Часть первая. Предыстория.
За то, что не клонишь взора ты,
За взгляд ребенка,
За то, что под низким воротом
У тебя – иконка,
За стан твой, как у царевича,
И за походку,
За смех и за рот твой девичий,
За голос четкий,
За крестик из белой эмали,
За подвиг чести –
Они бы тебя расстреляли
- На месте!
Нина Снесарева – Казакова, белогвардейская поэтесса
Глава первая. Семья Драгомировых.
Если кто-нибудь был столь любопытен, что намеревался заглянуть за ограду старинного сада в тихом московском сквере, он был поражен невероятным стилем здания, которое неподвижно возвышалось перед ним. Это было что-то по-настоящему странное: для начала представьте себе избу в самом натуральном древнерусском стиле, украшенную резными наличниками, глядящими тонкими готическими окнами, потом взгляните, если вам повезет, чуть подальше, на одиноко возвышавшуюся башенку. Башенка, украшенная красной черепицей, вздымала вверх свое драконье тело над западным фасадом этого странного здания, а рядом располагались пристройки, украшенные в собственном стиле. Английский парк, созданный словно для героинь внезапно ставшей популярной писательницы Джейн Остин, ждал своих гостей.
И гости, действительно, были. Сегодня по лужайке, которая вела к «Храму уединения», небольшому приземистому зданию с коринфскими капителями, прогуливалась одинокая барышня. Впрочем, ее едва было можно назвать этим словом, настолько она была похожа на мальчишку своим внешним обликом. Девушка была одета в матросскую форму, словно взятую напрокат из лавки костюмера, до того она была чистой, волосы на макушке аккуратно подстрижены. А впрочем, девушке и не требовалось их укорачивать – настолько они плохо росли. Она напевала какую-то песенку, рядом бежал ирландский сеттер, которого звали Анри, и медленно прогуливалась около ограды парка. Вдруг ее внимание привлекло что-то знакомое: девушка остановилась, выждала с минуту, а потом позвала: «Ося! Ося!»
Ответом ей был громкий мелодичный свист. Матросская девушка с минуту подумала, а потом достала из кармана штанов заржавленный ключ, открыла им дверь калитки и скрылась из глаз, не забыв при этом поцеловать Анри на прощание.
Следом за этим в избе раздался шум, на крыльцо выбежала женщина, одетая как гувернантка и, видимо, не зная, что сказать, завопила:
- Au secour! Au secour! Mademoiselle Marie est disparee!
- Soyez tranquille, Madame Chantal. Vous savez Marie. Les espiegleries d’enfant, non plus, - раздался рядом успокаивающий голос.
Мадам Шанталь обернулась с виноватой улыбкой. Рядом стояла сама хозяйка, Софья Никитична Драгомирова в простом сером платье, как всегда, без корсета. Это была слегка полноватая женщина в возрасте сорока четырех лет, красивая, рыжеволосая и задорная кокетка с мягкими манерами и правильным французским выговором, которому ее обучали в couvent’e где-то в районе Бордо. Мадам Шанталь, сильно смущенная, поплелась за своей хозяйкой в комнаты странного особняка-избушки.
Хозяин дома еще не проснулся, лежа сейчас в сладкой дремоте в супружеской спальне, украшенной каким-то старым пейзажем, изображающим морскую бурю. Этот пейзаж прошел с ним всю жизнь: сперва это творение неизвестного мастера висело в кабинете его отца в его имении Малаховке, потом, после продажи имения миллионщику Савельеву, полотно украшало спальню Сергея Александровича Драгомирова, известного в Москве адвоката. Несмотря на почтенный возраст – пятьдесят три года – господин Драгомиров был полон сил и здоровья. Он чем-то напоминал портрет покойного императора Александра III: такой же кряжистый, уверенный в себе богатырь-славянин, похожий больше на осанистого купца-старообрядца, чем на потомственного дворянина. Впрочем, дворянская кровь в Сергее Александровиче текла пополам с крестьянской: его отец, разорившийся помещик, вторым браком женился на собственной крепостной крестьянке. Она родила ему пятерых детей, из которых любимец Сереженька был третьим. Отец не пожалел денег на образование мальчика, и вскоре тот уже учился в Москве.
Первое время личная жизнь Сергея не задалась: после смерти матери он чересчур сблизился со своей младшей сестрой Людмилой, которая ревновала брата ко всем его пассиям. Люда была интересной собеседницей и была даже по-своему мила, но ухажеров у нее не было. В конечном итоге она уехала за границу с немецким социалистом, помешанном на учении Маркса, и семья ее дружно забыла. А Сергей получил возможность жениться, причем выбрал первую красавицу Москвы – вдову прокурора Солодовникова, за которой числились немалые купеческие капиталы. Этой его женой и была вышеупомянутая Софья Никитична.
Теперь же хозяин проснулся, как и вся семья вокруг него. Проснулся даже старший брат Саша, отдохнувший от упражнений на своем блютнеровском фортепьяно; его звонкий голос будил сонную Лику – наполовину Драгомирову, наполовину англичанку – жившую в доме на правах родственницы. Сама Лика утверждала, что живет «на птичьих правах», полушутливо - полусерьезно. Она была младшей дочерью Владимира, умершего брата Сергея Александровича, и так же, как Саша, училась в консерватории. Бонна выползла из маленькой детской вместе с гимназистом Леонидом, унаследовавшим рыжину матери.
- Мама, у нас сегодня будут эклеры? – спросил мальчуган, усаживаясь на стул по-турецки. – Я хочу эклеров! Хочу эклеров!
-Леня, у нас сегодня жаркое из курицы, а на чай немного печенья. Впрочем, много тебе и нельзя, живот будет болеть.
Бонна шепнула что-то маленькому капризнику, и он надолго затих. Тем временем из спальни показалась фигура отца в летних брюках, сопровождаемого Анри. Леня сразу же занялся сеттером, а немного погодя подошла серьезная Лика вместе с Сашей, держась за руки. Они долго что-то обсуждали, не обращая внимание ни на что. При этом Лика, видимо, заняла позицию обвиняющего, а Саша защищался.
- Что-то интересное, должно быть, у вас, а, Саш? Может быть, посвятите меня в это? - спросил Сергей Александрович. – Наверняка какие-нибудь шалости. Послушай, Соня, к нам приезжает Дмитрий из Петрограда. Говорит, положение серьезное, ему надо с нами побеседовать. Для него и для нас с вами все может кончиться очень плохо. Какое-то восстание, демонстранты на улицах. Все кричат «Долой царя! Долой правительство!», паника, анархия. Княжну Голицыну ограбили, думали, у нее целые склады с хлебом.
- Не может быть! Никогда не верила, что будет что-то серьезное, - заметила Софья Никитична. – Побушуют и бросят. А княжна Голицына меня давно возмущала – вечно ходит смотреть на людские столпотворения. Как тогда, на Ходынском поле, помнишь?
- Я вот тоже не верил, и наконец дождался. Интересно, как бы на это посмотрела Людмила? Она сейчас там вроде бы в почете. Пишет в какую-то газетенку в Цюрихе, а социалиста того давно бросила. Впрочем, это разговор не при детях…
Лика тихонько поманила Сашу и ушла в комнату, закрыв дверь. Так прошло два часа, три, четыре. И только в шесть часов вечера калитка тихо приоткрылась и в сад вошла, запинаясь, единственная дочь семьи Драгомировых, поэтесса и социалистка Мария Драгомирова. Затворив калитку, она не спеша прошла в дом через черный ход и опустилась на постель. Ее матросский костюм был весь испачкан. Мурлыкая арию Лакмэ, девушка принялась его стаскивать с себя. Потом уже, тихо, в подушку, заплакала.
Глава вторая. Подробности происшествия, случившегося с mademoiselle Marie.
Mademoiselle Marie, вышедшая из своего очарованного замка, действительно, нашла вышеупомянутого Осю за воротами особняка. Молодой человек был настолько не похож на семейство Драгомировых, насколько сама Мари была не похожа на остальных обитателей дома. Это был красивый высокий юноша, черноволосый и болезненно-бледный, хотя в нем и чувствовалась некая внутренняя сила, которая позволяла девушкам вроде нашей героини покорно следовать за ним. Одет этот «байронический герой» был в заношенный свитер и пошлые брюки со штрипками, которые так ненавидел еще Иван Сергеевич Бунин. Молодой человек курил сигару, которая дополняла обстановку легким богемным штрихом. В ожидании Мари Ося переминался с ноги на ногу, кутаясь в видавший виды коричневый редингот.
- А, вот и вы, товарищ Драгомирова, - кивнул юноша-нигилист. – Вы не отвечали на мои звонки. Что-то случилось?
- А вы как думаете, Ося? Прокофьевна, моя бывшая няня, всегда оказывается у телефона в ненужный момент, - вздохнула Мари, посмотрев в глаза своему знакомому. – Сами понимаете, буржуйская семья, в доме живет много приживалок. Вот, например, Лика. Она нам двоюродная, мы ее содержим, хотя она давно уже совершеннолетняя и могла бы жить у себя в Ярославской губернии. Но в том-то и дело, что Саша к ней привязался и не хочет отпускать ее от себя…
- Вы ее так ненавидите, Маша? – задал вопрос меланхоличный Ося. – У нас в семье много вот таких же… приживалок, или, скорее приживалов. Моя мать воспитывает Лию, внебрачную дочь Софьи Мейер, благотворительницы, и берет за это деньги. Хотя, когда будет мировая революция, Мейерше нечем станет нам платить!
За разговором молодые люди не заметили, как углубились в темный переулок улиц, названия которым не знала даже Мария Драгомирова. На углу большого доходного дома молодой человек остановился и прижал Мари к себе.
- Вообще-то Бори Рождественского сегодня нет, но это нам даже лучше, - улыбнулся Ося. – Скоро я вам покажу обиталище бедного поэта, которое может вас несколько разочаровать – настолько это убогий дом. Смотрите не попадитесь на глаза Курдюповой.
- Кто это? – шепотом спросила Мари, вжимаясь в кирпичную стену. Она
сама не понимала, что она чувствует, хотя доминирующим ощущением
был все же страх, который заставлял ее руки дрожать, а зубы нервно выбивать дробь. «Неужели я так сильно боюсь конспирации, всех моих будущих лишений, боюсь делать по-настоящему нужное для страны дело? Боюсь Прокофьевны, родителей, которые, может, придут навестить меня в тюремной камере? Или все же его, моего замечательного друга, Иосифа Генриховича Рейхеля?..»
Это был по-настоящему интересный и новый для Марии Драгомировой вопрос, которого она, как правило, не касалось, так как он вызывал в ней странное чувство. Как будто она слушает рассказы старой нянюшки о прежних временах, о кладе Степана Разина или о привидениях в усадьбе Каменских, откуда была родом Прокофьевна, а сердце так и замирает, и боязно бывает потом пройтись ночью по пустынному двору, тихому и такому неприветливому в полночь…
- Курдюпова – это соседка нашего Бори. Ее не надо бояться, она чудачка, немного помешанная. Преследует любовные парочки, которые, как она считает, должны обитать где-то тут. Боря часто водит сюда своих пассий, - усмехнулся Ося при каком-то приятном, по всей видимости, воспоминании.
Он взял за руку Мари, смело открыл дверь и зашагал вглубь коридора. В темноте лестницы отчетливо пахло чем-то грязным и нестиранным, изредка из открытых дверей доносился запах квашеной капусты, от которого красавица Драгомирова морщилась.
- Что поделаешь, революция пока не избрала себе более приличного жилья, - обернулся на призыв отставшей Мари Иосиф Рейхель. – Я сам живу точно в таком же «раю». Это дом Касаткиной, а чуть позади – знаменитая Хитровка. Вы слышали что-нибудь о хитрованцах?
- Да, - испуганно ответила Мария Драгомирова,- Я читала роман Крестовского, правда, это про Петербург. Очень интересное произведение, что-то наподобие «Рокамболя» Эжена Сю.
- Читать одно, а знать другое, - резонно возразил Ося. – Эх вы, буржуазно-дворянские элементы…
Вскоре они дошли до самой верхней квартиры с замызганной табличкой у входа «Борис Анатольевич Преображенский, студент Медицинского университета». Рядом был помещен латунный колокольчик. Тут наконец Иосиф Рейхель и Мария Драгомирова остановились, тяжело переводя дух. Нигилист достал ключи и, немного повозившись, отпер ими дубовую дверь. Мари тихо прошла в прихожую, совмещенную с грязной кухней, вся обстановка которой состояла из простого деревянного стола с бутылкой водки посередине, подсвечника с почти догоревшей свечой, и потухшего очага. На крючках рядом с пальто хозяина висела домашняя утварь господина Преображенского, такая же бедная, как и вся квартира.
- Так вот где проживает знаменитый Боря Преображенский,- удивленно хмыкнула Мари, разглядывая почерневший котел и валявшийся рядом скелет воблы. – Я думала, это будет что-то более привлекательное. Говорят, тут проходили съезды партии, даже Плеханова приглашали.
- Да и не только Плеханова. Вы слышали что-нибудь про общество «До-ре-ми» из Киева?
- Нет, - честно призналась Мари.- Может, общество революционных музыкантов? Тогда это не по моей специальности, обратитесь лучше к Саше с Ликой.
Ося присел на один из двух стульев и прямо сказал:
- Это общество нудистов, любящих потанцевать. Боря до сих пор один из членов. Между прочим, довольно весело. Хотите в Киев, Маша?
Мари нервно засмеялась. Глядя на него, она чувствовала страшную неловкость. Она боялась, что он увидит в ней очередную глупую дурочку, одну из тех восторженных девиц, которые всегда прибиваются к какой-нибудь партии, рифмачку, слагающую глупые стихи в подражание Ахматовой. Она хотела быть рядом с ним, держать его за руки и слушать этого смелого человека, только недавно вернувшегося в Россию. Дела Иосифа Рейхеля были мало известны даже его товарищам большевикам, немногочисленной даже после мартовского переворота партией. Так что Мари сильно повезло, что она встретила такого оригинального и волевого человека, как Ося. Ее Ося.
Ося налил себе в стакан из бутылки и, прищурившись, выпил:
- За вас, любезная Мария Сергеевна! Да здравствуете вы и ваша божественная красота!
И, только было Мари расслабилась, Ося схватил ее за руку и нежно, но твердо придвинул к себе. Обняв ее за талию, он поднял вверх ошеломленную барышню, и цепкими паучьими лапами зажал ей рот. Мари не кричала, настолько она не знала, что делать в этот момент, так что Рейхель смог открыть дверь и свалить свою живую ношу на пол другой комнаты, спальни господина студента. Именно там, на полинявшем таджикском ковре попадьи, приходившейся матушкой беспутному Боре, и вкусил свои восторги революционер Иосиф Рейхель. Маша не смогла его удержать.
Так началась история, которая привела героев нашего рассказа, подобно Данте, на край гибели, и провела их через все круги ада, в который вовлекло Россию господство большевиков. Для кого-то она должна была закончиться чистилищем, для кого-то – отнять обещанное райское блаженство. Так думала Мари в конце своих дней, вспоминая с тяжелым чувством ту странную ночь, когда она соприкоснулась с новой жизнью. Но даже она не догадывалась о том, что мог готовить ей жаркий поклонник Маркса и Робеспьера.
Иосиф шел рядом с ней до самого особняка, развлекая ее картинами швейцарской жизни, о которой она имела смутное представление. Казалось, он хотел удержать у себя эту красивую воспитанную девочку, рядом с которой можно было уютно молчать и предаваться своим думам. А думы у него были невеселые… Мари прижималась к нему, не чувствуя себя совращенной в эту лунную прохладную ночь. В ней жила смутная уверенность в своей привлекательности и самостоятельности, которую даровал ей этот скрытный и – в глубине души - одинокий человек. Совершенное им перестало выглядеть грубым насилием, окрасившись в иные, радужные тона…
Расставшись с ним, Мари продолжала вспоминать нежные глаза этого сурового человека, представляя себе дальнейшую жизнь с ним. До революции было абсолютно невозможно себе представить, чтобы девочка из воспитанной семьи Драгомировых влилась бы в общество местечковых евреев Райхелей. Но Ося был особенным: несмотря на заношенный костюм и небритые щеки, это был стройный, ироничный, с нежной кожей и кавалерийской выправкой молодой человек. Поздно ночью пришла Мари в свой домик на курьих ножках, когда семья уже спала, так и не узнав, куда же все-таки запропастилась их младшая дочка. В доме было тихо, не слышалось даже разыгрываемых гамм Саши с Ликой, в темноте, чуть было не наступив на собаку, Мари прокралась в свою комнату. Зажглась одна свеча, потом за ней – вторая, так как девушка не любила читать Арцыбашева в темноте. Сим безнравственным чтением снабжал ее никто иной, как Ося – но Мари сама попросила его об этом. На второй строчке девушка уснула, вернее, провалилась в сон, сморенная подмешанным в чай наркотиком…
Александр Драгомиров не спал, несмотря на отсутствие света, молодой человек размышлял над своим положением. Он знал прекрасно, что музыкант из него никакой, один он существовать не сможет, а семью посвящать в свои планы тоже не хотелось. Так получилось, что он с Ликой вошел, по ее настойчивой рекомендации, в состав партии эсеров, которая нуждалась в свежем, молодом и легком на подъем пушечном мясе, как это определил их циничный и дальновидный товарищ Письменников. В полутемном подвале бывшего дома князей Лобановых-Ростовских, в маленькой, загаженной папиросными окурками комнатушке, на низком деревянном стуле сидел простой черненький человечек, вечно ухмылявшийся уголком рта, который и записал Драгомирова А. С. по представлении его кузины и невесты Драгомировой Гликерии в партию с.- р.
- Немодно сейчас, молодой человек,- вздохнул черненький,- Ох, немодно…
- Что именно, Диомид Исаакович? – спросил нервничающий Саша, слегка придерживая за руку Лику в легком ватеркоте.
- В партию нашу вступать… Вот у нас сейчас положение сложное, недоверяет нам Временное правительство, вот молодые люди и отворачиваются от нас.
- У меня невеста убежденная, я решил не отставать от Лики… и … в общем, уважаю вас и сочувствую делу.
- Вы Сергея Александровича сынок, молодой человек? Хороший адвокат, ничего не скажешь, мне с Борисом знать приходилось… - вздохнул сидевший за столиком выкрест.
«Это он про Савинкова,- подумал похолодевший Саша. – Черт, ввязался с Ликой в одну кашу, зато узнаю хоть, что такое».
Ночью, укладываясь спать, Лика говорила с женихом, правда, пока не объявленным, долго и лениво: она знала, что рано или поздно Саша воспримет ее знакомых и жизнь революционера - социалиста должным образом, хотя и кажется поначалу недоверчивым. Для своих двадцати двух лет это была уже маленькая распутница. Вставая со своей постели, она уже знала, с кем ляжет на нее вечером. Некрасивая, но характерная, с длинным узким лицом и слегка лошадиным выражением лица, Лика нравилась многим еще и потому, что даже с такими прожженными циниками, как граф фон Дрентельн, племянник полицмейстера, которого надо было «завалить», или, скажем, сам Диомид, умела обращаться с непередаваемой грацией кошачьего племени аристократов. На скользкую дорожку Лика вступила в юном возрасте и с тех пор об этом ни разу не пожалела, так она умела просто и безнадежно для преследователей заметать следы своих вероломных делишек.
Александр смотрел на нее, пока она медленным движением надевала свои фильдеперсовые чулки, купленные на те деньги, что он зарабатывал от игры парижских и нью-йоркских блюзов в местной филармонии. Закрыв глаза, он прислушивался к одинокой мелодии, которую напевала Лика:
И когда два воина уснут подле друг друга,
И ни один из воинов не прикипит к другому душой…
Прощай же, белый рыцарь, я не твоя подруга,
Ведь ты воин меньший, а-а я,
А я воин большой…
Глава третья. Ося Райхель и его семья.
Проснувшись, он ощутил боль в висках, хотя и не помнил, что было вчера, и много ли он в этот день выпил водки, которую ему предлагал Боря Преображенский. Оказалось, что уже давно прошел полдень, хотя, по ощущениям Ося мог бы четко сказать, что спал он не так чтобы много. У него был чуткий и восприимчивый нос, который однажды уже сослужил ему хорошую службу – это был день, когда их чуть было не взяли на квартире хорошо известного старого марксиста, и Ося сразу определил запах жандармских сапог, - поэтому не доверять старому испытанному другу для профессионального революционера было бы грешно. От подушки, обычно хранящей запах его дубленой, закаленной одесским биндюжным промыслом кожи, на этот раз пахло совсем по-иному. Чем-то сладким, очевидно, дорогими дамскими духами. Так оно и было, вчера сюда должна была прийти барышня Драгомирова, к которой чутко и настороженно присматривался одинокий волк Ося Райхель.
Как ни странно, подробности ночного приключения («вернее, злоключения») странным образом стерлись из памяти. Ося поднялся на кровати и вытянул руку вниз, но тут же убрал ее, так как по неосторожности перевернул бутылку «Спотыкача». Жидкость подобного рода господин Райхель себе позволить не мог, а потому чуть слышно выругался. «Черт, сегодня же суббота, мамаша не простит мне, что я тут с гоями праздную», - в панике подумал мужчина, вытянувшись на кровати, ибо Сара Райхель считалась самым опасным и неожиданным человеком в его одинокой холостяцкой жизни, не считая, конечно же, жандармов. Рядом с опрокинутой водкой завозилось потная красная физиономия с мутными глазами – это был хозяин сего вертепа, Боря Преображенский, попович из Смоленска.
- Ося! Ось, кто сегодня с нами был? – еле выговаривая согласные, спросила физиономия. Получалось занятно: ни тот, ни другой не помнили о вчерашнем. Ося никогда не выглядел так позорно, как Боря, которого за болтовню и ненадежность даже собирались пристрелить по-тихому, но потом передумали. Райхель знал, что до конца жизни останется «гут манн» - красивым, справным мужчиной, как любила говорить Лия Мейер. Медленно переводя глаза с Бори в угол, где стояло несколько початых рюмок и закуска, он неприязненно ответил:
- Сначала протрезвись, а потом спрашивай.
- Хорошо тебе, ты не пьянеешь никогда, кобель еврейский, а вот мне что прикажешь делать? Убить бы тебя, черта лысого, провокатор потому что и доносчик, понял?!
Боря медленно поднялся со своей вынужденной лежанки и погрозил Осе громадным, покрытым русым волосом кулаком. Его глаза излучали звериное, глухое бешенство человека, всегда завидовавшего в жизни своему более удачливому товарищу.
- То, что ты свинья, Борис, в этом я не виноват нисколько, а вот про то, что тебя женщины не любят, так тут все относительно… А как же дочка курдюповская, она без ума от тебя?
- Я всегда знал, что ты погань, Иосиф, и останешься таким… Ты думаешь, почему тебя в исполнительный комитет взяли… - Боря все больше распалялся, тихо вставая с пола на гнущихся ногах. – Ты же убьешь, не помилуешь, глаза у тебя холодные, неживые…
- Освежиться тебе не помешает, товарищ, - с затаенной брезгливостью произнес Иосиф и легонько стукнул по голове своего нетрезвого оппонента. Борис со свистом сполз вниз.
- Оклемаешься – поговорим… - перешагивая через тело хозяина квартиры, произнес Ося.
Ему надо было сейчас на Поварскую, где в тихом одиноком домишке, у квартирных владельцев ютилась сейчас его мать Сара вместе с двумя младшими детьми и воспитанницей Лией Мейер, внебрачной дочерью известной всей Москве Мейерши. Несмотря на черту оседлости, семья Райхель жила в первопрестольной главным образом потому, что Ося, который официально считался главой семьи, был студентом уже второго по счету университета, а потому считался хоть и евреем, но полезным для государства. Осина мать вдовела уже пятый год, а все из-за того, что в Ковно, где они жили до этого, случился погром, и кто-то просто решил расквитаться с «жилой» Генрихом Райхелем, кормившем всю семью с помощью ростовщичества и ювелирной оценки. Тогда Ося, учившийся в Москве на юридическом факультете, и решил взять к себе мать и двух своих брата и сестру: маленькому Ицке шел уже двенадцатый год, а Эсфирь была еще совсем мала, и только пошла в школу.
Идя к матери, Ося не мог не думать о том, что вид у него был не самый лучший, скорее, даже помятый, что Сара, конечно же, не может не заметить. Он знал, что сегодня исполняется ровно семнадцать лет с тех пор, как на этом замечательном, несмотря ни на что, свете, живет Лия Яковлевна Мейер, его первая любовь… По пути он решил остановиться возле цветочного магазина, оклеенного рекламой концерта « цирка из Америки», заглянул в зальчик с холодным неживым светом и вспомнил, что Лия никогда не любила такие мертвые цветы, которые так напоминали ей о смерти собственного отца в 905-ом, что, конечно же, не мог не знать Ося. Моросил дождь, его ноги вымокли, несмотря на новенькие галоши, он шел, смотря, как пузырятся под его сапогами лужи.
-Дзинь, дзииинь! – пел электрический звонок в прихожей, из которой опять пахло прогорклым маслом, на котором его мать жарила кошерную еду.
- Иду- иду, Осенька, - бросилась открывать мать, на ходу запахивая полы халата. – Милый, ну как ты? Что-то неладно, кажется… Наклонись, ну…
Ося послушно наклонился к матери, ставшей уже по-стариковски сладковато пахнуть.
- Пил опять, заморыш… -Это было известное ругательство старой Сары, так как первоначально Ося был младшим и, как тогда казалось, самым последним ребенком в семье Райхель; никто почему-то не догадывался, что двум старшим сыновьям суждена недолгая жизнь. – Ну-ка признавайся, кто этому тебя научил. Твой покойный отец, слышишь ты, ни разу к водке не подходил, настоящий был ихес (то есть благородный еврей). С гоями связываться добра не наберешься. Да еще с порога шиксой воняет.
- Мам, ты же сама мне сказала, что с Лией мне связываться не надо, и вообще, пусти меня на порог,- нетерпеливее произнес Ося, пытаясь разглядеть пространство квартиры из-за материнского плеча. Ему все казалось, что Лия наблюдает за ним, только ему этого почему-то не видно.
… Она хитрая, Лия. Когда ей еще было двенадцать лет, она предпочитала играть именно с ним, уж он не знал, по какой причине. Наряжаясь в парижские платья, которые привозил из-за границы ее незаконный отец, она тихо подкрадывалась к Иосифу, закрывала ему глаза ладошками и всегда говорила: «Загадай, что на этот раз. Какое у меня платье?» Признаться, нареченный брат никогда не мог угадать цвет платья, его фасон или ткань, из которой оно было пошито, и поэтому Лия всегда помогала ему. И поэтому ей было так больно смотреть, когда на празднование Песаха Иосиф пытался отгадать, какого цвета белье надето на толстой дочке Арона Рабина…
Лия выглядывала своим фирменным отстраненно-хитрым способом, некрасивая, но отчетливо женственная. Девушка была бастардом и поэтому обладала несвойственной для типичной еврейки красотой. Ее бледно-матовая кожа иногда могла залиться розоватым румянцем славянки, а глаза принадлежали не столько царице Савской, сколько Чингисхану. Ося никогда не спрашивал Лию о ее семье, что, несомненно, являлось правильным решением, потому что девушка не смогла бы рассказать ничего такого, что было бы чинно и благопристойно, а поэтому она никогда не навязывалась молодому Райхелю, предпочитая обходиться жалкими крохами внимания, которое мог ей уделить такой перспективный жених. Жалкими – потому, что Лия Мейер желала властвовать над окружающими и покорять пространство силой своего не по-детски умудренного взгляда.
- Бонжур, Жозеф, - церемонно поздоровалась девушка, развязывая Осин шарф. – А мы тебя не ждали: Эсфирь послали купить чего-нибудь съестного, но на такой важный визит не рассчитывали… Ты пользуешься духами? Le Coeur de Jeannette, n’est-ce pas ? Почему я ничего не знаю?
- Отстаньте все от меня! – притворно рассердился Ося, отпихивая нежное тело Лии, которая умудрилась уже вцепиться в красивый черный плащ Райхеля.
- Да, Осечка, Ицхак просил тебя о небольшом одолжении, - шепнула Сара сыну, но, встретив его недоуменно-настороженный взгляд, отступила внутрь комнаты.
- Опять этот идиот проигрался? Нет, мама, даже не говори мне про этого ублюдка… Ваш сын зарабатывает себе на пропитание, в то время как инфантильные твари бегают в «Яр» и играют с чертовыми толстосумами, всегда натыкаются на шулеров и потом выклянчивают деньги у своих родичей, - вскипел Иосиф, зажегшийся резким порывом отвращения к своей ненормальной семейке. – Я против.
- Ты не должен так вести себя, сын мой. Ицхак еще дитя неразумное, а гои все шулера и проходимцы.
- А их женщины – шлюхи, - прошептала в самое лицо названного брата Лия.
Он знал, что влияние матери закончилось в их семье, и единственным достойным представителем Райхелей являлся теперь он, Иосиф. Однако даже самый сильный мужчина должен подчиниться вечному закону плоти, отражением которого являлась женщина. Такая, как Лия. И поэтому он уступил, увидев, как раскосые глаза улыбнулись при виде серебряных ассигнаций.
Провожаемый портретом покойного Генриха Райхеля, глядевшего со стены мутными глазами, Иосиф чинно уселся во главе стола, посадив мать по правую руку. Лия села по левую, как наиболее благородная из всего сборища местечковых Райхелей. Старая штофная бутылка долго путешествовала по столу, но ни разу не попадала к мадемуазель Мейер, которой, по ее юному возрасту, не полагалось знать многих тайн жизни взрослых людей.
Матушка немного выпила пурпурной настойки и сразу же раскраснелась, потому как единственное тепло, которым возможно было еще согреть свои старые кости, находилось теперь в ее широком теле. Когда Сара выпивала что-либо, ее мысль, достаточно неразвитая и смутная, продолжала витать около насущных проблем семьи, не заходя куда-то вдаль. Вот и сейчас Сара спрашивала своего мальчика о работе, жалуясь на то, что с уходом царя в их жизни произошли значительные перемены , и множество респектабельных еврейских семейств потеряли свои перспективные должности.
- Да, кстати, Майя Рабина недавно спрашивала о тебе, чем занимаешься, как живешь. Ты давно не приходил к ним, несмотря на то, что они наши родственники и земляки… Не гоже оставлять старых друзей, Иосиф, - жаловалась старуха, закусывая кошерными пирожками. – Она стала настоящей красавицей – высокая, дородная, наверное, детей родит красивых и хороших.
- Может быть, мама, - спокойно отозвался Иосиф, вспомнив амебообразное состояние Майи в постели. - Желаю ей удачи с будущим мужем.
Лия глядела куда-то в сторону, возможно, думая о прихотливых узорах судьбы, благодаря чему именно простушка Рабина, а не она, Лия из рода дерптских раввинов, могла теперь считаться завидной невестой. Иосиф смотрел прямо на нее, изучая завитки волос на красивой тонкой шее.
Зазвенел звонок, мать кинулась в прихожую, расталкивая обступившие середину комнаты стулья, и только тогда Лия медленно повернула голову. Иосиф, не дыша, наблюдал за ее глазами, которые сейчас смотрели на него в упор.
- Лия… - позвал девушку молодой революционер, наблюдая за ее реакцией, ощутив холод воздуха, со свистом выдыхавшегося мадемуазель Мейер.
Губы его напряглись, и в последней отчаянной схватке с собственным аскетизмом одержала верх страстная, всепожирающая сущность. Бережно, как кошка, незаконнорожденная богачка ответила на его поцелуй.