Глава тридцать вторая
Вечером девятого мая Вика описала праздничный день в своем дневнике:
«Вот, пришла из больницы, сейчас отдыхаю в кресле, пишу на коленках...
Я одна: деда забрали в лес – пасти детей. Все-таки все – такие эгоисты! Ведь знают, что дедушка в свой любимый праздник обожает сидеть перед телевизором и смотреть сначала военный парад из Москвы, потом всякие встречи с ветеранами, концерты, где поют песни тех лет... А его тащат в лес.
Мама на даче у своего старичка. Я еще не видела его, зато мою мамочку все семейка главврача обследовала всесторонне. После каждого коллективного свидания мамочка приходит немножко пришибленной. Может, и передумает замуж выходить! Это мое желание, конечно, попахивает свинством, но... Ладно, по порядку.
Сегодня жара спала, просто хорошо, по-майски, как и положено. Должно быть хорошо и во мне, но все не так... Не выходит из головы Жека...
Отовсюду гремит музыка, меня словно подстегивает: да развеселись ты! Пока забыть о Стасе хотя бы. Но и в музыке какой-то беспорядок: из кухонного окна слышно, как возвращается духовой оркестр с народного гулянья и ликует «День Победы» (хорошая песня), а в мое окно (со двора) млеет Алла Пугачева: «Лето, ах, лето!». Под ногами (внизу) наяривает рок, и не просто тяжелый, а тяжеленный. Это подросший внук военного полковника-хирурга таким образом напоминает деду-пенсионеру, что тот свое уже отжил. Только внук куда-то умотал, дед пошел скакать с гостями под громоподобную музыку: «Эх, дороги!» Такое впечатление, что надо мною не потолок, а военные дороги, и рота марширует.
Ехала я к Жене через весь город, такси не вызывала. У меня перед таксистами дедушкин плебейский страх: не знаю, сколько давать на лапу, то есть сверх таксы, как все это делают, всю дорогу об этом думаю. Обычно это мамина забота – она везде и со всеми как у себя дома, а остальные чувствуют себя гостями, хотя как раз они и есть у себя дома. Замечательное качество! Никаких комплексов! Как бы научиться так жить?
В общем, добралась я в больницу к обеду, в отделение уже не пускали, но многие больные еще гуляли во дворе. Наша, (областная больница) куда уютнее. Там все почти здания старые, дореволюционной постройки, а здесь – обычные коробки, и потолки низкие. Правда, в палатах есть умывальник, в некоторых даже туалет. В палатах светло, даже нарядно, но мне лично не хватает воздуха.
Наверное, у меня был уставший вид, а, может, жалобное выражение на лице, но дежурная на входе мне шепнула:
– Живо, надевай халат, прошмыгнешь еще. Все-таки праздник.
Какая-то женщина с сумками возвращалась сверху, она и сказала ужасную фразу:
– Да в такое отделение должны круглые сутки пускать посетителей! Смертники все-таки лежат!
– Глупостей не болтайте, – возмутилась дежурная. – Иди, детка, не слушай ее! У меня муж тут лежал, и ничего: жив пока! Всякие там лежат.
В коридоре гематологии весело: повсюду клетки с птичками и аквариумы вдоль стен в вестибюле. Птички орут на все голоса, рыбки плавают в зеленой воде, а сверху – сухой корм. Видать, все их тут кормят с утра до вечера, жалеют, глупые! У тети Агнессы есть рыбки, так что я главное о них знаю. Дед с близняшками и аквариум чистят, и воду меняют, и кормят по режиму. Ладно, рыбки хоть молчат, но птички! С ума сойти можно от гвалта.
В палате койки оказались пустыми, только Женька да еще какой-то дед под окном (спал) не праздновали.
– Синичка! – крикнул Жека, подпрыгивая на кровати от радости. – Наконец-то!
Мне даже захотелось его расцеловать – так я соскучилась по нему. Конечно, я не осмелилась сделать это, но схватила его руку, и эта рука слабо потянула меня к себе:
– Садись!
– Привет! – улыбнулась я во весь рот. – А чего «наконец-то»? К тебе ведь не пускали три дня, мама сказала. Вроде было тебе неважно?
– Все приходили, – округлил Жека глаза. – Сашка ходит каждый день, мама вообще тут ночует через ночь.
– Да? А моя мамочка сказала: не надоедай своими визитами, ему еще надо окрепнуть...
Было такое, но как бы сказанное мимоходом, когда я вдруг решила вместо уроков съездить к Жене.
– Не знаю, все приходили. Сашка – молоток, никого не слушал.
– Да не расстраивайся так, – утешил меня мой благородный «братец», – мне и вправду было... неважнецки, твоя мама – врач, лучше знает. А Сашка... Он что? Он в медицине не рубит.
Я видела, как при одном имени Воробьева у Жеки теплели глаза.
– Утром мне уже совсем хорошо, только к вечеру температура поднимается. А вчера уже не было вовсе!
– Может, у тебя малярия?
– Ну, ты даешь! Где же в наших краях малярия? Не сечешь ты в медицине, как и Сашка. Зато меня тут хорошо... просветили...
Я стала выкладывать на тумбочку продукты, приговаривая, как старушка, что это полезно, а Жека смотрел совсем не на мою передачу, а на меня, и счастливо улыбался. Похоже, не нужны ему были вовсе ни полезные гранаты, ни морковный салат с орехами и яблоками, ни конфеты в яркой коробке. А он так любил раньше шоколадные конфеты!
Под его сияющим взглядом я чувствовала себя предательницей. Почему? Ведь я его не предавала.
– Сядь, – тихо сказал он, сползая с высоких подушек вниз. – Вы уже помирились... со Стасом?
– Кто это – мы?
– А ты разве со Стелкой совсем рассорилась? Ты о ней так редко вспоминаешь...
– Она мне надоела, – ответила я, игнорируя вопрос о Стасе, который интересовал Жеку. Нужна ему Стелка!
– Жаль, что она тебе раньше не надоела...
– Расскажи лучше, как тебе тут живется.
Я обвела палату взглядом и натолкнулась на сонные глаза толстого дядьки, сидящего на кровати. Голые ноги он спустил на пол. Ужасные ноги, как у слона... Когда же он проснулся? И почему он такой... страшный? Голова его словно приросла к плечам, вместо шеи что-то огромное, складками, толстое. Я невольно отвела от него глаза, быстренько кивнув: «Здравствуйте!»
– Что говорить о больнице, давай я тебе про Сашку лучше расскажу.
Женька сел снова, заулыбался во весь рот. Вошел парень, уже взрослый, какой-то бледный и сутулый. Он стал укладываться поверх своей постели, и слышно было, какое у него шумное дыхание. Парень вытирал пот со лба рукавом пижамы. Он поглядывал на меня с улыбкой, точно мы знакомы, хотя в прошлые мои приходы его тут не было. Парень устроился и стал ждать, когда мы заговорим. Я поняла, что все от нас с Жекой ожидают какого-то развлекательного разговора. При имени Сашки толстяк без шеи заулыбался:
– Забавный хлопчик – цэй Сашко.
– Представляешь, – Женька взмахнул руками, – часов в девять вечера, да нет, позже, да, ребята? Уже темнеть стало, а он ле-езет в окошко... Не врубилась? Так у нас же второй этаж! А тут сестра входит с уколами, да как заорет, чуть шприцы не выронила, за сердце схватилась! Представляешь? Ведь под окном розы сплошняком, там не пройти, а он – лезет в окно!
Я улыбалась изо всех сил и кивала, но Жене этого казалось мало, он хотел моего потрясения, изумления, и все повторял свое «представляешь?!»
– Она шагнула назад, а Сашка уже соскочил с подоконника, да к ней, обнял одной рукой, а другой сует под нос огромное яблоко, кра-асное! «Презент!» – говорит. В общем, он всех тут потешал, и сестра смеялась, а потом провела его через центральный вход, халат дала. В общем, он теперь тут свой человек, не надо после отбоя в окна лазить.
Я так и не поняла, чем же конкретно потряс всех Воробьев, но старательно радовалась вместе со всеми. А потом в ответ рассказала про историю сумочки Инги Бойченко. Сашка про это смолчал. Видно, не хотел рассказывать, как его потом таскали в кабинет завуча и терзали там – по очереди с директрисой. Инга ведь тогда ходила именинницей, злорадствовала, хотя сумка ее не пострадала – спасли.
Мы не заметили, как все вышли в коридор. Женька упоенно расхваливал Сашку, выковыривая из граната зернышки и время от времени протягивая мне гранат, – угощал. В детстве мы всем делились друг с другом. Даже один пирожок кусали с разных сторон, пока моя мамочка не возмутилась, увидев такое непотребство.
Вдруг Женя перебил себя:
– У вас дома есть учебник гематологии?
– Зачем тебе? Понятия не имею.
– Принеси, если есть, а? Мне давали на два дня, я не успел дочитать...
– Будешь врачей учить, как тебя лечить? Ты паникуешь?
– Нет, просто надо кое-что посмотреть. – Эти, – он кивнул на пустые койки, – с утра до вечера про свои анализы говорят. Шарики считают: у кого прибавилось, у кого убавилось... Надоело. Только и слышишь: лимфоциты, юные палочки, лейкоциты. – Женя криво усмехнулся, отвел глаза. – Уверяют меня, что никакое у меня не малокровие. У них тоже так начиналось, с ангины.
– Что начиналось? Не слушай никого! Вот не принесу тебе учебник! Не хочу, чтобы ты голову себе забивал глупостями!
– Ты не поняла, – бодро сказал Женя. – Я – наоборот – хочу успокоиться. Когда наслушаешься всякого, поневоле задумаешься.
– Ты сам говорил: тебе уже лучше! Температура упала вчера....
– Я хочу найти свою формулу, – просительно улыбнулся Женя. – Вот они свою формулу крови знают, а мне ничего не говорят, скрывают. Вчера мне столько крови влили, ужас! Сколько это доноров нужно, а?
« Кровь надо сдать, вот что! – подумала я. – И в классе всем сказать. Все, наверное, обрадуются, что нужно помочь!»
На моей физиономии была написана преждевременная радость от идеи, и Жека заметил это.
– Ты чего? А смотри, что мне сделали позавчера, – продолжал он хвастливо, как в детстве, когда говорил: « А угадай, что в моей руке!»
Он распахнул на груди рубашку, и я увидела наклейку – крест-на- крест. Женька бодро улыбался, словно демонстрировал боевые раны:
– Костный мозг брали, буравили... Похвалили потом, что я не пикнул, хотя было... неприятно.
Внезапно он покрылся потом и с жалкой ухмылкой откинулся на подушки. Я увидела, как проступает румянец на его похудевших щеках.
Наверное, это последнее впечатление и не дает мне сейчас настроиться на «всенародное торжество»... Как странно устроена жизнь: люди радуются и страдают одновременно, иногда живя по соседству. Интересно, кого больше сейчас – счастливых или убитых горем?
Все, пришла мама. Завтра я приведу к Жеке половину класса. Пусть лучше думает о школе, чем о болезни».
Вика только успела закрыть дневник и сунуть его в стол,когда
Ирина Алексеевна приоткрыла дверь в комнату:
– Ты дома?
Она была в джинсах и клетчатой мальчиковой рубашке с закатанными рукавами. Связанные хвостом волосы и этот демократический наряд еще больше подчеркивали ее благородную красоту – здоровую, холеную, без тени немощной усталости. На ровном фоне легкого загара синева ее глаз казалась еще гуще.
– Как там Женя?
– О Жене будет разговор, позже, ладно? А у тебя как?
– Все ждешь решительных перемен?
Ирина Алексеевна держалась за ручку двери, как это делают, когда заглядывают на минутку.
– Все ждут от меня чего-то! Разве женщина не имеет права на личную жизнь без этих подталкиваний со стороны? Нет, серьезно, – прищурилась мать, – отчего это все вокруг ждут от меня какого-то поступка? А, может, я хочу плыть по течению?
– Странная ты, – сказала Вика обиженно, – я просто хотела спросить, как ты время провела, – и все. Дай пройти. Больше ни слова не скажу.
Вика вышла в кухню, зажгла под чайником огонь. Ирина Алексеевна со смущенным видом топталась позади нее.
– Не сердись, дочь моя, просто это кодло, что на даче, меня замордовало. – Ирина Алексеевна села на табурет и вытянула вперед ноги. – Понимаешь, если бы он был лидером в семье, а то ... старшая доця, эдакая энтузиастка тридцатых годов, стахановка по натуре. Всем раздала инструменты: «Сначала попашем, потом попляшем!» И это в День Победы! Я, значит, платье нацепила шелковое, думаю: сейчас самовар поставим, чаек попьем, а она мне ведро в руки, папаше – лопату: «Копай грядку для помидоров, а вы (это она мне) собирайте в ведро корни пырея!»
Вика с улыбкой смотрела на мать, которая все больше входила в свой привычный образ насмешницы:
– Нет, оно, конечно, ничего – побегать взад-вперед с ведром, там до ямы стометровка как раз. Я даже пропотела хорошенько. А помыться-то негде! Женишок-то меня надул: до речки надо пехом добираться часа полтора! А душ сломался! Хозяин дачи – муж этой стахановки – на паях с моим Славой, так он-то и не приехал! Ремонтировать Славе пришлось. Вез меня домой, я говорю: «Ты же раб, а не пайщик! Давай беги с плантации! У твоей дочки энергии хватит не одну дачу перепахать. Не жалеют стариков!»
А он так удивленно в ответ: «Тебе не понравилось? Но это же так здорово – работа на свежем воздухе!» Не-ет, я предпочитаю дышать эфиром в собственной операционной, там и работать.
Вика пила чай с печеньем и слушала мать, улыбаясь глазами поверх чашки. Ирина Алексеевна редко произносила монологи.
– Сколько же соток на этой плантации? – спросила Вика, когда мать замолчала и стала расстегивать рубашку.
– Не считала. Смотри, как там ходят. – Она встала, бросила рубашку на стул и прошлась по кухне, как по узкой дощечке. – Ступня за ступней, рядом ногу не поставишь, иначе угодишь в лук или клубнику. Ценят каждый сантиметр, там на сотки не меряют. А вокруг, – Ирина Алексеевна снова села, демонстрируя дочери первый загар, – а вокруг – враги: тетя Маня справа, дядя Ваня слева, дед Кузьма сверху подпирает, а братья-разбойники (забыла фамилию) – снизу. Забора нет, не положено на коллективных участках. Границу надо по карте изучать, по овощной, – мать весело засмеялась. – Я предложила: надо пограничные столбы поставить, по углам хотя бы, а командирша ответила, что запомнить и так легко: крыжовник – уже не наш, а малинник – еще наш, а туалет, хоть и стоит на нашей картошке, но не наш, это картофельный клин – наш!
Вика прыснула в чашку, и Ирина Алексеевна рассмеялась тоже.
– Тьфу, противно! Каждый день они потери считают: то одна веточка усохла, то другая. А как границы обнюхивают старательно! Только приехали, доця кричит со стороны братьев-разбойников: «Папа, они снова влезли на нашу территорию!" Ну, я свою несообразительность межгосударственную сразу показала: во-первых, надергала у деда Кузьмы редиски, за нашу приняла. Во-вторых, очень мило посудачила о погоде с тетей Маней, не зная, что она – наша главная врагиня. Ладно, больше меня туда не заманят. Давай – о Жене. Как он?
Вика подробно рассказала, а потом спросила:
– Как ты думаешь, он до экзаменов выздоровеет? Сколько ему еще болеть?
Ирина Алексеевна бодро ответила:
– Месяц проваляется. От экзаменов его освободят, это мы устроим. Аттестат сделают по годовым оценкам. Ладно, пойду к Насте, успокою. Завтра консультант из Киева прибывает.
Продолжение
http://www.proza.ru/2010/07/27/471