Гл. первая ”Телемахида”
1-1 Телемак.
Каждый читатель - ”Сын”, которому ”назначено в дом свой вернуться” . Для ”Улисса” домом стало утро башни Мартелло, в которой и начинается его жизнь.
Бык-Маллиган похожий на прелата: ”…увидев Стивена Дедала, наклонился к нему и начал быстро крестить воздух, булькая горлом и подергивая головой”. Он насмехается над таинством, стремясь ”очиститься” от христианского прошлого, и вернуться к эллинизму; в первом он играет роль сына, утратившего своё родство с отцом, во втором - он сам тот, кто возвращает ребёнка на греческую родину.
Кто Сын и кто Отец здесь, в восемь утра 16 июня 1904 года? После завтрака, проблема, заданная в самом начале Маллиганом и Стивеном, перерастает в ретроспективный философский вопрос, попытка разрешения которого граничит с впадением в ересь и губительное множество ответов. Рождается двоемирие, соотношение эпох вместе с мыслью о том, что является первоначалом Мира?
Для Маллигана мать всего - это эллинистическое море, нечто не личное, чего не скажешь о Стивене, отказавшего в просьбе умирающей матери встать на колени при молитве. Разрыв со своим религиозным прошлым у него персонифицирован и поэтому доставляет много мучений.
Море ”Одиссеи”, в котором оказывается Стивен, возникает от того, что он отказался от догм иезуитства, совмещённых с искренней просьбой близкого человека. Хейнс, ещё один житель Башни, англичанин, возрождающий образ матери Ирландии, в отношении которой у ее соседей не чиста совесть.
Стивен встречается со своим ”отлучением ” в своём доме, на пупе мира - Омфале. Здесь Хейнс, как и Маллиган посторонние и закономерные персонажи, заполняющие пустоту отречения.
По афоризму Дедала: ”треснувшее зеркало служанки - символ ирландского искусства”. В сущности ”Улисс” - зеркало не искажающее, но создающее нечто новое; помимо пародийности, в нём есть самостоятельность, обнаружить которую - цель прочтения, когда оно само может быть как пародией, так и чем-то подлинным по отношению к тексту. Фон ”Одиссеи” и события дублинского дня, фон Стивена и жизнь самого Джойса, детали которой сквозят из каждого эпизода, наконец, самое главное: фон ”Улисса” и время читателя. Наоборот, кажущаяся обыденность романа - не больше, чем фон ”Одиссеи” Гомера… Мы устанавливаем отсчёт времени в дублинском дне, возможно, в своём.
Комментарии к ”Улиссу” пытаются обнаружить что-то абсолютное там, где только раскрываются возможности его поиска. Они крадут первоначало – чистое восприятие текста.
Страницы лежат лоскутами или отдельными кадрами. Мы можем путаться, возмущаться, пока не увидим тканевые части и не начнём соединять их в монтаже своего познания.
Найдя первооснову своей жизни, нужно избавиться от кошмара ”Улисса” и его комментаторов. Только, когда сам читатель будет находить свой выход к первооснове, круг вечности замкнётся, обретёт полноту, и, тогда мы все вернёмся на родину.
2-2 Нестор.
Второй эпизод идёт в обращении к аристотелевской проблеме, когда: ”раньше начал будет существовать нечто другое, ибо возможность всегда предшествует” . Аристотель считал, что действительность вечности не изменяется и не является возможностью. Так есть ли история?
Проходят две линии: взрослые говорят, дети играют. Победы-поражения на поле брани, о которых ведут разговор Дедал с Дизи, и победы-поражения на хоккейном поле. Одно сменяется другим. Никакие войны не спасают от того, что история оказывается суетливым ”возвращением того же самого” Ницше или адом ”того же самого” Бодрийяра, в целом возможностью, не имеющей основания и поэтому повторяющей саму себя.
Время проворачивается в повторах: один и тот же конец становится одним и тем же началом. Героика ”Одиссеи” и ”общество потребления” равно бессильны предотвратить день 16 июня. Других дат не надо, они также ввергнуты в горячку истории. Только выделив и полностью осознав наше ”сегодня”, можно начать завтра ”не снова”, а с новизной.
Уничтожить историю болезнью забвения, которой боится Дизи и сам заражён ею? – это означает освободиться от того бесценного – материнского, что её создало. Посмотрите, ученик Сарджент: ”Уродлив и бестолков: худая шея, спутанные волосы, пятно на щеке - след слизня”. Он реальный персонаж, часть истории, какой бы она не была и какой бы он не был в ней: ”Но ведь какая-то любила его, выносила под сердцем, нянчила на руках”. ”Значит, это и есть настоящее?”. Без неё он бы погиб, как и она без него. Отсюда вывод: история развивается, пока связывается с вечностью материнского начала. ”Одиссея” стала похожа на каменную стоянку, почему спустя столько лет мы никак и не сдвинемся. Нам остается придать движение истории - этой вечной Родине-Матери.
3-3 Протей.
Ток времени пропущен через множество деталей ирландского быта, который сам как мертвая часовая стрелка.
Когда я в первый раз взял ”Улисса” он показался мне страшно нудным. Так и есть, он нуден, но это не мешает ему через некоторое время обрести большую динамику. Роман точно самостоятельное существо сам меняется вне зависимости от того, читают его или нет. Если ”да”, то начинаются общие метаморфозы читателя и текста. Когда первый не подготовится к ним, то останется лишь обывателем Дублина.
Начало третьего эпизода - миниатюра до предела насыщенная смыслом. Слух и Зрение - модальности слышимого и видимого. Человек в их клетке, он гость земли. Как её познать - ”прочесть отметы сути вещей”? Здесь дверь. ”Закрой глаза и смотри”. Должно быть другое зрение - внемодальное, способное ухватить неизменное. Стивен идёт к нему, и ”как хрустят хрупкие ракушки и водоросли у него под ногами”. Ракушки как деньги – не более чем переменчивые формы в желании услышать, узреть сущность: ”Не в вечность ли я иду по берегу Сэндимаунта?”.
Здесь страх возвращения, вдруг всё пропало и стало непрозрачным в покинутом мире. По Платону человек, привыкнув к истине, покинув обитель обыденных вещей, уже не заметит их.
Дедал, двигаясь к первоисточнику, не был изменён светом мира иного, а погружался в ”ничто”: ”В лоне греховной тьмы и я был сотворен, не рожден”. Позже оно предстаёт как прошлое его страны; как ”Голод, чума и бойни”. ”Ничто” разрушения и созидания встречаются, пока Стивен проходит по берегу. Творчество связано с мотивом любви; пустотой разлуки, из которой слышатся слова: ”Коснись же, коснись меня”.
Упадок похож на ”Мешок трупных газов, сочащийся зловонной жижей”. И между двумя крайностями бегает пёс-бедолага. Стивен смотрит на него как на зеркало, перед которым брился Маллиган. Боится себя и скрывается от себя. Два ”ничто” продолжают смотреть друг на друга: ”Все дни приходят к концу”, - как часы этого эпизода, как годы ”Одиссеи”.
Что поглотит, и море, и козявку, оставленную Дедалом на скале?, - выбор читателя, какое движение примут вещи вокруг него, будут ли метаморфозы души как формы форм или просто формы скорлупок, схожих с плохими зубами нашего героя.
Глава вторая ”Странствия Улисса”
4-1 Калипсо.
Слишком явная аналогия с ”Одиссеей” заставляет усомниться в её значимости. Зачем еврею, рекламному агенту – Леопольду Блуму, покупающему почку и идущему вскоре в туалет - ”Одиссей”? Нет, он вполне самостоятелен и не пародиен. Обыкновенный ли человек? Средний из средних? - никак не подходит под эту роль, с которой он никогда бы не сошёлся со Стивеном Дедалом и последний не согласился потом погостить у него.
Сначала Леопольд не подозревает, что он прототип Одиссея, точно также как читатель, какая роль отведена им обоим в закоулках дублинского дня или может быть другого. Кстати, какое сегодня число?
Центральное понятие ”Калипсо” - ”Метемпсихоз”. ”Вдалбливают им смолоду, они и метемпсихозят. Будто бы мы живем после смерти. Души наши. Будто душа человека, когда он умрет. Дигнама вот душа…” Почему ”вдалбливают”? Не потому ли, что душа Блума жила когда-то и вполне могла знать греческого царя. Условия были другие, а сейчас Одиссей как небо, которое нельзя охватить одним взором, но он есть!
Дочка Блума, приславшая ему письмо, воспринимается им как продолжение матери. Юноша из первого эпизода: ”Мне Бэннон прислал открытку. Говорит, подцепил себе там одну молоденькую. Фотодевочка, он ее так зовет”. Блум: ”Над кроватью ”Купанье нимфы”. Приложение к пасхальному номеру ”Фотокартинок”. Дочка: ”Конфетки - дивные. А я тут зарылась с головой в фотографию”. Как действует связка: фотодевочка - нимфа-конфетки-любящая дочь, Милли. Сын Руди умер. А земля Блума: ”…лежит там. И больше не может уже родить”. Каково, а? Чем заменяется образ Ирландии, материнской любви Стивена? Один Сын без матери, другой - Отец без сына.
Блум находит свинопродавца на улице, а не чудовище в море; но Одиссею легче, у него Итака и верная Пенелопа, хотя наш ”современник” уже изменил своей Молли, когда глядел на одну девушку и думал о том, чтобы: ”Догнать и пойти за ней, если недалеко еще…”
Конец эпизода показывает как интеллектуальная и материальная пища превращаются в ”ничто”. Леопольд подтирает свой зад газетой и, выходя из сортира, думает о СМИ, где он мог бы узнать, когда похороны Дигнама. Чисто рациональное отношение к смерти, к такому же ”ничто”, как и само это отношение.
5-2 Лотофаги.
Как и в предыдущем эпизоде Блума манят далёкие чудесные места, в правдивости их образа он опять сомневается, но это лишь распаляет его переживание жаркого дня.
Основные действия: он получает письмо от затеянной интрижки, посещает Церковь, пытается купить лосьон жене.
Открывая письмо, он не к своей радости встречает Маккоя. Здесь следует разговор.
”– А что нибудь… надеюсь, ничего не случилось? Я вижу, вы…
– Нет нет, – сказал Блум. – Это Дигнам, бедняга. Сегодня похороны”.
Но вдруг у девушки: ”…глядя вдаль из под приспущенных век, он видел заплетенные крендельки, видел, как сверкает на солнце ярко желтая кожа”.
”А что такое? я говорю. Чего это с ним стряслось? говорю.
Надменная - богатая - чулки шелковые”.
”Покинул он нас. Скончался в понедельник, сердяга.
Гляди! Гляди! Шелк сверкнул, чулки дорогие белые. Гляди!”. Трамвай проезжает и загораживает всю картину. Эта сцена - шахматная доска, сотворённая из чистого Эроса и примитивной похоти, на которой чередуются жизнь и смерть.
Через полчаса похороны Дигнама. Тень смерти преследует Блума, погружая его в умиротворённую купель ароматов. ”Сонная болезнь в воздухе”. Эпизод живет летаргией. Везде обострение дурмана. ”Вот: королевские дублинские стрелки. Красные мундиры. Эффектно”. Сила государственной машины рассыпается перед её ”формой”. Люди в церкви, спящие от ханжеских ”священников”. Ритуалы дремлют в бездействии.
Главная деталь из конверта - ”Простая булавка? Он бросил ее на землю”. В церкви: ”Шарканье прекратилось. Булавка упадет – слышно”. Интрига жалит, не давая расстаться с реальностью, полностью пропасть во сне; в краю ”…лотофагов, живущих одной лишь цветочною пищей” , - где пахнет цветами праздности, пивными цветами, церковными и, в конце концов - плотскими.
Блум попадает в Аптеку и его расслабляет фейерверк запахов – мыла, лекарств, миндального масла и бензойной настойки. Купив мыло, он рьяно пытается помыться в бане, не получив очищение в церкви, самостоятельно, почти в бессознательном состоянии пытается обрести его. Плоть не чиста, он стремится в баню и вдруг ему встречается Бэнтам Лайонс, играющий на скачках.
Блум предлагает помыться, но отвязывается от него, говоря о рекламе, прочитанной только что. Знакомый думает, это название лошади, на которую он должен поставить.
Лошадь ”Реклама”, работа Блума - рекламный агент. Тотальность ”PR” - один из мотивов ”Улисса”. Нельзя ли его самого рассмотреть как раскрутку ”Одиссеи”? Да, но такую, которую поймут спустя время, которое разделяет нас и Гомера.
6-3 Аид.
Традиция - по городу провозят тело покойника. Рассказывая различные истории, в кортеже едут Пауэр, Каннингем, Блум и отец Стивена.
Что происходит? ”Отец-Дедал” и ”Сын-Дедал” соотносятся с Отцом - Блумом и его умершим сыном. Отеческая тоска знаменует должную тождественность, единосущность родителя и ребенка.
Папа Блума покончил жизнь самоубийством и как нарочно Пауэр говорит о самоубийстве. Временный сон был прологом к вечному в ”Царстве теней”. Читатель как участник событий дня вправе изменить роль ”Одиссея” до слепящей тени Блума, или, вообще, оттенить самого Блума, или убрать всякие тени, а может установить их иерархию. Маккой - тень для Блума, Бык Маллиган для Стивена, ”Одиссея” для ”Улисса”, день ”Улисса” для своего дня, или…
По степени проникновения в текст мы становится его дирижёром. Говорим: ”Миф!”. И слова пропитываются древностью. Персонажи эпизода - не пародии, а маски. Стоит их сорвать и античные герои предстают на кладбище в истинном обличье, одиннадцать часов 16 июня 1904 года. Скажем: ”Мифа нет”, - легендарные персонажи скрываются в прозрачном покрывале современности.
Составляется список участников похорон; впервые мелькает человек в коричневом макинтоше.
”Улисс” всей тяжестью обыденного падает на читателя, который сам наверняка утоп в ней и уже как раб её не ощущает. Освобождение означает то, что в быту любого дня открывается сущность всего мироздания, и тогда тягучая атмосфера романа степенно конденсируется во вспышку сознания.
”Говорят Робинзон Крузо был на самом деле. Тогда стало быть Пятница его и похоронил. Каждая Пятница хоронит четверг если так поглядеть”. Четверг - дневная крупица в котле миллиардов лет. Она одиноче Робинзона. Она хоронится Пятницей, а забывается субботой. Всё сливается в адово проклятье.
Бык Маллиган о женщинах в первом эпизоде: ”А я каждый день вижу, как они отдают концы и в Ричмонде, и в Скорбящей, да после их крошат на потроха в анатомичке. Это и называется подох, ничего больше”.
Блум о священнике в ”Аиде”: ”Пускай бы полюбовался над чем он машет. Каждый божий день свежая порция: мужчины средних лет…” Вспоминаются слова Горация в ”Гамлете”: ”Привычка превратила это для него в самое простое дело” .
Маллиган, как и священник сами покорены бытовым однообразием. Они не могут увидеть ничего индивидуального. Их взгляд мёртв. Точно также вы можете сказать: ”Книжка на моей полке. Знаете такую? ”Улисс” называется. Одна из многих. Скучная - прескучная”.
В лучшем случае для вас она - зловещий генератор подобий, аналогий, ассоциаций, убивающий себя при помощи учёных, интерпретаторов, исследователей. Дело в том, что отношения внутри текста: отец - сын, внешнее - внутреннее… распространяются во вне его.
Столько сходств у Блума и Дедала младшего, лишь к ним обращена фраза: ”Крайности сходятся”.
Столкновение с ”ничто” смерти не служит физиологии и материи, посюстороннему миру, нет, оно подобно тому, как Дедал испытывал модальности зримого и слышимого, смотря за кулисы жизни в начале ”Протея”.
Примечательно рассуждение Блума о сердцах: ”Старые ржавые насосы и ни черта больше”. А потом: ”Подъем! Страшный суд! И все шныряют как мыши, разыскивают свои печенки и селезенки и прочие потроха. Чтоб все до крохи собрал за утро, так твою и растак”. Имеется в виду телесное воскрешение человека после смерти - учение Отцов Церкви. Здесь нет злости, насмешки, пародии, даже скепсиса. Скорее в них - бравурное метафизическое утверждение.
7-4 Эол.
Вы берёте в руки газету, читаете, и многое настолько привязано ко дню, что испаряется вместе с ним. ”Любая басня хороша, пока не расскажут следующую”.
Изменение стиля ”Улисса” - указание на различные способы его прочтения; где важен темп, время суток… когда вы открываете книгу.
Начинается калейдоскоп газетных заголовков, мелькают разноцветные осколки, сквозь которые вы видите Ирландию или же свою страну. Так культура или империализм? Чистота или клоака? Эллада или Рим? Дым сигары или сражений. Заголовок ”Трубка мира” напротив ”Величие, чьё имя - Рим”.
Звучат две мысли: ”Мы всегда оставались верны обреченным предприятиям, - сказал профессор. - Успех означает для нас гибель разума и воображения”, - и: ”Просто смешно как эти газетчики готовы вилять, едва почуют что ветер в другую сторону. Флюгера”. Надо подметить, как и во втором эпизоде, здесь на фоне бегают мальчишки. Потом возникает Пирр, полководец, о котором спрашивал Дедал в школе. Почему он возникает здесь? В ”Гамлете” он для того, чтобы подчеркнуть пиррову победу убийцы короля. Здесь он как напоминание: вернувшись, мы вновь будем разлучены с родиной. И "Одиссей", и Блум приплывут к себе домой, но пришла ли сама европейская цивилизация к своим истокам? Ведь многочисленные отношения ”Улисса” с произведениями прошлого нужны для того, чтобы целая культура нашла свое начало и питалась им, когда сойдутся ”Отцы и дети” Тургенева, ”Гаргантюа Пантагрюэль” Рабле, отец и сын ”Гамлета” Шекспира.
Появляется Стивен, отдавая в печать статью Дизи, он рассказывает небольшую историю про двух дублинских старушек у колонны Нельсона, на которого они глядят с искушением, поедая сливы и выплёвывая косточки. История и историйка. Взрослость и детство. Дела и игры. Их различие в масштабности, но по существу они сближаются. Редакция плывёт в потоках слов. Стивена перебивает Блум, пришедший по делу размещения рекламы, и редактор грубо отвергает предложение. Кто возвращается на чужбину, тот не вернётся никогда, но наш ”Одиссей” - не изгой, достаточно прохладное отношение окружающих людей вовсе не перерастает в презрение.
8-5 Лестригоны
Блум гуляет и думает. В руку его вложили листок с религиозными идеями. Он сминает его и бросает в воду к чайкам. ”Илия грядет, скорость тридцать два фута в сек”. Помнит о потоке жизни, смотря на реку Лиффи (в переводе ”жизнь”) и позже изрекает: ”Быстрей. Прохладные статуи: там спокойствие”.
Малая вариация на тему времени: ”Пять минут прошло как я кормил птиц. Три сотни сыграли в ящик. Другие три сотни народились, с них обмывают кровь, все омыты в крови агнца, блеют бееее”. Большая вариация: ”Газовые шары вращаются, сливаются, разлетаются. И так без конца эта карусель. Газ: потом твердые частицы: потом возникает мир: потом остывает: потом несется в пространстве одна мертвая оболочка, заледенелая корка, вроде ананасного леденца”. Блум размышляет о круговороте, где теряется ценность одной единственной жизни и тут же ностальгирует по своему личному прошлому: ”Счастливые дни. Счастливее чем сейчас”.
Поток времени - всё обесценивается и переоценивается, но тут же сверкает золотая крупица: ”Он рядом с ней, по другую сторону. Локоть, рука. Он. И в траве светлячок свой зажег огонек, о, любовь. Коснулись. Пальцы. Вопрос. Ответ”. Одно касание Бойлана Молли перечёркивает десятилетия супружеской жизни.
Блум утверждает: ”Любой человек ничто”. Но перед чем? Перед потоком, да, но не перед другими людьми, не перед тем, что он сам создаёт! Вспоминается: ”Губы нежные теплые клейкие как душистый лукум”. В ловушке Дублина, чьи улицы становятся шире морей, Блум дальше от Молли, чем Одиссей от Пенелопы.
Голод по любви сливается с голодом по физической пище. Любая еда - есть вкушение плоти, ”Хлеб Ангелов” размокает в реках жизни. Евхаристия вырождается в каннибализм, отчего возникают: ”Дикая идея - есть куски трупа”. Люди поглощают себя и других людей: ”Жри или самого сожрут. Убивай! Убивай!”.
Когда рекламу разместили рядом с некрологом, проносится мысль: ”Паштет из Дигнама. Для людоедов, с рисом и ломтиками лимона”. Блум заглядывает в столовую Бертона, а там наследники гигантов-Лестригонов, или быть может хуже: ”Человечий дух”, ”…тепловатый и сладковатый дым сигарет, вонь от табачной жвачки, от пролитого пива, человечьей пивной мочи, перебродившей закваски”. Что остаётся? - Боги и животные. ”Совершенные формы богинь, Венера, Юнона: округлости…”, ”Нектар представь себе что пьешь электричество: пища богов”, ”А мы заталкиваем себе еду в дырку, входная спереди, выходная сзади”. И вегетарианство от того как: ”Освежеванные овцы с остекленелыми глазами свисают подвешенные за окорока, овечьи морды обернуты окровавленной бумагой, кровавые сопли капают с носов на опилки”.
Выбор лежит между двумя полюсами. Определяющим фактором становится отношение человека к пище, в том числе и интеллектуальной: ”Никогда не знаешь чьи мысли пережевываешь”, ”Хочешь меня узнать поешь со мной”. Во всяком случае, вопрос ”Как ты ешь?” не менее важен того: ”Что ты ешь?”. Значение последнего, как и значение социального статуса, конечно, дает о себе знать: ”Рейнвейн в зеленых бокалах. Роскошный кутеж. Леди такая-то. Шея напудрена, жемчуга. Elite”.
Наконец, Блум заходит в приличное заведение и начинается небольшой пассаж в смене ”вопроса” о пище и ”ответе” тела. ”Как то раз негритянский царек. Кушал патера в летний денек”. ”Ну и намешали всего. Хрящик горло требуха и гнилые потроха вместе навалено и мелко нарублено”. - ”Мистер Блум разрезал свой сандвич на тонкие ломтики. Летний денек. Так - то проще чем в их туманно кефирном стиле. Он кой что проглотил и подъем ощутил”, ”Он усеял каждый ломтик желтыми каплями. Подъем ощутил. Ага, готово. И кой чем он достал потолок”. Гнетущий недостаток романа, ассоциации органов с эпизодами в отличие от данного эпизода, порой настолько натянуты, что граничат с абсурдом, разрушающим органичность текста. Абстрактность, отсутствие деталей ставит над ”Улиссом” надгробие: получается шаткий, призрачный и непрозрачный организм.
P.S.
Кем являются интерпретаторы по отношению к ”Улиссу”? - Лестригонами в современных условиях. К ним не относится В. Набоков, имеющий в своём активе несколько находок в Дублине. С.Хоружий, которого следует поблагодарить за перевод… еще немногие.
9-6 Сцилла и Харибда.
Время интеллектуальных бесед. Стивен активно теоретизирует по поводу ”Гамлета” и его автора. Оказывается призрак в ”Гамлете” = Шекспир. Сколько привидений в самом ”Улиссе”? Он сам как фантом ”Одиссеи”. В отличие от ”Гамлета”, где призрак хочет мести, здесь он, то - мать у Стивена, то сын у Блума, хочет только боли живых.
Поднимается проблема ученика и учителя как форма взаимоотношений Отца и Сына. Почему Стивен постоянно упоминает об Аристотеле? Потому что Платон думал изгнать поэтов из государства, а юноша - поэт? Потому что он сам ученик? Кого? Джойса, когда тот - ученик Шекспира?
”Лошадность - это чтойность вселошади”, - говорит Стивен. Чтойность - это слово, без которого не могла бы существовать вещь, это: ”Логос, что в каждый миг страдает за нас. Это поистине есть то”. Вещь жива только в боли.
В.Набоков, рассуждая о ”Улиссе”, часто упоминает приём синхронизации. Да, одно облако заслоняет солнце у Блума и у Стивена, много у них схожего. Например, немаловажное рассуждение Стивена: ”Мы бредем сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, великанов, стариков, юношей, жен, вдов, братьев по духу, но всякий раз встречая самих себя”. Везде одно и то же. Зачем Стивену встречаться с Блумом, если он и есть Блум? Апофеоз абсурда.
В тоже время вещи и события покрываются такой пеленой смыслов, которая никогда не позволит увидеть бессмысленность человеческого существования.
Люди, углубляясь в себе, всегда встречают самих себя. В тисках подобий могут оказаться, и те, кто посетил ”Улисс”, чьё пространство вобрало несопоставимых: Блума и Одиссея, Блума и Дедала, Одиссея и читателя.
”Каждая жизнь - множество дней, чередой один за другим”. Скучно, но попробуйте провести время, более наполненное идеями, чем 24 часа романа.
”Мне кажется, Рассел прав. Какое нам дело до его жены, до отца? Я бы сказал, что семейная жизнь существует только у поэтов семейного очага”. Семейственность не ограничивается отцом или матерью, сыном и дочерью, оно простирается до родины, до макромира, основания которого: ”На недостоверном, невероятном”. И потом: ”Возможно, что amor matris, родительный субъекта и объекта, - единственно подлинное в мире. Возможно, что отцовство – одна юридическая фикция”.
Двоякая проблема. Абсурд, когда человек не знает себя, отчего ему кажется всё родным; и не меньшая нелепость, когда он исполняет завет: ”Познай сам себя”. В обоих случаях не происходит никаких особых душевных смятений, устанавливается некое родство с миром, проявляется: ”Сам себе отец”, - человек себя познавший и нашедший в себе первоначало.
У каждого своя Сцилла и Харибда, которые должно пройти. Часто мы сами являемся родителями чудовищ. Эпизод максимально приближен к реальному литературному пути Джойса, текст - почва, в которой корни слов уходят вглубь и только тогда пробиваются к читательской жизни, будь она Одиссеей какого-нибудь XXX века.
10-7 Блуждающие скалы
Одновременность событий - эффект, создаваемый двумя факторами: 1) Контрастом с предыдущим эпизодом. Суровая интеллектуальность сменяется слогом, парящим над городом и улавливающим его движения в едином времени. 2) Мини-сценами, точно проникающими друг в друга и находящимися достаточно далеко друг от друга. ”Корни Келлехер пустил дугою сквозь зубы беззвучную струю травяного сока, а щедрая белая ручка бросила монетку из окна на Экклс стрит”. Ещё чуть-чуть и все действия не уживутся в одном мгновении.
Мы остаёмся героями квеста, в который играют боги: стилос эпизода очерчивает его границы. Сначала появляются: одноногий матрос, просящий подаяний и отец Конми. Эти персонажи расходятся в разные стороны как волны под смятым листком, который всегда направлен в будущее.
Уже образуются параллели, которые читатель успевает вести одновременно. Точно показано соотношение Церкви и торгашества в перемене запахов. ”С правой стороны до отца Конми донесся запах ладана. Церковь Святого Иосифа, Портленд - роу”. И почти сразу: ”Отец Конми приветствовал мистера Вильяма Галлахера и ощутил запахи, исходившие от пластов бекона и объемистых кубов масла”.
Обед в семье Дедалов:
”Кейти подошла к плите и поглядела, прищурившись.
- А в чугуне что? - спросила она.
- Рубашки, - сказала Мэгги.
Буди сердито крикнула:
- Черт побери, выходит, есть нечего?”.
И тут в другом котелке:
”Густой пахучий пар поднялся в ответ”.
- Суп гороховый, - сказала Мэгги”.
Буян Бойлан покупает фрукты у блондинки. Занятное сочетание сцены: ”спелые рдеющие стыдом персики” и наглец, что ”заглянул ей за вырез блузки. Юная птичка. Он взял красную гвоздику из высокого бокала”. А потом ”пузатые груши” в корзине и Буян Бойлан, что опять ”заглянул ей за блузку еще более благосклонно”.
Занавески семейства Дедалов идут с аукциона. У них безденежье, и в эту же секунду: ”Мистер Кернан, довольный заключенною сделкой, шагал, гордо приосанившись, по Джеймс стрит”. Проезжает кортеж вице-короля.
Стивен, пытается получить деньги от оценщика, глядящего на принесённый камень там, где: ”Пыль дремала на тусклых завитках бронзы и серебра, на ромбиках киновари, на рубинах, изъеденных проказой винно темных камнях”.
Пыль - драгоценное ”ничто”, ведь: ”Все это рождено во мгле червивой земли, холодные искорки, огоньки зла, светящие во тьме”. Здесь следует рассуждение: ”Шорох трансмиссий, жужжание динамомашин электростанции, доносясь к нему, звали дальше. Существа без сущности. Постой! А вечное биенье в тебе, помимо тебя. Все распеваешь о своем сердце. Я между ними. Где это? Между двумя грохочущими мирами, там, где они сливаются в одном вихре, – я”. Две скалы - механика и органика; синхронизация как механизм и как органичное движение.
Достижения технологий и сама природа: ”Стереть их в пыль, и один и оба”. В ”ничто”? Но какое? Вопрос возвращает к ”Протею”.
Маллиган и Хейнс обсуждают творческий потенциал Стивена. Кораблик проплывает в кафе напротив них. Блум смотрит литературу в магазине и берёт ”Прелести греха”. Интересно, прочитал бы он ”Улисс”?
Юный Дедал вроде горюет о потере отца. У него играет шустрое детское тщеславие: ”Навстречу еще шли школьники. Интересно, они заметили, что я в трауре? Дядя Барни сказал, он даст сегодня об этом в газету”.
Едет кортеж вице-короля и некоторые люди приветствуют его, некоторые - нет. Он как заведённые часы на земле, и свободный кораблик, опьяневший в водах Лиффи, охватывают городское движение. Два типа времени как блуждающие скалы сжимают нас, пока Церковь находится до всякой истории.
11-8 Сирены.
Мы окунаемся в царство звуков: от сложных мелодий в исполнении Саймона Дедала до испускания блумовских газов и стука палочки слепого мальчика-настройщика. Кажется, следует расценивать смысловое поле текста как пустое пространство, ценное только, благодаря музыки. Только так можно понять бессмысленность начала:
”За бронзой золото услыхало цокопыт сталезвон.
Беспардон дондондон.
Соринки, соскребая соринки с заскорузлого ногтя. Соринки.
Ужасно! И золото закраснелось сильней.
Сиплую ноту флейтой выдул”.
Сначала звуки, потом слова: ”За бронзой золото, головка мисс Кеннеди за головкой мисс Дус”, ”Я на тебя пожалуюсь миссис де Месси, если еще раз услышу такое беспардонное нахальство.
- Беспардон дондондон, - огрызнулось дерзкое рыло…”
Блум утешается музыкой; она манит его и уводит от реальности, пока две барменши: ”Смеясь, то на низких, то на высоких нотах, то бронзой звеня, то золотом, подзуживали они друг дружку на новые и новые всплески хохота, чередующимся перезвоном, бронза злато, злато бронза, высоко - низко, всплеск - еще всплеск”. Голос в цвете.
Понижение ноты ассоциируется с социальным уровнем: ”Бен Доллард, бас бормотон”, ”Еще один, скатившийся вниз. Был ведь когда то крупным поставщиком для флота”.
Несмотря на рассуждение о том, что: ”Все это - номера. Числа. Вся музыка, если разобраться. Два помножить на два поделить пополам будет дважды один. Аккорды – это вибрации. Один плюс два плюс шесть будет семь”, - эпизод являет собой звучащий хаос. Он состоит из ассонансов: ”Замерли последние отзвуки аккордов Каули, растворились в воздухе, и стал насыщенней воздух. И Ричи Гулдинг отхлебнул виски, а Блум Леопольд - сидра, а Лидуэлл - пива, а второй джентльмен высказал, что они бы повторили по кружечке, если она не возражает”. И диссонансов на грани шума: ”Гром гром гром. Очень кета. Подъезжает. Гррамгромгром”.
”Еще сильней натянул Блум свою струну. Не жестоко ли это. Люди привяжутся друг к другу, завлекут, заманят друг друга. А потом разрыв. Смерть. Крах”, ”Он натягивал все сильней, сильней. Так ты несчастлив в? Трень. Она лопнула. Коляска позвякивала по Дорсет стрит”. Коляска измены. Родственные связи - воздух лопнувшей струны.
Напряжение соседствует с расслаблением, коварство и опасность для ”заблумшей” души: ”Раскрытый рояль – крокодилова пасть: зубы музыка таит. Бемоли: Б.Молли. Молли Блум”.
”Под колпаком, прикрывавшим сандвичи, на катафалке из хлеба она покоилась, последняя и единственная, одинокая и последняя сардинка лета. Блум одинок”, - потому что он ни с кем не знает родства. Вскоре он покидает замкнутое пространство ресторана, и мы вместе с ним. После такого звукового шквала у нас остаётся одна многозначащая немота.
12-9 Циклопы.
В кабачке Кирнана собралась словоохотливая и патриотически настроенная кампания. Рядом с боевым псом гражданин-патриот, говорит о величии Ирландии: ”Фигура, сидевшая на гигантском валуне у подножия круглой башни, являла собою широкоплечего крутогрудого…”, - героя. ”На поясе подвешены были морские камешки, побрякивавшие при каждом движении его устрашающей фигуры; на них грубо, но с поразительным мастерством были вырезаны изображения покровителей кланов, древних героев и героинь Ирландии”. Пародии значимые сами по себе соотносятся с оригиналами реалий.
”- Падди Дигнам помер? - это Олф.
- Вот именно, - Джо ему.
- Да пару минут назад я его видел собственными глазами, – говорит Олф, – клянусь, вот как сейчас вас вижу.
”Во тьме ощущалось, как вибрировали руки духа, и когда моление по тантрическому обряду было устремлено в надлежащую область, сделалось постепенно видимым слабое, но все нарастающее свечение рубинового оттенка. В своем явлении эфирный двойник обретал подобие жизни, в особенности за счет импульсов витальной энергии, доставляемых аурой головы и лица”.
”- Наука это все объясняет, - говорит Блум. – Это естественный феномен, понимаете ли, поскольку за счет…”
”Знаменитый ученый, герр профессор Луитпольд Блюмендуфт представил медицинские основания, в силу которых…”
”Отъезжавшего гостя приветствовали дружной овацией, и многие из собравшихся не могли сдержать слез, когда оркестр из наших лучших волынщиков заиграл знакомое и родное Вернись в Эрин”.
Гражданин жестянкой в уезжающего Блума: ”Засветил так примерно до графства Лонгфорд. Кобыла со страху рванула, паршивый кабысдох кинулся за кэбом как бешеный…”.
У еврея обострение ”изгойства”.
”- А нельзя ли спросить, какова ваша нация? - Гражданин вежливенько.
- Ирландская, - отвечает Блум. - Здесь я родился. Ирландия”. Опять проблема братства. Кто такой Блум? - Вопрошают посетители кабака, будто бы зная, кто они сами. Так случилось, что лошадь ”Реклама” выиграла скачку. ”А он ставил на Рекламу и побежал сейчас загребать сребреники” - говорит про Блума Ленехан. На самом деле он отправляется по вопросу страховки сына умершего Дигнама.
Кабачок обставлен предметами, так или иначе, связанными с казнью. Блума судят: ”– Клянусь Богом, - рычит, - я этому жидку вышибу мозги за то, что треплет святое имя. Клянусь Богом, я ему устрою распятие. Где там была эта жестянка из под печенья”.
Чем ему ответить? ”- Вы что ли говорите про новый Иерусалим? – Гражданин спрашивает. - Я говорю про несправедливость, - отвечает Блум. - Хорошо, - говорит Джон Уайз. - Но тогда сопротивляйтесь, проявите силу, как подобает мужчинам”.
”Всякий знает, что истинная жизнь - это совершенно противоположное.
- И что же? - Олф его спрашивает.
- Любовь, - отвечает Блум”.
Чем ответить на измену жены? Пока муж, действительно, созидателен как любовь, переводя мутные речи своих собеседников в более или менее разумное русло.
В этом эпизоде с его пародийной циклопичностью сочетаются крайности самого малого и большего, но всякий раз открывается что-то сущностное, главное, подлинное, настоящее.
”Улисс” является не столько литературным творчеством, сколько собранием принципов жизнетворчества: в словах о нём какой-нибудь кампании XXI с пивом на лавочке, в кафе или кабачке; ваш день по своей обыкновенности не превзойдёт дублинский, а роман действует, расщепляя саму обыденность, тем, что в каждой детали открывает основание нашего мира, а потом измеряет её во всех известных и неизвестных мирах.
P. S.
Рассуждения о русском ”Улиссе” приводят к тем границам, которые создаёт читатель, в данном случае, к территориальному пространству. Ведь как греческая ”Одиссея” может слиться с ирландским эпосом, также последний может сойтись с переулками российской провинции.
13-10 Навсикая.
Снова фон - ссорящиеся и играющие дети, уже на берегу. Главные персонажи - Герти и Блум. Расстояние между ними накапливает вожделение. Высота и низость как два камня, из которых высекается искра - одна из тех, что видят люди на побережье, когда идёт фейерверк в пять часов.
Контркультура XX и XXI века погрязла в тупике низости и стала рабом коммерции, поскольку не смогла достичь вершин - этого мало, она не смогла совершить столкновение, какое случилось в Навсикае. Пока то, что Герти: ”…еще отклонилась назад, и подвязки у нее были голубые…”, - будет контр-культурней всех порнографий.
Ум девушки ограничен чтением сентиментальных романов, в стиле которых и дано её описание: ”Она была столь прелестна в своей милой девичьей застенчивости, что, можно смело ручаться, во всей богохранимой стране Ирландии ей бы не нашлось равной”. Идеалом Герти может стать любой, и: ”Она сразу поняла, что он иностранец, по его темным глазам и интеллигентному бледному лицу, живая копия ее фотографии Мартина Харви, самого модного актера…” Тут же: ”она чувствовала всей душой, что он и есть ее неповторимый, единственный”. Это был Блум, о котором смеялись барменши, думая о том, как могла Молли выйти за него. Так он стал идеальным мужем.
Пародия рано или поздно настигает всё, что существует в пространстве и изнашивается во времени. Церковь в эпизоде является местом, на которое она распространяется, но тогда же храмовое пение наполняет пародийный воздух вечным смыслом.
Сравните: ”…скромную церковку, откуда в вечерней тишине плыли звуки молитв, обращенных к той, которая чистым своим сиянием как вечный маяк светит людским сердцам, носимым по житейскому морю”, - и, - ”Благоухания струились через раскрытые окна церкви, и вместе с ними благоуханные имена той, что была зачата неоскверненно, ковчег духовный…” Пародия наслаивается на пласт подлинного и проявляется многоликость, в которой вы обязательно окажетесь, прогуливаясь этим днём по пляжу, смотря на летучую мышь в фейерверке.
14-11 Быки Солнца.
Идея эпизода, конечно, восхищает. Зарождение ”Языка”, его развитие до современного состояния, объединение замысла в линии сюжета - плодоносящими быками и беременностью Пьюрфой. Здесь всё - биология.
Пусть вы, отлично знаете литературу чужой страны; надо быть плоть от плоти с родиной, чтобы прожить детство ее ”языка” как своё детство. Каждый раз, когда стиль умирает, слово рождается заново. Речь подобна повивальному искусству Сократа, принимает роды мысли.
Хотя, кто не поймёт: ”…понеже та язва Сифилла и чудища их нимало не устрашали, коль скоро был у них щит надежен Презерватив из бычьего пузыря…”
Воспринимать эпизод, особенно первую его часть, можно так, как будто мы ещё не родились, как будто мы в животе миссис Пьюрфой, которая никак не может разрешиться. Блум повстречал её в ”Лотофагах” и теперь решил навестить в ”Быках Солнца”.
”Навсикая” заканчивается тем: ”что у него были
Ро - га
Ро - га
Ро - га”
Так скрещивается обида и плодородие. Бык-Маллиган торжествует, предлагая: ”…устроить национальную оплодотворительную ферму под названием ”Омфал”, вытесать и воздвигнуть на ней обелиск наподобие египетских и самым неукоснительным образом предоставлять услуги по оплодотворению любым особам женского пола…” Ничего другого от язычника нельзя ожидать.
Джойс использует такое количество стилей, что никак нельзя не затронуть темы ”Автор и постмодерн”. Здесь нет никакой ”деконструкции”, всё служит вполне созидательной цели. Она достигается, когда границы между ”далёким и близким”, ”высоким и низким, ”… даже граница между ”постмодерном” и ”модерном” устанавливается самим читателем.
Чему поучиться у ”Улисса”? Когда мы сталкиваемся с ним, то являемся, или его исполнителями, или творцами. Другого не дано. Литература, рассчитанная на потакание публике, уступает, развивающей само мастерство прочтения.
В ”Быках Солнца” нашему взору предстаёт не хаос отдельных подражаний, а процесс развития ”языка”. Постмодерн не закончится, поскольку он не был началом, а настал ”после”. Он не имеет родства. В нём нет расстояния для путешествия, где можно было проститься с чем-то и вернуться к нему.
Отсюда возникает дежавю - это было, было, было, но нет ничего более нового, чем возвращение домой. Статус ”Итаки” - желанный для каждой идеи, ценности, места… на земле.
”Тем временем искусство и терпение врача привели к благополучному разрешению от бремени”. Пьюрфой счастлива. Стивен зовёт попьянствовать.
15-12 Цирцея
”Быки Солнца” становятся под тень борделя. Корка сознания сдёрнута и ум автора, героев, а следом и наш, распадается на несколько долек-сцен. Стивен и Блум встречаются на весьма зыбкой почве, где нет ничего, что не могло бы стать реальностью, и нет ничего, что не могло бы стать иллюзией. Во тьме на окраине города, рождение стало смертью, как начало концом.
Стивен и его друг Линч куда-то шествуют. Почему Блум идёт по пятам незнакомцев? Мрак смутил его? Если это не пробоина ”Улисса”, то, наверное, надо учесть, что источники эпизода совсем уж фантастические. Наиболее точное объяснение блумовского поступка является, что его ”бес попутал”.
Леопольд видит своих родителей. Его вновь судят, обвиняя в измене жене, он требует ответа перед всем миром. Мысленно он уже изменил многим, пока Молли безмолвствует… и впоследствии наказание перерастает в мазохистское удовольствие, когда они-таки дойдут до дома терпимости, куда, кстати, по нуждам своим заглядывает Буян Бойлан.
А пока вопрос: ”Ну, кто повесит Иуду Искариота?”. Суд над предателем? Каков он? Если его осудить также как праведника. Значит, они сблизятся? Как должен муж осудить жену?
”Стивен (оглядываясь). А то, что именно жест, а не музыка, не запахи, стал бы универсальным языком, тем даром языков, что сделает зримым не обыденный смысл, а первую энтелехию, структурный ритм”. Суждение - ключ к эпизоду. Действие быстрее смысла. Центр эпизода - ”Пляска смерти” в борделе, вокруг которой сменяются ночные сцены. Сознание вертится с ними, скорость увеличивается. Вы в аду и суете, проститутки танцуют с вами. Выбраться из этого эпизода в здравом рассудке, можно сохранив некоторую неподвижность своего ума. Вы выстраиваете логическую цепочку. У Блума, как и у Стивена - появляются родные в эпизоде. У Блума - дочка Милли и умерший сын, У Стивена - мать. Спрашивается: что каждый из них увидит друг в друге? На фоне Одиссея – Блум и на фоне Блума - образ набожной матери Стивена, на фоне Телемаха – Стивен и на фоне Стивена - образ умершего сына Руди. Слышен мотив воскресения, но Дигнам появляется трупом - nosferatu! Христианство переплетается с язычеством. Для чего? Для поиска общих основ?
Блума объявляют великим реформатором и после низвергают. Так заканчивается любая фантасмагория.
Неизвестно откуда появляется Нимфа, частица бессмертного в борделе и та: ”с криком убегает, оставив у него вуаль, ее гипс трескается, из трещин вылетают облачка вони”. Ничто и тьма. Бесплодие. После разговора с матерью сын разбивает люстру и: ”Сине багровое пламя конца времен вырывается вверх”. Та же бездна.
Стивена бьют патрульные за то, что он якобы злословил на короля. Спящий он остаётся с Блумом.
Глава 3 ”Возвращение”
16-1 Евмей
Диавольские фантазии рассеиваются Блумом, который стал до отвращения трезв. Слог эпизода настолько сух, что, к примеру, Стивен говорит: ”Я мог бы что-нибудь жидкое”.
Студенты - медики оставили Стивена одного: не родные, но всё-таки могли бы и не убегать. Лорд Корли просит у него денег, но их скорый разговор заканчивается тем, что последний говорит: ”- А ночевать мне и самому негде”.
Блум и Стивен заходят в ”Приют извозчика”. За кофеем разговаривают на самые различные темы, пока моряк рассказывает свои истории, показывая наколку на груди.
Следует вопрос : ”…почему вы оставили отчий дом?
- Искать несчастий, - был ответ Стивена”. У собеседников столь много схожего, что они родственны, хотя бы в том, что каждый из них ”потерял” ощущение первоосновы- родины.
Не зря, Стивен говорит про субстанцию: ”Насколько я понимаю, она бессмертна, за исключением возможности уничтожения собственною Первопричиной, то есть Тем, Кто, судя по всему, что мне доводилось слышать, вполне способен добавить и этакое к числу Своих веселых проделок…” Когда человек теряет связь со своей физической первопричиной, он забывает об идеальной: Сын не может быть без сына, как Отец без отца; и наоборот.
Думается, все размышления Блума об Ирландии сводятся к тому, чтобы он, сохранив Молли, нашёл нить, ведущую его сквозь Дедалов лабиринт к самому себе, несмотря на его сугубо практические взгляды: ”Вот это я и называю патриотизмом”, ”То есть, по смыслу, где ты можешь хорошо жить, если трудишься”.
Хотя Стивен не в лучшей интеллектуальной форме, Леопольд тянется к нему, тянется, проясняя для себя то, что может помочь в будущем. Оба они как будто могут помочь друг другу. Их разговор прерывается монологом: ”Может ли существовать между супругами настоящая любовь, если замешан третий мужчина? Хотя это их абсолютно не касалось, если он ее обожал, захваченный волной страсти”. Откуда такое стремится сохранить брак? Засматриваясь на других женщин, муж на протяжении всего дня доказывал нам, что беспокоится за измену Молли. Да, представим его без неё? Одиночество, с которым нельзя прожить и дня.
В итоге несчастный приглашает Стивена попить у себя какао.
17-2 Итака
Эпизод состоит из вопросов и ответов, начал и концов, как кирпичей, из которых построен дом Блума. Мельчайшие действия героев получают научное объяснение, вопросы жизни распадаются на формулы, бессильные ответить на них.
”Улисс” анализирует себя как критик. Джойс приближается к тому, чтобы посмотреть на роман как на литературную реальность, а читателя подвинуть к тому, чтобы взглянуть на себя как на человека с книжкой.
Вопросы: ”Расходились ли они во взглядах на какие либо предметы?”, ”Имелся ли такой предмет, на который их взгляды были одинаковы и отрицательны?”, - будто взяты из учебника.
”Улисс” проникает в сам процесс чтения; граница между реальностью и иллюзией пролегает не в тексте, а в сознании: вы касаетесь мыла Блума и ”прилипшей к нему бумагой (купленным тринадцать часов назад за четыре пенса и еще не оплаченным)…” Сколько дней назад вы обоняли ”Лотофагов”? В таком измерении сквозь толщею смыслов, вечерняя экспресс-газета, где написано про похороны Дигнама: ”В числе провожающих были: Патк, Дигнам (сын), Бернард Корриган (шурин), Джон Генри Ментон…”, ”Корнелиус Келлехер, Джозеф Макхайнс, Л.Бум, Ч.П.Маккой, а также Макинтош и другие”, - воспринимается как шутка, убивающая наповал. Незнакомец в коричневом пальто, которого записали как близкого друга умершего. Чего, думалось бы, смешного?
Растяжение времени открывает возможности для его преображения. Миф способен уместиться в секундах. Литература в деле. Существенное достижение в формуле: откройте свой день и впустите в него всё богатство истории.
Тяжелый слог, приписываемый автору, необходим для намеченного раскола повседневности. Видеть отсутствие дара у Джойса, который показал своё владение столь различными стилями, по меньшей мере, необоснованно. Пройти ”Улисс” значит победить свою обыденность изнутри неё самой; проникнуть под её основы и с наслаждением выдернуть её корень.
”Кто был Макинтош?”. Версию В.Набокова о том, что это сам автор – Джойс, следует отклонить из-за фразы: ”Человек в коричневом макинтоше любит женщину, которая уже умерла”. Нора - жена писателя ещё была жива.
Мы знаем некоторые детали портрета персонажа ”x” - они далеко не универсальны, поэтому нельзя увидеть в нём и читателя.
Возможно, шутка, но, почему с ней должен мириться Блум? Просто бродяга, но к чему сцена: ”Человек в макинтоше. Не верьте ни одному его слову. Это - Леопольд Макинтош, известный поджигатель. Его настоящее имя Хиггинс. Блум. Пристрелить его! Христианская собака! И кончим о Макинтоше!”. Проблема остается неразрешенной.
Муж, который не приемлет применение силы, не может, ни убить Бойлана, ни вызвать его на дуэль, но отмечает: ”Иск за ущерб, путем юридического воздействия или же симуляции нападения, с демонстрацией телесных повреждений (самопричиненных) - не исключено”.
Он провожает Стивена и возвращается к жене. А уходил ли, вообще? Что изменилось? ”Огорчительное равенство между исходом и возвращением во времени…”, - они сливаются в единую вечность - единосущие Отца и Сына, причины и следствия…, где пропадает суета и странствия. Интрига округляется в точке дома.
Назад к истокам, и Блум вновь целует Молли, обретая безмятежность.
18-3 Пенелопа
Блум просил принести ему завтрак в постель, но Молли негодует. Её монолог в зависимости от скорости, с которой вы его читаете, прорывает сознание. Как будто кому-то нужно испепелить ваш мозг, а не заставить понимать что-либо.
Молли рассказывает подробности своей измены. Считать её пошлой нельзя, поскольку словесный ”поток” вырывается из глуби, к которой не применимы рамки вульгарности.
Отклик читателя об ”Улиссе” тоже уподобляется монологу, способу побыть наедине с самим собой. Не стоит думать о бунте и самоутверждении человека. Блум вполне социален, как и все остальные персонажи, у них также бурлит потребность в бессознательном освобождении.
Последний эпизод ничего не подытоживает, а только связывает. Верно говорил Стивен, что мы: ”…без конца ткем и распускаем телесную нашу ткань, молекулы которой день и ночь снуют взад вперед, - так и художник без конца ткет и распускает ткань собственного образа”. Текст не ограничен - момент прочтения определяет атмосфера, окружающая нас: тогда мы плетём паутину своего понимания, но через время, после того как закроем книгу - это полотно распустится и останутся только мертвые формы. Читатель - всегда Пенелопа или ”брат” её.
Разбирать речь Молли всё равно, что пытаться разделять воздушный поток. Можно окунуться в него и вынести несколько мыслей, но не больше. Пустота и бессмысленная пряжа присутствует в ”Улиссе” с первого эпизода, когда Бык Маллиган крестит воздух и вскоре появляются слова: ”Неизбежная пустота ожидает их, всех, что ткут ветер”. Ничто не разрешилось; бремя не спало, супружеские узы по-прежнему не крепки, никто не прощал, никто не каялся. Скудно? Да, но дело Пенелопы застит глаза, туманность будущего дня не даёт нам уснуть.
Слова о том, что: ”Я подумала не все ли равно он или другой” принадлежат не развращённой женщине, а всеобъемлющей матери-земле. Она внутренне понимает, что Бойлан не влюблён в неё и не останется с ней. Второй вопрос: любит ли его Молли? - Как земля любит всех.
В чём причина измены? Вероятно, существует что-то заставившее пойти на такой шаг: ”…его одного вина если я прелюбодейка”. Блум ходил в бордель, у Молли была измена дома. Они равны друг перед другом.
Монолог завершается воспоминанием тех счастливых дней, которые всплывали в ”Лотофагах”. Именно им Молли говорит ”Да”, и они должны начаться с утра, с завтрака, принесённого Блуму в постель.
Тогда же читатель, который решит вернуться в ту или иную часть ”Улисса” будет искать выхода из того, что создал уже сам… а пока начало и конец нельзя различить, они связываются бантиком бесконечности, наступает ночь ”Поминок по Финнегану”.
Ссылки:
1) Одиссея. http://www.ellada.spb.ru/?p=4010101
2) Джойс. Улисс www.fictionbook.ru/author/djoyis_djeyims/uliss/
3) Аристотель. Метафизика. Книга третья. http://www.bibliotekar.ru/ar3.htm
4) Шекспир ”Гамлет” Перевод М.Лозинского http://lib.ru/SHAKESPEARE/hamlet5.txt