Я попросту разинул рот и отверз уши, заинтригованный не столько словами его, сколько тоном разговора. Душой заглаголел мой предок!
– В интереснейшей командировке я тогда оказался… Нужно было сделать часовую телепрограмму о небольшом, но… как бы это выразиться?.. совершенно уникальном городке К. Тут тебе и архитектура начала ХХ столетия, тут тебе, как когда-то Чехову, – набережная, полная вечерами пестрого гуляющего народа… (не хватает только дамы с собачкой!). А в истории города – сплошные перлы! И свой Сусанин, заведший колчаковцев в непроходимые дебри, и десять Героев Советского Союза на тридцать тысяч населения, и даже два своих «Матросова» – да каких! Знаменитый-то Александр амбразуру фашистского дзота закрыл своей грудью (помнишь еще?) в 43-м… А они оба… в 41-м! Еще под Москвой! Спрашивается тогда, кто же действительно Герой? И «матросовцами» ли должны называться легшие телом на пулеметное жерло? Да… Я уж не говорю об исторических событиях революционных времен. И сибирская Советская власть дебютировала в городе К.! И первая народная газета появилась здесь! И театр народный – тоже тут! В общем, такая радуга уникумов обрушилась на мою впечатлительную душу, что… Не хватало поначалу только самобытных сегодняшних героев для моих сюжетов… И они посыпались на меня. Как из рога того… Первым мне назвали племянника невероятно знаменитого советского кинорежиссера… Его фильм «Кубанские казаки» и сейчас шедевром считается. Алексеем звали племянника. Славнейший парень! Лобастый, красивый, а пацанву окружную, по-моему, всю к себе примагнитил! Театр он создал в городке – ТЮЗ! Внебюджетный, бесплатный и… популя-а-рный до невероятности! На два его спектакля, не поверишь, режиссер Алеша с трудом провел меня… через черный ход! А уже Алеша вывел меня на оч-чень самобытного художника, мастера нелегкого жанра изошуток… фамилию вот забыл!.. Я что-то давно не видел изошуток… современные-то художники одни коллажи конструируют. Представляешь картинку: скворечник, светлый такой, гостеприимный, на его крыше уютно устроился котяра, такой это вальяжный, усатый, дремлет вроде… И призыв у него с дымком вытекает: «Мы вас ждем, товарищ птица!» Маяковского приспособил… Сорок лет пролетело, а я и сейчас как вспомню эту изошутку – смехом заливаюсь… Потом привел мне Алеша коллегу моего, журналиста – «талантливейший, далеко пойдет!» Его и правда вскоре в Москву забрали. Потом предстала перед моей съемочной группой целая ватага поэтов… «Доморощенные, но каждый по книге издал!» – аттестовал их Алеша. Мы от изобилия кандидатов в герои телесюжетов растерялись даже. Но…
2
Отец споткнулся на этом «но». Мелькнула ли у него мысль, надо ли посвящать меня в сладости этого его знакомства, а может, пронесся в мозгу такой рой воспоминаний, что надо было потрудиться, чтобы выбрать нужные…
– Когда Алеша привел девушку… Лет восемнадцати, миленькую такую… Не из нынешних, которые с готовностью выказывают свои длинные ноги… от каблучков до места, откуда они растут… Нет, просто обаятельная была девушка. Пухленькая сама, пухленькие щечки… Ямочки на них… Невыносимо восхитительные! И глаза… Если одним словом, родные какие-то глаза. Любящие. Но, мне показалось, пугливые очень. Такие глаза нельзя обижать… Я всегда вспоминаю Любашу, так ее представил Алеша, когда вижу в кино актрису Веру Васильеву. Помнишь, «Сказание о земле сибирской»? Очень похожи они… Ямочками на щеках! – отец тихо засмеялся. – Словно сестры… Только Любаша не такая говорливая…
Так вот, когда Алеша привел эту девушку, меня как встряхнуло. Все эти уникумы города К., с кем мы познакомились, были интересны, но… все-таки одинаковы. Как кусочки шашлыка на шампуре – прости за неуклюжее сравнение. Точнее, это были отдельные звучные аккорды, но не хватало мне для сюжета… пронизывающей мелодии. И не было… камертона! Может, к этой мысли меня подтолкнул сам вид гостьи, может, первые же строчки, которые я сразу вырвал глазами с поданных мне страничек с ее стихами:
Живу неизбывностью
Каждого мига,
Дыханием мира,
Значением мира.
Пока своего не хватает значения,
Живу многозначным
Вселенским движением…
«Любаша, – волнуясь, проговорил, помню, Алеша, – прочитай про счастье…» Девушка улыбнулась всеми своими ямочками, поняла, видать, с какой стороны Алеша хочет подать ее журналисту из центра. И мягким, пушистым таким голосом сказала:
– Я люблю ловить в ладони – Дождь веселый, смех бездонный, – Трогать клены, сосны, ивы, – Слушать капель переливы, – Раздвигать туман руками,– Убегать за облаками – И твердить в дождистой чаще: – «Солнце – счастье, дождик – счастье»…
Отец замолчал, встал, прошелся по комнате.
– Она, знаешь… говорила свои стихи. Не читала, а говорила… Позже я заметил, что она вся – как ее стихи. Ритмичная такая, напевная. В разговоре, в движениях. По-моему, и в мыслях тоже. Такими монашки кажутся. Но они, по-моему, фальшивы, а тут все с большой буквы: Искренне, Светло, Радостно. Вот именно, с большой буквы… И поведение, и взгляд, и голос.
3
– Поблагодарил я тогда Алешу… И он с видимой неохотой оставил нас с Любашей вдвоем. После его ухода я, знаешь, почувствовал себя как бы не в своей тарелке. Выказывать женщине откровенное восхищение ею – вообще не в моих обычаях. Играть в многозначительность – тем более… А тут случилась та ситуация, когда я был и восхищен этим «мимолетным видением»… спасибо неисчерпаемому Александру Сергеичу за подсказку… и возбужден тем, что нашел не только для сценария о городе К.! А для себя – совершенное Нечто. Голос мой, наверное, вибрировал, когда я попросил девушку рассказать о себе поподробнее, но она не смутилась от необходимости раскрываться перед незнакомцем, а, наоборот, поддержала мой дух искристой улыбкой и начала просто:
– Родилась я в хорошем таком селе… Неподалеку тут. Восьмилетку окончила не лучше всех, но… вполне, – тут она серебристо рассмеялась, – на уроках алгебры Пушкина с Цветаевой читала… под партой, а на геометрии сама стихи писала. Вот и схлопотала по математике трешки… Потом было медучилище. И вот работаю медсестрой. Сказала бы «сестрой милосердия», да…
– В стационаре или поликлинике? – спросил я, чтобы стряхнуть с себя оцепенение очарованием.
– Берите выше! – усмехнулась она. – Почти в клинике!.. – и вперила в меня искристый взгляд. – Когда приехала сюда и стала расспрашивать на улицах, как найти мне эту «клинику», мужики один за другим шарахались от меня, словно ошпаренные. Оглядывались при этом, не слышат ли прохожие мой вопрос… Я тружусь на ниве, так сказать, приведения горожан из свинского состояния в человеческое. Проще – в медвытрезвителе! Как вам… мое амплуа?
– Признаюсь, сынок, чего угодно я ожидал, только не этого. Любая медицинская работа, когда оказывается помощь несчастному пострадавшему, для меня свята и даже красива. Человек попал в беду и нуждается в помощи и милосердии! Но возня с грязными, провонявшими блевотиной, куражащимися скотами, несущими тебе в лицо несусветную чушь вперемешку с матами, – дело ли это для вчерашней школьницы? Тонкой души и психики человечка! По-моему, я онемел тогда надолго, потому что вдруг она спросила: «А хотите стихи о медиках?» Я облегченно закивал головой, и она проговорила:
– «Одни от боли кричат, другие плачут от боли. Третьи зовут врача… А что, если врач болен? Что, если врач сейчас один, если ему плохо? («Да, да!» – невпопад вставил я.) Голову, белую от седин, сжать руками и охать?.. В окна опять темнота стучит… Стиснув зубы от боли, врач не плачет – врач молчит, даже если он болен…»
– Но… Любаша! – воскликнул я не по-журналистски… деланно, а с болью, по-человечески: – После того, как вы сутками этих… Господи, когда грязный алкаш обхаживается девичьими руками… В общем, вы сутками – в грязи и вони, а потом… Это правда, не сон, Любаша? Потом из вашей души изливаются стихи… Как это возможно? Не понимаю!
Тут она личиком своим пухленьким потемнела. Антрацитовые глаза ее лишились блеска. И так, знаешь, по-своему сказала!
– Я знаю, как надо понять чужую боль. Я знаю, как трудно унять чужую боль… Только чем успокоить боль, которую мы причиняем сами? Словами… Слезами… Жизнью самой!… – И добавила: – Этого я не знаю. Но как-то умею, знаете.
Мы тогда надолго смолкли. Оба. Я, наверное, являл собою что-нибудь мутно-кислое. А она вскоре опять зажглась глазами. Я попросил ее попробовать… написать несколько строчек о городе К. Нужно мне… для сценария. «Попробую», – пожала она плечами.
4
– Назавтра, под вечер, она принесла мне «заказ». Потрудилась неплохо! А может, иначе не умела, – стихи получились сочные. С восторгом я продекламировал ее строчки сам:
Не зовут, не манят меня горы.
И любовь и песни отдаю
Вместе с сердцем я родному городу,
Городу, в котором я живу.
На мой восторг она ответила снисходительной улыбкой. А я по-молодецки вдруг предложил:
– А не погулять ли нам по набережной? За этой адовой работой, поверьте, Любаша, я ни разу не был на вашей набережной. Говорят, там фланирует чуть не весь город.
– Честно признаться, – сказала она, как бы притухнув, – я по вечерам и в ненастную погоду не люблю навещать нашу набережную. Если и прихожу, то днем, когда небо синее, по небу перистые облачка бегут… Но если вам так хочется, пошли…
На набережной мощной сибирской реки, окаймляющей город, и в самом деле было людно, шумно, радостно. Ребятня каталась по гладкому асфальту на велосипедиках и самокатах; солидные пожилые пары прохаживались туда-сюда под ручку; а молодежь, сбившись в кучки, там игру затеяла, там под гитару напевает – словом, красота кругом! Только вот моя спутница, не позволившая, кстати, взять себя под руку, как-то сникла, не светилась. Мы просто побрели средь людей, изредка останавливаясь, чтобы полюбоваться пролетающим по реке катером или глиссером. Они оставляли после себя сказочные серебристые следы, похожие на бороду Черномора, на которой повис Руслан… Когда подошли к парапету, отделяющему набережную от воды, поежился и я. Даль до того берега – невероятная; еле видный отсюда железнодорожный мост, перекинутый через реку, все равно кажется многокилометровым… Но больше всего на сознание давит масса воды этой реки. При хорошей погоде она радует, при плохой – пугает. Мне так и подумалось: ох и переменчива ты, реченька, к людям – то услаждаешь игривой волной и великим разнообразием «рыбонаселения», то губишь во время паводка все, что слабее напора твоих волн! Мне подумалось, что и девушка от таких же мыслей зажата вроде и даже смята. Я мягонько так поинтересовался этим. «А можно, вместо ответа – стихи? – спросила она и, не ожидая согласия, заговорила такими вот строчками: – Ты слышал плач пантер? Приди, послушай. Он и тосклив, и сер, и равнодушен…» – Я говорил тебе, сынок, что стихи ее с первого прочтения вбились мне в мозг, словно гвозди. И я продолжил чтение за нее:
А может, это снег
Да ветер шалый?
А может, это смех?
Да нет, пожалуй!
И ярость, и тоска
В нем горе прячут.
В степи не отыскать
Такого плача.
В безрадостные дни,
Когда уйдет удача,
Я знаю: и они
Ночами плачут!..
Она, напрягшись, выслушала мою декламацию и вдруг умоляюще запросилась отпустить ее домой. И не провожать ни в коем случае. Что мне было делать?.. Она быстрыми шагами пошла, почти побежала от меня. Вдруг я увидел, как за нею метнулся Алеша. Мы и не заметили, что он нас сопровождал… Уж я-то точно этого не видел.
5
– Да, красиво, незабываемо – и величаво! – вечернее гуляние по набережным! Но для меня после ухода Любаши экзотика эта сразу как-то посерела, похолодала… Неуютно мне стало… зябко! И я побрел, как говорят, «на базу». Но не успел закрыть дверь своего гостиничного номера, как она раскрылась, и на пороге вырос Алеша. Смурый, словно бы затравленный…
– Можно к вам? – хмуро спросил он и сел к столу, не дождавшись ответа.
Почему-то нам обоим не о чем было говорить.
– Прогнала она меня… – вдруг прошептал он. И опять замолчал. И снова вдруг спросил: – А от тебя она почему убежала?
– Не знаю, Алеша… – разжал я челюсти. – Я поинтересовался, почему она в таком цветистом и шумном месте, как набережная, чувствует себя… неуютно, что ли… а она вдруг ответила стихами про пантер… Я подхватил их… а когда дочитал до конца, она взмолилась: «Можно я уйду?» – и… убежала.
– Значит, так… – скрипнул стулом Алеша. – Почему ушла с набережной, ясно… раз заговорила про пантер, вспомнила, значит… Я тебе сейчас это объясню. А вот – другой вопрос… – он заметался: то подопрет подбородок рукой, то крутанет лобастой головой и уставится в окно. – Тут целая история! – воскликнул сердито. – Народу в городе не так уж много. И, сам понимаешь, как приехала свеженькая девчонка, парни – гужом за нею! А она крепенькой оказалась. Потанцевать на вечеринке, прошвырнуться по набережной – пожалуйста, поболтать на культурные темы – особенно! Заметил, конечно, что многому она нахваталась… А стоило кому «завибрировать», четко так намекала: а ну ручки – подальше!.. И вдруг… – Алексей весь взъерошился, кулачищи сжал, у меня перед носом ими размахался, чуть ли не в атаку парень пошел. – Вдруг поползли слушки, будто и не такая она вовсе, как изображает, а совсем даже наоборот… Обычная «давалка», по-нашему… К тому времени имя ее уже весь город знал, стихами ее в городской газете зачитывался. Даже песни на ее слова девчата запели! Представляешь, каково девчонке стало? Любаша, как услышала все это, с лица сдала! Кинулась ко мне, вся аж черная, умоляла дознаться, кто это ее мажет так. Мы с нею как-то сразу… сошлись мыслями и характером. И мне бы с ней, наверное, совсем славно было, если б хоть в щечку поцеловать позволила. Ан – дудки! Как-то в азарте обхватил ее за талию и потянулся губами к ее губам, так и ахнуть не успел – такого леща отвесила, что голова моя чуть с шарниров не слетела! Весь день с разноцветной мордой ходил… А после оплеухи участливо так, с состраданием – представь себе! – поинтересовалась, не больно ли мне? может, пластырь какой наложить? Так она, дескать, – мигом, в сумочке, дескать, все необходимое для этого есть… Хорошо, оба мы – артисты! Расхохотались – и неловкости как не бывало. Тут она опять: «Лешенька, узнай, кто этот подонок! Сквозь землю проваливаюсь от стыда! Спина горит от взглядов людских!» – и, не поверишь, разрыдалась у меня на плече…
Мне, сын, в минуты Лешиного рассказа нельзя было узнавать имя того поганца, что осквернил имя этой девушки. Я бы тут же коршуном ринулся к нему…– в любую часть города! – и выпустил бы из него и кровь, и дух! Алеша, тем более возбужденный, что все пережил первее меня, продолжил с еще большей яростью:
– Не я один, с десяток моих друзей навострили глаза и уши, чтобы выявить источник сплетен. А выдала того подлеца… – не грохнись с табуретки! – жена начальника медвытрезвителя! Его фамилия, не поверишь, Дураков, и кликуха соответственная – «капитан Дурак», – Алеша злорадно хмыкнул и яростно продолжил: – Он, гад, на семейной пьянке болтанул дружкам-мильтонам, будто свою юную медсестричку «давно вскрыл, как консервную банку!» и имеет полное удовлетворение, когда ему только всхочется… Так что, дескать, и вам путь свободен… Дура-жена его, краем уха уловив этот треп, тут же дернула к Любаше на работу! И перехватила ее, как назло, в квартале от заведения, когда Любаша шла домой… Представляешь, наверное, что там произошло, когда мильтонская спутница, тупая, как колода, от рождения, разъевшаяся на его взятках как симментальская корова, в приступе ревности и полупьяная, прилюдно… фурией налетела на усталую девушку: «Я те, падла, космы повырву! Я те зенки повыковыряю!» Мы с ребятами потом – безлюдно, конечно, – этому капитанишке выдали сполна!…
Алеша вдруг замолчал. От сегодняшних ли переживаний или от воспоминаний о тяжких Любашиных минутах его передернуло, как в ознобе. С присвистом вздохнув, он дорассказал мне, что было дальше.
– Ребята городские, видевшие, как затеяла кутерьму капитанша, прибежали ко мне. Я плюнул на то, что надо начинать очередной спектакль, что зал полный-преполный, и рванул к Любаше домой. «Ее,– сказала хозяйка квартиры, – еще не было с работы…» Что-то будто толкнуло меня, и в несколько минут я оказался на набережной. Издали увидел сгорбленную фигурку на парапете. «Ф-фу!» – облегченно выдохнул я и перешел с бега на быстрый шаг. На ходу придумывал какие-то слова… Чтоб успокоить, представить случившееся пустяком, глупым житейским эпизодом… И подстроен он никчемными людьми, которые ее чиха не стоят… Любаша, когда я был уже в пяти шагах, вдруг выпрямилась во весь рост, забалансировала руками… будто решила пройти по узкому парапету, как клоун по канату… Качнулась, всплеснула руками, и… Я кинулся в воду с того места, где меня застал ее прыжок! Через секунды подхватил ее за талию… и всплыл с нею… «Алеша, не подумай… – она стучала зубами, – я поскользнулась».
– До сих пор не знаю, – промолвил Алеша, – вправду оскользнулась она… или… Но с того дня изменилась сильно. Улыбаться стала меньше, не то что смеяться. К людям не так распахнуто идет, как бывало по приезде. На набережную выходит только днем, когда выходная или в отгуле. Через недельку, кажется, после того… «Плач пантер» я в газете увидел. Другие стихи она мне первому читала, а это… в газету отдала, а мне так и не читала… Понял теперь, почему она убежала от тебя? Но почему она не позволила мне проводить ее? Почему от меня-то отмахнулась?
– Командировка наша заканчивалась…. – вздохнув, продолжил отец. – Алешина исповедь, конечно, потрясла меня и не выходила из головы ни днем ни ночью. Честное слово, ни днем ни ночью… Но работу мою это не останавливало. Мы сняли шикарный сюжет о бригаде рыбаков. До сих пор помню, какие рыбины сверкали чешуей на крупном плане!.. Во время съемок, кстати, средь бела дня чуть не утонули – сдуру подставили борт своей рыбацкой лодки под удар катера, а ночью – чуть не околели от холода, из творческого любопытства оставшись в лодке, прибуксованной к катеру… А ночи на воде, оказывается, куда как холоднее, чем на суше! Рыбаки говорили нам об этом, но «форс-то мороза не боится»! Сняли изящный сюжет про городских мебельщиков… что-то историческое в городском музее… На съемках, когда были свободны от работы, присутствовали Любаша и Алеша. Я им определил роль ведущих в «Слове о городе», и, конечно, участие их, а особенно Любаши, в воплощении идеи было необходимым. Во время съемок, как мне потом сказал оператор, нетрудно было уловить «дуэль на взглядах» между… автором и будущей ведущей. А чего ты улыбаешься, сын?
6
Было бы, конечно, наивно объяснять отцу, что породило улыбку на моем лице. Непонятно только, почему он ее не сразу заметил.
– Как – чего улыбаюсь, папа? Приятно мне, что работа ваша благополучно подвигалась к концу… что девушку миновала беда… Ты продолжай, мне жутко интересно.
Отец сделал вид, что не заметил моей подковырки, и продолжил рассказ. Кажется, не столько для меня, сколько для себя:
– Никогда не забуду последний день пребывания в городе К.! Мы договаривались, что ребята подойдут к концу дня, перед нашим отъездом. Уточнить там… кое-что по сценарному плану, обговорить вопросы по их приезду к нам на телевидение для репетиции и выхода в эфир. Ожидая их, я просматривал блокноты, сверял планы с выполнением – словом, подбивал итоги командировки.
Вскоре после обеда раздался осторожный стук в дверь номера… И в ответ на мое равнодушное «да»… вошла Любаша. До ее оговоренного прихода было еще часа три. А она – вот она! Вошла и остановилась в проеме, как вкопанная. У меня внутри ёкнуло, сердце трепыхнулось и чуть не остановилось, а на физиономии изобразилось явно что-то не то. В глазах девушки всплеснулась тревога… даже испуг, хотя при входе в них не было обычного блеска, они были даже затуманены. «Проходи, Любаша, – с трудом прошелестели мои губы. – Садись вот сюда… Чайку хочешь?» – лепетал я, запамятовав, что всякие причиндалы к чаепитию уже упакованы и доставать их – мороки не оберешься.
Девушка села на стул не как всегда садилась – легко, с улыбкой, глазами и мимикой говоря, что она пришла с интересом, с приятностью, как к другу, ну, на крайний случай, как к умному, заинтересованному собеседнику и готова отвечать и спрашивать, приходить к согласию и пикироваться. На сей раз она, сама не своя, села осторожненько, на самый краешек стула.
Мне показалось тогда, что шла она в гостиницу решительно, даже за ручку двери моего номера бралась твердо, потому что знала, почему идет сюда и что хочет сказать человеку, который, казалось, всегда был тут, почти рядом, стал совсем своим, а теперь вот уезжает. Но в секунды, которые потребовались двери, чтобы открыться, девушку покинула уверенность во всем – и зачем пришла, и что хотела сказать, и вообще… надо ли что-нибудь говорить.
Со мной все было иначе. Я, конечно, ни на секунду не забывал о Любаше. Я знал, что надо сказать ей. Знал, почему мне так больно и обидно уезжать. Но я знал, что ничего не могу ей говорить. И что боль свою обязан преодолеть. Сам! Без помощи врачей, знахарей и всяких там их таблеток-микстур. И, конечно уж, без советов друзей… Мы должны вечером проститься без лишних слов и – только с бодрыми эмоциями!
Словом, Любаша своим приходом застала меня врасплох и тем подавила все мои тактические приемы и… – отец хмыкнул, – стратегические замыслы!
Думаю, со стороны мы с ней являли тогда занятнейшее зрелище! Я, не ведая, куда девать свои руки, ставшие несусветно длинными, катал по столу авторучку… И, как ни усердно держал ее указательным и средним пальцами, она выскальзывала, слетала со стола; я успевал ее словить и принимался снова катать-скатывать… Любаша, смятенная, то перебирала что-то кончиками пальцев, то начинала скатывать в трубочку уголок настольной клеенки. Взгляды наши при этом метались, как солнечные зайчики от беспокойной глади воды. Или – лучики автомобильных подфарников на ухабистой дороге. Мой блуждающий взгляд случайно выхватил циферблат часов. 15.30! Значит, Любаша у меня уже почти час! А языки наши словно приклеились, и все слова как будто улетучились…
Наконец наши взгляды обрели устойчивость и подобно «руке» железнодорожного семафора поднялись вверх (по Чьей Воле?), одновременно поднялись, встретились… И мы заговорили…
«Ты понял, почему я пришла?»
«Конечно, понял…»
Глаза ее блеснули, губы дрогнули в улыбке. Веришь, сынок, меня тут аж заколотило! Я говорил тебе о ее удивительных глазах – любящих и пугливых. Говорил о потрясающих ямочках на пухленьких щечках. Я не говорил о ее губах. А, между прочим, я не встречал других девичьих губ, которые были бы такими безоглядно зовущими!
«Я не хочу, чтобы ты уезжал!»
«Если б ты знала, как и мне тяжело…»
Не будь железных тогда надо мной обстоятельств – ты знаешь, сынок: незыблемая до сих пор моя верность супружескому долгу, непреклонная обязательность в работе! – я рванулся бы со своего места, охватил бы ее фигурку сталью объятий и – остался с ней навсегда!
«Я не хочу даже быть без тебя!»
«А как же Алеша?»
«Алеша – это совсем-совсем другое! Разве непонятно?»
«Но я ведь тоже не свободен…»
Этот разговор мне, видать, никогда не забыть… Такой напряженный… и желанный он был!
«Я должна думать о чужом счастье?.. А кто – о моем?»
«Я всегда буду думать о тебе! Мне тебя уже не забыть!»
«Думать – это много… Но, поверь, милый, – так мало!»
«Я буду с тобой всей своей сущностью!»
«Я не была бедна душой… А сейчас я переполнена!»
«И у меня в душе… словно музыка зазвучала!»
Все в мире измеряется! Все!! Сила электрического тока… Количество километров по экватору Земли… Расстояние до Луны… даже температура Солнца! А чем было измерить состояние наших с этой невероятной девушкой душ и тел?
– Я не могу больше так разговаривать! – она бросилась из моего номера.
Ты, наверное, подумал, сын, что я просто кратко пересказал наш долгий разговор? Нет, за два часа того свидания эти шесть крикнутых слов – «Я – не – могу – больше – так – разговаривать!» – были единственными. Единственными!
Остался я один. Обессиленный. Обезмысленный. На столе одиноко белела стопочка листочков, забытых (или оставленных?) Любашей. Вот она, та самая стопка листочков… Я придвинул ее тогда к себе и принялся перебирать. «Месяц остроносый над моей избой – словно знак вопроса над моей судьбой!» – зайчиками отсверкивали в моих глазах отдельные строчки: «Он обезумел, что ли, старый мир? Что будет завтра? Что сегодня было?»
Обо мне, что ли?
«Я уйду, но за мною следом,– По победам, по бедам – сплошь Слышу громом средь ясного неба: «Так ли живешь?»
Уж это точно обо мне!
7
Необычным рассказом своим отец, ей-ей, отбил мне охоту злиться на голые ляжки и сиськи, вернее всех женщин видеть бесстыдными.
– А что потом, пап?
– Прошло наше «Слово о городе» в эфир. Хорошо прошло. На летучке хвалили. Телезрители письма слали. Во множестве! Тогда еще люди слали письма по поводу передач… Имели возможность. И желание… Ребята – и Любаша, и Алеша, – как ведущие, были в эфире великолепны. О городе, словно о матери родной, говорили. Глаза сверкают! Голоса от волнения вибрируют!.. «Бригада» мне намекнула: такую передачу неплохо бы и отметить… в уютной домашней обстановке. Позвонил я домой, попросил супругу встретить нас, человек семь-восемь. А как пришли, казус со мной вышел… Я, ненароком ли, намеренно ли, а может, с перенапряжения нервного… с порога, что называется, пропустил без закуси… сразу два стакана и… – сам понимаешь!
Проснулся только в семь утра. Привел себя в ажур и поспешил в контору. Любаша и Алеша туда подошли, – надо было выбить из бухгалтерии деньги им на обратную дорогу… и гонорар.
Пока «бух» копошилась да согласовывала, мы уединились с Любашей на крыльце конторы.
– Ты вчера со стаканами-то «пошутил», чтобы супруга не заподозрила, что?.. – спросила она, потупясь.
Мне осталось только плечами пожать… Отец, машинально потирая пальцы рук, замолчал.
– Погоди, папа, о супруге! – прикрыл я его смущение. – Дальше-то встречи с Любашей были?
– Уехала она… из своего города. Поступать в институт. Письмо незадолго до вступительных экзаменов мне написала. Живописное письмо, хоть и в прозе! Про погоду над городом, про кота, что дремлет на окошке под солнышком. И про то, что если не поступит, в город свой не вернется и писать никому не станет… так оно и вышло… Я лет через пять в том городе побывал, Алешу нашел. «Как уехала, так никто про нее ничего и не знает… – сказал он – Даже мать… Я к ней ездил раза два. Может, скрывает?..»
– Папа, – осторожно заговорил я, – а ведь ты ее любил! И теперь любишь… А как же… мама моя?
Отец вроде как крякнул, покрутил головой, принялся тщательно складывать в стопку заветные странички.
– Все же… как мама-то?
– Не знаю, сынок, поймешь ли… Да нет, должен понять! Мама твоя – это мои мелодии. Жизни моей… А она… – голос его окреп, стал чистым, – она – камертон мой. Как ею же сказано: «очень нужный мне человек»!
Мне не захотелось комментировать слова отца. Он сам «закруглил» спор:
– Так что… не дрянь – женщины! И не грязь – любовь! – он резко встал и понес в свой «закром» бессмертные для него стихи девушки из городка К. Вдруг повернулся и фыркнул: – А что до фоток голых звезд… Один философ остроумно подметил: «Жопа не менее красивое слово, чем генерал. Все зависит от употребления»...