Молитва. Эпизоды

Электричка опять встала. Снова пропускали какой-то литерный поезд, и когда тронемся неизвестно, может через минуту, может через час.
Электрички я вообще не любил, ездить любил, а электрички нет. В них скучно и долго, жарко и воняет то ли сажей, то ли палёной резиной, деревянные сиденья больно давили мою детскую задницу, хотелось пить, но не было туалета, и потому приходилось бороться с жаждой, а иногда и с ней, и с внезапными позывами «по маленькому».
То ли дело поезда. Расстелит мамка постель на верхней полке, я любил лежать именно сверху, уляжешься и наблюдаешь медленно плывущий вдалеке пейзаж, или стремительно проносящийся вид вблизи из окна вагона. Всё ж развлечение. Проводницы чай разносят, и туалет закрывается только на станциях. А особенно нравился стук колёс на стыках и стрелках.
Не, в поезде значительно лучше. Но в поезде мы ездили только к тёткам в Ярославскую область, а сейчас путь держали в Марганец, к какой-то сестре отца, который оказался отчимом. Я был ещё мал, лет шести-семи от роду, пока ещё этого не знал и считал его отцом, с которым, почему-то не заладились отношения. И не то чтобы я его боялся, но относился к нему настороженно, как к кому-то неизвестному и непонятному.
Судя по всему остановка обещала быть длительной, народ потянулся к выходу, спокойно передоверяя вещи малознакомым соседям. Пошёл и я, стараясь не отставать от отца, пока будем называть его так. Минуя грязный и прокуренный тамбур, слез с высоких, грязный и неудобных ступенек,  при этом изрядно вымазав руки, и спустился с небольшой насыпи.
Первым делом  сбегал в придорожные кусы, и освободившись от тяжести дорог, вздохнул, наконец-то, свободно. Теперь я мог оглядеться по сторонам.
Степь изнывала от  жары. Солнце палило нещадно, и редкие, маленькие облака не давали достаточно тени раскаленной земле. Трава почти вся высохла, лишь какая-то колючая живность с жёсткими листьями и страшными шипами на конце, стойко переносила все тяжести южного лета, оставаясь маленькими зелёными островками на безжалостно выжженной почве. Я старался обходить этих монстров, ибо в открытых сандалиях можно легко загнать колючку в палец.
Степь замерла, затихла, ни ветерка, ни звука, полное безмолвие, если не считать гомон разминающих ноги пассажиров, что мне превосходно удавалось. И что интересно – я слышал шмыгнувшую в траве ящерицу, и совсем не слышал противную, визгливую тётку с огромными узлами, и шумных дядек, всю дорогу о чём-то жарко споривших. Я полностью ушёл в свой мир.
Меня больше интересовали одуванчики и трутики, за которыми я открыл нещадную охоту. Одуванчики обычно быстро надоедали, а вот трутики смешно жужжали в маём маленьком кулачке, и щекотали лапками ладонь. Потом я их отпускал. Медленно разжимая по одному пальцы, наблюдал, как они сразу  замирали, ещё не веря своему счастью, потом шустро улетали.. Иногда случались оказии, и вместо трутика ловилась пчела. Всякое бывало – мир познаётся через боль.
Наигравшись с насекомыми, через ладошки стал смотреть на солнце,  тонкая кожа просвечивалась, и казалось, что я сам держу его в руках.
Вдруг, меня оторвала неведомая сила, и растеряв по пути всю мою безмятежность, потащила к грязно-зелёному змею по имени «электричка».
Это был отец. Я настолько заигрался, что прослушал предупредительный свисток этого чудовища, тонкий, противный и обрывистый, словно пьяная флейта захлебнулась слюной, не слышал и сердитых криков зовущего отца, я ушёл в свой маленький мир и совсем забыл про большой.
Теперь я болтался, как тряпичная кукла, встряхивая всеми конечностями на ухабах. Змей негромко лязгнул и тронулся. Отец уже почти добежал со своей, крайне неудобной, ношей к вагону, и протянул  одну руку к поручню, второй крепко зажал меня, но поручень стал уходить, и как не старался отец, он не мог никак дотянуться нескольких сантиметров. Время превратилось в вечность. Стараясь догнать уходящий вагон отец поднажал, отчего я почувствовал сильную боль, солнце нещадно палило, дышать стало трудно, и вдруг, я увидел, что это не электричка, а БТР с дырявым бортом и горелой кормой, колёса бросают грязь, по борту стучит чей-то привязанный котелок, на башне сидит «Гном» и машет рукой.
И тут я испугался. Я испугался степи, солнца и одиночества. Что есть мочи закричал то ли «мама», то ли «мина», и…
И проснулся.
Я опять проснулся в холодном поту, била мелкая и противная дрожь, ломило весь скелет, в голове ещё стоял мой собственный крик.
Снова эти чёртовы сны, обязательно реалистичные, и страшные именно своей реалистичностью. Мне от чего-то было страшно, хоть, наверное, и не сны тому виной.
Однако к чему бы это?
Детство и война в одном флаконе?
В прочем нужно выкинуть весь хлам из головы, иначе может поехать крыша, а это чревато… Для кого-то чревато.
Тяжело ступая прошёл в ванную, и сунул голову под холодную струю, дождавшись когда она изрядно остынет, потом на кухне сделал холодный и плохой растворимый кофе, опрокинул его двумя глотками для бодрости духа, и открыл окно.
Окно выходило во двор хрущёвской панельной пятиэтажки, в котором надрывно рычал экскаватор, роя по среди дороги траншею, в песочнице стоял пацанёнок в шортах и выбившейся майке, в руках он держал красный пластмассовый самосвал и молча наблюдал работу большой машины. Больше не было никого и ничего, ни машин, ни людей, ни кошек с собаками, даже птицы не летали.
Глядя на его белобрысый затылок с высоты четвёртого этажа у меня, вдруг, защемило сердце. С нехорошим чувством я перевёл взгляд дальше и увидел посёлок системы «частный сектор», за которым, в дымке, виднелся строящийся новый район. Мне снова стало холодно и жарко одновременно, ибо я находился не в привычном бункере, а в квартире в которой вырос за номером тринадцать. Вот почему я здесь ориентировался, как у себя дома, ибо я и был у себя дома.
Зашевелились волосы на голове словно клубок слизких змей, и посыпались, как из дырявого ведра вопросы:
Как я сюда попал?
Что за мистика?
Неужели я снова сплю?
Сон во сне, это вообще возможно?
Я сошёл с ума или умер?
Со страхом глянув снова во двор, я увидел пустую песочницу, отсутствовал и экскаватор, лишь возле ржавой горки раскачивалась пустая качель и протяжно скрипела.
Откуда то послышался звон курантов, и тут я действительно проснулся.
Меня бил озноб, но это не был болезненный озноб, это двадцать лет беспрерывной войны давали о себе знать. Двадцать лет со дня развала империи. Неприятие действительности, внутренняя и внешняя борьба, балансирование на лезвии ножа начали давать сбой, и прорываться наружу приобретая самые уродливые формы, вселяя липкий и ползучий страх.
Тяжело поднявшись с примитивной кровати, сооружённой из каких-то ящиков, с трудом переставляя ноги я  прошёл в угол бункера, где не взирая на насмешки и ругань, устроил «красный угол» из примитивных иконок марки «ширпотреб», дрожащими руками зажёг свечи перед образками, и опустившись на колени, минуя всех святых обратился лишь к Нему:
«Не для себя прошу, Господи!  Но дай мне силы повести за собой, и укажи путь, ибо их путь кончен и нет пропасти края, и стоят они над пропастью, и многие сделали шаг, и умер разум их.
Вразуми их, Господи! Ибо я не в силах, вразуми и отведи от ямы, в которой приготовлено кострище им, не ведают что вторят, куда идут, что желают. Упаси их от желаний их, ибо желания их несоизмеримы с разумом, ибо желают они Всё,  а их Всё, это погибель Всему.
Прости их, Господи! Не тебя предают, себя предают, ибо Тебя не ведают. Открой глаза им, но не ослепи, дай слух, но не оглуши, верни им разум и души их.
Помоги им сейчас, ибо завтра пропьют святыни, растопчут слуг Твоих, зальют кровью алтарь и лик Твой.
Дай силы пройти остаток пути на ногах, дабы не быть обузой для идущих.
Дай силу разуму, чтоб не померк он, дай ему силу выдержать безумие века.
Дай силу, или отпусти.
Спаси, сохрани и помилуй нас, Господи!
Аминь.»